Фольклор и всплеск интереса к культуре простого народа

Киреевский, Даль и Некрасов в поисках древних традиций

Автор Андрей Мороз

В 1836 году умирает Алексей Перовский, более известный под псевдонимом Антоний Погорельский как автор детской сказки «Черная курица, или Подзем­ные жители». Между тем Погорельский пользовался известностью у современ­ников, и его романтиче­ские повести мистического характера вызывали споры критиков. Характер этот, навеянный в первую очередь сказками Гофмана, был основан не только на знакомстве с западной литературой, но и на собственных попытках Пого­рельского собирать и осмыслять русский фольклор мистиче­ско­го характера: рассказы о нечистой силе, провалившихся домах, проклятых или таинственных местах.

После смерти Погорельского управляющий его имения весьма «рассудительно» распорядился архивом писателя, использовав бумагу с его записями для мод­ных в то время котлет с папильотками (бумажными трубочками или банти­ками, надевавши­мися на кость, выступающую из котлеты). Среди прочего эта судьба постигла и фольклорные записи писателя.

Трудно предположить, какое еще количество записей фольклорных текстов, сделанных другими людьми, постигла та же или похожая судьба, но даже то, что до нас дошло, свидетельствует о масштабе интереса читающей и пишущей публики к фольклору в первой трети XIX века.

По большей части интерес был продиктован соображениями литературного творчества: сентименталисты и в особенности романтики нуждались в мате­риале для изображения души народа, для описания таинственного, скрытого от очей мира. Многие литераторы первой трети XIX века (Жуковский, Кю­хель­бекер, Вяземский и другие) ставили перед собой задачу создать «истинно на­род­ную» поэзию, то есть такую, которая отражала бы «народный дух», «на­род­ную нравственность» и «древние обычаи». Естественно, и представления о том, что такое этот «народный дух» и «обычаи», были крайне условными и воспи­танными более на западных образцах, нежели на знании собственной народной традиции. Но интерес к фольклору, в том числе и к его собиранию, все более возрастал. Записи, сделанные писателями по случаю или целена­правленно, ло­жились в основу литературных произведений, подвергаясь серьезной перера­бот­ке. Однако в ряде случаев (как, скажем, в «Светлане» Жуковского или в «Ев­гении Онегине» Пушкина) можно видеть точность едва ли не документальную.

Серьезный, почти научный интерес к собиранию фольклора не как к вспомога­тельному материалу для творческой переработки, но как к самоценной изящ­ной словесности, достойной восхищения публики, зарождается к началу 1830-х годов. Первые решительные шаги в этой области сделаны внучатым племянни­ком Жуковского, славянофилом Петром Киреевским. В 1831 году он начинает работу над колоссальным проектом по собранию и изданию народных песен. Идею Киреевский вынашивал вместе с другом — поэтом Николаем Языковым, принявшим активное участие в записывании песен. Замысел помог воплотить Святослав Раевский, друг Лермонтова, сосланный в Петрозаводск и ставший первым редактором газеты «Олонецкие губернские ведомости». Там в 1838 го­ду он разместил заметку, содержание которой было навеяно общением с Ки­реевским и Языковым. Он писал:

«Изучение и описание каждой страны составляет не­пременную обязан­ность образованных туземцев — и как бла­городно участвовать в этом подвиге! Как лестно передать потомству свои на­блюдения, может быть, произведения лучших минут жизни! У кого душа способна к наслажде­ниям возвышенным, кто чувствует долг заплатить за свое образование и исполнить обязанности гражданина принятием участия в лите­ра­тур­ном труде народа — труде, служащем обозначением степени развития умственной его жизни, тот при первой возможности не отстранится предприя­тия, которого цель есть приве­дение в известность и через то до­­­ставление пра­вительству способов увели­чить благосостояние той страны, в которой он жи­тель­ствует и не име­­ет права желать ей оста­вать­­ся в невежественном бездей­ствии».

Это был призыв записывать и присылать записи на адрес Петра Язы­кова — брата поэта.

Высказанное в заметке Раевского противопоставление образованных классов как тех, кто обязан «заплатить за образование», и простонародья как создателя и хранителя высокой словесности, дошедшей до нас из глубин древности, еще не несло оттенка вины перед народом, который появится позже, но уже опре­де­ляло задачи исследователя — собрать и сохранить наследие, «увеличить бла­госостояние страны». Собрать как можно больше песен из разных губерний можно было только совместно, призвав на помощь как друзей, так и неиз­вест­ных единомышленников. Свои записи Киреевскому переправляли Пушкин, Гоголь, Языков, Кольцов, Даль и многие другие.

Масштаб проекта превосходил практически все подобные попытки (Кирши Данилова, Михаила Чулкова, Ивана Сахарова) не только в России, но и в Ев­ропе. Исключение составляет девятитомное издание «Сербские народные песни» Вука Караджича. Киреевский ставит перед собой задачу составить возможно более полное со­бра­­ние, способное продемонстрировать все бо­гат­ство и разнообразие народ­ной поэзии. Впервые же была сформулирована и за­дача записать песни в таком виде, в каком они услышаны, буквально, пусть даже в искаженном виде — так предполагалось достичь и полноты, и верности материалу. Всего было записа­но несколько тысяч песен.

В 1836 году выходит в свет трехтомник «Сказания русского народа о семейной жизни своих предков», составленный Иваном Петровичем Сахаровым — ме­ди­ком, а также археологом и этнографом-любителем. Эта книга, собранная отчасти из собственных или предоставленных другими записей, отчасти по опуб­­ликованным ранее материалам, по современным меркам едва ли мо­жет быть сочтена достоверным источником: Сахаров допускал значи­тель­ные иска­жения, в том числе и сознательные. Однако в свое время «Сказания…» стали бестселлером, пережили за вторую половину XIX века с десяток переизданий и по­служили источником вдохновения не только для ученых (Буслаева, Афа­нась­ева, Костомарова и др.), но и для множества писателей, обращавшихся к теме народа. Белинский, впрочем, не слишком разбиравшийся в фольклоре, харак­теризовал труд Сахарова как «сокровищницу положительных сведений о раз­ных фазах прежней русской жизни».

В 1860-е годы попытки заглянуть в древность через фольклор становятся за­метно более решительными. По мере накопления фольклорного материала и проникновения западных научных теорий на русскую почву появляются концепции, объясняющие древнее происхождение фольклора. Так, Федор Буслаев и Александр Афанасьев переносят на русскую почву разрабатываемую Адальбертом Куном, Максом Мюллером, братьями Якобом и Вильгельмом Гриммами мифологическую теорию, согласно которой народные сказки, песни и верования — это обломки древних арийских мифов. Их возможно рекон­струи­­­ровать, сравнивая современные записи русского фольклора с античны­ми, индийскими, германскими и другими мифами и фольклорными текстами. Мифы же, которые служат в позднейшую эпоху источниками поэтических образов, сами, в свою очередь, возникают из буквально понятых поэтических метафор, при помощи которых первобытный человек осмыслял окружаю­щий мир. Чтобы восстановить древние мифы, необходим исчерпывающий матери­ал — и приверженцы мифологической теории начинают собирать и издавать сказки. Так, в Германии появляются сказки братьев Гримм, а в России — знаме­нитое и до сих пор одно из наиболее объемных собрание русских сказок Афанась­­ева. Приверженность определенной теории сказалась на аутен­тично­сти изданных и Гриммами, и Афанасьевым сказок: и те и другой заметно вме­шивались в источники, редактировали, компилировали, а то и за­имство­ва­ли сказки вовсе не из той среды, которой их приписывали (у Афанасьева, на­при­мер, приводятся лубочные сказки литературного происхождения). По­мимо собрания сказок, Афанасьев печатает огромный теоретический труд, основан­ный на анализе колоссального количества доступного в то время фольклорного и мифологического материала, в котором излагает свою тео­рию, — «Поэтиче­ские воззрения славян на природу» (1865–1869). Название этого трехтом­ного труда как нельзя лучше соответствует его концепции: именно «поэтический» взгляд на природу, осмысление природных явлений посред­ством метафор, а затем оживление этих метафор, понятых буквально, приво­дит к формиро­ванию мифов, а затем происходит их распад на отдельные сю­жеты, мотивы, образы, легшие в основу сказок, былин, заговоров, верований.

Белинский неслучайно взялся писать рецензии на «Сказания русского народа» Сахарова. Критик был одним из идеологов «Натуральной школы» — объедине­ния литераторов, выступавших за предельную верность действительности в твор­честве и за изображение неприглядных сторон жизни, за поднятие и об­суждение острых, социально значимых вопросов. Поэтому он не мог остаться в стороне от столь важной материи, как культура низших слоев общества, в ко­торой должны отражаться чаяния этих слоев. В одной из статей, посвященных фольклору, он пишет:

«Противоречие общественности с разумными потребно­стями и стрем­лениями человеческой натуры становит общество в трагическое по­ложение. В нашей народной поэзии бездна трагических элементов, свиде­тель­ствующих о глубине и страшной силе русского духа, который, попав­шись в противоречие, мстил и себе самому, и всему окружающему».

Белинский так высказывается насчет содержания «Физиологии Петербурга» — первого сбор­ника очерков писателей «Натуральной школы»:

«Лучшие из них [статей сборника] — „Петербургский дворник“ В. И. Лу­ганского и „Петербургские углы“ г. Некрасова. Первая есть мастерской очерк, сделанный художническою рукою, одног­о из ори­гинальнейших явлений петербургской жизни, лица мало известного в Москве и совсем неизвестного в провинции. Это одно из лучших произведений В. И. Лу­ган­ского, который так хорошо знает русский народ и так верно схва­ты­вает иногда самые характеристические его черты. Одна газета — не надо говорить какая — изъявила свое не­удоволь­ствие, что дворник Григорий дождался чести видеть себя предме­том литературного изобра­жения: пусть эта аристократиче­ская газета толкует о чиновни­ках — а мы будем читать „Дворни­ка“ В. И. Луганского».

За псевдонимом Луганский стоит не кто иной, как Владимир Даль — автор первого русского диалектного словаря, составитель «Пословиц русского на­рода» (около 50 тысяч текстов), фольклористических работ. Даль сотрудничал с Киреевским, Афанасьевым, передавая им записи сказок, песен. Но главное — он был и слыл удивительным знатоком фольклора и русских диалектов. Сам Даль писал про свое увлечение так:

«Во всю жизнь свою я искал случая поез­дить по Руси, знакомился с бы­том народа, почитая народ за ядро и корень, а выс­шие сословия — за цвет или плесень, по делу глядя, и почти с детства смесь нижего­род­ского с французским была мне ненавистна по природе».

Далее Даль упоминает о зарождении своего интереса к народной речи в 1819 году:

«…я на пути в Николаев записал в Новгородской губернии дикое тогда для меня слово: замолаживает (помню это доныне)».

Даль собирал слова «живого» вели­ко­русского языка бо́льшую часть жизни, вы­пустив словарь уже в 1860-х годах. Острый слух и лингвистическое чутье Даля не раз становились темой анекдо­тов, то высмеивающих страсть автора записы­вать слова, то выражающих осо­бое восхищение его знанием диалектов. Исто­рия с упомянутым словом «замо­лаживать» так описана в газете «Вороши­лов­градская правда» за 1936 год:

«В марте 1819 года из Петербурга в Москву ехал на почтовых мо­лодень­кий мичман. Было холодно. Ямщик из Зимогорского Яма поглядел на не­бо и ободряюще сказал озябшему мичману:
     — Замолаживает.
     Мичман не понял.
     — Как это „замолаживает“?
     Ямщик объяснил. Тогда мичман торопливо вынул записную книжку и стыну­щими на морозе пальцами записал: „Замолаживать — иначе пасмурнеть — в Новгородской губернии значит заволакиваться тучами; говоря о небе — клониться к ненастью“.
     Так сделана была первая запись в записной книжке Владимира Ива­но­вича Даля».

Позже возникает анекдот, пародирующий описание:

«Замолаживает, однако! — сказал ямщик, указав на хмурое небо.
     Даль закутался в шубу записал в записной книжке: „Замолаживает — быстро холодает“.
     — Замолаживает, — повторил ямщик, — надо бы потолопиться, балин».

В паре с Далем Белинский упоминает Некрасова как автора выдающегося очер­ка «Петербургские углы». Так Некрасов прокладывает свой путь в лите­ратуре. В непоэтическое время он начинает писать стихи на непоэтические темы непоэтическим языком и становится одним из самых спорных лите­ра­турных авторитетов XIX века. Поставив перед собой задачу не только обратить внима­ние образованных классов на бедствия народа, но и стать известным и чи­тае­мым самим народом, Некрасов во многом преуспел. Настолько, что его стихи покупают крестьяне и рабочие в лавках и у разносчиков лубочной лите­ратуры, а целый ряд стихотворений начинает исполняться как народные песни. В поэ­зии Некрасова широко используется диалектная и разговорная народная лек­сика, цитируются и стилизуются фольклорные тексты, появляются много­чис­ленные мотивы и образы из сказок и песен, поговорки, пословицы, загадки. При этом Некрасов не был глубоким знатоком фольклорной традиции и поль­зо­вался опубликованными ранее сборниками фольклорных текстов: «Сказани­ями русского народа» Сахарова, «Пословицами русского народа» Даля, сборни­ками песен.

В поэме «Кому на Руси жить хорошо» плач Матрены Тимофеевны по Дёмушке почти дословно повторяет одно из похоронных причитаний, за­пи­санных соби­рателем Елпидифором Барсовым от Ирины Федосовой. В 1867 году преподава­тель Олонецкой духовной семинарии в Петрозаводске Елпидифор Васильевич Барсов, любитель и собиратель древнерусских рукопи­сей и фольклора, случай­но услы­шал от своего квартирного хозяина про Ирину Федосову, которая искус­­но причитает на похоронах и свадьбах, и попросил по­знакомить его с нею. Знакомство состоялось, и Барсов, восхищенный талантом вопленицы, стал от нее регулярно записывать причитания и песни и публико­вать их. В 1872–1886 годах Барсов издал первое в российской фольклористике собрание плачей, произведшее фурор у интересующейся публики, — «Причи­та­нья Север­­ного края». Значительная часть текстов была записана от Федосо­вой. Однако Федосова не была обыкновенной деревенской плакальщицей. Она была талантливой «народной поэтессой», как назвал ее Кирилл Васильевич Чистов, знала себе цену (несколькими годами раньше у нее записывал песни Павел Нико­лаевич Рыбников), жила на тот момент не в деревне, а в Петроза­вод­ске и разыграла с Барсовым неплохую партию: когда восхищенный люби­тель на­род­­ной словесности предложил ей платить за причитания, она взялась их им­провизировать с таким рвением, что весьма удалилась от аутентичного жанра причитаний. Значительная часть записанных от нее текстов может быть названа стихами, песнями, но никак не причитаниями. Тем не менее Федосова и Барсов сделали друг другу славу: Барсов стал открывателем причитаний для ин­тере­сующейся публики, а Федосова сделала карьеру народной сказитель­ни­цы, выступала в Нижнем Новгороде, Москве, Петербурге.

Наряду с многочисленными фольклорными текстами, которые в большей или меньшей полноте воспроизводятся в «Кому на Руси жить хорошо», в поэме выведен и образ фольклориста. Странный персонаж, который разговаривает с мужиками, выпивает с ними (и подносит им), про которого мужики не пони­мали, какого он «роду, звания», «однако звали барином», слушает, нахваливает, а то и сам поет крестьянские песни:

Похвалит Павел песенку —
Пять раз споют, записывай!
Понравится пословица —
Пословицу пиши!

Но он же пытается внушить мужикам мысль о том, что они не вполне пра­вильно живут:

Позаписав достаточно,
Сказал им Веретенников:
«Умны крестьяне русские,
Одно нехорошо,
Что пьют до одурения,
Во рвы, в канавы валятся —
Обидно поглядеть!»

Павлуша Веретенников напоминает последователя идей писателей некра­сов­ско­го «Современника» Павла Рыбникова. Рыбников входил в политический тайный кружок «вертепников», совмещая деятельность по собиранию фольк­лора с политической пропагандой, и был сослан на Север, в Петрозаводск, где занялся собиранием народных песен. Результатом стал знаменитый четырех­томник «Песни, собранные П. Н. Рыбниковым». Как человек, «ходивший в на­род», Рыбников испытывал большой интерес к исполнителям, и этот интерес вылился в совершенно новый по тем временам подход к собиранию и изданию песен: они расположены в книге не по сюжетам или жанрам, а по исполни­те­лям, причем в начале каждого раздела даются их словесные портреты. Впервые в истории собирания фольклора в России он подан как результат творчества конкретных людей, имеющих имя, биографию, характер.

Ощутимым скачком, произошедшим в 1860–70-х годах, дело собирания и изу­чения фольклора и говоров в России обязано политическому сыску. Борясь с воль­нодумством и неблагонадежностью, государство отправило в ссылки целый ряд образованных и интересующихся людей, которые, кто от скуки, а кто по призванию, стали заниматься собиранием местного фольк­лора, описа­нием местного быта и языка, в результате чего наука заметно обо­га­тилась. Так в Олонецкой губернии оказался Павел Николаевич Рыбников, в Архангель­ской — Петр Ефименко и Павел Чубинский, в Саратовской — Николай Косто­маров. Так же точно сосланные в Сибирь Лев Штернберг, Владимир Богораз-Тан, Владимир Иохельсон, Эдуард Пекарский, Алексей Макаренко, Лев Левен­таль и другие положили основу изучению этнографии народов Сибири.

Обостренное чувство социальной ответственности перед низшими сословиями возникло в немалой степени вследствие долгого и сложного пути, которым ин­теллигенция через культурный интерес пришла к пониманию собственной ответственности за пропасть, отделяющую ее от народа. Для этого было важно увидеть в человеке из народа носителя культуры — пусть иной, не всегда по­нят­­­ной, отчасти странной и смешной, иногда неприемлемой, но все же соб­ственной культуры. Затем пришлось научиться переводить язык этой культуры на язык собственной культуры и понимать ее. Потом — научиться понимать без перевода. И наконец, разглядев за культурой человека, признать, что он, носи­тель этой культуры, такой же человек, со всеми теми же особенностями, что и ты. Это понимание многих побуждало к действию. В 1860–70-е годы хо­ж­дение в народ за песнями совмещалось время от времени с задачами про­све­щения и пропаганды новых идей.

Иной подход сформулировал и отчасти осуществил Лев Толстой. Будучи зна­ком и с крестьянским бытом, и с фольклором, он писал на фольклорной основе сказки для чтения в созданной им яснополянской школе для кре­стьян­ских детей. Детям проще было усваивать грамоту, когда они читали тексты, знако­мые или похожие на те, что они слышали дома. Но и просветительская дея­тель­ность Толстого, и его опрощение были направлены скорее не на народ, а на дво­рянство, с тем чтобы показать на деле, как осуществлять идеи, сфор­му­лированные в работе «Так что же нам делать?». Он проповедует отказ от дво­рян­ских привилегий и от излишеств, доставляемых богатством, при­зывает к про­стой жизни, в которой нужно ограничиваться только необхо­ди­мым, сам ведет такую жизнь. Ходит в крестьянской одежде, пашет землю. Опыт Толсто­го и его идеи получили большую известность и распространение в виде тол­стов­ства. Последователи учения Толстого в 1880-х годах пытаются подражать его образу жизни, философии и религиозным воззрениям, органи­зуются в «тол­­стовские колонии» (такие существовали в Закавказье, в Тверской, Сим­бирской и Харьковской губерниях и даже за границей). Однако в целом об­ще­ство не приняло толстовства и иронизировало над крестьянствующим графом в анекдотах:

«Утро. Граф Лев Николаевич Толстой на террасе своего яснополянского дома, одетый в льняную белую рубаху, подпоясанную верев­кой, в хол­що­вые штаны, босой. Читает газету и пьет кофе. На террасу выходит лакей в бархатном камзоле, шитом золотом, сафьяновых сапогах, белых пер­чатках и зычным голосом говорит: „Ваше сиятельство, пахать подано!“».

За XIX век общество прошло путь от почти полного отсутствия интереса к фоль­­­к­лору до восприятия его как важнейшей и незаменимой части оте­че­ственной культуры. В конце XVIII — начале XIX века народная словесность вос­принималась более как забавная диковинка. В конце XIX столетия трудно уже представить себе образованного человека, у которого не было бы представ­ле­ния о крестьянской культуре, пусть даже опосредованного изящной литера­ту­рой. Такой стремительный разворот именно в это время неудивителен. Ин­те­рес общества к какому-либо явлению возникает тогда, когда оно начинает становиться заметным и осознается как новое, незнакомое. В XVII и особенно в XVIII веке культурные различия между низшими и высшими сословиями усиливаются. Дворянство в большей степени ориентировалось на западную культуру, фольклор перестал осознаваться как «свое», хотя и не считался вовсе недостойным внимания. Однако на рубеже XVIII и XIX веков, тоже под влия­нием западных веяний, возникает увлечение низшим сословием и его тради­цией. Крестьянская культура не стала еще объектом исследования. Скорее она воспринималась как курьез или свидетельство не затронутого цивилизацией сознания (в чем, впрочем, виделись большие плюсы).

По мере возникновения новых теорий народная культура служила источником новых сведений и аргументов: романтики в ней искали неизведанного и таин­ственного; славянофилы — истинного и родного; западники — сферы, куда на­конец должна проникнуть западная цивилизация; историки — свидетельств о древнейшей истории; мифологи — следов архаической мифологии; народ­ники — благодарной почвы для просвещения; несколько позже коммунисты — выражения классового сознания угнетенных масс, а заодно искусства, которое можно противопоставить искусству господствующих классов. И находили кто чего искал: народная культура оказалась настолько разной, многогранной и слож­ной, что всегда можно было выбрать из нее нужное, не заметив осталь­ного. Так, одни восхищались лирической поэзией, не замечая суеверий; дру­гие — историческим эпосом, игнорируя сказки; третьи — «поэзией заговоров и заклинаний», игнорируя их магические свойства; четвертые запрещали ре­лигиозную поэзию, пропагандируя трудовые песни. И всегда, начиная с са­мого зарождения интереса к фольклору в середине XVIII века, все говорили о нем как об отмирающем явлении. А оно тем не менее все еще живо.