Главные философские вопросы. Сезон 1: Что такое любовь?

Расшифровка

Любовь сегодня является одной из главных ценностей человеческой жизни, куль­туры, она в центре наших общественных проблем. Наряду с публичным успехом или, скажем, богатством, к которому мы тоже стре­мимся, любовь, как считается, наполняет смыслом личную жизнь человека. Любви ищут, от не­удо­вле­т­воренной любви страдают, любовь подвергают испытаниям и так далее. Причем у этого феномена есть выраженный гендер­ный перекос. Любовь (осо­бенно в патриархальных, традиционалистских обществах) видится как сфе­ра самоутверждения женщин. И часто для самих женщин любовь — это такая форма самореализа­ции, особенно там, где для них затруднены публич­ные каналы самоутверждения. И, соответственно, такой важнейший институт, как семья, как считается, держится на любви как на та­кой аффективной базе. Соответ­ственно, поскольку она аффективная, она рождает и напряжение, ведь любовь — это непростая страсть, непростая эмоция.

Надо сказать, что современный феми­низм, с одной стороны, пытается преодо­леть эту привязку гендера к любви; первые волны феминизма старались мини­мизировать эти разговоры, перевести сферу самоутвер­ждения женщин в пуб­личную плос­кость. Сегодня многие феминисты задумываются о том, как пере­осмыс­лить любовь, как сделать ее более свободной, как сделать роль женщины в ней более активной, но тем не ме­нее сохранить ее как важнейшую для жен­щины ценность.

Это такое введение со стороны нашей повседневной жизни, со стороны социо­логии. Из него уже ясно, что под любовью мы понимаем не половой акт, упаси господи, или даже сожительство двух и более людей, но понимаем некий нема­те­риальный аффективный довесок, в котором никогда нельзя быть до кон­­ца уверенным. Поэтому жизнь в любви (как в нашем обществе, так, в общем-то, и в обществах прошлого) — это всегда вопросы «Люблю ли я?», «Любят ли меня?». Здесь никогда нет уверенности.

Почему так? Согласитесь, что в этой нашей системе ценностей частной жизни, в ее сосредоточенности на вот этом ускользающем аффекте любви есть как ми­нимум что-то странное. И это странное сделало любовь ключевым фило­соф­ским и теологиче­ским понятием западной интеллекту­альной истории. В прин­ципе, почти все философы в этой истории соглашались, что любовь есть похвальное, даже обычно вполне разумное стремление к добру, симпатия к другому человеку, влечение вообще к какой-то обще­ственной жизни. Но почему все-таки для нас так важно избирательное стремление к одному индивиду и мы это стремление называем любовью? Ну хорошо, может быть, не к одному, может быть, к нескольким. Как пра­вило, у каждого из нас неско­лько таких индивидов в течение жизни, но тем не менее это чувство избира­тельно. В любви есть вот это индивидуальное начало, и оно тоже нуждается в некото­ром объяснении. Если симпатия к дру­гим людям — это однозначно что-то хорошее, то, как мы увидим, стремле­ние к одному человеку может быть, наоборот, разрушительным для всего остального.

Симпатия — это прекрасно, но зачем обязательно испытывать страсть? Зачем стулья ломать? И, более того, почему для этой ломки стульев выбрана прежде всего половая страсть? Почему в нашей цивилизации так проблематично и так сверхценно удовлетворение этой, конечно, очень важной, но лишь одной из физио­логи­­ческих наших потреб­ностей?

Эти вопросы, я думаю, себе задавал каждый, и, чтобы на них ответить, я вас приглашаю обратиться к интеллек­ту­альной истории, к философии и с этой точки зрения разобраться, почему же любовь стала таким центром, важным для нашей культуры.

Вообще, термин «любовь» — не един­ственное слово для обозначения самого феномена, о котором мы говорим. Это понятие на редкость богато всякими синонимами, которые его обозначают. Я бы сказал, тут десятки близких между собой слов, которые относятся к любви. В нашем языке — «любовь», «симпа­тия», «дружба», «страсть». У древ­них греков, с которых, в общем-то, начина­ется наша системная интеллектуальная история, тоже было много слов, но прежде всего они различали «эрос» и «филию». Слово «эрос» означает, как можно догадаться, прежде всего половую любовь, но как раз не обяза­тельно избирательную. Стихия эроса охватывает, в общем-то, всех. Мы знаем о боге Дионисе и о дионисий­ских празднествах. Собственно, богиня эроса — это Афродита, ей тоже были посвящены различные мистические культы. Эрос был очень важен для древних греков. Но, кроме того, у них было слово «филия», которое тоже нам хорошо знакомо, но входит в разные слова типа «филоло­гия», «философия», то есть, как ни странно, связано с наукой или с хобби (например, «фила­телия»). Но есть, скажем, и зоофилия, то есть половой аспект снова возникает. Но по-гречески «филия» — это все-таки было что-то не такое фундаментальное, тяжелое, как эрос, это более спокой­ное чувство, которое связывало людей. И было еще одно слово, которое потом приобретает значи­мость, — это слово «агапэ», которое означает, грубо говоря, более духовное, душевное отношение к другому человеку, иногда даже покло­нение вышестоя­щему.

Наш русский корень «люб» отсылает к похвале, к словесной формуле приня­тия, то есть прежде всего ты говоришь: «Я тебя люблю». Вокруг этих слов вер­тится, собственно, сам феномен, и в языке это очень видно. Не только в русском: в немецком тот же самый корень. И в то же время в использо­вании этого слова есть элемент воли. Любовь — это то, что ты выбрал. Здесь есть момент произ­вола, отсюда слово «любой». Любой — это тот, кого мы произвольно любим, предпочитаем, и, в принципе, могли бы любить кого-то другого. Вот этот мо­мент выбора, избирательности — он в рус­ском слове «любовь» есть, в отличие от некоторых других языков. Шире говоря, в нем не только похвала или покло­нение богам, но и свобода, некоторая бурная стихия, которая не призвана отчиты­ваться нам же о своих выборах, а превос­ходит свои случайные объекты. То есть, поскольку любовь выбирает любого, в общем-то, понятно, что любовь важнее, чем тот, кого мы вы­брали. Это, как мы знаем по опыту, часто действительно так.

Любовь — это с самого начала, конечно, страсть, аффект, passio, то есть пас­сивное переживание. Сама ценность вообще какой-либо страсти далеко не бес­спорна. И были в истории периоды рационализма, когда любая страсть стави­лась под вопрос как что-то, что мешает нашему разуму и свободной воле. Это и стоицизм, например, в Древней Греции; в XVII ве­ке — это классицизм (напри­мер, известная французская драма — Расина, Корнеля, где речь идет, в част­ности, об обуздании чувств). Это немецкая ситуация времен Канта или извест­ное всем викторианство XIX века. То есть вообще довольно часто люди не толь­ко любовь, но и всю излишне сильную эмоциональную жизнь стараются миними­зировать. Но это довольно сложно сделать. И при этом как раз любовь в ее очищенном, более возвышенном виде даже в эти периоды была более-менее приемлемой.

И далеко не во все периоды западная культура была столь пуританской. В начале истории философии древне­греческий философ Платон, основатель философии как дисциплины, просла­вился своим учением о сверхчувствен­ных, внечувственных истинах, о бессмертной душе, о морали, которая должна быть для человека его внутрен­ней сущностью. Поэтому в вульгарной мифологии возникло представление о некой платонической, якобы не фи­зио­­логической любви. Все слышали, наверное: «платоническая любовь». Но этот термин никакого отношения к учению Платона как раз не имеет. Потому что Платон очень много в своих «Диалогах» пишет как раз о телесной любви, половой. Не говоря уж о том, что эта практика была вообще достаточно обще­принятой. Школа Сократа и потом Платона была во многом построена на гомосексуаль­ной эротике. Конечно, сама по себе эротика была недостаточна и даже мешала постижению научной истины. Однако Платон говорит, что в какой-то момент любовь, страсть все равно необходима для того, чтобы воспарить к возвышен­ным истинам. Так, напри­мер, в диалоге Платона «Федр» Сократ и его совре­мен­­ник, крупный ритор Лисий, соревнуются в похвалах Эросу. И оказыва­ется, что Эрос двояк: один конь Эроса везет нас вниз, в сферу тяжелой материальной любви, нежности к вещам, а другой поднимает ввысь, наоборот, отталкивается от материи и подпрыгивает к небесным ярким, кристальным очертаниям мира как мира форм. Но и то и другое своего рода любовь. Без страсти, без любви, говорит Платон, ты не перейдешь в сферу бесстрастного, в сферу сугубо оче­вид­ного и разумного. В этом есть такой парадокс, то, что мы бы сегодня назвали диалектикой.

В другом диалоге Платона, «Пир», героиня Диотима рассказывает целый миф о том, как людей разделили на две половинки и эти половинки (мужчина и жен­щина, например) стремятся вновь объединиться, отсюда — любовь. То есть любовь — это страсть к восста­новлению единства, которое уже когда-то было. Это дух всеобщего единения. И за этим единением, конеч­но, стоит опять же не только половая любовь (половая любовь в данном случае — это символ), а единое как таковое, единство как метафизический принцип. И это так и останется в западной философии: любовь будет пониматься как страсть к единству. А единство — это один из высших метафизических принципов на протя­жении всей нашей интеллектуальной истории, основной метафизи­ческий принцип научного мышления вообще. Потому что, чтобы что-то по­нять, нужно это прежде всего собрать воедино. При этом любовь не только собирает воедино разрозненные части, вот эти самые половинки, но она и вы­деляет вещь или, скажем, индивида как специфический предмет, делает из про­сто вещи личность. Отсюда ее избира­тельность. Грубо говоря, где един­ство, там всегда есть и одиночество, выделе­ние, выявление. Кажется, что лю­бовь распадается на принцип просто симпа­тии и на принцип избиратель­ности, но на самом деле это две стороны феномена единства.

В чем, если обобщать, у Платона связь между страстью, аффектом, сексуаль­ностью, сексуальным порывом и философским, научным знанием, понима­нием устройства мира? Как они связаны? Притом что вроде бы как раз знание должно быть бесстрастным, должно отвлекаться от материальных движений и влечений. Связь здесь есть, и она заключается в том, что фило­софы назы­вают ученым словом «транс­цен­денция». Трансценденция — это выход за пре­делы чего-либо. Если я сижу, допустим, в кабинете, закрываю дверь, а потом откры­ваю и выхожу — у меня произошла локальная трансцен­ден­ция каби­нета. Ну, это неинтересно, поэтому так это не используется, а интереснее, когда мы трансцендируем, например, вообще нашу конечную жизнь, нашу личную, сугубо индивидуальную перспективу и выходим на что-то безличное, на что-то, что, по идее, в нашей материальной жизни не при­сут­­ст­вует. Вот это трансценденция в сильном смысле слова.

Так вот, в истинных формах вещей, в том, как мир устроен на самом деле, есть нечто принципиально не чело­веческое, нечто, более того, чуждое нам как от­дельным конечным существам, поэтому встреча с истиной пережи­вается нами столь часто как страдание или страсть; по крайней мере, как стра­дание той нашей плотской составляю­щей, которая несовместима с бесконеч­ностью. Поэтому, по Платону, мы и ле­зем из кожи вон, мы загоняем коней, страдаем, чтобы вырваться из страто­сферы наших мелких, локальных устремлений и выпрыгнуть на этот безличный уровень. Другой вопрос — возможно ли это.

Платон рассказывает нам мифы о том, как мы действительно выпрыгиваем из болота и попадаем в другой мир, настоящий, но это все-таки мифы, алле­гории какие-то. Я не уверен, что Платон действительно верил в эти сказки. Но он поставил вот такую задачу — выпрыгивание. Сейчас вроде бы мы разо­блачили сферу фан­тазий, которая была примешана к фи­ло­софии, и вроде бы мы уже не ду­маем, что есть надмирный мир бессмертных сущностей и душ. Может быть, его действительно и нет, однако все выглядит так, как будто бы он есть, вот в чем проблема. И в этом — специфика человеческого состояния: в том, что ничего нематериального нам не надо, но в то же время материаль­ного явно недостаточно. И поэтому, собственно, по крайней мере в платони­че­ской традиции, мы испытываем любовь.

Надо сказать, что Платон вводит еще одно разделение: любовь, которая дви­жется полнотой смысла и присут­ствием любимого или, например, происходит от факта встречи с люби­мым, то есть любовь избытка, любовь полноты, и любовь-нехватка, которая не знает, чего именно она ищет, и не мо­жет поэто­му удовлетвориться чисто материальным обладанием. Последняя приобретает, как мы бы сегодня сказали, несколько истери­ческий характер, и зачастую мы и на­зываем любовью вот эту страсть-нехватку — немножко тщетную, суетли­вую, беспокойную страсть. Но любовь все-таки — это еще и другое, это и ощу­щение полноты, счастья, избытка, который, с другой стороны, некуда деть, то есть он тоже рождает беспокойство, но другого рода.

Итак, любовь в классической платони­ческой версии — это, конечно, символ. Плотская любовь, половая любовь — это символ указанной трансценденции, выхода за пределы. Платон довольству­ется тем, что рисует в качестве этого запредельного бытия или запредельных вещей эйдосы  Эйдосы — бестелесные формы вещей. . Принцип еди­ного как наиболее возвышенный и недостижи­мый принцип. Но здесь заложена вот эта страсть к выходу за свои пределы — я бы сказал, к Другому. Ты транс­цен­ди­руешь себя, выходишь за свои пределы. Куда? Ты выходишь к чему-то или кому-то другому, к инаковому. И, в от­ли­­­чие от Платона, дальше в нашей интеллектуальной истории («дальше» означает, правда, «через несколько веков») именно вот эта идея и ощуще­ние другости выходят на первый план. То есть принцип трансценденции резко усиливается, и тем самым тема любви переходит из философского, метафизи­ческого плана в план религиозный.

Забегая вперед, любовь вообще, конечно, — это центральная теологема Запада и прежде всего христианства. И любовь в христианстве — это прежде всего как раз любовь к иному, к инако­вому, которым является Бог. Это доста­точно понятно, собственно, в Еванге­лиях, это есть уже в иудаизме, из кото­рого христианство выросло, и до сих пор мысль, которая более-менее теологически ориентирована, понимает любовь именно так. В частности, крупный литовско-еврейско-француз­ский философ любви Эммануэль Левинас в наши дни гово­рил о том, что самым важным для человека этическим императивом является уважение и любовь к Другому. Причем мы любим другого как лич­ность рядом с нами, уже эта личность — это что-то другое, чем мы, но через эту личность мы выходим и чувствуем что-то радикально другое. Грубо говоря, Бога. Это современная радикализация иудаистского подхода к божеству, но на самом деле христиан­ство подхватило ее и соединило эту любовь как выпрыгивание к Другому с более античными мотивами любви как единения.

Дело в том, что христианство вообще является религией синтетической. Оно объединило иудаизм в ранней его версии, религию Торы, религию, разви­вав­шуюся как минимум тысячи лет в Иудее, Израиле, и, с другой сторо­ны, как раз античную философию, насле­дующую Платону. Если узко говорить, христиан­ство — это прививка стоицизма к иудаизму. И поэтому, как я уже сказал, здесь объединяются два этих основных понимания любви, которые оба уже присут­ст­вуют у Плато­на. С одной стороны, любовь — это трансценденция, выход за пределы и любовь к Богу как к другому; соответ­ственно, любовь к ближнему как образу этого самого Бога, но в то же время любовь — это принцип симпа­тии и объеди­нения всех людей и вещей. Вслед за книгой Левит Евангелия при­зывают любить ближнего как самого себя, а апостол Павел добавляет, что все-таки Бога надо любить выше и себя, и ближнего, если вдруг кто-то в этом сомневался. Уже в иудейском Второза­конии было сказано: «Ты дол­жен любить Бога всем сердцем, всей душой и со всей силой».

Христианство нагнетает, насыщает вот эту тему любви. Поскольку христиан­ство развивалось первоначально в основ­­ном на греческом языке, то ис­пользо­валась греческая термино­логия, и по-гре­чески христиане выби­рают именно слово «агапэ» как синоним любви. Соответ­ственно, подчерки­ва­ется, что хри­стианская любовь — это совсем не эротика, и половая состав­ляю­щая не при­ветствуется, мягко говоря, в этой религии, она скорее носит с самого начала пуританский, аскетический характер.

Это варьи­руется, естественно, на протя­жении христианской истории, но, грубо говоря, это более аскетическая религия, чем, скажем, иудаизм. Тем не менее агапэ — это все равно любовь.

Христианство — это религия любви в том смысле, что оно основано, во-первых, на нисходящей, снисходя­щей, можно сказать, любви Бога к тому, что он соз­дал, и если говорить о том, что Христос — это Бог и сын Бога, то Христос — это акт любви Бога к людям. Любовь, которая в данном случае также и жалость. Христос жалеет людей, милует их, и в качестве Бога он спускается на землю. И наоборот, естественно: есть экстатическая любовь человека к Богу, особенно к Христу. Через любовь к Богу человек объеди­няется с другими верующими, вообще подсоединяется каким-то образом к космосу.

В Средние века сентиментальный арсенал христианства дополнился еще и куль­­том Мадонны, Богоматери с ее сверхчувственной, но тем не менее жен­ской красотой, с ее материнской любовью к Христу, которая становится как бы дополнением любви Бога Отца к его детям, к тварям. В Богоматери дан как бы более чувственный аспект любви, но в то же время, поскольку это любовь матери к сыну, это любовь чистая, не половая.

Тут важно, что от платоновской экста­тической страсти, от любви-желания мы приходим к любви в таком нисхо­дящем, но в то же время плотском смысле жалости и милости. Интересно, что греки саму любовь, эрос, понимали не со­всем так. Они разводили жалость и любовь. Есть известная формула Достоев­ского о том, что у нас от жало­сти до любви один шаг, — это обще­христианское понимание. У греков было не так: жалость связывалась ими с жанром трагедии. И Платон, и Ари­сто­тель говорят о том, что в траги­ческом театре описывается страсть-жалость. И Платон негодует по этому поводу, ему эта эмоция совсем не нра­вится, в отличие от эмоции любви, а Аристотель, напротив, считает, что жалость — это важная эстетическая страсть, которая позволяет нам очистить наши эмоции и переживать их в беспредметном, более интеллек­туальном смысле.

У Аристотеля есть такой термин — «катарсис», очищение. С его точки зрения, в театре жалость очищает саму себя, мы испытываем жалость, но не к кому-то конкретно, а жалость как таковую. Возникает как бы интел­лектулизированная страсть-жалость, то есть с ней происходит нечто вроде того, что происходит у Платона с любовью. Так вот, христи­анство объединяет эти две страсти, два аффекта, и создает любовь-жалость, которая идет, повторяю, снизу вверх, но одновременно и сверху вниз. Поскольку неясно, кто кого вообще больше жалеет: человек Бога, который умер на кресте, или Бог человека, который вообще смертен и несовершенен.

Мы упомянули Аристотеля — вернемся к хронологии, мы немножко его проскочили, перейдя от Платона сразу к христианству, поскольку христиан­ство выросло, конечно, из платонизма. Но в Древней Греции было много всего другого. Аристотель — непосредствен­ный наследник Платона, тоже один из самых важных и интересных философов всей нашей западной истории. Аристотель развивает мысль Платона о любви, но о любви-эросе он пишет очень мало, это ему не так интересно. Аристотель прежде всего использует слово «филия» — как я упоминал, это тоже тип любви. И до сих пор мы исполь­зуем корень «фило» в значении «любовь». Но любовь-«филия» имеет и вообще в греческом языке, и у Аристотеля прежде всего гражданское значе­ние, поэто­му этот термин у Аристотеля принято переводить как «дружбу». Аристотель пишет в трактате о поли­тике о том, что в городе, в государстве необходима дружба, необходимы сети дружеских связей, которые бы пропи­тывали, пронизывали общество.

Любовь в этом смысле — это всеобщая симпатия, она пронизывает, интегри­рует государство за счет формирования всеобщих неформальных связей. То есть, получается, там, где Платон все-таки говорит о любви к возлюблен­ным (пусть даже их много), Аристотель говорит прежде всего о любви к дру­зьям, которых больше. Можно сказать, что дружба — это такая публичная версия любви, более ослабленная, не такая страстная. Она как раз ближе к пла­то­новскому идеалу интеллек­туальной, не материальной любви, к которой еще, правда, надо воспарить каким-то образом. Как перейти от телес­ной любви к дружбе — это большой вопрос. Вы, наверное, знаете шутку Чехова о том, что если женщина вам друг, то «это» уже произошло. Платон, наверное, с этим согла­сился бы. То есть надо пройти через чувственную стадию. Аристотель перескакивает, он говорит: это не так важно, важна публичная чистая любовь-привязанность, где мы любим человека ради него самого. Он замечает (вполне здраво), что очень часто мы дружим, в общем-то, для наших эгоистических целей, особенно если мы говорим о дружбе как социальном институте. В Рос­сии сегодня дружба тоже очень популярна; наверное, без дружеских связей и сетей российское общество разрушилось бы. В этом смысле Аристотель прав. Но можно критиковать этот институт, говоря о том, что на самом деле мы про­сто дружим с людьми, чтобы получить от них какие-то блага, или мы заклю­чаем с ними подсознательно контракт: вот мы сейчас с тобой выпьем, ты мне нравишься, но за это ты мне окажешь десять услуг, а я тебе потом тоже окажу какие-то другие услуги в рамках моих возможностей. Происходит как бы такой бессознательный расчет. Но имен­но поэтому Аристотель и гово­рит, что все это будет работать только при условии того, что есть искренняя, бескорыстная любовь, привязанность к человеку ради него самого, к человеку как таковому. Здесь есть избиратель­ность: все равно мы не со всеми дру­жим. И Аристотелю даже приписывают такой странный парадоксальный афоризм: «О, друг, друзей не существу­ет». То есть именно потому, что есть все время эти бессознатель­ные расчеты, мы сомневаемся, мы делимся с другом о том, что, может быть, друзей вообще нет, но чтобы поделиться этим, нужен хотя бы один друг, чтобы поговорить. Тем не менее Аристотель считает, что каким-то образом этот институт возмо­жен и на нем держится вообще челове­че­ское общество, по крайней мере государство.

Еще одно наблюдение Аристотеля связано с тем, что, хотя дружба выво­дится им из простого эгоизма, тем не менее есть такой феномен, как «любовь к себе», — он ее называл «филаутия». В ней самой по себе нет ничего плохого, то есть она не может подменить любовь к другому, но себя самого тоже любить необ­хо­­димо. И очень часто любовь к себе и любовь к другу сочетаются, могут не кон­фликтовать друг с другом. Дружба (она же любовь) на самом деле может работать как социальный феномен только при условии, что есть вот это одно­направленное усилие, бескорыст­ный дар любви по отношению к нашему другу. Вообще, то, что у Аристотеля этот термин переводят как «дружбу», по смыслу оправданно, но именно для понимания любви он нас сбивает с толку. На самом деле Аристотель говорит о любви, а дружба — это уже наш, более поздний, более узкий термин.

Идеи Платона и Аристотеля продол­жают развиваться в учении так называе­мых неоплатоников — это еще одна ведущая философская школа в поздней Антич­ности. Они пересе­каются и влияют на христианство, но долгое время не слива­ются с хри­стианской теологией, работают отдельно. Неоплатоники переинтер­пре­тируют платоновскую любовь как религиозное обожание трансцендент­ного принципа единого. То есть там, где у Платона есть двусмысленность, символы, связанные с эротикой, нео­пла­тоники трактуют его более реши­тельно, более мистически. Платонизм становится у них своего рода религией. Но и они тоже не отбрасывают телес­ную любовь. Они выстраивают теорию об уровнях, или ипостасях, мироздания, между ними есть иерархия, и вот если единое является высшим, то телесная любовь располага­ется на низших уровнях миро­здания. Но эти уровни — как бы ступени, по кото­рым можно подниматься, поэтому (в полном согласии с учением самого Платона) если вы любите очень сильно, скажем, юношу или девушку, то это не противо­речит, а, напротив, помогает вашей любви к единому, если вы правильно понимаете эту свою страсть как сту­пень. На самом деле она вводит вас в экстаз, который гораздо выше, чем желание завладеть вот этим конкретным юношей.

То есть греческие авторы осмысляют любовь все-таки как единую стихию, в отличие от многих римских авторов, тоже поздней Античности, которые призывают разделять эти смыслы любви. Например, Сенека, крупнейший римский писатель, теоретик I века нашей эры, очень много пишет о друж­бе, рассказывает о том, как важна дружба для него как римского патри­ция, оказав­шегося, в общем-то, в какой-то момент в изоляции. Он пи­шет письма своему другу Луцилию (они опубликованы) и рассказывает о том, как он любил этого Луцилия, учит Луцилия тому, как по-настоящему дружить. Он подчер­кивает, что дружба не имеет никакого отношения к поло­вой любви, это сугубо духов­ная прак­тика, духовная связь и, как мы знаем уже от Аристотеля, она должна быть направлена на личность друга как таковую. Путать такого типа любовь-дружбу с любовью-страстью нельзя. 

Расшифровка

Крупнейшим, наверное, наиболее влиятельным интеллектуалом хри­стианства был Блаженный Августин, Аврелий Августин. Он вы­сказался почти по всем вопросам, был действительно великим философом. И, в частности, он систе­матизировал и теологию любви в христианстве. Надо сказать, что Августин знал не пона­слышке, что такое эроти­ческая, плотская любовь: у него был светский период, когда у него были романы, он об этом подробно расска­зывает в своей «Исповеди». Но потом он раска­ялся, стал епископом, принял целибат и в своих теологических трудах уже предлагает жестко различать низмен­ную, плотскую любовь и более необходи­мую любовь — к Богу. Есть еще «любовь к миру», сотворенному Богом, — у него есть формула: amor mundi. Позднее ее перенимает у него Ханна Арендт. И в этом отличие Августина от неоплато­ников: неопла­тоники, как мы видели, подчеркивают непрерыв­ность различных видов любви, а у Августина тут все-таки разные уровни.

Августин пишет по-латыни и пере­водит греческий термин «агапэ», который мы уже знаем, еще одним очень важ­ным термином — caritas. Caritas — это пе­ре­вод слова «агапэ», и в теологиче­ских христиан­ских текстах он перево­дится как «любовь». С другой стороны, если мы возьмем современный язык, языки, связанные с латынью, например английский, там есть слово care — «забота» и слово charity — «благотвори­тельность». Казалось бы, это не совсем любовь, это слова с другими значе­ниями, но именно они стали наслед­никами caritas в современном языке. И действи­тельно, Августин пони­мает любовь как свое­образную заботу и благо­творительность. В XX веке это понятие пере­живает интересное возрождение. Мартин Хайдеггер, который считается самым класси­ческим, самым влиятельным философом XX века, в своем главном произведе­нии «Бытие и время» строит отношение человека к миру вокруг понятия «забота». Грубо говоря, это книга про заботу. Но это просто перевод августи­нов­ского caritas — это любовь, которая нами была переинтер­претиро­вана как «забота». Да, любовь связана с определенной озабочен­ностью — и вообще в жизни, и у Хай­деггера, — но тем не менее этот центральный текст философии XX века на самом деле о любви. Это не все понимают.

Но вернемся к христианству. Мы ска­зали о том, что, в общем-то, у всех хри­стианских теологов и, в частности, у Августина любовь — это централь­ная добродетель, центральная страсть, и это продолжается в Сред­ние века, когда, как мы понимаем, христианство является такой основ­ной рамкой. В это время общепри­нято, что любовь является одной из трех самых важных человеческих добродетелей. Выраба­тывается список так называемых теологических добро­де­телей: это вера, надежда и любовь. Знакомый нам список, очень важный также и в право­славной теологии, но в като­ли­ческой, в западной тео­ло­гии Сред­них веков вера, надежда, любовь — это теологи­ческие добро­детели. Там были еще так называемые кардиналь­ные доброде­тели: справедливость, мужество, уме­рен­ность и благоразу­мие — это более традиционные светские добродетели греческого толка, а христианство добавляет к ним три новые теологи­ческие добродетели. А на самом деле эту троицу впервые придумал апостол Павел: в одном из своих посланий он как раз перечисляет веру, надежду и любовь вместе. Кстати, если апостол Павел говорит по-гре­чески об агапэ, то в Средние века, когда мы говорим на латыни «вера, надежда, любовь», мы имеем в виду caritas, никак не amor, как можно было бы сегодня подумать. Amor — это поло­вая любовь.

Любовь была центральной не только для теологии, конечно, но и вообще для этой культуры. Мы говорили, что она является центральной для нашей сегод­няшней — очень светской, мате­риа­листической — культуры, но на са­мом деле любовь была центральной на протяжении по крайней мере последней тысячи лет; это неубивае­мая традиция на Западе. С ней трудно справиться.

В XII–XIII веках возникает очень инте­ресный феномен: при дворах крупных феодалов появляются специфические наемные сочинители; например, в Про­вансе, на юге Фран­ции, это трубадуры. Они изобретают так называемую куртуазную любовь. Что это такое? Это ритуальное восхваление знатных дам — как пра­вило, жен феодалов. Трубадуры признаются им в любви, частично употребляя по отно­шению к ним язык, который обычно применялся к Богу. Иногда переходят на вполне конкрет­ный эротический, я бы сказал, карнавально-плотский язык, доста­точно неприличный по отношению к этим дамам. Причем интересно, что они, как правило, с этими дамами не вступали ни в какие реальные отно­ше­ния — они просто писали им стихи, и феодалы даже особо не возражали. Ну, в то вре­мя, правда, феодалы в основ­ном пропа­дали где-то там на войне, а женщины были сами по себе, но, повторяю, это был ритуал, а не реальные эротические воззвания.

Тут очень интересно, что вроде мы дви­гаемся от Платона к христиан­ству постепенным одухотворением любви, вытеснением ее телесной составляю­щей, а в указанный период Средних веков начинается обратный ход. Безусловно, он связан опять же с нео­платонической традицией, с неопла­тоническим образом мышле­ния, с тем, что мы не можем на самом деле полностью отор­вать наши замечатель­ные духовные добродетели от эроти­чески-телесного плана.

Трубадуры осознали (не только они, но, в частности, и они), что для поддер­жания в себе духовных страстей и вооб­ще любви к Богу, к другим людям, к космосу мы не можем полностью обойтись без телесной, половой любви, по крайней мере как отсылки. Конечно, при условии, что мы не замыкаемся на собственно материальных отноше­ниях и понимаем всю их недостаточ­ность, но тем не менее проходим через них. Я так понимаю идею курту­аз­ной любви. Трубадуры еще совер­шенно виртуозно ее поэтически подавали, это действи­тельно выдаю­щиеся произведения. Благодаря им, как многие считают, обре­тает новое дыхание ритуальная тема романти­ческой любви, столь знакомая нам сегодня, когда ты не просто вступаешь, допустим, с юношей или девушкой в какие-то отношения, а ты этому юноше или девушке пишешь стихи, даришь цветы, вступаешь в какие-то очень сложные ритуальные игры, в которых этот человек занимает почти место божества. А учитывая, что у нас сегодня с боже­ством проблемы, дей­стви­тельно часто для многих возлюб­ленный — это бог. В каком-то смысле трубадуры переизобрели эту традицию. Они не были пер­выми, ведь допустим, в иудейской традиции есть Песнь песней  Песнь песней, или Песнь Соломона, — сбор­ник текстов, метафорически восхваляющих возлюбленную или возлюбленного. Приписы­вается царю Соломону. Каноническая книга Ветхого Завета; тексты из нее используются в христианских богослужениях.. И очень важна еще исламская традиция, от которой, по-видимому, трубадуры и пере­няли всю эту рито­рику; в арабской поэзии был очень похожий феномен. Там тоже был очень распространен философский неопла­тонизм, поэтому логика была та же самая. И в целом Средние века продол­жали вот эту апологию любви в той или иной форме. Скажем, можно упомянуть Фому Аквинского, который клас­сифи­ци­рует виды любви как некую после­довательность: есть любовь лю­дей друг к другу; любовь вещей друг к другу, потому что притяжение, тяготе­ние тоже осмыслялось как любовь; дальше (следующий, более высокий уро­вень) — это любовь Бога к себе. И, наконец, любовь человека к Богу, которая как бы объединяет в себе вот эти первые два вида любви.

Если мы берем Ренессанс, XV–XVI ве­ка, прежде всего в Италии, то здесь снова разгорается риторика любви, причем естественно, что вспоминают уже и само­го Платона, и неоплато­низм. И, я бы сказал, развивается линия куртуазной поэзии. Ключевым автором там был Марсилио Фичино. Но если мы посмотрим на знамени­тую ренес­сансную живопись, то там мы опять видим эту же идею: изобразим красивую женщину, скажем, что это Богоматерь, изобра­зим ее лю­бовь к Христу, и наша любовь (как худож­ников, как зри­телей) тоже, оче­видно, возникает к этим людям — и к Мадон­не, и к Христу. В искусстве тем самым смешивается и высокий идеализм, и плотская составляющая — учиты­вая, что это очень реалистические картины. Характерно, что, может быть, одна из са­мых известных картин Ренессанса и первая, которая была посвящена не теме из Библии, — это картина Бот­ти­челли «Рождение Венеры». Многие, наверное, ее виде­ли, она хранится в галерее Уффици во Флоренции.

Боттичелли из всех языческих богинь выбирает именно Венеру (на картине это голая девушка, очень красивая), поскольку он имеет в виду, что в языче­стве, внутри более свет­­ского и секуляр­ного дохристианского образа жизни, возни­кает культ любви, который предвосхищает христиан­ство. То есть, хотя это не христиан­ская картина, она показывает как бы порог христианства внутри язычества, поэтому изобража­ется Венера: она одновременно несет в себе вполне плотское обаяние гре­ческой богини и высокую духовную стихию, которая побеждает в христианстве. 

Расшифровка

Начало Нового времени было неко­торым откатом по отношению к Ренес­сансу: там страсти не особенно привет­ствовались, а если привет­ствовались, то всякие мрачные, меланхолические. Но это был довольно короткий период, и взрыв инте­реса к плотской любви и вообще к любви происходит в XVIII веке, в эпоху так называемого Просвещения. В культуре это особенно характерно для стиля рококо. Это время кризиса Церкви, расцвета светской, в частности при­двор­ной, жизни и морали. Заканчи­ваются катастрофи­ческие гражданские войны по всей Европе, и на некоторое время побежда­ет аристократическое, гедонистическое отно­шение к чув­ствен­ности. Но в то же время буржуа­зия, которая приобре­тает все большее влияние, тоже разраба­тывает свою характерную эмоциональ­ность — немножко другую, но не ис­клю­чающую эмоции. Если для аристо­кра­тов в отношении любви в тот мо­мент характерен так называемый либерти­наж (от слова libertin — то есть либертен, чело­век, который играет в любовь, имеет большое количе­ство сексуальных связей, относится к этому легко), то отноше­ние к любви бур­жуа­зии я бы скорее охарак­­теризовал как сентиментализм, где любовь понима­ется как эмоция, она тесно связывается с жалостью, а иногда осуждается как сред­ство эксплуатации бедных женщин богатыми мужчинами. Иногда, наобо­рот, превозносится, как, скажем, в «Стра­­даниях юного Вертера» Гете, но, в отличие от аристократов, это настоящее большое чувство, страсть вполне в христианском духе.

На самом деле с обеих сторон любовь здесь выводится на первый план, она понимается как роман, как мы бы сегодня сказали. В это время, собствен­но, и появляется жанр романа. Что такое роман? Это значит, что любовь — это приключение (удачное или нет), это эксперимент; если ты либертен, то это твой эксперимент, если ты сентимен­тальная девушка, то часто это экспери­мент над тобой. Но это именно некото­рое событие, определяющее твою жизнь и позволяющее тебе так или иначе само­утвердиться, возвыситься над повсед­невной моралью.

На тот момент религиозные мотивы отходят на второй план. И лишь немец­кие романтики на рубеже XVIII–XIX ве­ков возвращаются все к той же знако­мой нам ренессансной задаче — объ­еди­нить телесную любовь к женщине с мисти­ческим божественным экста­зом, который этими романтиками описывается часто в весьма абстракт­ных терминах. Тут можно вспомнить и Шлегеля, и Шеллинга, и Гёльдерлина, и других.

Я бы отметил такого крупнейшего пред­ставителя романтизма, как Генрих фон Клейст: немецкий писатель, драма­тург, теоретик, он написал замечатель­ную новеллу, которая называется «Кэт­хен из Хайльбронна». Кэтхен — это бедная девушка, которая на свою беду полюбила аристократа, князя. И что происхо­дит? Она не может даже толком объяснить, почему она влюбилась, не может объясниться — и что она делает? Она следует за этим князем повсюду, притя­ги­ваясь к нему, как будто к магниту. Любовь, которая опрокидывается здесь в прозаический мир, в мир новеллы, выглядит для самого человека как своего рода магне­тизм, физическое притяжение. Вот в этом ирония и в то же время глубокая парадоксальная интуиция Клейста. Да, любовь, безусловно, важ­ней­шая челове­ческая страсть, которая в пределе выво­дит нас к абсолюту. Но пока абсолюта у нас под рукой нет и мы не дотягиваем до него, то для нас, наоборот, вот эта высокая страсть предстает как чисто материалистический феномен. Мы обна­руживаем эту любовную трансценденцию не только как нашу созна­тельную, духовную увлеченность, но как физическое притяжение. Надо ска­зать, это довольно реалистично. Всем нам, наверное, знаком такой чисто материальный магнетизм, который мы испытываем при виде того или иного человека, когда вроде бы это очень примитивная, низменная страсть, и в то же время в ее автоматизме есть что-то, что намекает нам на высшее проявление любви, на ее непобеди­мость. У Клейста есть похожие рассуждения про грацию великого актера, которая больше похожа на грацию марионетки, а не артиста средней руки. И с любовью так же.

На стыке этих двух традиций — сентиментализма плюс романтизма, с одной стороны, и либертинажа (либертенства) — с другой, между буржуазной и ари­стократической эротикой расцветает классический роман XIX века. Темами любви зани­мается прежде всего именно фран­цузский роман. Такие авторы, как Баль­зак, Стендаль, Флобер, Пруст, разраба­тывают теорию любви. И, конеч­но, поскольку это роман, она разрабаты­вается на светском материа­ле, как пра­вило, без каких-то мисти­ческих экстазов.

Что такое здесь любовь? С одной стороны, это действительно какой-то пози­тив­ный феномен, это событие, встреча, которая воспламеняет человека и, соб­ст­венно, создает саму привлека­тельность романа как интриги. Но с дру­гой сто­роны, любовь во фран­цузском романе — это, как правило, тщетная страсть, потому что в ее осно­ве — стремление полностью овладеть другим человеком, а другой человек этому сопротивляется. Здесь постоянно возникает игра между субъектом, который хочет любви и хочет любить, и объектом желания другого, мы сами становимся таким объектом и в каче­стве этого объекта ускользаем.

Стендаль развивает целую теорию любви — любви как кристаллизации, тоже с большой долей иронии и с весь­ма материалистическими отсылками и мета­форами. Стендаль говорит о том, что любовь, в общем-то, возникает из самых разных чувств, из нашего общего состояния возбужденности, напря­жения, из самых разных страстей, таких как желание самоутвердиться, тревоги того или иного рода. И мы как бы не можем собрать их вместе. Наше отноше­ние к миру размыто. И вот это состояние чувственного возбужде­ния вдруг, в резуль­тате любовной встречи, фиксируется мгновенно на какой-то объект, на человека, в которого мы влюбляемся. Вокруг одного, может быть, случайно встре­чен­ного человека вся наша чувственная жизнь вдруг фокуси­руется, при­об­ретает смысл, как вокруг какой-то песчинки образуется кристалл. И мы луч­ше ориентируемся в своих чувствах, пони­маем, на каком мы свете. Здесь, с одной стороны, есть ирония, потому что это случайный объект, он стягивает на себя субъективные чувства, возникает такой своего рода фети­шизм. А с дру­гой сторо­ны, Стендаль считает, что эта кристалли­зация приводит к вполне позитивной артикуляции нашего чувства. Мы выигры­ваем оттого, что сталки­ваемся с таким объектом. Лю­бовь — это чувство, которое в этом смысле руко­водит нашей чувственной жизнью. Согласитесь, в целом это достаточно реали­стиче­ское и знакомое нам из повсед­невной жизни описа­ние.

В XIX веке были разные взгляды на то, что эта любовь в себе несет и почему она так важна. В принципе, пессими­стический взгляд гласит, что подобное внимание к любви — это отражение некой общей катастрофы. Мир вокруг нас распадается; отчуждение, расколдо­вывание; происходит так называемая гибель богов в нашем мире, мы теряем наши трансцендентные символы и идеа­лы. И в этой ситуации что мы мо­жем сделать? Мы хватаемся за другого человека (если не за часть его тела), как за последнюю соломинку. Вот примерно такой пессимизм присутствует у знаменитого компози­тора и теоретика Рихарда Вагнера, позднего представителя школы романтиков, который в своей опере «Тристан и Изольда» дал знаменитую картину любви-смерти, по-немецки Liebestod. То есть это такая любовь, где ты стремишься к такому слиянию с дру­гим человеком, в котором, в общем-то, ты и умира­ешь — и даже рад, если уми­раешь. Это любовь, которая противостоит созна­нию, но в то же время в ней есть трансцен­ден­тный экстаз. Тристан и Изольда поют о том, что только в но­чи и в смер­ти они обретут то истинное слияние, которое им обещает их экста­тический восторг. Я могу процитиро­вать эту немного странную лирику. Это дуэт:

— В мир надзвездный
рвется сердце!
Здесь мой Тристан!

— Изольда!

<…>

Оба:
О, дай нам забвенье,
дай нам покой,
страстно желанная смерть в Любви [Liebestod]!
В своих объятьях
нас храни…
Теплым дыханьем
сон непробудный
нам навей.

А в более позитивной интерпретации того же периода можно сказать, что бла­­годаря любви субъект, который раньше вместо взаимодействий с дру­гими людьми зачем-то молился все время Богу или, по крайней мере, чувственную свою жизнь переносил во многом в религиозную сферу, теперь, когда религия отходит на второй план, наконец-то может обратиться к дру­гому человеку. Не к себе — время без религии отнюдь не сводится к тупому эгоизму, — но бла­го­даря эмансипации от религии мы реализуем ценности религиозного типа в нашей повседнев­ной жизни. То есть вместо Бога мы лю­бим теперь другого человека и, соот­ветственно, от «я» переживаем транс­цен­денцию навстречу «ты», и «ты» предстает как своеобразный бог. Это такое более позитивное, опти­­мисти­ческое объяснение, почему любовь стала так важна. Примерно в то же время, что и Вагнер, ее выдви­нул Люд­виг Фейербах, немецкий фило­соф XIX века (Вагнер находился под его влиянием). То есть он как раз считал, что «я — ты» — это отношение, которое вполне заменяет отношения с Христом. И так или иначе оба соглас­ны в том, что любовь к другому чело­веку, к муж­чине или женщине, идет на смену любви к Христу. 

Расшифровка

Переходим в XX век в нашем очень беглом изложении. Вы понимаете, что я не претендую здесь на полноту. Здесь узловую роль в понимании любви сыграл, конечно, психоанализ. Школа, которая сначала была, в общем-то, школой преимущественно медицин­ской, терапевтической, но потом выросла до целого философского направления. Зигмунд Фрейд, который создал эту школу, пона­чалу был очень материалистически настроен и сводил любовь, по сути дела, к физиологиче­скому половому импульсу. Не видя любви, он ви­дит энергию либидо, полового желания. Хотя, кстати, там тот же корень, что и в слове «любовь», — Liebe. Фундаментально это то же самое, но вот эта энергия (он ее понимает материально) якобы подавляется обществом, поэтому возникают неприятные напряженные аффективные комплексы, в результате чего наше влечение переходит на того или иного субъекта или даже на объект.

Фрейд описывает эмоциональную жизнь человека как своего рода неврозы, то есть нервные напряжения, связанные с конфликтом влечений. Например, он выделяет истерию — ненасытимое желание, связанное с постоянным сомне­нием в другом; навязчивый невроз, или обсессию, когда, наоборот, объект постоянно с нами и мы даже иногда хотели бы от него отстроиться, но не мо­жем. По сути дела, то, что мы называем любовью, Фрейд старается описать при помощи этих двух терминов. Кроме того, он выделяет полуневроз, которым является сублимация, сублимация полового влечения. Если твое половое вле­чение не удовлетворено, ты начи­наешь писать стихи, раздумывать о смысле бытия — то есть это как бы такой перевернутый Платон. Если у Пла­тона ты дол­­жен подавить свое половое влечение и перейти к созерца­нию сути бытия, то у Фрейда это происходит с неудачниками, с теми, у кого так или ина­че не получилось. Общество репрессировало их половое влечение, и тогда они успешно зани­маются сутью бытия. Это издеватель­ская, немножко карна­валь­ная модель, но что-то в ней есть, как и в версии Платона. Фрейд понимает любовь как своеобразную сублимацию. Когда люди начинают говорить о люб­ви, то, вероятно, это значит, что они не удо­влетворены телесной, материаль­ной составляющей и хотят поэтому субли­мировать свои чувства.

Но шире говоря, конечно, весь Фрейд — о любви, поскольку он старается объ­яснить почти всю эмоциональную жизнь человека именно через либидо, то есть материально понятую любовь. Наряду с влечениями к «я», с любовью к себе, любовь к другому является двигателем всей жизни человека. И это не любовь к какому-то одному чело­веку, как в традиционной романти­ческой любви: по Фрейду, человек вступает в слабое или сильное половое отношение почти со всеми, кто его окружает, начиная с отца и матери.

Отдельно Фрейд развивает интересное учение о влюбленности, по-немецки — Verliebtheit. Собственно, у него это не то же самое, что любовь, Liebe, но для нас эта влюбленность ближе как раз к тому, что мы называем любовью. Так вот, влюбленность — это очень сильное чувство, которое объеди­няет, во-первых, поклонение автори­тету, связанному с идентифи­кацией «я» и другого человека (то есть мы не столько любим, сколько проеци­руем себя) и, второе, — привя­зан­ность к внешнему объекту, к тому другому, к тому, что не мы, то есть тра­ди­цион­ное либидо. Вот когда эти две самые сильные человеческие страсти соеди­няются на одном человеке, то есть один и тот же человек является для нас авторитетом и объектом, которого можно потрогать, которым можно завла­деть, — вот это, считает Фрейд, в каком-то смысле ужас, потому что страсть здесь почти неостановима. Этим он объясняет, например, тотали­тар­ные культы разного рода и феномен вождя. А шире говоря, он ухва­тывает здесь нечто важное для любви в целом: это и полурелигиозное восхище­ние другим человеком как личностью, и параллельно — странное желание его или ее по­тро­гать, объективировать. Настоящая любовь там, где нелегко соединяются оба эти регистра.

Как я уже сказал, на самом деле теория Фрейда, вопреки самому Фрейду, посвя­щена именно любовной жизни современного человека в ее прозаи­че­ском понимании. Можно сказать, романной жизни. Конечно, Фрейда не было бы без французского романа. Современный французский философ Ален Бадью назы­вает психоанализ современной теорией любви. У него есть термин «родовая процедура», то есть процедура порождения истины в данной конкретной ситуа­­­ции. То есть у тебя есть ситуация, ты пытаешься вывести наружу ее по­тен­циал, понять, о чем она, сконструировать в ней что-то новое, какие-то новые возможности. Если эта ситуация у тебя бытовая, личная, то есть мы не го­­­­­ворим о поли­ти­ческой революции, а именно о родовой процедуре любви. Любовь — это способ бытования истины, и психо­анализ, по Бадью, — это как раз та тра­диция, которая была направлена на выявление этой истины.

Дальше в рамках психоанализа было в свое время очень много рассуждений как раз о любви. Яркие интерпретации любви в психоанализе предложили Эрих Фромм и Герберт Маркузе, оба — члены так называемой Франкфуртской школы. У Фром­ма возникает моральная интерпретация любви: он говорит, что лю­бовь — это здоровое чувство, хороший выход из всевозможных невро­зов, которые у тебя могут быть, это функция, которая позволяет нам быть сосредо­точенным не на объектах того или иного рода, не на владении, а на собствен­ном сущест­вова­нии и суще­ствовании другого. То есть любящий — это тот, кто вступает в экзистенциальное, полноценное общение с другим индивидом как лич­но­стью и самоотверженно дарит себя ему. А если этого всего не получа­ется, то начинаются неврозы по Фрейду.

То есть Фромм, грубо говоря, ставит Фрейда на голову и возвращается к более традиционной модели роман­тической любви или даже дружбы, а либидо уже не играет центральной роли — точнее, оно понимается как си­ноним настоящей любви. Вроде бы это более здравая модель — а с другой стороны, она очень банальна и морали­стична. Что же происходит, собственно, с нашими иррацио­на­льными влече­ниями — здесь непонятно.

Герберт Маркузе в чем-то здесь близок, но он идет другим путем. Он считает как раз половую любовь, эрос, совокуп­ностью некоторых конструктивных, утвердительных желаний и страстей, которые у нас есть. Но, кроме того, у нас есть, естественно, и очень много негативного: вражда, ненависть, тревога, —которое в основном связано с тем, что общество (репрессивное, авторитарное) давит в нас конструк­тивные импульсы. То есть если поме­нять общество, если снять это давление, то предназначение человека — это любовь в смысле эроса. Любить надо, естественно, не одного человека, а мно­гих. Присутствует некото­рая рассеянная эротика, рассеянная сексуальность, которая дает выход в чело­веке именно тому, что нужно. Поэтому, скажем, революция 1968 года и всеоб­щая эман­си­пация сексуальности, произошедшая в 1970–80-е годы, а сейчас вроде бы заканчивающаяся на наших глазах, шла как раз под влиянием идей Маркузе. А они, в свою очередь, встраивались им в психоаналитиче­скую традицию.

Самый известный теоретик психоана­лиза — это французский философ Жак Лакан. Он тоже писал довольно много про любовь и, как и упомянутые авто­ры, трактовал ее гораздо более экзи­стен­циально, одухотворенно, чем сам Фрейд. Любовь у Лакана — это не про­сто секс, не просто диалог «я — ты», а это, как он выражается, «дар того, чего у тебя нет, тому, кто этого не хочет». Такой пара­докс. То есть это половое отношение, но оно осложнено тем, что Лакан назы­вает «символиче­ской кастрацией», тем, что наше половое влечение и вооб­ще жизнь наших влечений с самого начала отмечены некоторой нехваткой, некоторой фрустрацией.

В результате этого ты не можешь спокойно вступить в гармоничные отноше­ния с другим человеком, но тебе нужно мыслить себя как объект и пытаться завладеть другим тоже как объектом. И вот эта игра «субъект — объект», неизбежная объективация друг друга и в то же время попытка принести себя в каче­стве объекта в дар, делает любовь похвальной, но достаточно бесперспек­тивной и трагической практикой. По Лакану, мы обречены на взаимоне­пони­мание в любовных отношениях, но тем не менее они возможны и они выра­жают наше в каком-то смысле даже предназначение. Заметьте, что опять же здесь у Лакана есть преемственность по отношению к французской традиции, к француз­скому роману, достаточно скепти­ческому в отношении любви.

В XX веке любовь становится куль­товым предметом для масс, но, конечно, постоянно подвергается и философской рефлексии. Помимо фрейдистской традиции, много пишут о любви в современной французской метафизически ориентированной философии. В частности, в феномено­логии. Феноменоло­гия — это такая философская традиция XX–XXI веков, которая пытается на осно­ве опыта, в том числе эмоционального, пере­строить наше представле­ние о реаль­ности — о реальности жизни, о нашем жизненном мире.

В частности, Морис Мерло-Понти, крупнейший французский феноме­нолог, создал теорию, которая очень много дает для понимания половой любви. Такая любовь представляет собой, говорит Мерло-Понти, хиазм, перекрест — от бук­вы Х, которая образует переплетение. Здесь наше тело как бы наизнанку выво­рачивается в отношении с другим человеком — и буквально, и в переносном смысле, и мы, как на ленте Мебиуса, встреча­емся с другим человеком внутри самих себя. Любящие — это те, кто таким образом переплетается. Уже непо­нятно, где кончается моя кожа и начинается твоя, где я тебя буквально прогла­тываю, — и так далее, по мере сил. И тем самым, собственно, человек, каждый из этих любящих, подклю­чается к чему-то вне себя, происходит та самая желан­­ная трансценденция. Потому что иначе мы были бы замкну­тыми мона­дами, которые вообще не имели бы никакого контакта с внешним миром.

Еще один современный французский автор-феноменолог, который пишет о любви, — это Жан-Люк Марион, тоже очень знаменитый философ. Он напи­сал книгу «Эротический феномен». Марион считает, что любовный опыт сродни религиозному. У него есть термин «насыщенный феномен», то есть феномен, который настолько богат всевозможными видами опыта, эмоциями, пережи­ваниями, что ему невозможно поставить в соответствие внешний конкретный внешний объект. Вот мы сейчас наблюдаем, допустим, Елену Петровну, мы очень любим Елену Петровну, и когда мы видим Елену Петров­ну — нас охватывает такое сильное чувство, что мы прямо не мо­жем. То есть любовь, то, что мы ощу­щаем при виде Елены Петровны, больше этой Елены Петровны, оно не может быть сведено к наблюдению вот этой кон­кретной личности Елены Петровны. В этом феномене встает вопрос о самом бытии. Это чем-то похоже на стендалевскую кристалли­зацию, но наоборот. Поэтому лю­бовь, действительно, — это важнейший в нашей жизни феномен, абсолютно необходимый для бытия человека. Почему? Потому что через этот феномен происходит прежде всего удостоверение человека в значимости собственного бытия — и заодно бытия вообще. Он находит другого человека, который дает ему словесное признание, и весь комплекс переживаний, связан­ный с этим словесным признанием, и образует любовь. Он, повторяю, не сво­­дится к вза­имоотношениям с данным конкретным индивидом. Это такая развернутая и сложная теория, но суть ее достаточно понятная и, я бы сказал, местами тривиальная.

Я уже упоминал нашего современника, французского философа Алена Бадью — вот он уже не феноменолог. Даже затрудняюсь сказать, в какой он пара­дигме работает. В каком-то смысле он экзистенциалист, наверное. Он из­вестен прежде всего своей политиче­ской теорией, теорией политического события, но он тоже написал неболь­шую книгу о любви, в которой любовь рассматри­вается (немножко вопреки Платону) как сущностное раздвоение бытия. То есть не то что это не един­ство, но это не полное объединение, это создание двоицы, раздвоенного бытия. И, соответственно, такая любовь растет из события встре­чи. Вот ты встретил­ся, случайно или не совсем, с другим человеком, с той же самой Еленой Петровной, и у тебя появился двуеди­ный субъект. Допустим, если ты Ни­колай Иванович и тебе нравится Елена Петров­на, то получается — Николай-Иванович-и-Елена-Петровна, как «Иван-да-ма­рья» — это теперь какое-то время нераздельное такое двуединство, слияние. Вспомним вагнеров­ских Тристана и Изольду. Но вся суть здесь в том, что они образуют двойной, не сводимый к одному объект. Ну а про встречу — мы видим, что здесь продол­жается все та же традиция XIX века, традиция романа, где любовь — это резуль­­тат какого-то случайного хаоса переплетений, интриг судьбы, приклю­чений и так далее. Но здесь этому приключению прида­ется какая-то романти­ческая сверхцен­ность. И Бадью считает, что созданный в результате любви такой двойствен­ный объект не может сам по себе сущест­вовать, без твоего постоян­ного вовле­че­ния. Здесь любовь становится еще и субъективным отно­ше­нием. Ты дол­жен быть верным событию любви, ты должен быть верным этой двоице, ты должен постоянно доказывать и под­дер­­живать любовь, иначе она пропа­дает. То есть тут немножко тоже как с рели­гией. Можно сказать, что Бог, конечно, есть, но если ты не молишься Богу, то его и нет. Так же и здесь. Любовь — это не медицинский факт, не психоана­ли­тическая «высокая болезнь», а неко­торое событие, которое нужда­ется в постоян­ном подтвержде­нии и утверждении.

Если сейчас подводить итог, то, во-пер­вых, любовь продолжает быть сверх­цен­ным явлением современной филосо­фии. В этом смысле Платон и христиан­ство продолжаются. Не все, конечно, авторы пишут о любви, но все время от вре­мени упоминают о ней с крайним пиететом. Если они ее и критикуют, то это во имя какой-нибудь высшей, бестелесной, но все равно любви. Из исклю­­че­ний мне известна разве что Ханна Арендт (не случайно жен­щина) — она выра­жает порой беспокой­ство по поводу того, что так много говорят о люб­ви и тем самым отвлекают людей от публичной сферы, от сферы поступ­ков, полити­ческих решений и выводят людей в интим­ность, которая характер­на для люб­ви, в их совместное одиночество. Но даже Арендт в конечном счете любви не проти­востоит: как я уже говорил, она пропаган­дирует «любовь к миру» в духе Августина.

Таким образом, что можно сказать в целом? Любовь — это очень древний миф и это действительно древняя сила взаимного влечения предметов, которая дохо­дит до просто физической силы, всемирного тяготения, и эта сила при­дает инстинктивному поведению чело­века некий дополнительный сверх­импульс, какой-то избыток. Она заставляет человека обращать особое внимание на лю­дей, животных, вещи, которыми человек наслаждается. Он их не может полно­стью объекти­вировать, есть что-то еще, и вот это еще — это любовь. Но при этом подлинная любовь все-таки включает еще и любовь к самому себе или к са­мой себе, то есть любовь к процессу собственного бытия.

Мне вслед за Аристотелем кажется, что на самом деле любовь, которая была бы полным самопожертвованием и растворением в другом, — эта любовь тоже не аутентичная. В любви должна быть любовь к любви, то есть к самому про­цессу, в котором ты встречаешься с другим человеком, к себе, который любит. Иначе любовь не сможет воспроизводиться. Но, конечно, любовь не работает сама по себе: как мы уже видели, здесь необходимы постоянные субъективные усилия. И здесь неиз­бежно постоянное вопрошание, постоян­ная неопределен­ность, постоянные сомнения. Но только на этих условиях нам с вами вообще дана способность к какому-либо отношению.

Дальше. Важный феномен — любовь все-таки не единственная земная страсть. Есть же и другие аффекты. Есть еще как минимум ненависть, то есть полярная любви страсть. Что с ней происходит? Она априори подчинена любви, как, в общем-то, почти все философы считают, она вторична? Не знаю. Ненависть, сила расторжения, отторжения довольно фундаментальна. И, возможно, сила и пафос роман­тической любви обусловлены именно тем, что ей по­путно, помимо позитив­ного отношения и симпатии, надо еще преодолевать неизбеж­ную ненависть или страх, которые мы испытываем при виде чужого человека. А если это еще и человек другого пола, гендера или, не дай бог, другого воз­раста, другой национальности, то эта ненависть или страх неизбежно возра­стают. Чтобы перебить ненависть, мы и гово­рим, что любовь — это задача, это сила, это постоянная тревога и усилия. Почему? Ну, видимо, потому, что, если она не при­дет на это место в отношении с другим человеком, туда очень легко может прийти ненависть. Ненависть тоже ведь может быть избиратель­ной, это не обязательно ненависть вообще ко всему миру.

Более того, даже если не брать ненависть как отрицательное чувство отторже­ния, сама любовь с ее навязы­ванием дара, как мы упоминали, с ее желанием слиться в смерти, вообще с определенной навязчивостью, кото­рую мы тоже упоминали, — она для вас позитивна, а для другого человека или для общества она может выступать как раз как очень даже негативный феномен, то, что на­зы­­вается сегодня «харассмент». То есть вроде как это не ненависть, не жесто­кая какая-то практика, не мучение другого человека, но сам факт того, что вы лезете к нему со своей любовью, может быть расце­нен как акт нена­висти. Поэтому, учитывая этот взаимообмен, диалек­тику любви и ненависти, в том числе то, что любовь сама, с другой точки зрения, может быть рас­смат­ри­ваема как нена­висть, здесь создается, вообще говоря, очень взрывоопасный клубок.

То есть либо ненависть и любовь могут иногда объединиться и ненависть будет подпитывать любовь, и тогда мы имеем какую-то всесжигающую мощную страсть, либо, наоборот, все позитив­ные силы любви на самом деле подклю­ча­ются к всепобеждающей ненависти. Например, сегодня в американском обще­стве ненависть к Дональду Трампу, по-моему, приобретает именно такой масштаб.

С XIX по XXI век культивация любви крутится вокруг половой любви двух ин­ди­видов. Их объединение в семью само по себе непрочно, поэтому оно требу­ет постоянной аффективной под­питки. Конечно, это сила любви, это секуля­ризация христианской любви к Христу или к Мадонне — это все верно, но то, что каждый вообще должен кого-то любить, — это, можно сказать, результат принципа трансцен­денции и любви к иному, того, что мы должны выйти наружу. Но то, что мы требуем любви взамен, и то, что мы любим избранного индивида, выбираем его или ее, — это некоторое смещенное удвое­ние нашего собствен­ного нарциссизма, переплетение любви к «я» и любви к дру­гому, переплетение, я бы сказал, единства с одиночеством как высшего принципа. То есть принцип объединения всех и принцип единого как одного конкретного человека. Выбор моего возлюблен­ного — это возвращение на дру­гом материале ко мне же, к вопросу о моей собственной случайной и удиви­тель­ной экзистен­ции. Иначе мы бы просто симпатизиро­вали всем, любили всех, вступали бы в половые отношения со всеми, не сто­ял бы вопрос выбора этой конкретной личности. Поэтому, если немножко иронично формулиро­вать, романтическая любовь современ­ности — это некоторое компромиссное образование между человеколюбием и нарцис­сизмом.

Но остается, как мы видели, еще дружба. Она, как и в Древней Греции, явля­ется у нас неформальным цементом общества. Дружба создает риск прагма­тического использования любимого, мы об этом тоже говорили, но, с другой стороны, в ней меньше обременительной навязчивости, поэтому, может быть, она и является альтернативой вот такой сверхсильной страсти, которой явля­ется любовь. Далее, если даже дружба может показаться нам слишком избира­тельной и утилитарной, то остаются как минимум жизнелю­бие и человеко­лю­бие, то, что раньше называли словом «филантропия». Общество вряд ли мы­сли­мо без некоторой фоновой симпа­тии, без этой аристотелевской «филии», объединяющей людей.

Можно обсуждать, насколько необхо­дима и насколько неизбежна любовь к одному индивиду, любовь, которая нарушает нашу социальную ткань и ста­вит под вопрос нашу собственную личность, или предпочти­тельнее тоже упоминавшиеся мной публичные и более слабые формы любви, такие как друж­ба. Возможно, необходимо и то и другое. Но понятно, что любовь (как, по крайней мере, мы ее понимаем уже 2,5 тысячи лет) превышает свои пред­меты. За любовью к Елене Петровне или Николаю Ивановичу, за любовью к родителям, детям и так далее стоит что-то более фундамен­тальное, некото­рая структура нашего существования, нашего отношения к миру. Я бы сказал, что нам надо всегда помнить и задумываться о любви как таковой. Не любви к чему-то, а любви, можно сказать, ни к чему. Можно сказать, что любовь нам ценна как минимум просто как имя. Не случайно в русском языке есть имя Любовь — не во всех языках, вообще говоря, такое имя собственное есть. Это что-то говорит о русской культуре. И есть такая замечательная песенка:

Либе, либе, аморе, аморе,
Либо, либо, любовь.

Вот она очень точно, мне кажется, отра­жает многообразие этого феномена и в то же время его зацикленность на во­п­росе о нем самом, на любви как та­ко­вой, вне какого-либо дополни­тельного смысла.