Война 1812 года: появление национальной мифологии

Как русское общество осознало себя единой нацией

Автор Михаил Велижев

В 1830 году, в неоконченной 10-й главе «Евгения Онегина», Пушкин сумми­ро­вал мифологические представления о победе 1812 года, сложившиеся к тому времени:

Гроза двенадцатого года
Настала — кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Б[арклай], зима иль р[усский] б[ог].

Это не просто перечисление: Пушкин очерчивает противоречия в истори­че­ском, идеологическом и культурном восприятии войны 1812 года. Попробуем в них разобраться подробнее.

Вне всякого сомнения, война 1812 года стала одним из ключевых событий русской истории XIX столетия, символическим началом новой эпохи. Именно во время войны кристаллизуется представление о русской национальной идентичности, возникает историческая мифология, которая заложит основу само­вос­приятия русского общества в течение всего периода. Война станет источ­ником литературных сюжетов, анализ событий 1812 года будет способ­ствовать становлению русской и европейской историографии. Роман Льва Толстого «Вой­­на и мир», опубликованный в 1860-е годы, подведет итог спорам о 1812 го­де и одновременно создаст новую и чрезвычайно влиятельную мифо­логию, актуальную и для сегодняшнего массового восприятия той эпохи.

Уникальным был сам масштаб войны. Впервые с XVII века война велась на тер­ритории Российской империи, что стало настоящим потрясением для совре­мен­ников. Москва, сердце империи, была отдана французам и в зна­читель­ной степени разрушена — в то время это осмыслялось как национальная ката­строфа. Страна несет колоссальные потери: по очень приблизительным под­счетам, в 1812–1814 годах гибнет до миллиона жителей России; матери­альный ущерб оценивается в несколько миллиардов рублей. Один из героев 1812 года, погиб­ший во время войны, генерал-майор Василий Вяземский так определил суть своего времени в одном из писем к жене:

«О! друг мой, на что нам дети, покуда мы ведем эту жизнь и живем в эту проклятую Наполеонову эпоху. Злодей амбициозный, бич Божий. Нет Бога, если есть этот изверг на свете».

Обратной стороной многочисленных потерь России стал последовавший затем беспрецедентный триумф. Русская армия победила самого сильного соперника в Европе (а значит, для того времени — и в мире) и единственный раз за всю историю вошла в Париж. Авторитет русского императора на мировой арене поднялся на недосягаемую высоту.

Чтобы изгнать врага с собственной территории, потребовалась национальная мобилизация — власти надо было убедить общество, что оно представляет из себя единое целое. Для России это было чрезвычайно сложно: между сословиями лежала пропасть — крестьяне и дворяне думали и молились Богу на раз­ных языках, почти не разделяли общих культурных установок. В итоге искус­ственно, «сверху», создается концепция единства русской нации.

Важно, что национальную идеологию стали разрабатывать еще до самой войны: в 1807 году перспектива вторжения Наполеона в Россию казалась современникам вполне реальной, и только подписанный с Францией Тильзит­ский мир на время отдалил столкновение. Примерно с 1810 года стало ясно, что военное противостояние с Наполеоном неизбежно. За предшествую­щие Отечественной войне годы русская публицистика накопила достаточный арсенал идей, способных в критический момент создать впечатление нацио­нального единства, — речь в первую очередь шла о борьбе с влиянием фран­цузской культуры и о выстраивании пантеона русских исторических героев, в котором крестьянин Иван Сусанин соседствовал с дворянином Пожарским и мещанином Мининым под патронажем истинно национальной династии Романовых. В новой мифологии подчас даже Петр Великий оказывался подлинно русским царем, воспитанным в уважении к старорусской традиции еще до своей поездки в Европу.

Война 1812 года придает этим отвлеченным истори­ческим спекуляциям акту­альный характер, делает их органической частью современной политики, наде­ляет «плотью и кровью». Мнения отдель­ных пуб­лицистов (например, Алек­сан­дра Шишкова, ставшего в 1812 году государ­ственным секретарем и пи­сав­шего манифесты о войне), на время становятся официальной позицией империи. Благодаря событиям войны изоляционист­ская концепция русской истории становится основой нацио­нальной мифоло­гии всего XIX столетия. Образец военной риторики того времени мы находим, например, в знаменитом импера­торском манифесте от 6 июля 1812 года, написанном адмиралом Шиш­ковым:

«МЫ уже воззвали к первопрестольному Граду НАШЕМУ, Москве, а ныне взываем ко всем НАШИМ верноподданным, ко всем сословиям и со­стоя­ниям духовным и мирским, приглашая их вместе с НАМИ еди­но­душным и общим восстанием содействовать противу всех вражеских замыслов и поку­шений. Да найдет он на каждом шаге верных сыновей России, поражающих его всеми средствами и силами, не внимая ника­ким его лукавствам и обманам. Да встретит он в каждом дворянине Пожар­ского, в каждом духовном Палицы­на, в каждом гражданине Ми­ни­на. Благородное дворянское сословие! ты во все времена было спаси­телем Отечества; Святейший Синод и духовенство! вы всег­да теп­лыми молитвами призывали благодать на главу России; народ русский! храб­рое потомство храбрых славян! ты неоднократно сокрушал зубы устрем­лявшихся на тебя львов и тигров; соединитесь все: со крестом в сердце и с ору­жием в руках никакие силы человеческие вас не одолеют».

Распространение национальной идеологии «сверху» происходило одновре­менно с обсуждением того же сюжета в среде образованного дворянства. В ре­зуль­та­те в России появляется память о недавних событиях, которые обла­дают огромной исторической значимостью. Историк Андрей Тартаковский подсчи­тал, что периоду войны 1812–1815 годов посвящены 457 мемуарных тек­стов — неслыханная цифра для начала XIX века.

У всех этих мемуаров есть общая черта: ощущение, что эта война, собственно, и делает русскую историю частью истории мировой. Причем истории как со­вре­менной, так и древней, над которой в те же годы работает Карамзин, — возникает пред­ставление о том, что современность непосредственно связана с предыдущими эпохами. Так, события 1812 года повторяют события года 1612-го и становятся эпизодом глобального исторического сценария: война 1812 года уникальна по своему масштабу, но по сути характер противостояния связан с «вечным» конфликтом между добром и злом, между «Западом» и «Во­стоком». С проме­жутком ровно в 200 лет российскому государству пришлось бороться за выжи­вание, сражаясь с иноземным вторжением: в 1612 году — с поля­ками, в 1812 го­ду — с французами. Чуть позже писатель Михаил Загоскин отобразит этот символизм в названиях своих популярнейших романов: «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» и «Рославлев, или Русские в 1812 году».

Московская дворянка Мария Аполлоновна Волкова, укрывшаяся от войны в Там­бове, так охарактеризовала собственные ощущения в двух письмах к своей петербург­ской приятельнице Варваре Ивановне Ланской в октябре 1812 года:

«Как осме­ливаются они [французы] называть варварами народ, сидя­щий тихо и спокойно у своего очага, но который защищается отчаянно, когда на него нападают, и ско­­рее соглашается всего лишиться, чем быть в порабощении. <…> Что ни го­вори, а быть русским или испанцем есть величайшее счастье; хотя бы мне при­шлось остаться в одной рубашке, я бы ничем иным быть не желала, вопреки всему. <…> Нельзя было во­об­разить ничего подобного; нигде в истории не встре­чаешь похожего на то, что совершается в наше время».

Сам ход войны оказался определен так называемым скифским планом. План называется скифским, поскольку именно так древнегреческий историк Геродот описал военную стратегию скифов: отступление вглубь территории, уход от мас­штабных сражений и «тактика выжженной земли», то есть уничтожение ресурсов наступающего противника. Фактически русская армия провела лишь одну крупную битву — при Бородине — после чего сдала Москву и отступила на выгодное с экономической точки зрения южное направление. Этот план полностью себя оправдал: армия Наполеона была вынуждена догонять русских и идти очень быстро, за ней не поспевали обозы снабжения, и в какой-то момент она оказалась отрезана от тыла. Вопреки мифологии, кратко очерчен­ной Пушкиным в «Евгении Онегине», русская армия победила в 1812 году не из-за «остервенения народа», «зимы» или «русского бога», но потому, что была пре­красно организована. У нее было замечательно отлажено снаб­жение, блестяще подготовлена кавалерия, в ее рядах сражались талантливые военачальники.

Как же осмыслялись в идеологии и культуре начала XIX века все эти события? Ключевой термин здесь — «русский бог»: войну 1812 года в России воспри­нимали в апокалиптическом ключе, как финальную битву добра со злом, а побе­ду — как свидетельство почти прямого вмешательства Бога в людские дела. Об этом писал Лермонтов в «Бородине»: «Когда б на то не божья воля, не отда­ли б Москвы», так же считали и современники войны. Вот что замечал по это­му поводу литератор и мемуарист Филипп Вигель:

«Всюду и во всем было чувствуемо присутствие чего-то высшего и все­силь­ного. Я почти уверен, что Александр и Кутузов Его прозрели и что даже самому Наполеону блеснул гневный лик Его».

Таким образом, «русский бог» — это христианский Бог, который вступается именно за русских, выделяя их из числа других народов. Это словосочетание в периоды войны использовалось вполне серьезно — не только записными патриотами, но и, например, Жуковским, которого никак нельзя назвать антизападником.

Кроме того, уже упомянутое «мистическое» совпадение дат — 1612 и 1812 го­дов — современники сочли знаком Божественного провидения; в обществе возникает идея, что история России по Божьему промыслу все время движется по одному и тому же пути. Этот путь предполагал всеобщее страдание, которое на самом деле является залогом решительной итоговой победы. Сожжение Москвы, за которое, к слову, ответственность несли не только французы, но и под­­жегший город московский генерал-губернатор Федор Ростопчин, интерпрети­ровалось как очистительная жертва. Другая базовая часть идеоло­гического сценария — иностранный заговор против России и предательство. На роль из­менника в 1812 году был назначен Михаил Барклай-де-Толли, немец шотланд­ского происхождения и главнокомандующий русской армией на пер­вом этапе войны. Он неукоснительно придерживался разработанного им самим «скиф­ского плана». Для современников все было очевидно: Барклай желает пораже­ния России, он не хочет сражаться, чтобы изгнать французов. Так назы­ваемая русская партия в армии — Ермолов, Багратион и другие — желали его отставки. На смену Барклаю, как известно, был поставлен «русский» Кутузов, но важно понимать, что он в целом следовал плану Барклая: не стал оборонять Москву любой ценой и отступил к Калуге.

В военной сфере концепция единства нации отражается в идеологии парти­занской войны: в момент исключительной опасности дворяне и крестьяне спо­соб­ны найти общий язык и в едином порыве объединиться для общего дела. Это не совсем так: когда дворяне побежали из Москвы, русские крестьяне из окрест­ных деревень грабили столицу не меньше французов. А партизанские отряды были частью армейских подразделений, то есть стратегического плана борьбы с французами, а не результатом стихийного восстания народа, как по­ла­гал Толстой в «Войне и мире».

Русская литература того времени тоже активно интерпретирует войну, и глав­­ной фигурой здесь оказывается Василий Жуковский. Война 1812 года становит­ся ключевым временем для формирования его репутации придворного и наци­о­нального поэта. Обеспечивают этот успех два стихотворения: «Певец во стане русских воинов», написанное в 1812 году в Тарутинском лагере, и «По­сла­ние императору Александру» 1814 года. Популярность этих текстов осно­вана на ра­ди­кальном эксперименте с жанром: Жуковский отказывается от тор­жествен­ного языка оды в пользу интонации элегии. Тема войны у него стано­вится связана с размышлениями о дружбе, о любви, о возможной ранней смерти.

Ах! мысль о той, кто все для нас,
     Нам спутник неизменный;
Везде знакомый слышим глас,
     Зрим образ незабвенный!
Она на бранных знаменах,
     Она в пылу сраженья;
И в шуме стана и в мечтах
     Веселых сновиденья.
Отведай, враг, исторгнуть щит,
     Рукою данный милой;
Святой обет на нем горит:
     Твоя и за могилой!

Война и история переносятся во внутренний мир образованного человека, становятся важнейшим предметом самых интимных переживаний.

Кроме того, Жуковский, будущий воспитатель Александра II, очень хорошо угадал настроение Александра I: в его послании императору сформулирована идея, что благодаря ужасным жертвам Божественное провидение ведет Россию к победе. «Обет наш… всё в жертву за царя» — эти строки заставляют вспом­нить о более поздней «Жизни за царя» Глинки, главной русской патриоти­че­ской опере на сусанинский сюжет, либретто для которой помогал сочинять Жуковский.

Наконец, уникальная трансформация произошла в русской культуре с образом главного врага — Наполеона Бонапарта. Его репутация в России была непро­стой: повальное увлечение сильной и яркой личностью Наполеона сменилось ненавистью, Бонапарт становился то Антихристом, то (после Тильзитского мира с Францией 1807 года) лучшим другом русского царя. После неудачного возвращения с Эльбы образ Наполеона снова приобретает положительные чер­ты и трактуется в трагически-романтическом ключе: павший герой, быв­ший властитель мира, становится символом переменчивого характера челове­че­ской судьбы, бренности бытия. Этой теме посвящено, например, «классиче­ское» стихотворение Лермонтова «Наполеон» («Где бьет волна о брег высокой…»):

Ему, погибельно войною принужденный,
Почти весь свет кричал: ура!
При визге бурного ядра
Уже он был готов — но… воин дерзновенный!..
Творец смешал неколебимый ум,
Ты побежден московскими стенами…
Бежал!.. и скрыл за дальними морями
Следы печальные твоих высоких дум.

За войной 1812 года последовал заграничный поход 1814–1815 го­­дов. Когда Наполеон покидает пределы Российской империи, возникает и тут же реали­зу­ется мысль, что на этом нельзя останавливаться, нужно идти на Париж, чтобы лишить его возможности полностью восстановить свои силы. Русская армия вместе с прусской и австрийской переходит в контрнаступление, а Наполеон бежит в Париж и набирает новое войско. Следует целая серия сра­жений, самое известное из которых — лейпцигская Битва народов в октябре 1813 года, где французам противостояли союзнические армии России, Пруссии и Австрии. Режим Наполеона пал, сам он арестован, во Франции к власти воз­вращается династия Бурбонов и устанавливается новый европейский порядок.

Этот порядок связан со Священным союзом европейских государей, созданным в 1815 году на Венском конгрессе. Идеологический смысл Священного союза был напрямую связан с религиозно-мистическими идеями Александра. Рус­ский император оказался охвачен идеей приближающегося конца света, и христианскую Европу предстояло спасать, скрепив единство народов через духов­ный союз их властителей. По мнению Александра, надлежало преодолеть противоречия между разными христианскими конфессиями за счет утопи­ческой идеи «братства» между монархами. Прусский король и австрийский император не выказали большого энтузиазма от инициативы Александра, однако вынуж­де­ны были поддержать его по политическим соображениям. Конкретный смысл союза состоял в том, чтобы стороны координировались в случае возник­новения новых конфликтов — например, поддерживали друг друга в случае национальных революций (как и случилось в первой половине 1820-х годов, например, в Греции). В этот уникальный исторический период Россия стано­вится неотъемлемой частью Европы, доминирует в регионе — именно Алек­сандр I, героизированный победитель Наполеона, диктовал условия новой европейской политики.

Что же случилось после 1815 года? Русские офицеры вместе с армией прошли по всей Европе и неожиданно обнаружили, что побежденные французы живут лучше победителей: у них больше политических прав, они имеют возмож­ность участвовать в управлении страной, в западных государствах нет крепост­ного права и существует сильный средний класс. После окончания войны Алек­сандр до поры до времени колеблется в выборе нового политического курса. С одной стороны, он увлекается консервативными идеями мистического объединения европейских народов. С другой, думает о масштабных преобразо­ваниях: дарует конституцию Польше и заказывает черновик уставной грамоты Российской империи, своего рода российской протоконституции. Однако в 1821 году император делает окончательный выбор в пользу отказа от реформ.

Русское общество сплотилось на поле битвы, однако это не гарантировало ему осязаемых преимуществ в мирной жизни — политическое представительство введено не было, крестьяне так и оставались в крепостной зависимости, иными словами — в рабстве. И в этот момент в среде образованной элиты и, прежде всего, в армии радикализируются оппозиционные настроения — возникает про­ти­воречие между сложившимися после войны ожиданиями и бездействием правительства. 14 декабря 1825 года противоречие разрешится силой — вы­стре­лами картечью на Сенатской площади.