Дворяне XVIII века: от слуг престола до оппозиции
Противоречия эпохи воплотились и в судьбах и характерах дворянской элиты: причудливых и масштабных фигурах сановников, полководцев, одописцев, масонов, одновременно еще преданных империи и уже вкусивших свободы широких привилегий высшего сословия.
В очерке «Евгений Онегин и его предки» историк XIX века Ключевский создал галерею портретов представителей нескольких поколений дворянства, которые прекрасно иллюстрируют его духовную эволюцию. Типичным современником условного прапрадеда Онегина являлся «служака» первой половины XVII века, который ходил в походы сторожить границу со своими вооруженными холопами. Его сын был зачислен в полк нового иноземного строя под команду немецкого офицера и одновременно в Славяно-греко-латинскую академию учиться латыни. Дети этого «меланхолического комиссара», назначенного «с его виршами и всею грамматичною мудростью… для приема и отправки в армию солдатских сапог», уже при Петре I отправлялись «за море для науки». Отцы Онегиных начинали свое воспитание при Елизавете Петровне, заканчивали его при Екатерине и доживали свой век при Александре. Молодые дворяне, записанные в гвардейский полк, допускались на французские комедии, дважды в неделю дававшиеся в придворном Эрмитажном театре, и по желанию самой императрицы Екатерины II посещали во Франции Вольтера.
В столь ярком пассаже Ключевского важны по крайней мере три положения: европеизированная русская культура XVIII века была создана по приказу царской власти и поначалу сосредоточена при дворе; симптомом зарождающегося конфликта власти и образованного дворянина станет нерациональное состояние «скуки»; и наконец, как говорил русский историк XX века Михаил Гефтер, «страдания русского духа от Чацкого до Ставрогина» и есть история русского дворянства, которая и воплотилась в литературе, и породила ее.
Происхождение самого понятия, определяющего русский нобилитет, принципиально отличалось от европейского и восходило не к почетному наименованию «благородный», «благорожденный» (nobility, Adel, noble), а к слову «двор» — или, точнее, «государев двор». Впервые дворянство как отдельная социальная группа появляется в конце XV века, когда великий князь Иван III, практически первый русский независимый правитель, осознал, что удельные князья и боярство — слабая опора для усиливающейся власти Москвы. Нужен был не чванливый представитель разросшихся династий Рюриковичей и Гедиминовичей и не наследственный владетель вотчины, а воиник, всецело преданный и обязанный престолу. Так начинает целенаправленно создаваться слой людей, служащих князю за землю, которая давалась в условное держание на правах поместья. Иначе говоря, владелец мог пользоваться землей при условии несения военной службы великому князю.
Социальное различие между боярством и дворянством, зафиксированное в так называемых разрядных книгах, определяло систему назначения на должности в соответствии со знатностью рода и его заслугами перед престолом, которая именовалась местничеством. Власть постоянно пыталась ограничить столь нерациональный, а иногда и пагубный порядок, отдающий предпочтение не таланту полководца и уму государственного деятеля, а происхождению. В тяжелые годы Смуты Годунов в драме Пушкина так и говорит низкородному Басманову, отправляя его в армию, выступающую против Лжедмитрия:
Пошлю тебя начальствовать над ними;
Не род, а ум поставлю в воеводы,
Пускай их спесь о местничестве тужит;
Пора презреть мне ропот знатной черни
И гибельный обычай уничтожить.
«Гибельный обычай» был уничтожен в 1682 году, а разрядные книги, фиксирующие знатность рода, демонстративно сожжены, чтобы прекратились распри в среде высшего сословия. В 1714-м указ Петра I уравнял юридический статус вотчины и поместья, а с 1722-го он ввел Табель о рангах и приказал «знатность по годности считать». В соответствии с Табелью служба дворян подразделялась на военную, гражданскую (статскую) и придворную — и создавалась своеобразная иерархия разрядов, или чинов, число которых первоначально было 13, но суеверный император приказал заменить его на 14. Теперь дворянство было обязано нести регулярную пожизненную государственную службу, которая вознаграждалась преимущественно жалованьем, а не земельным наделом. Служба осуществлялась на основе личной выслуги, все ступени Табели с 14-го разряда проходились поэтапно. А начинать служить дворянскому недорослю полагалось вообще с солдата или мелкого канцеляриста. Случалось, что в одном полку рядовыми могли быть юный дворянин и крепостной его семьи, отданный в рекруты.
Социальная политика Петра была направлена не на смену состава элиты, а на принципиальное изменение взаимоотношений власти и верхушки общества. Законодательство первой четверти XVIII века открыло новые возможности проникновения в привилегированное сословие. Служба и получение образования для нее объявлялись не только обязанностью, но и сословной привилегией. Табель о рангах давала шанс выходцам из других социальных групп выслужить личное (то есть не распространяющееся на детей и не создающее рода) или даже потомственное дворянство, передающееся по наследству. В стихотворении «Моя родословная» Пушкин перечислил пути проникновения в высшую касту неродовитых, но предприимчивых людей, потеснивших старую знать:
Не офицер я, не асессор,
Я по кресту не дворянин,
Не академик, не профессор;
Я просто русский мещанин.
Прапорщик, занимающий 14-ю строку в Табели о рангах, коллежский асессор, соответствующий 8-му классу гражданской службы, профессор, академик, а также награжденный орденом получали достоинство потомственного дворянина. Теперь исключительно служба государю и его милость обеспечивали принадлежность к знати. Так социальная структура дворянства выстроилась не по коленам родовитых фамилий, а в соответствии со степенями Табели.
Все чиновники, их жены, сыновья и дочери выстроились в строгом соответствии с этой иерархией, везде почтительно пропуская вперед тех, кто был выше рангом и кто раньше получил свой вожделенный статус. В нарядах, «каких чин и характер его требуют», они усаживались в экипажи, «сходственные со значимостью и достоинством чина», и разъезжались на дворовые церемонии и «чиновные съезды», занимая там места «по своему рангу». Чин стремительно завладел и областью человеческих отношений, и внутренним миром людей, приобретя поистине магическую власть над ними. В романе «Евгений Онегин» описывается дом Лариных, где традиционно
На протяжении всего XVIII века дворянство одновременно пыталось и облегчить условия этой возложенной на него «государевой повинности», и сохранить привилегии единственного «служилого сословия». Наконец, в 1762 году был издан Манифест о вольности дворянства, снимающий с высшего сословия бремя обязательной службы. Привилегии, провозглашенные манифестом, были максимально расширены и закреплены в Жалованной грамоте дворянству 1785 года, по которой высшее сословие именовалось «благородным» и признавалось главной опорой самодержавной власти. Дворянство получало право монопольного владения крепостными крестьянами, землями и их недрами; представители сословия могли свободно выходить в отставку и выезжать за границу; в отношении «благородных» отменялись телесные наказания.
Однако свобода дворянства от обязательной государственной службы была скорее декларативной. Возможность получения отставки оговаривалась многочисленными запретами и оправдывалась прежде всего в виде отпуска «изучения наук». Законодательно было установлено преимущество чиновного дворянина перед неслужащим. Под особым покровительством власти находился именно чиновник, то есть служащий дворянин. Помещик, добивающийся отставки, чиновник или военный, посмевшие неоднократно воспользоваться «вольностью дворянства», недоросль, вообще не собирающийся служить, не могли рассчитывать на благосклонность престола.
За призывом к исполнению «долга ревностного подданного» следовало повышение в чине, ранг подкреплялся щедрым пожалованьем, а высочайшее расположение воплощалось в деревнях, должностях и орденах. Механизм подобного социального контроля призван был функционировать безотказно. Власть манипулировала стремлением дворянина обладать престижной мерой богатства и одновременно порождала в нем горделивое чувство причастности к сильному государству.
В царствование Екатерины II, «золотой век русского дворянства», высшее сословие окончательно превратилось в костяк бюрократического аппарата и армии, основную интеллектуальную силу империи, несущую конструкцию всего общественного здания.
На возникновение слоя интеллектуальной элиты повлиял целый ряд обстоятельств: запрос власти на образованного сановника и, соответственно, открытие шляхетских корпусов, благородного пансиона при Московском университете, а также более пристальный контроль престола за домашним образованием; высокая мобильность знати, получившей право на обучение в европейских университетах, путешествия, жизнь в усадьбе; и, наконец, основанная на крепостническом строе «бытовая свобода» дворянства. Атмосфера балов, салонов, театров, визитов неизбежно задавала довольно высокую планку светскости, предполагающей изысканный такт, умение вести непринужденную остроумную беседу или table talk, начитанность, свободный французский и «легкую мазурку». На этом фоне усложнялась духовная жизнь дворянина, развивался культ сентиментальной дружбы, появлялось пристрастие к вольным поэтическим упражнениям, формировалась сфера жизни «частного человека». Некоторые образованные и ищущие новых смыслов представители высшего сословия обратились к масонству.
В России учение вольных каменщиков начинает распространяться в 30–40-х годах XVIII века, а к концу столетия более двух тысяч дворян входило в десятки масонских лож, которые полуконспиративно собирались не только в особняках Петербурга и Москвы, но и в губерниях, уездных городах, помещичьих усадьбах. Различные направления масонства — в частности, английская и шведская системы, розенкрейцерство — в той или иной степени захватили многих вельмож, литераторов, крупных чиновников (например, поэта Сумарокова, историка князя Щербатова, дипломата Булгакова, канцлера Панина). Распространение масонства в России было связано не только с особой восприимчивостью дворянской элиты к идеям, идущим из Западной Европы, или приверженностью к модному философствованию. И уж тем более не с цинизмом ловких авантюристов, «шарлатанов и обманщиков», как называла масонов Екатерина II. Мыслящий дворянин, переживающий кризис традиционного религиозного сознания и глубокую внутреннюю неудовлетворенность, видел в масонстве сферу самосовершенствования и, как признавался писатель и издатель Николай Новиков, «кратчайший путь к нравственному исправлению».
Екатерина все эти «странные мудрования» не оставила без внимания: Новикова назвала «умным и опасным человеком», его типографию за публикацию розенкрейцерской литературы разгромила, а самого издателя отправила в Шлиссельбургскую крепость. Однако незаметная пока для престола опасность таилась не столько в масонских ложах, сколько в отрицании базовой ценности государственной службы и культа чина, на основе которых власть, собственно, и формировала несколько столетий свою главную опору — служилое дворянство. Отрицание это не вышло пока за пределы частной переписки и потому практически никак не проявлялось в реальных поступках еще окружающей престол образованной части привилегированного сословия, но было весьма симптоматично. «Наука, — писал Герцен, — процветала еще под сенью трона, а поэты воспевали своих царей, не будучи их рабами. <…> Но власть и мысль, императорские указы и гуманное слово, самодержавие и цивилизация не могли больше идти рядом».
Все более настойчиво в беседах, вылившихся в строку личного письма, звучало недовольство по поводу оскорбительной для личного достоинства системы продвижения по бюрократической лестнице, или, как тогда говорили, «выхаживания» чина, «доискивания», «идолопоклонства». Так, Михаил Муравьев, будущий преподаватель русской словесности великим князьям Александру и Константину и отец декабриста Никиты Муравьева, а в 1777 году сержант Измайловского полка, писал отцу:
В данном контексте проясняется смысл некоторых хорошо известных конфликтных эпизодов из произведений русской литературы. В комедии «Горе от ума» Чацкий воспроизводит обычную унизительную ситуацию «выхаживания чинов» в передней знатного вельможи:
У покровителей зевать на потолок,
Явиться помолчать, пошаркать, пообедать,
Подставить стул, поднять платок.
Эти на первый взгляд безобидные слова вызывают гневную реакцию московского вельможи Фамусова: «Он вольность хочет проповедать!» В романе «Война и мир» также есть сцена сходного содержания: «На другой день государь на смотру спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии». За несколько десятилетий до описываемого Толстым 1812 года те же слова сказал своему отцу юный Семен Воронцов, поручик гвардии Преображенского полка, будущий полномочный посол России в Англии: «Я себе не могу вообразить более несчастия, когда вздумаю, что мне в гвардии остаться, и лучше предпочту ходить по миру. Прошу, милостивый государь батюшка, постараться о выпуске моем в полевые полки. Я безмерное имел всегда желание служить моему отечеству, но придворной жизни я снести не могу». Возникшие еще при Петре I гвардейские полки, шефами которых иногда становились императоры и наследники престола, находились на привилегированном положении в непосредственной близости от двора. Стремление некоторых знатных дворян перейти в армию свидетельствовало о постепенном разрушении своеобразного «символа веры» высшего сословия: неделимая формула «служба царю и отечеству» уже казалась дворянину не столь монолитной.
От критики чинопочитания и нравов придворной «светской черни» был один шаг до критики фаворитизма, неизменного атрибута абсолютизма, который становился наиболее разрушительным для авторитета власти. Уже упоминавшийся отец будущего декабриста Михаил Муравьев писал о картине, которая открылась ему при дворе, после поступления в гвардию: «Любимец становится вельможей; за ним толпа подчиненных вельмож ползет… Все мы теперь находим в них достоинства и разум, которых никогда не видали»; «Может быть, это отвращение природы быть унижену и ужас кланяться». Фаворитов обвиняли в «сребролюбии», бездарности, непомерном тщеславии, а главное — в негативном влиянии на императрицу и затруднении прямого доступа к престолу другим сановникам. «Если то подлинно, что последняя с турками война произошла единственно от алчности к славе покойного князя Потемкина. Сия война была безмерно тягостна, ни людям, ни деньгам ни малейшей пощады, ни сожаления не было», — говорилось в анонимном послании, осуждающем внешнюю политику Екатерины.
Этот критический настрой мысли в среде образованного дворянства стал характерной приметой времени во второй половине XVIII столетия. Негативизм выплеснулся в трактате князя Михаила Щербатова «О повреждении нравов в России», сатирических журналах Новикова «Трутень», «Кошелек», «Живописец», в комедиях Фонвизина, в личной переписке и, разумеется, частных разговорах. Одной из первых опасное для власти неблагополучие уловила проницательная императрица. В 1769 году она писала: «Человек сначала зачинает чувствовать скуку и грусть, иногда от праздности, а иногда и от читания книг: зачнет жаловаться на все, что его окружает… <…> …Всё люди не так делают, и само правительство, как бы радетельно ни старалось, ничем не угождает. Они одни, по их мыслям, в состоянии подавать совет и все учреждать к лучшему. Иногда несколько их съезжалось вместе, но сие весьма прибавляло им опасности». Опасность этой своеобразной дворянской фронды, несмотря на ее исключительно словесное выражение, заключалась в том, что она вносила раскол в само дворянство, выделяя в нем тех, кто начинал выступать против нравов и даже привилегий собственного сословия.
Поиск альтернативных ценностей еще более усугублял скрытый конфликт власти и «русского европейца», как определял этот социальный тип образованного дворянина Ключевский. «Карьере суетной чести» и «великосветским замыслам» начинают противопоставляться «спокойствие духа» и «честь имени». Петр Завадовский писал стареющему полководцу Петру Румянцеву, потерявшему влияние при дворе: «По делам вашим весь свет вас славит. Над сим бессмертным стяжанием ни царь, ни время власти не имеют. <…> Золото на столе, на полу равно свою цену в себе содержит». Частная переписка обнаруживает, что знаменитая формула Чацкого «служить бы рад, прислуживаться тошно» отчетливо прозвучала уже в царствование Екатерины.
Важно отметить, что первопричиной подобных «критических» настроений была не конкурентная борьба различных партий у подножия престола и не обида обойденного наградой вельможи, а постепенный процесс усложнения внутреннего мира образованного дворянина. Высвобождение личности из-под самодержавного давления направляло нереализованные возможности в иные области, удаленные и относительно независимые от престола и, по выражению Пушкина, «светской черни». Его прекраснодушный лирический герой из стихотворения «Деревня» будет через несколько десятилетий движим именно такими настроениями:
…Я променял порочный двор цирцей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубров, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья.
Право на «вольную праздность» привилегированного сословия помещиков и душевладельцев давало дворянину возможность при желании выйти в отставку и, подобно двоюродному брату полковника Скалозуба из комедии Грибоедова, отправиться в «деревню книги читать». «Приватная жизнь», «покойное в отставке житье», наслаждение «спокойствием и собственностью своею» реализовались в мире дворянской усадьбы, в семейном счастье, дружеском кругу, масонстве, благотворительности, частном писательском труде «ленивца славного», а не придворного «одописца». Поэт Василий Капнист признавался Гавриле Державину:
Изменился статус литературы, и это стало симптомом разрушения союза трона и искусства. Поэт или заявлял о равенстве императорской службы и творчества, или же переводил поэзию в исключительно приватную область, недосягаемую для самодержавного контроля. Поэт Александр Сумароков писал Екатерине II: «Софокл, первый среди трагических поэтов, который был также военным предводителем у афинян и сотоварищем Перикла… все же больше известен как поэт, нежели военачальник. Рубенс был послом, но больше известен как художник. Быть великими полководцем и завоевателем — высокое звание, но быть Софоклом — звание не меньшее». Не случайно именно независимое творчество порождает новое понимание патриотизма, свободное от мысли о государственной службе. «Приближаясь к концу своей деятельности, я благодарю Бога за свою судьбу, — писал Николай Карамзин. — Может быть, я заблуждаюсь, но совесть моя покойна. Любезное Отечество ни в чем не может меня упрекнуть. Я всегда был готов служить ему, не унижая своей личности, за которую я в ответе перед той же Россией».
В сознании дворянина происходил раскол господствующего сословия по морально-этическому принципу: выделялась многочисленная «светская чернь» и узкая группа аристократов духа, которые именовались «лица моего круга», «умные люди», «прямо благородные люди». Дружеские группы в среде мыслящего меньшинства вовсе не были заговорщическими организациями и даже не имели сознательно поддерживаемого оппозиционного пафоса. Но при Екатерине II культурная и умственная жизнь была сосредоточена по монаршей воле при дворе. И формирование дружеских кружков, члены которых были объединены эмоционально-интеллектуальной близостью, а не единым порывом верноподданнической преданности, становилось определенным вызовом политике императрицы.
Вторая половина XVIII столетия была отмечена появлением так называемого крестьянского вопроса, когда представители образованной элиты сословия земле- и душевладельцев впервые задумались о пагубности крепостничества, естественных правах, данных любому человеку от рождения, и нравственной недопустимости рабства. Фонвизин в «Опыте российского сословника» записал: «Человек бывает низок состоянием, а подл душою. В низком состоянии можно иметь благороднейшую душу, равно как и весьма большой барин может быть весьма подлый человек. Слово низкость принадлежит к состоянию, а подлость к поведению…» Зависимое положение крепостного помогало понять и политическую несвободу знати. В незаконченном проекте канцлера Никиты Панина «О фундаментальных законах» прозвучат очень важные слова: «Где же произвол одного есть закон верховный… там есть государство, но нет отечества, есть подданные, но нет граждан…»
Итак, возможность внутреннего раскола привилегированного и одновременно служилого сословия была, как ни странно, обусловлена его непосредственной зависимостью от власти. Идея верноподданнического долга затмевала собой собственно сословные цели и растворяла их в государственном интересе. Отождествление чести со «службой государю и отечеству» было эффективно только в ситуации господства абсолютного авторитета верховной власти. Когда же в сознание мыслящего дворянина закралось сомнение в непререкаемой ценности обязательств перед империей и престолом, он выбрал не защиту сословных политических прав, а индивидуальную свободу, тем более что наличие крепостных душ это позволяло. Этот
Внутренняя эмансипация дворянина начнется уже в царствование Елизаветы и завершится в первой половине XIX столетия. Формирование в среде высшего сословия группы образованных и мыслящих личностей, столь необходимых власти для форсированной модернизации и европеизации России, породит парадоксальную ситуацию: просвещенное дворянство составит оппозицию просвещенному монарху. Культура дворянства не станет выражением сословных интересов этой привилегированной части русского общества, а, напротив, будет порицать образ жизни «жестокосердых» помещиков, нравы придворной среды и погоню за чинами, лентами и царской милостью так называемых знатных подданных. Мощный общечеловеческий пафос дворянской культуры и особенно литературы до сих пор влияет на наше самосознание, идентификацию и склонность от политического противостояния уйти во внутреннюю эмиграцию, что так точно выразил Пушкин:
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;<…>
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать…