

Если вы зайдете на сайт Министерства внутренних дел Российской Федерации или на портал crimestat.ru, который ведет Генеральная прокуратура Российской Федерации, то вы можете узнать, что за прошедший год, 2018-й, в России произошло порядка одного миллиона событий, которые правоохранители расценили как раскрытые преступления. Вы также можете узнать примерную разбивку по основным типам преступлений и увидеть, скажем, что 40 % из них — это банальные кражи. И только сравнительно небольшая часть относится к так называемым серьезным преступлениям вроде убийств, тяжких телесных повреждений или изнасилований. Однако эти числа не дадут вам понимания ни того, что на самом деле происходит с преступностью в Российской Федерации, ни того, по каким причинам с ними происходит то, что происходит. Например, вы не сможете понять: один миллион — это много или мало? И много или мало по сравнению с чем?
Ответить на все эти вопросы, так же как и объективно оценить то, сколько на самом деле преступлений происходит в стране, позволяет такая академическая дисциплина, как криминология. Криминология занимается тем, что изучает причины преступности, пытается разобраться в том, из чего возникает этот феномен, как его можно контролировать и как его можно объективно подсчитывать.
Возвращаясь к числу, которое я уже назвал, — порядка одного миллиона преступных посягательств, которые регистрирует Министерство внутренних дел. На самом деле событий, которые могли бы быть описаны в таких терминах, в терминах преступления, происходит примерно в 10 раз больше. Откуда мы это знаем? И почему правоохранители показывают всего один миллион, когда на самом деле происходит порядка 10?
На это есть несколько причин. Во-первых, правоохранители намеренно и ненамеренно искажают уголовную статистику, поскольку она является для них отчетной. То есть в отношении работников органов внутренних дел принимаются кадровые решения в зависимости от того, какую уголовную статистику они показывают в тот или иной период.
Если мы вернемся к разбивке по преступлениям, то мы можем также обнаружить, что почти треть всех этих событий, которые регистрирует Министерство внутренних дел, на самом деле являются так называемыми преступлениями без жертвы. В основном это так называемые наркотические преступления, в которых, по понятным причинам, жертвы как бы не возникает. То есть обычно в качестве преступника у нас оказывается наркопотребитель, у которого, что называется, «на кармане» обнаружилось достаточное количество запрещенного вещества, чтобы объявить его преступником.
Это просто иллюстративный пример для того, чтобы вы могли увидеть, как искажается государственная статистика преступности и почему ей нельзя в полной мере доверять. Это, впрочем, не единственный вариант такого искажения. В частности, у нас есть то, что советская криминология называла «естественная и искусственная латентность», и то, что в западной криминологии называется dark figure of crime, или «темное число преступности».
Естественная латентность — это ситуация, при которой люди не сообщают о событиях, которые с ними произошли и которые можно было бы расценить как преступление. Почему они этого не делают? По самым разным причинам. Иногда сообщать о преступлении — долго, дорого и не очень выгодно. То есть вы потратите достаточно большое количество времени, скорее всего, не получите результата (особенно если речь идет о
Есть, впрочем, и серьезные преступления, о которых люди по разным причинам не сообщают. Например, о тяжких телесных повреждениях: если человек, который нанес их вам, по
Есть также и такие сложные и неприятные преступления, как преступления в сфере половой неприкосновенности, о которых жертвам часто просто очень сложно рассказывать. По этой причине правоохранители о них просто не узнают, и их объективное количество оценить довольно сложно. Но существуют некоторые инструменты, о которых я скажу чуть позже.
Есть ли
Убийство, таким образом, становится своеобразным мерилом того, сколько всего происходит тяжких насильственных преступлений, поскольку количество убийств, как правило, коррелирует с другим тяжким насилием. Это, кстати, довольно интересный факт. Он нам говорит о том, что на самом деле обычные убийства (если мы не ведем речь о том, что называется убийствами, связанными с деятельностью организованных преступных групп) довольно сильно коррелированы с тяжким насилием, и это совершенно не случайно. Происходит это потому, что убийство фактически является обычной дракой или потасовкой, которая зашла слишком далеко. Таким образом, когда мы смотрим на число убийств (увеличивается оно или уменьшается), мы на самом деле видим, насколько часто люди вступают в такие потасовки, и в некотором фиксированном количестве случаев эти потасовки по разным причинам (прежде всего, как правило, вследствие доступности
Но при этом важно помнить, что такие события, как тяжкое насилие и тем более убийство, сравнительно редки по отношению ко всей остальной преступности. Приведу пример, чтобы вы осознали масштабы разницы. Примерно каждые 22 секунды в России происходит серьезное преступление. Это преступление, попадающее в учеты ООН. При ООН есть специальная организация, UNODC (United Nations Office on Drugs and Crime), — Организация ООН в сфере контроля преступности и оборота наркотиков. Эта организация ежегодно собирает со стран-участников ООН информацию о том, сколько произошло преступлений по определенным категориям. И ООН определяет эти преступления не в рамках местных уголовных кодексов, а дает им здравоосмысленные определения.
Например, убийство для ООН звучит как «любое умышленное нанесение вреда, которое привело к смерти человека». Это довольно важный момент, поскольку долгое время число убийств, которое Россия сообщала в ООН, было примерно вполовину меньше, чем действительно происходило в стране. Связано это было с тем, что мы сообщали только о преступлениях по определенной статье Уголовного кодекса, а именно по 105-й («Умышленное убийство»), и выпускали другую статью, на которую приходится вторая половина такого рода событий, а именно статью 111 ч. 4, то есть нанесение тяжких телесных повреждений, повлекших смерть потерпевшего, по неосторожности. В терминах ООН это как бы одно событие, в терминах российского Уголовного кодекса — два события, и долгое время это позволяло таким образом играть со статистикой. Но в последние годы, к чести российских правоохранителей, мы стали сообщать объединенное число. И если вы сейчас зайдете на сайт организации UNODC, вы сможете увидеть вполне объективное число убийств, которые происходят в России ежегодно.
Так вот, ООН определяет как серьезные преступления несколько вполне конкретных типов. Это кражи, грабежи, автоугоны, изнасилования, убийства и нанесение тяжких телесных повреждений, а также похищение — но это, как правило, очень небольшое количество случаев, в России,
Если говорить об убийствах, то одно убийство происходит всего лишь каждые 33 минуты, то есть значительно реже, чем все остальные типы преступлений. Скажем, разбойные нападения или грабежи в России происходят каждые 7 минут и так далее. Таким образом, эти серьезные преступления вроде убийств и тяжких телесных повреждений — это сравнительно редкие в общем объеме преступности события.
Ранее я говорил, что число преступлений, которые регистрируют российские правоохранители, и то, которое они сообщают в ООН, примерно в 10 раз отличается от того, которое происходит на самом деле. Как мы об этом узнали? Для этого существует специальный криминологический инструмент, который называется «виктимизационный опрос» — это специальный тип опроса, который позволяет нам выяснить, какое количество людей в стране были жертвами преступлений. Как это делается? По репрезентативной выборке, при помощи телефонного опроса вы связываетесь со случайными людьми и задаете им примерно следующий вопрос: «За последние 12 месяцев случалось ли с вами
Вопросы задаются не в юридических терминах, поскольку юридические термины человека могут часто запутать. Например, большинство людей не различают грабеж и кражу. Виктимизационный опрос позволяет этой путаницы избежать. Он переформулирует все эти события в терминах обыденного языка и сводит вопросы к очень простым, на которые человек может ответить «да» или «нет»: «Вследствие этого события утратили ли вы имущество?», «Был ли вам при этом нанесен физический вред?». Вот если человек ответил: «Да, я утратил имущество; да, мне был нанесен физический вред», — мы узнаем, что на самом деле он стал жертвой разбойного нападения.
Таких конструкторов из вопросов в виктимизационный опрос вшито несколько десятков — и это позволяет нам высчитывать, сколько людей стали жертвами вполне конкретных преступлений, которые можно расшифровать уже в терминах Уголовного кодекса, если это необходимо. Именно таким образом нам и удается вычислить объективную меру того, сколько же преступлений на самом деле произошло.
Это очень важная вещь — поскольку мы, как правило, не знаем той страны, в которой живем. Такой пример: большинство людей считают, что жить в деревне гораздо безопаснее, чем в городе. Более того, люди, живущие в деревне, существенно более уверены в том, что они живут в безопасной среде, чем даже горожане. Но если мы посмотрим на статистику тяжкой насильственной преступности и, в частности, убийств, то мы увидим, что в деревне убивают как минимум в 1,5–2 раза чаще, чем в городе. В среднем в городском поселении в России убивают порядка 7 человек на 100 тысяч населения, что само по себе довольно высокий показатель (для сравнения: в редкой европейской стране этот показатель превышает 2 человека, в США он равен 5,35, а в
С другой стороны, когда мы говорим о структуре преступности, о том, сколько какого рода событий происходит, массовое сознание подвержено искажениям вследствие того, что обычный житель страны, как правило, получает информацию о преступности не из
Таким образом, у среднего человека представление о преступности в значительной степени искажено. В частности, многих людей в принципе удивляет, что бо́льшая часть преступлений, которые происходят в стране, — это преступления мелкие и незначительные, а не
То есть в целом количество преступлений, в том числе преступлений серьезных, очень сильно снижается. И первой это заметила криминология, а у общественного сознания была некоторая инерция и почти по всему миру бушевала так называемая моральная паника по поводу того, что нас захлестнет преступностью (она продолжалась вплоть
Вопрос в том, почему преступность падает. И вот здесь нам как раз может помочь дисциплина вроде криминологии. Есть несколько стандартных гипотез о том, почему мы сейчас переживаем такое снижение преступности. Все мы знаем, что по всей планете люди заводят все меньше детей, а это приводит к тому, что у нас все меньше происходит того, что демографы называют «навесом», то есть существенного превалирования определенной возрастной когорты — как правило, речь идет о молодых людях. По совпадению такого рода навесы, как правило, сочетаются с всплеском преступности — поскольку очень часто и насильственная преступность, и преступность имущественная осуществляется лицами, находящимися в возрастной когорте от 18 до 35 лет. Соответственно, если у вас население в среднем стареет, как и происходит по всему миру, то и преступность у вас вроде как тоже должна падать.
Авторы знаменитой книги «Фрикономика» считают, что «вина» снижения преступности лежит на легализации абортов в большинстве стран мира. Аргументация простая: преступность у нас сосредоточена, как правило, в неблагополучных слоях населения, а теперь у них появился легальный способ контролировать свою численность. Добавьте сюда доступную контрацепцию, и поколения преступников банально просто не родились с 1960–70-х годов, когда такого рода процедуры и средства стали массово доступны обычным людям.
Есть исследователи, которые усматривают связь между экономическим ростом и падением преступности: мол, планета богатеет, и потому людям все реже нужно преступать закон, чтобы выжить. Но это, кстати, не самое логичное объяснение, поскольку,
Ну и наконец, гипотеза, которая нравится мне больше всего, — так называемая гипотеза секьюритизации. Вообще говоря, с середины ХХ века технологии не стояли на месте, и уже к концу ХХ века нам стали массово доступны технические средства, позволяющие существенно обезопасить нашу жизнь, а именно камеры наружного наблюдения, автосигнализации, впоследствии — смартфоны и GPS-трекеры. Ну и, в принципе, мы живем в эпоху массового и сравнительно дешевого производства товаров, которые раньше были товарами роскошного потребления. И если, скажем, 20 лет назад похищение и продажа телевизора на черном рынке были преступлением осмысленным с точки зрения денежного выигрыша для преступника, то сейчас это очень странное преступление, которое с высокой вероятностью приведет вас к тому, что вас поймают. То есть логичнее красть деньги напрямую, и появился отдельный тип преступности, так называемое кибермошенничество, но это тема для отдельного разговора.
В целом количество внешнего контроля в нашей жизни настолько увеличилось, что преступления просто невыгодно и опасно совершать. Это очень хорошо видно по истории автосигнализаций. В Канаде автосигнализации массово вошли на рынок примерно на 5–6 лет позже, чем в Соединенных Штатах. И если вы возьмете статистику автоугонов за 1990-е и 2000-е годы в этих двух государствах, то вы увидите, что в Соединенных Штатах автоугоны начали резко падать
Еще одна проблема, которая часто вызывает моральную панику, — это засилье организованных преступных групп, тем более молодежных преступных групп. Строго говоря, в России с конца 1990-х годов проблемы организованной преступности и тем более насилия, связанного с организованной преступностью, практически нет. Как это можно выяснить? На самом деле это довольно несложно. Если мы возьмем все то же количество убийств и разложим его по дням в течение года, то мы увидим, что в России, за исключением праздничных дат, у убийства нет
Может возникнуть логичный вопрос: куда же делись банды, которые явно существовали в стране в 1990-е годы, группировки, имевшие, как правило,
В социологии есть теория стационарного бандита против кочевого бандита. И стационарным бандитом в этой метафоре является государство. Государство выполняет функцию защиты, функцию разрешения споров и так далее. В тот момент, когда государственные структуры оказываются по разным причинам в кризисе и не могут выполнять эти самые функции по обеспечению охраны и разрешению споров, возникает своего рода частный рынок. Этот рынок немедленно заполняют большое количество своеобразных «предпринимателей», которые готовы предоставить такого рода услуги. Этими предпринимателями и оказываются такие группировки. Подробнее об этом можно почитать в книге Вадима Волкова «Силовое предпринимательство».
Как только появляется государственная монополия на насилие, необходимость в такого рода предпринимателях отпадает и, собственно, они уходят в небытие, как это произошло в России. Тут может возникнуть еще один контрвопрос: а откуда тогда банды в Соединенных Штатах? Неужели там такое слабое государство? Но там это история не про стационарного и кочевого бандита. Там это история как раз про демографический навес и сильную полиэтничность в наиболее крупных городах Соединенных Штатов. Там в наиболее неблагополучных районах живут этнические и расовые меньшинства, которые оказываются по разного рода причинам сегрегированными от остального населения, и им приходится конкурировать между собой. В результате и возникает такого рода молодежно-бандовая преступность.
Таким образом, криминология является способом
На первом занятии по криминологии студентов часто спрашивают: что, как они думают, ведет к появлению преступности. И самые частые ответы обычно звучат так: безработица, нищета, недостаточный уровень образования и тому подобные вещи. Удивительным образом стихийно человек обычно обращает внимание именно на такие структурные переменные.
Существует два базовых объяснения того, откуда берется преступность. Либо
Одна из первых попыток понять, что же подвигает людей на преступный путь, была предпринята в начале ХХ века в Чикаго (уже тогда это был один из самых криминогенных городов США, и это до сих пор так). Двое социологов, представителей чикагской школы, Клиффорд Шоу и Генри Маккей, решили разобраться, откуда же берется преступность в Чикаго. Для этой цели они взяли данные местной судебной службы и попытались
Когда они это сделали, они обнаружили удивительную вещь. Они обнаружили, что преступность концентрируется в определенных, вполне конкретных точках города. Это не кажется странным само по себе, если не понимать, какая предпосылка была у Шоу и Маккея: они ожидали, что преступность будет привязана к вполне конкретным этническим группам и меньшинствам. И они ожидали, что преступность будет перемещаться вслед за перемещениями этих групп (как известно, в крупных американских городах, в Чикаго в частности, существуют зоны компактного проживания определенных этнических групп). Однако Шоу и Маккей, к своему удивлению, обнаружили, что преступность вслед за потенциальными преступниками не перемещается. Люди переезжают в другие места и перестают совершать преступления — а вот то место, которое они покинули, продолжает быть своеобразным магнитом для преступности. Туда могут приехать уже другие люди, представители других этнических групп, и они все равно будут совершать преступления — видимо, просто потому, что живут там.
Такие части города Шоу и Маккей назвали транзитными зонами. Идея транзитной зоны заключается в том, что это такое место, где люди живут не постоянно, они прибывают туда, некоторое время живут там, а потом уезжают в
Но нужно понимать, что для Шоу и Маккея преступность все еще была неразрывно связана с мигрантами. Они видели эту связь как само собой разумеющуюся — и так оно и оставалось на протяжении примерно всего ХХ века. Периодически эта теоретическая перспектива становилась более или менее популярной, однако последние исследования, в частности программная статья Стоуна, Месснера, МакГейра и Рафаловича в Criminoligy (это самый большой журнал в криминологии) довольно убедительно показывает отсутствие связей между миграцией и повышением уровня преступности. Более того, мы достаточно ясно видим, во всяком случае, на примере американских городов, что иммиграция как раз таки связана со снижением уровня преступности.
Идея в том, что иммигранты ведут к снижению уровня преступности, потому что на самом деле те, кто переезжает в другую страну для того, чтобы там жить и работать, это наиболее квалифицированные и дисциплинированные люди. И они на самом деле очень слабо склонны к преступности. А второе — они очень сильно дорожат своим статусом и боятся вступать в конфликты с законом, поэтому страх наказания для них больше, чем для обычного жителя данной страны. Поэтому они совершают меньше преступлений и в целом за собой тянут снижение уровня преступности.
Ну там есть еще как бы третье объяснение, что на
К концу XIX века французский социолог Эмиль Дюркгейм пишет свою знаменитую работу «Самоубийство», в которой он развивает идею аномии, то есть утраты общих целей и норм, которая ведет к общественному разладу и, как понятно из названия работы, к всплеску самоубийств. Потом эту самую теорию аномии творчески воспримет человек по имени Роберт Мертон в Соединенных Штатах, и в конце 1930-х годов он разработает свою версию аномии, которая будет уже связана с преступным поведением.
Однако у Роберта Мертона аномия связана с тем, что называют напряжением. И, собственно, в криминологию эта теория так и вошла под названием теория социального напряжения. Идея тут заключается в том, что общество ставит перед людьми различные цели. Допустим, богатство, или, если более конкретно, покупка дома, или покупка автомобиля, престижная учеба или престижная работа. Но при этом общество не дает всем равномерных возможностей к достижению этих целей. И тогда человек начинает испытывать понятное напряжение. Перед ним стоят цели, которые он принципиально не может выполнить. Перед ним как морковка висит престижная работа, учеба, дом или машина — неважно что. А инструментов, как получить это в свое распоряжение, у него или у нее нет. Человек начинает испытывать стресс, он страдает, и как средство ликвидации этого стресса возникает способ получить все эти инструменты, но нелегальным путем. То есть, попросту говоря, при помощи преступления. То есть вам не хватает денег? — Украдите их.
Суть теории напряжения ровно в этом и заключается: есть некие общественные идеалы — и есть люди, которые не могут по
Сюда же подстраивается идея того, что в американской социологии называется ресурсно-экономическая депривация. Депривация — это когда вам
Здесь теория напряжения и теория депривации как бы смыкаются, они говорят нам, что чем больше будет это расстояние или чем больше будет это напряжение, тем больше у вас будет людей, склонных к совершению преступлений.
Как это примерно предлагалось измерять? Во-первых, при помощи уровня дохода — совершенно очевидно; во-вторых, при помощи уровня неравенства (то есть разница между самыми бедными и богатыми — то, что называется в экономике индекс Джини). А также вещи, которые показывают включенность групп людей в активные общественные отношения. Это прежде всего брачность и разводимость, это политическое участие и активность религиозных институтов (это специфически американское измерение, но, наверное, для некоторых юрисдикций тоже применимое).
Про брачность и разводимость все более-менее понятно: она довольно-таки стабильно показывает связь между тем, насколько активно растет или падает преступность. Чем больше у вас людей, которые ни к кому не привязаны, тем больше они будут склонны к рискованному поведению, к поведению, которое не будет брать в расчет последствия для других людей. И тем больше они будут, соответственно, совершать преступлений.
А вот с неравенством доходов и бедностью все уже не так очевидно. Вообще говоря, среди криминологов всегда существовало две, если угодно, секты — секта свидетелей неравенства доходов и секта свидетелей бедности. Но однозначного ответа у нас пока, к сожалению, нет.
Ну и наконец, к таким макротеориям присоединяется довольно популярная в современной криминологии теоретическая перспектива — а именно теория рутинных действий (Routine activity theory). Это очень интересный подход, разработанный в конце 1970-х годов Маркусом Фелсоном и его коллегой Лоуренсом Коэном. Их идея основывается на теории социального напряжения и теории социальных дезорганизаций, но делает еще шаг вперед.
Есть, допустим,
В любом обществе и во все времена у вас есть достаточное количество людей, недовольных своим материальным положением и общим благосостоянием, но не все из них становятся преступниками. Как же происходит этот переход?Коэн и Фелсон пытаются понять, как мотивированный человек превращается в преступника. И для них это сочетание в одной точке трех элементов: это собственно мотивированный преступник, потенциальная жертва — то есть человек или предмет, который является способом удовлетворить потребность этого самого мотивированного преступника, — и, самое главное, отсутствие внешнего контроля, который способен помешать потенциальному преступнику удовлетворить свою потребность.
У многих преступлений есть то, что называется сезонностью. То есть их больше в одно время года и меньше в другое время года. Например, автомобили на самом деле угоняют не случайным образом в течение года — больше всего угонов происходит с апреля по ноябрь. По очень простой причине: с ноября по март очень много машин стоит в гаражах или выезжает с постоянной стоянки существенно реже — просто в силу погодных условий. И именно поэтому мотивированный преступник (а чаще всего машины у нас угоняют не с целью украсть, а с целью покататься, так что мотивированный преступник — это, как правило, молодой человек, часто даже несовершеннолетний), он просто не имеет доступа к объекту своего вожделения. А вот когда погода теплеет и на улице появляются автомобили, у него, соответственно, появляется возможность автомобиль угнать.
Многие преступления обладают сезонностью — но не убийства. Однако если мы посмотрим на годовой график среднего числа убийств, то мы увидим довольно любопытную вещь: периодически на этой почти ровной прямой происходят такие пики, или всплески. Если мы соотнесем эти всплески с днями в году, то обнаружим, что почти все из них, систематически появляющиеся из года в год, соответствуют основным государственным праздникам, начиная с Нового года и заканчивая 9 Мая. Кстати, довольно забавный факт, что 4 ноября и 12 июня, хотя и являются государственными праздниками, всплесков убийств не вызывают, — видимо, потому, что их не празднуют.
Если вы посмотрите на статистику, то обнаружите, что в средний день у нас убивают 45 человек, а в праздничный день — до 90, а в случае Нового года и до 250 человек. С чем связано такое «кровавое жертвоприношение» на государственные праздники? Есть некоторый базовый сценарий празднования: этот сценарий предполагает, что группа хорошо знакомых людей окажется в замкнутом помещении, где они будут обсуждать
Это объяснение происходит из теории рутинных действий. Вообще говоря, такая праздничная аномалия убийств известна не только в России. Первым ее обнаружил в 1970-е годы психолог Лестер на американских данных, а с тех пор ее множество раз фиксировали в России, Израиле и Латинской Америке.
В американской традиции объяснением этой аномалии является вовсе не теория рутинных действий, а теория напряжения. Или то, что называется теория невыполненных обещаний. Есть такой американский криминолог Стек, который предположил, что вот такой всплеск праздничного насилия связан с тем, что у людей по поводу праздников есть завышенные ожидания. Они думают, что на праздники с ними все будет хорошо, что случится
Какое же из этих объяснений больше похоже на правду? В основе теории невыполненных обещаний, которую использует Стек, лежит идея о том, что этот агрессивный импульс, направленный внутрь или вовне, распределяется совершенно неслучайным образом. Стек говорит нам, что внешненаправленный агрессивный импульс будет характерен для маргинальных слоев населения, в то время как внутренненаправленный агрессивный импульс, то есть тот, который заканчивается самоубийством, это интеллигентский синдром.
Стек пытается это демонстрировать на американских данных, где у него в качестве маргинализованной группы выступают черные американцы, а в качестве немаргинализованной группы — белые американцы. Это само по себе довольно странная идея: бывает достаточно большое количество немаргинализованных черных американцев и очень большое количество вполне себе маргинализованных белых. Мы можем взять российские данные и специально сделать две выборки: например, нигде не работающие и ранее судимые преступники — это у нас будут маргиналы — и, наоборот, несудимые и со стабильной работой. Если мы рассчитаем силу этого праздничного эффекта для двух таких групп, то есть для условных маргиналов и условно благополучных людей, мы обнаружим, что для более благополучных людей праздники являются более сильным предсказателем их убийственной активности. То есть благополучные люди на праздники убивают чаще, чем неблагополучные.
У этого есть вполне конкретное, совершенно не метафизическое объяснение, которое не требует залезать в глубины человеческой души: безработный и ранее судимый может себе устроить праздник каждый день. Если мы посмотрим на то, как такие люди убивают в течение рабочей недели, то мы увидим, что там нет никакой привязки к рабочим дням или выходным. В то время как благополучные люди праздник себе могут устроить сравнительно редко, у них если всплески убийственной активности и случаются, то, как правило, в пятницу или в субботу. Все остальное время они банально работают, рано ложатся спать и редко садятся выпивать.
Теория рутинных действий также может нам объяснить и то, что называется законом замещения преступности. Поясню, что это такое. Так бывает, что вследствие
Это также обнаружили во множестве европейских городов, когда в конце 90-х годов появились компьютерные системы, которые рассчитывали потенциальные горячие точки, в которых часто происходят преступления. Тогда в этих городах стали менять маршруты патрулей, для того чтобы они чаще пересекали эти точки, — и в итоге через некоторое очень небольшое время эти очаги просто переместились в другие части города.
Еще один хороший пример — это то, почему в Соединенных Штатах увеличились объемы трафика тяжелых наркотиков после легализации марихуаны. Как вы знаете, в Соединенных Штатах во многих частях страны легализовано медицинское, а
На самом деле, когда эти самые преступные конгломераты обнаружили, что они больше не могут предоставлять людям некую уникальную услугу в виде поставок марихуаны (а логистические цепочки все еще работают: есть сеть дилеров, есть сеть доставки через границу), то они просто заменили один продукт на другой. Это накладывается на американский опиоидный кризис (то есть на широкое распространение прежде всего медицинских опиатов) и приводит к тому, что у них, с одной стороны, уже есть готовый рынок потенциальных потребителей тяжелых наркотиков, а с другой стороны — логистическая сеть, которая осталась от доставок марихуаны. И они просто принимают бизнес-решение и переделывают эту сеть доставки под тяжелые наркотики.
Мы видим, что преступление является просто еще одной формой человеческой деятельности, и оно, на самом деле, подчиняется всем тем же законам, которым подчиняется и деятельность вполне легальная. Таким образом, изучать преступность можно точно так же, как и другие экономические типы деятельности. В частности, в экономике существует отдельное направление — это экономика теневых рынков, которая вполне успешно, используя общие законы экономики, описывает то, как работают эти самые теневые рынки.
Криминология и, в частности, макротеории позволяют нам понять, что на самом деле стоит за таким феноменом, как преступность, — и куда следует прежде всего прилагать усилия для наиболее эффективного контроля за этим феноменом. Поскольку победить его окончательно мы не можем, но мы можем минимизировать вред, который он наносит.
Человек хочет, чтобы ему было хорошо, и не хочет, чтобы ему было плохо. Исходя из этих двух нехитрых предпосылок, классическая криминологическая мысль времен Просвещения делает нехитрый же вывод: законодатель может написать законы таким образом, чтобы люди избегали творить зло и старались творить добро. Поэтому за более тяжкие преступления, в теории, мы наказываем более жестко, за менее тяжкие — менее жестко, а за спасение утопающих мы даем медаль.
Звучит, кажется, логично. Но из этого получается следующее: раз система стимулов для всех людей одинаковая, и при этом одни люди все равно продолжают совершать преступления, а другие этого почти никогда не делают, — выходит так, что проблема именно в людях. Какое здесь объяснение? Весь XIX век криминологи бились над этой проблемой и не находили ее решения, пока на сцене не появился человек, которого зовут Чезаре Ломброзо — итальянский сначала врач, а потом и криминолог XIX века. Он был очень впечатлен идеями Чарльза Дарвина, хорошо всем известными — о том, что выживает наиболее приспособленный индивид, и о том, что в принципе есть некая идея прогресса биологических видов, и в том числе человеческого вида. И Ломброзо придумал очень простую вещь. Он решил, что преступников можно вычислять по неким внешним признакам.
Вообще говоря, Ломброзо изначально был полковым медиком, а потом, после того как вышел в отставку, начал служить в тюрьмах и занимался тем, что врачевал заключенных. И, наблюдая за заключенными, наблюдая за тем, как они выглядят, он вдруг обнаружил, что они очень похожи друг на друга. Это открытие его настолько поразило, что он решил систематизировать свои наблюдения и попытался составить из них своего рода картотеку. И на основании этой картотеки он вдруг понял, что, оказывается, те люди, которые чаще всего совершают преступления, являются носителями того, что он назвал атавистическими признаками. Это то, что, по мысли Ломброзо, делало человека ближе к зверю, чем к современному Homo sapiens. Это сильно выраженные надбровные дуги, специфическая форма челюсти, лишние пальцы, хвост, повышенная волосатость на теле. Ломброзо объяснял это тем, что такие «недоэволюционировавшие» индивиды хуже себя контролируют и, таким образом, более склонны к преступлениям самого разного типа.
Конечно же, Ломброзо, как неглупый человек, понимал, что этим все не ограничивается. И он сказал, что да,
Сейчас нам идеи Ломброзо, конечно, кажутся очень смешными, если не нацистскими. Но,
Первое — он переместил размышления о преступности из нормативистского разговора, то есть разговора о должном, в плоскость разговора о том, что же на самом деле происходит с людьми. И второе — он перешел на индивидуально-эмпирический уровень. То есть стал говорить о данных, а не о
Несмотря на то что Ломброзо отказался от своих идей, они продолжили жить и после его смерти. Например, к концу 1930-х годов в Соединенных Штатах американский криминолог Хутон также провел обследование порядка 17 тысяч людей, 13 тысяч из них были преступниками, 3 тысячи из них были, как он считал, непреступниками (хотя достоверно установить это невозможно). И он обнаружил, что преступники органически менее развиты. Это немного другой тезис, чем у Ломброзо, который говорил, что преступники не просто не развиты, а что у них есть некие остаточные животные признаки. Хутон же обнаружил, что преступники ниже ростом, бледнее кожей, более худы, у них больше болезней.
В общем, Хутон, сам того не зная, повторил исследования Гальтона и Пирсона (это два замечательных английских статистика, можно сказать, крестные дедушки статистики и одновременно два крестных деда евгеники), которые они провели в конце XIX века в Англии. Они тоже обнаружили, что, оказывается, дети бедноты выглядят сильно хуже, чем дети среднего и высшего класса, и изначально они видели в этом признаки органического вырождения. Но, как и положено хорошим статистикам, впоследствии они признали свои ошибки и хорошо показали, что на самом деле эти «органические изменения» являются просто следствием недоедания. Так, в Англии перед Первой мировой войной появилась система молочных кухонь для бедных, а к Первой мировой войне средний рост англичанина для разных классов примерно сравнялся.
То есть на самом деле никакой органической разницы не было. И то, что наблюдал Хутон, — это на самом деле следствие того, что преступники главным образом сосредоточены в беднейших слоях населения. А поскольку они беднейшие, в ходе своего роста и развития в детском возрасте они банальным образом недоедали.
Но криминологи не сдавались, и чуть-чуть позже, уже после войны, американский криминолог Шелдон тоже провел обследование преступников и непреступников и обнаружил, как ему казалось, сильную связь между типом тела и склонностью к преступлениям. Это известные типы тела: экто-, мезо-и эндоморфы, то есть худые, полные и атлетически сложенные люди. И он обнаружил, что атлетически сложенные люди более склонны к насильственным преступлениям, — из чего сделал далеко идущий вывод, что это и есть их органическая склонность к такого рода деятельности.
Но,
Есть еще одно направление криминологии, в частности криминология насилия, которое стремится искать преступников среди людей со всякими отклонениями — говоря простым языком, среди людей, имеющих душевные расстройства, и людей, имеющих органические повреждения мозга. Это кажется перспективной линией мысли, потому что массовая культура нас подготовила к такому восприятию преступника. Начиная с первого в мире знаменитого серийного убийцы Джека Потрошителя, публика привыкла видеть насильственных преступников как таких безумцев. И это кажется логичным. Потому что, действительно, среди людей с душевными болезнями бывают люди, совершающие насильственные преступления, которые настолько ужасны, что их совершенно никак не объяснить, если пытаться помыслить это в
Но вот незадача:
Еще одной линией аргументации является связь IQ и криминальности.
Но обнаружилось два тоже очень интересных факта.
И дальше очень сложно выделить причину того, почему люди стали преступниками. Они стали преступниками, потому что у них низкий интеллект? Или они стали преступниками, потому что они бедные? Или они стали бедными, потому что у них низкий интеллект и потому они стали преступниками? В общем, здесь не проглядывается
Тут мы плавно перейдем к генетике — может быть, дело в ней? Может быть, есть
И действительно, как сначала показали исследования, когда они взяли подвыборки для лиц, у которых есть такая генетическая аномалия, они обнаружили, что такие люди в среднем действительно чаще совершают преступления. Тогда казалось, что все, наконец мы нашли объяснение, вот оно. Но на этом пути лежало несколько дорожных ям. Когда ученые посмотрели, какие же именно преступления совершают эти суперсамцы, оказалось, что преступле
Примерно сюда же можно отнести и попытку объяснения криминальности через физиологию. В частности, примерно в те же 1960–70-е годы американские тюремные врачи обнаружили, что у преступников сердце бьется медленнее, чем у обычных людей. Криминологи радостно ухватились за этот факт: казалось бы, вот оно, найдено железобетонное доказательство того, что преступники физиологически отличаются от всех остальных людей: они прямо настолько хладнокровны, что сердце у них бьется медленнее, они, значит, спокойны, расчетливы и, видимо, жестоки. Но тут перед криминологами встала проблема обратной причинности. Вообще говоря, мы знаем, что замедление сердечных ритмов сопутствует рисковым профессиям. Военные, парашютисты, экстремалы — у всех у них сердце бьется чуть медленнее просто в силу специфики их деятельности. Их тело начинает приспосабливаться к тому, что они делают. Это вовсе не превращает их в прирожденных преступников. И, возможно, сердце у преступников начинает биться медленнее, потому что у них рисковая, опасная и неблагодарная работа.
Еще одним своеобразным обвиняемым в деле о повышенной склонности к преступности стали гормоны, а именно тестостерон. И современный вариант этого подхода был предложен в середине 2010-х годов криминологами Хоскином и Эллисом, которые предложили изучать уровни гормона, которые были у человека до его рождения, то есть когда он находился в материнской утробе, и, соответственно, влияли на формирование плода.
Если вы посмотрите на свою руку, то можете увидеть, как различаются по длине указательный и безымянный палец. Это не случайное соотношение: длина этих наших пальцев определяется тем, насколько сильным было воздействие тестостерона в тот момент, когда мы находились в утробе. И в теории эти пренатальные уровни тестостерона должны влиять на склонность к агрессивности и, соответственно, к криминальному поведению.
Хоскин и Эллис проверили эту идею следующим образом. Они взяли группу малайзийских студентов-бакалавров, попросили их измерить их пальцы, узнали соотношение для каждого студента, а потом дали им опросник, в котором те рассказали о своем преступном опыте. Или о своем опыте агрессивного поведения. И они получили такой результат, что, действительно, лица, у которых указательный палец был в среднем длиннее, чем у остальных, проявляли большую склонность к агрессии и большую склонность к рискованному, в том числе криминальному поведению.
Потом они повторили это же исследование с американскими студентами-бакалаврами. Эта публикация наделала довольно много шуму, все дружно бросились это предположение проверять. Но вот уже в 2016 году флагманский журнал дисциплины Criminology (это самый важный журнал в криминологии, рупор дисциплины) проверил эти данные на большой выборке и обнаружил, что там нет на самом деле никакой связи. Может быть, до окончательного потопления гормональной гипотезы еще далеко, но пока что она сильно сдала позиции.
Наверное, самым респектабельным из биологических подходов в криминологии был и остается эволюционизм. Идеи эволюционизма на первый взгляд довольно простые. Они рассматривают преступление как абсолютно естественную реакцию человека, естественный стратегический выбор в ситуации борьбы за ресурсы. Эволюционизм в значительной степени основывается на здравоосмысленном рассуждении, что насильственные преступления мы совершаем в отношении людей, с которыми мы чаще всего общаемся: это родственники, друзья и знакомые. Насилие в этих ситуациях, как правило, возникает, когда у нас есть некий ресурс, который мы делим. Не важно, материальный это ресурс или символический, в виде
Одна из самых знаменитых работ в области криминологического эволюционизма, а именно книга Мартина Дэйли и Марго Уилсон «Homicide: Foundations of Human Behavior», или «Убийство», которая была написана в конце 1980-х годов, берет это здравоосмысленное рассуждение и проверяет одно из предположений в нем. Уилсон и Дэйли говорят нам, что да, насилие, в том числе летальное, — это специфическая и абсолютно нормальная реакция человека на некоторые очень специальные ситуации борьбы за ресурсы. Более того, поскольку мы совершаем насилие в основном в отношении людей, с которыми мы чаще всего общаемся, мы должны были бы ожидать, что основными жертвами этого насилия будут наши родственники. И если мы посмотрим на статистику, в частности, убийств, то мы действительно увидим, что в разных юрисдикциях от 25 до 30 % всех убийств совершается именно в отношении родственников. Но Дэйли и Уилсон обнаруживают там замечательную закономерность: на самом деле убиваем мы в основном не кровных родственников, а родственников, с которыми мы не связаны по крови. Исследователи считают, что это такой вшитый эволюционный механизм, который не позволяет нам причинять вред собственному генетическому наследию.
Это интересная линия аргументации. Марго Уилсон и Мартин Дэйли ссылаются и на статистический аппарат, и используют довольно обширные антропологические данные. Но в такой линии рассуждений тоже есть одно слабое звено. Основными жертвами среди родственников, как правило, становятся мужья и жены, которые не являются между собой кровными родственниками. Но сама интенсивность социальных связей между мужем и женой такова, что предполагает, что в случае чего они друг для друга и будут потенциальными жертвами. В то время как дети с какого-то момента не живут вместе с родителями и, таким образом, с ними не пересекаются, а до этого — они находятся в этом детском состоянии и не способны создать ситуации борьбы за ресурсы.
Одним из возможных направлений развития биологической криминологии, понятно, является генетика. Опять же понятно, что криминологи смотрят в этом направлении с осторожностью: как я уже показал, начиная с XIX века это в большей степени история провалов, а не история успехов. Но, наверное, по мере того как будут улучшаться наши возможности в работе с человеческим геномом, будут пытаться делать исследования, которые будут искать
С другой стороны, по понятным причинам биологическую криминологию (и, шире, генетика и расовые исследования) находится под своеобразным табу — или очень сложным отношением со стороны публики. Это накладывает свой отпечаток, во-первых, на то, насколько широко распространены такого рода исследования, а
Итак, все же почему, несмотря на то что история биологической криминологии больше похожа на историю заблуждений разной степени креативности, попытки объяснить склонность к преступному поведению через биологию все еще продолжаются? Возможно, тут дело в том, что такой механизм объяснения является чрезвычайно привлекательным.
Научаемся ли мы преступному поведению? Ну, судя по всему, да. Поскольку вообще любые сложные формы поведения — следствие того, что нас
С одной стороны, это очень привлекательный, понятный и простой подход к преступности, который вроде бы все объясняет. Ну да, преступники у нас получаются оттого, что они живут среди других преступников и от них всему научаются. Но такое объяснение, скажем, не объясняет нам, почему преступность концентрируется в одних местах, а в других отсутствует. Или откуда у нас, скажем, появляется «беловоротничковая преступность», то есть преступность людей верхнего среднего и высшего классов, которая обычно совершается людьми, находящимися на высоких менеджерских позициях: это коррупция или
Уже к 1960-м годам исследователям стало понятно это ограничение, связанное с расплывчатостью, и была предпринята попытка его модернизации и улучшения. В 1966 году два человека, Рональд Акерс и Роберт Бёрджесс в окончательном виде сложили теорию социального научения преступности: они включили в нее теорию дифференциальной ассоциации Сазерленда и добавили еще несколько механизмов, которые, как им казалось, должны очень хорошо объяснять, как же возникает преступность, как она развивается и что с ней можно делать.
В том, что касается теории ассоциации, они пользуются подходом Сазерленда практически без изменений и говорят, что да, преступное поведение — в числе других форм поведения — перенимается у наиболее близких индивиду людей, то есть его родственников и ближайших друзей. В этой части они абсолютно следуют за своим предшественником. Но еще они добавляют штуку, которую они называют «определение», или delinquency definitions. Это некое дополнительное измерение, которое позволяет нам понять, в каких выражениях та или иная социальная группа описывает преступное поведение. А она может описывать его в трех разных формах. Первая — положительная, то есть преступление будет рассматриваться как эдакая доблесть, положительное действие, подвиг даже. Нечто достойное поощрения. Вторая — преступление может рассматриваться как печальная необходимость, то есть порицаемое действие, которое тем не менее необходимо производить, для того чтобы выжить в нашем сложном мире. И наконец, третья — можно полностью отрекаться от преступления, считать его мерзким, неправильным занятием, достойным всяческого порицания.
Как мы понимаем, каждое из этих определений свойственно определенной социальной группе. Последнее определение, отрицающее преступление, — это то определение, которое использует условно приличная публика: люди среднего и верхнего среднего класса, которые рассматривают преступление как вещь абсолютно неприемлемую. А вот у лиц, которым приходится заниматься преступной деятельностью, как раз выбор между сдержанным нейтральным отношением (мол, да, пришлось) и, наоборот, бравурным, описывающим преступную деятельность в категориях доблести и подвига.
Кроме того, Бёрджесс и Акерс добавляют такую важную категорию, как подкрепление: как у собаки Павлова, то есть в таком грубо физиологическом смысле, когда желательное действие подкрепляется
Ну и наконец, это то, что они называют моделированием, или имитацией преступника или преступного поведения. Это такой механизм перенимания не через ассоциацию, то есть не через общение с наиболее близкими вам людьми, а через отдаленное наблюдение за
Такой подход позволяет нам объяснить такое интересное явление, как гендерный разрыв. Гендерный разрыв в преступности — это одна из самых старых и самых интересных загадок в криминологии. Если вы посмотрите на то, кто совершает преступления (не важно, в какой юрисдикции: в России, США, Англии, Японии), то обнаружите, что практически везде большую часть преступлений совершают мужчины. Совершают они их примерно с частотой 7:1, то есть на семь преступников-мужчин приходится только одна преступница-женщина. Можно было бы сказать, что это
Соответственно, теория научения говорит нам, что на
Это значит, что если мальчик полез в драку, то, может быть, его не только не накажут, но отец его может еще и похвалить. Если девочка полезет в драку, то это, скорее всего, вызовет возмущение учителей, родителей и прочих значимых взрослых вокруг и будет воспринято как необходимость
Кстати, молодые люди имеют склонность объединяться в группы по интересам, в том числе интересам криминального свойства, и там они продолжают научать друг друга все новым и новым типам криминального поведения. И может даже возникнуть то, что один из предтеч современной криминологии Марвин Вольфганг назвал «субкультура насилия». Это такой специфический тип культуры, который создает установки, поощряющие антиобщественное поведение и даже, более того, возводящие его в ранг
Но тут есть уже знакомая по прошлой лекции проблема обратной причинности. То есть, возможно, это не подростки создают криминальную субкультуру, а, возможно, криминальная субкультура сформировалась вследствие того, что в окружающей их действительности есть объективные предпосылки — например, очень сильное неравенство, или невозможность легального заработка, или отсутствие у них методов, которые позволяют им ненасильственным образом разрешать конфликты. Может быть, наличие всех этих факторов, а не постоянное общение между собой, и создает эту самую субкультуру.
Если переводить это на язык современной России, то это не АУЕ превращает подростков в потенциальных преступников, а потенциальные подростки-преступники ищут для себя некую идеологию, которая будет позволять им не чувствовать себя плохими людьми, а, наоборот, чувствовать себя героями, способными к совершению подвигов. И вот они находят некий идеологический субстрат, который позволяет примирить их печальную действительность с их возможностями.
АУЕ («Арестантский уклад един») — это такая специфическая субкультура — или не субкультура, мы в точности пока не знаем, что же это такое — но это некое явление, которое распространено среди молодежи, как правило, провинциальных депрессивных районов Российской Федерации, явление, которое наделало много шуму в прессе и вызвало своего рода моральную панику. Мы так на самом деле и не знаем, что же действительно скрывается за этими тремя буквами, но, предположительно, молодые люди пытаются воспроизводить специфическую культуру воров в законе и даже
Однако нужно помнить о том, что, возможно, так называемая субкультура насилия, или субкультура преступности, — это следствие того, что бедность и неравенство очень сильно сконцентрированы в определенных слоях населения и практически отсутствуют в других. И, более того, это еще и географически обусловленная вещь. То есть такая сложная социальная ситуация возникает в местах, где у людей в принципе очень мало возможностей реализовать себя
Тут можно вспомнить хорошие современные американские исследования, которые проверяли известную криминологическую проблему, связанную с тем, что преступность сосредоточена среди лиц от
Получается, что теория вроде как все хорошо объясняет, звучит очень красиво, но не очень понятно, как все это проверять. А проверяется это довольно нехитрым образом: вы делаете опросники для лиц, которых собираетесь исследовать, и спрашиваете: а как ваши родственники, друзья, другие значимые люди относятся к тем или иным типам преступной деятельности, как они относятся к тому, что вы — преступник, или к тому, что вы потенциально можете совершить преступление? Вы также можете замерить через сходный инструмент то, в каких выражениях ваши респонденты определяют преступную деятельность: в превосходных, терпимых или резко отрицательных. И вы можете узнать, есть ли у них
Существуют сотни исследований, которые проверяли это примерно описанным мною образом, и они показывают нам, в частности, что если у вас друзья и родственники — преступники, то вы с высокой вероятностью тоже будете преступником. Если вы позитивно, с позитивными коннотациями описываете преступную, рисковую или агрессивную деятельность в своих ответах, то вы тоже действительно будете обнаруживать бо́льшую склонность к совершению преступлений — повторному или новому, не важно.
Тут нельзя не упомянуть человека, которого зовут Альберт Бандура. Это американский психолог, который придумал такой экспериментальный дизайн: детям демонстрировали видеозаписи, связанные с актами агрессии и насилия, иногда абсолютно мультяшные. А потом им предлагали продемонстрировать на специальной игровой кукле эти самые акты агрессии. И дальше исследователь просто замерял, с какой интенсивностью дети включались в эту игру, включались ли они в нее. И Бандура обнаружил, что, вроде как, если вы показываете детям насилие, а потом просите его продемонстрировать, то они его, действительно, демонстрируют.
Это породило целый пласт подражательных исследований в криминологии, связанных прежде всего с демонстрацией насилия на экране, но не только. Правда, у них были чуть более сложные дизайны. Как были построены такого рода эксперименты? Все испытуемые делились на двойки, и эти двойки были объединены между собой системой с электродами. И у каждого испытуемого была возможность ударить другого слабым электрическим разрядом. Когда эта установка происходила, им показывали, допустим, фильм или документальную пленку, которая демонстрировала некие акты насилия. После чего экспериментатор просил одного случайно назначенного человека из этой двойки ударить второго током. И он нажимал на кнопку и давал слабый заряд по второму. Теперь у второго была свобода действий. Он мог никак на это не отреагировать, а мог отомстить. То есть тоже нажать на кнопку и ударить своего «обидчика» ответным разрядом. Дальше вы демонстрируете людям фильмы со сценами насилия, или
Впоследствии эти дизайны критиковались. Они вроде бы этичные, потому что тут взрослые люди, никто их не принуждал ничего делать, они себя абсолютно добровольно подвергали такого рода испытаниям. Но когда эти дизайны попытались повторить уже в 1980–90-е годы, обнаружилось примерно следующее: значительная часть эффекта, который наблюдал Бандура и его последователи, явилась так называемым эффектом экспериментатора. То есть то, что люди знали, что они участвуют в эксперименте по изучению агрессии, и то, что рядом стоял экспериментатор, который намекал на то, что они вольны бить друг друга током, — скорее это влияло на них, чем просмотр
Тем не менее на основе этих исследований были сделаны довольно далеко идущие выводы. Прежде всего многие криминологи посчитали, что существует связь между демонстрацией насилия на экране и криминальным поведением. То есть если вы показываете по телевизору шоу о преступниках, с высокой вероятностью вы будете наблюдать всплеск преступности.
Но на самом деле это оказалось не так. И здесь нам помогли вовсе не экспериментальные дизайны, а дизайны псевдоэкспериментальные. К счастью, в США телевидение внедрялось неравномерно: в разных частях страны телевещание начиналось в разные периоды ХХ века.
Но если мы начнем учитывать этот фактор телевидения, которое вводилось в разных частях страны в разное время, мы обнаружим, что связь там есть — только не с насильственными преступлениями, а с имущественными. Соответственно, с агрессией это, видимо, никак не связано. Почему там есть связь с имущественными преступлениями — причем именно такими мелкими имущественными, абсолютно не связанными с насилием? Ведь есть имущественные преступления типа грабежей, где преступник применяет физическую силу по отношению к жертве, а есть имущественные преступления, где преступник старается оставаться незамеченным и совершает преступления, не используя физическую силу в отношении жертвы, — и выросло число именно таких преступлений. Почему это произошло, мы в точности не знаем. Есть предположение, что телевизор здесь сыграл роль в демонстрировании шикарной жизни и завышении ожиданий у людей. Но, во всяком случае, вот этот псевдоэкспериментальный дизайн с телевизором достаточно убедительно показал нам, что связи между массовой демонстрацией насилия на телеэкранах и криминальной активностью людей на самом деле вроде бы не наблюдается.
Помимо телевизора есть еще и главный жупел для всех родителей по всему миру — это компьютерные игры. И здесь имеет смысл прежде всего вспомнить о той моральной панике, которая началась в Соединенных Штатах после печально знаменитого расстрела в школе «Колумбайн» 20 апреля 1999 года. Почти сразу же после этого трагического случая появились сообщения, что один из преступников моделировал в компьютерной игре Doom карты, которые были похожи по своему устройству на его родную школу — и, соответственно, там он вроде как отрабатывал свое преступление. Сразу же была куча публикаций в массмедиа, началась моральная паника, к которой присоединилось в том числе множество криминологов. Один из них, криминолог-психолог Крейг Андерсон, на этой волне моральной паники издал несколько академических публикаций, в которых, как считается, достаточно твердо показал связь между насилием в компьютерных играх и склонностью к насилию у подростков.
Однако ему почти сразу же начал оппонировать другой американский психолог-криминолог Кристофер Фергюсон, который примерно с такой же степенью достоверности показал, что мало того, что там нет никакой связи, так еще и компьютерные игры на самом деле снижают уровень агрессии у людей.
Потом был ряд публикаций других исследователей, которые с достаточно высокой степенью достоверности показывали, что продажи компьютерных игр, в том числе 3D-шутеров, очень сильно снижают уровни городского летального насилия в Соединенных Штатах. В общем, пока что это сложный, дискутируемый вопрос: действительно ли компьютерные игры вызывают насилие, или же они его скорее не только не вызывают, но и дают ему социально приемлемый выход. Пока, если мы посмотрим на количество исследований, которые есть в обеих областях, однозначного ответа дать нельзя. Но, мысля по аналогии, если за обучением в компьютерных играх насилию стоят те же предполагаемые механизмы, что и в экспериментах Бандуры и его последователей, и те же, которые предполагались для телевидения, то нет никаких оснований ожидать, что и в компьютерных играх такая связь обнаружится. Таким образом, можно ли сказать, что условные «Бригада», «Бумер» или игра GTA не способны создавать новых преступников? Скорее все-таки нет. Так же как и в случае с криминальными субкультурами, они могут помочь оформиться уже существующим криминальным наклонностям и поведению, но, судя по всему, не могут создать их с нуля.
Почему не все люди вокруг нарушают закон? Ответ на этот вопрос нам может дать теория социального контроля. Она была разработана в 1960-е годы американским криминологом Трэвисом Хирши. Точнее, тогда была разработана ее базовая установка — потом она несколько раз менялась, а в 1990-е годы Хирши со своим коллегой Готтфредсоном выкатил обновленную версию, о которой пойдет речь чуть позже.
Базовая идея этой теории не очень сложная. Она заключается в том, что если у людей слабые социальные связи, то они будут обнаруживать большую склонность к криминальному поведению, поскольку на них будет приходиться очень мало социального контроля со стороны других людей. Подобная логика рассуждений превращает преступность в функцию от объема социального контроля, направленного на определенного человека.
Хирши отдельным образом концентрируется на детях. Он, по сути, говорит, что самое важное происходит именно в раннем возрасте. Чем больше контроля направлено на ребенка в раннем возрасте, тем с меньшей вероятностью он обнаружит у себя
Для Хирши весь социальный контроль раскладывается на четыре основания. Первое — это привязанность человека к источнику авторитета — то есть, на самом деле, привязанность к родителям. Если человек сильно привязан к родителям, он будет обнаруживать меньшую склонность к преступлениям. Второе основание связано с ситуативными оценками рисков — это как бы более здравомысленное измерение. То есть в каждой конкретной ситуации человек смотрит на возможность совершить преступление и пытается прикинуть, какая ему от этого будет польза, каков возможный вред, наступит ли наказание — и так далее. Также есть то, что Хирши называет «вера» — это та самая интернализированная уже часть убеждений, то есть те правила, которые человек усвоил и считает частью своей личности. Ну и наконец, четвертое — то, насколько человек включен в социальную жизнь: есть ли у него работа, семья, кружки, хобби и прочее.
Скажем, разрыв в склонности к совершению преступлений для отпрысков благополучной и неблагополучной семьи у Хирши будет объясняться тем, что благополучный подросток или ребенок просто подотчетен большому количеству социального контроля, то есть он должен соответствовать большому числу всяких ожиданий. Несоответствие этим ожиданиям ведет к большему неодобрению, более строгим санкциям, за соблюдением которых еще и проследят. И наоборот: никто, скорее всего, не будет следить за поведением подростка или ребенка из менее высокостатусной семьи, никто не отправит его на курсы игры на фортепиано и прочее. Ну и наконец, жизнь у благополучного подростка строго регламентирована, поскольку там куча всяких занятий: он из школы идет в кружки, из кружков — в бассейн, из бассейна — домой, потом он спит, потом просыпается и снова идет в школу. И, в общем, в его жизни нет свободного времени, оно все занято учебой и внеучебными активностями — и это отражается и на склонности к преступному поведению.
Это кажется логичным. Но здесь хотелось бы вспомнить такое классическое криминологическое исследование, которое было сделано не в рамках этой теоретической традиции, но которое очень хорошо демонстрирует ее слабые стороны. Это исследование Уильяма Чемблисcа 1973 года, которое вошло в историю криминологии как «Святые и сорвиголовы» («The Saints and the Roughnecks»). Чемблесс исследовал старшую школу в конце 1960-х годов в небольшом американском городке, который он, понятно, не называет. И он обнаружил, что в этой школе есть аж две молодежные банды. Одну он называет «Сорвиголовы», а вторую — «Святые». Они вовлечены плюс-минус в одинаковую криминальную активность: мелкое воровство, драки и прочие не очень серьезные преступления. Вся разница заключается в том, что «Сорвиголовы» — это дети беднейших слоев населения этого города, а «Святые» — это в основном отпрыски среднего и верхнего среднего класса. И учителя, и родители в основном обращают внимание на криминальную активность «Сорвиголов», но совершенно сквозь пальцы смотрят на то, что делают «Святые». (На самом деле это очень похоже на сюжет фильма Фрэнсиса Форда Копполы «Изгои», «The Outsiders»: две банды в школе, просто одна социально благополучная, а вторая нет, и поэтому про вторых все говорят, что они потенциальные преступники и висельники, а первые — это просто «мальчики веселятся».)
Здесь мы видим то, что в криминологии называется лейблингом, или приклеиванием ярлыков. И здесь как раз Хирши довольно сильно ломается. Потому что он нам вроде как предсказывает, что «Святые» вовсе не должны проявлять никакой криминальной активности, но мы видим, что они не только проявляют такую же криминальную активность, как и «Сорвиголовы», но к ним еще и предъявляют меньше требований. Хотя, по Хирши, тот объем социального контроля, который они должны были бы испытывать, должен был быть более сильным, чем у «Сорвиголов».
Другой пример того, как Хирши можно приложить к конкретным криминологическим проблемам, — это вездесущий гендерный разрыв. Тут объяснение довольно похожее на то, которое дает Сазерленд и его последователи. По этой теории девочки и женщины совершают меньше преступлений, чем мальчики и мужчины, по той простой причине, что их жизнь контролируется сильнее, чем поведение и шалости мальчиков, и вещи, которые прощают парням, девушкам не прощают. Они считаются для них просто неприемлемыми — например, те же драки. При этом у всех есть ожидание того, что девочка будет прилежной, будет ответственно выполнять в будущем роль матери. И, таким образом, за ней усиливается не только формальный контроль, но и неформальный: все люди будут зорко следить за тем, чтобы женщина вела себя как следует, в то время как к мужчине эти запросы менее строгие.
В теории, все получается довольно-таки просто. Ведь объем формального контроля для всех людей в каждой юрисдикции более-менее стандартизирован: существует уголовные кодексы — то, что юридическая криминология обычно называет общей превенцией, — то есть некая общая сетка координат, которая для всех задает эту норму социального контроля, и она в теории должна сдерживать преступную активность людей. Получается, что поймать потенциального преступника должно быть очень просто: это, по Хирши, должен быть такой человек, у которого в жизни очень мало социального контроля. Точнее, у него очень мало социальных связей.
Ну, в принципе, да: если мы посмотрим на среднего преступника в России, то обнаружим, что он почти в 70 % случаев безработен, почти всегда не женат, часто — судим. В общем, полный хиршевский набор человека, в отношении которого есть очень мало всякого социального контроля. Но это если смотреть на прототипические преступления — кражи, разбои, убийства, грабежи. Но они и сосредоточены в маргинальных слоях населения, тут все понятно.
Однако здесь появляется проблема того, что называется «беловоротничковая преступность». Это такой специфический тип преступности, который характерен для людей, которые находятся на высоких, прежде всего менеджерских позициях: это всякие хищения, растраты, возможно — коррупция. Вот тут с точки зрения социального контроля уже все объяснить сложновато. Ведь получается, что это вроде как люди совершенно не маргинализованные, у них большая плотность социальных связей, вокруг них довольно много социального контроля — а они все же
Если мы посмотрим на чуть более позднюю версию теории Хирши, которую он обновил к началу 1990-х годов вместе со своим коллегой Готтфредсоном, (то, что они вместе назвали «Общей теорией преступности»), то звучит она примерно следующим образом. Поскольку совершение преступлений обеспечивает простое и быстрое удовлетворение чувства успеха, преступление не сильно отличается от других форм девиантного поведения, хотя и легальных: употребления алкоголя, курения, езды с превышением скорости. И тут вопрос поворачивается с ног на голову: не почему люди совершают преступления, а почему они их не совершают.
Хирши исходит из того, что все упирается в самоконтроль и преступление — это, с одной стороны, приятно, а с другой стороны, вроде как порицаемо. Но часто люди, на которых сосредоточено большое количество контроля, тем не менее преступления совершают — например, «белые воротнички». А удается им это при помощи того, что называется техниками нейтрализации, то есть они начинают отрицать ответственность, отрицать, что
Это то, что называется теорией дрифта (Neutralization and Drift Theory), ее разработали Дэвид Матца и Грешем Сайкс. По сути, они говорят, что люди, которые совершают преступления, вполне хорошо понимают, что делают
Прежде всего, они начинают отрицать ответственность — например, человек говорит: «Ну, это не я с
Соответственно, для Матца и Сайкса основным объяснением становится такое: раз уж мы приняли посылку о том, что люди становятся на путь преступления довольно-таки рано в своей жизни и, соответственно, последующие события в его жизни, как правило, уже не так важны с точки зрения того, выберет человек преступное поведение или не выберет, — все упирается в самоконтроль. И поэтому для них вычисление потенциального преступника сводится к вычислению человека, который импульсивен, нечувствителен к страданиям других людей, склонен к риску, ориентирован скорее на выполнение физических заданий, чем заданий умственных, и в целом обладает не слишком развитой речью.
Выявлять это они пытались при помощи опросников. Самым популярным опросником является так называемая шкала Грасмика. В ней есть шесть пунктов: импульсивность, нечувствительность к чужим страданиям, оказание предпочтения несложным и легким заданиям, неумение управлять темпераментом, склонность к риску и физическая активность. К каждому из пунктов «прикручена» так называемая шкала Лайкерта: «совсем не подходит», «слегка не подходит», что-то среднее, «скорее подходит» и «подходит полностью». Люди (обычно студенты или заключенные) эти опросники заполняют, и потом ученые смотрят, как это соотносится с реальным криминальным поведением или склонностью к нему.
Существуют сотни исследований, которые проверяют эту теорию. И если это исследования, которые в статистике называются кросс-секционными, то есть исследования, которые замеряют ситуацию на определенный момент времени, то они показывают довольно хороший результат. Действительно, люди, у которых в широком смысле низкий самоконтроль, показывают более высокую склонность к совершению преступных действий. Но если посмотреть во временном разрезе и опрашивать одних и тех же людей в течение их жизни или
Оставьте ваш e-mail, чтобы получать наши новости