Что такое древнерусская литература

Летописи, религиозные трактаты, жития и «Слово о полку Игореве»

Автор Дмитрий Добровольский

Историю древнерусской словесности XI–XIII столетий часто рассматривают как первую главу в истории современной русской литературы. И действи­тельно, образы из летописей или «Слова о полку Игореве» прочно занимают свое место в фонде отечественной культуры — достаточно вспомнить пушкин­скую «Песнь о вещем Олеге» или оперу «Князь Игорь» Бородина. Однако важно пони­мать, что образы эти происходят из мира, существенно отличавшегося от нашего по своим ценностным установкам. Осознание этой разницы — первый шаг к пониманию всех произведений культуры Древней Руси.

Основное отличие древнерусской словесности от современной художественной литературы состоит в предназначении. Задача художественной литературы — поднимать читателя над обыденным миром. В книгах «интеллектуальных» и «сложных» это делается с помощью неожиданной формы и многопланового содержания; в тех, что «попроще», нас ожидает лихо закрученный сюжет с неочевидной развязкой, а некоторым мас­те­рам удается сочетать и то и дру­гое. Утверждения критиков XIX века, буд­то искусство непременно должно быть «полезным», сегодня кажутся глубоко устаревшими. И даже об обязательной еще недавно «партийности» литера­туры вроде бы наконец разрешили забыть.

Совсем другое дело — книжная культура русского Средневековья. Книги и вообще письменность появились на Руси после Крещения, так что их состав и содержание определялись прежде всего потребностями Церкви. А в глазах Церкви искусство ради искусства было делом опасным, ведь такое искусство способно притягивать внимание — а значит, и помогать дьяволу, который обязательно вос­пользуется случаем отвлечь людей от молитвы и каким-нибудь хитрым спосо­бом ввергнуть души человеческие в соблазн. Дабы этого не допу­стить, некото­рые популяр­ные формы народных развлечений — например, пло­щадные коме­дии — были прямо запрещены церковными канонами (при этом именно пло­щадная комедия — одна из тех форм искусства, от которых про­изо­шел совре­менный театр). Конечно, реализовать такие суровые запреты было непросто: «трубы, скоморохи, гусли и русалии» продолжали, как признавали древнерусские проповедники, «переманивать» народ от Бога. В то же вре­мя упоминания скоморохов в источниках домонгольской поры единичны, а при­меры их твор­чества, восходящие к столь ранним временам, нам и вовсе неиз­вестны. Та сло­весность Древней Руси, с которой имеет дело современный чита­тель, — сло­весность сугубо религиозная, а ее основная задача — приносить душевную пользу. Браться за перо имеет смысл лишь постольку, поскольку результат твоего творчества поспособствует спасению души.

Такая целевая установка вовсе не исключала изящества слога. Напротив, боже­ственные истины столь сложны и блистательны, что излагать их «простым» языком невозможно, и даже искусного писателя эта задача способна поставить в тупик. Автор «Сказания о [святых князьях] Борисе и Глебе», обращаясь к героям своего сочинения, признается:

«Не знаю, как вас похвалить, и что сказать, не понимаю и не могу при­думать. Я бы назвал вас ангелами, которые быстро приходят к скорбя­щим, но вы во плоти жили на земле среди людей. Я бы именовал вас людьми, но вы превосходите разум человеческий чудесами своими и помощью слабым. Я бы провозгласил вас цесарями или князьями, но ведь вы показали больше смирения, чем самый простой и смирен­ный из людей, и именно за это допущены на небеса в райские жилища…»  Здесь и далее цитаты приводятся в переводе Дмитрия Добровольского.

Иначе говоря, ни одно определение само по себе не способно передать величия жертвы, кото­рую принесли князья-мученики, а значит, надо найти таких опреде­лений как можно больше — вдруг, как станут говорить много позже, количе­ство перей­дет в качество и на пересечении множества смысловых полей все-таки про­явится что-то отдаленно похожее на описываемый объект?

Мысли выражались с помощью сложных многоплановых сравнений. К при­меру, обра­щаясь к своему князю, автор рубежа XII–XIII веков Даниил Заточник последо­вательно сопоставляет себя с «бледной травой, выросшей между сте­на­ми», ягненком, младенцем и «птицей небесной» — общее здесь то, что все они зави­сят от милости свыше, которой добивается от своего адресата и сам Даниил. Человечество можно было уподобить храму премудрости Божьей, который держится на семи столпах, по одному на каждый из семи Вселенских соборов. Сами книги образно именовались реками, которые поят Вселенную. Важней­шим умением древнерусского книжника был подбор синонимов — чем больше, тем лучше. Например, говоря о Крещении Руси, можно было ска­зать, что рус­ские люди «приблизились к Богу», «отвергли дьявола», «осу­дили службу сатане», «оплевали беса», «познали Бога истинного» и т. д. А осо­бенно хорошо, если все найденные обороты удастся соединить в одном пред­ложении. Понятно, что предложение от этого разрастется и чи­тать его станет неудобно. Но и предметы, о которых идет речь, не обязаны быть доступ­ными. «Трудно­про­ходимые книги» — вот как определяется христиан­ская литература в одной из древнейших русских рукописей, «Изборнике» князя Святослава 1073 года.

Закономерно спросить: как стремление говорить сложным языком о сложных материях сочеталось с одним из ключевых постулатов христианской веры — с убеждением в слабости и греховности человека? Как вообще слабый и греш­ный человек может писать о божественных истинах? Очевидное противоречие снималось за счет того, что сложные обороты и многоплановые образы древне­русской книжности редко когда были оригинальным изобретением местных сочинителей.

К моменту Крещения не было редкостью и знание иностранных языков, осо­бенно греческого. В результате древнерусская словесность могла опираться как мини­мум на достижения византийской литературы, а та, в свою оче­редь, соединяла античную риторику с богатой образностью Священного Писа­ния. То есть по большому счету к услугам киевского, новгородского или, скажем, рос­тов­ского книжника был весь тысячелетний опыт иудеохристианской циви­ли­зации — требовалось лишь подбирать подходящие к случаю образцы. Если надо было рассказать о благород­ном князе-воителе (например, об Алек­сандре Нев­ском), то использовались приемы, опробованные предшест­вен­ни­ка­ми при опи­сании великих воинов древности — Гедеона или Александра Маке­дон­ского. Если речь заходила о преступнике, то и тут предшествующая лите­ратура давала весьма представительный набор образцов, от Каина до им­пера­торов-тиранов. При этом многие из авторов «образцовых» сочинений почитались Церковью в качестве святых, что давало некую дополнительную гарантию уместности и точно­сти заимствований — а заодно избавляло тех, кто пользо­вался находками пред­шественников, от переживаний по поводу собственной греховности. Понятно, что такой творческий метод ограничивает свободу литературного экспери­мента и расходится с тем, как принято писать сейчас. Но для культуры рели­гиозной, пронизанной идеей человеческой греховности, именно строгое следо­вание освященным традицией образцам оказалось наибо­лее подходящим. Если ты подвержен дьявольским соблазнам, то лучше ничего не изобретать.

Такими были, если угодно, «теоретические основы» древнерусской словес­ности. Обратимся к наиболее важным произведениям, созданным на Руси в XI–XIII веках.

Первым в этом ряду следует, несомненно, назвать «Слово о законе и бла­го­дати», принадлежащее перу Илариона, митрополита Киевского в 1051–1055 го­дах. Видимо, «Слово» было написано еще до поставления Илариона на кафед­ру: автор называет в числе живых супругу князя Ярослава Мудрого Ирину-Ингигерду, которая умерла еще в 1050 году. С другой стороны, Иларион упоминает о киевской церкви Благовещения на Золотых воротах, построенной около 1037 года, а значит, и «Слово» было написано после 1037 года. Ничего точнее об обстоятельствах создания данного памятника сказать не удается. Биография Илариона также известна очень плохо. Впрочем, содержание «Слова» красноречиво само по себе.

Произведение состоит из трех частей. Сначала Иларион рассказывает читателю о том, как человечество узнавало о пути спасения и обретения вечной жизни: сначала это происходило через Ветхий Завет, который Иларион называет «За­ко­ном», а потом через Новый — «Благодать». При этом автор уделяет особое вни­мание двуединой богочеловеческой природе Христа, объясняя этот слож­ный догмат с помощью длинного (почти два десятка элементов!) ряда парных про­тивопоставлений:

«…как человек [Христос] постился 40 дней и взалкал, но как Бог побе­дил искусителя, как человек пришел на свадьбу в Кане Галилейской, но как Бог превратил воду в вино, как человек спал в лодке и как Бог остановил ветер и волны (и они послушали его)…»

Затем сообщается, что Русь, хоть и была страной язычников, теперь тоже приобщилась к благодати христиан­ства. Это дает повод для нового ряда противопоставлений:

«Будучи варварами, мы назвались людьми Божьими, и будучи врагами, назвались сыновьями, и уже не по-иудейски осуждаем, но по-хрис­ти­ански благословляем, и не ду­маем, как бы распять [Христа], но Распятому поклоняемся…»

Наконец, Иларион возносит хвалу «великому кагану нашей земли Владимиру» за Крещение Руси. В этой последней части всячески подчеркивается, что Русь — самостоятельное и мощ­ное государство, которое «ведомо и слышимо всем концам земли», а также что Владимир пришел ко Хри­сту сам, не слышав апостоль­ской проповеди и не видев твори­мых проповед­никами чудес. Визан­тия (откуда на Русь прибывали и священни­ки, и церков­ные мастера, и книги) упоминается лишь однажды. Такой своеоб­разный па­трио­тизм становится особенно примеча­тельным, если учесть, что именно на время составления «Слова» — 1040-е годы — пришелся очеред­ной военный конфликт Руси и Византии. Да и сам Иларион был поставлен в митро­политы собором епис­копов, без благословения константинополь­ского патри­арха, которому тогда подчинялась Русская цер­ковь. В итоге ученые часто гово­рят об антивизантий­ской направленности «Слова о законе и благода­ти». Но еще более примечате­лен исторический кругозор автора: от момента Креще­ния Руси до составления «Слова» прошло от силы лет шестьдесят, а мест­ные книжники уже могли, как мы видим, строить масштабные схемы всемирной исто­рии, охваты­вающие времена от Авраама до Ярослава Мудрого включительно. Иначе говоря, хоть Иларион и акцентирует самосто­ятельность древнерусской культуры, сам текст сочиненного им «Слова» ярко свидетельствует о том, насколько основа­тельно Киевская Русь включилась в мировой культурный контекст.

Еще одним знаменитым книжником XI века был Нестор. Обычно Нестора знают как «летописца» — по эпитету, которым его наградили благодарные продол­жатели несколько столетий спустя. Но между древнейшими летописями и сочи­нениями, подписанными именем Нестора, есть ряд противоречий, поэтому современная наука говорит об участии Нестора в летописном деле с осторожностью. Однако не вызывает сомнений вклад Нестора в древнерус­скую агиографию, то есть в написание житий святых.

Первым свершением Нестора на поприще агиографии было написание «Чтения о житии и погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба». История кня­зей Бориса и Глеба восходит к событиям 1015 года, когда сыновья крести­теля Руси Владимира Святославича, едва дождавшись смерти отца, устроили крова­вую борьбу за власть. Как именно развивалась эта междоусобица — вопрос слож­ный. Однако сравнительно рано сформировалось представление о том, что двое из наследников — Борис Ростовский и Глеб Муромский — в схватке не уча­­ствовали и даже не стали сопротивляться подосланным к ним убийцам, лишь бы не «поднимать руку на брата». А в 1072 году почитание двух князей было дополнительно закреплено благодаря чудесному обретению их благо­уханных мощей. Судя по всему, примерно в это же время появился и древней­ший вариант сказания о гибели Бориса и Глеба, примечательный пространной и картинной сценой убийства князя Бориса: движимые яростью убийцы напра­вляют на Бориса копья, но тут действие неожиданно замирает, и обреченный князь произносит длинную и патетическую молитву. Очевидно, что на самом деле все было не так, но предсмертные рассуждения Бориса о смерти как избавлении от соблазнов этого света производят на читателя неизгладимое впечатление. Нестор избавил сказание от некоторых сюжетных неувязок, объ­единил историю гибели князей с рассказом о чудесах от их остан­ков, а кроме того, снабдил сказание историческим предисловием, начав его, ни много ни ма­­­ло, от грехопадения Адама. Результат такой обработки впечат­ляет ме­ньше первоначального сказания, действие уже не так динамично, а образы — суше. В то же время под пером Нестора гибель Бориса и Глеба из частного эпи­зода местной политики превратилась в событие мирового уровня, а русские святые — в небесных покровителей всех христиан.

«Сподобившись чести» повествовать о жизни и смерти князей-мучеников, Нестор, по его собственным словам, «заставил себя обратиться к другому рассказу» и «покусился написать» о святом Феодосии Печерском. Феодосий происходил из состоятельной семьи и мог бы стать наследником большого имения, но с детства отличался религиозностью и в конце концов сбежал в Киев, чтобы вступить в монастырь. В XI веке монастырей на Руси было немно­го; тот, куда приняли Феодосия, представлял собой простую пещеру, выкопанную в крутом берегу Днепра. Однако за несколько десятилетий эта скромная обитель превратилась в центр монашеской жизни на Руси, а Феодо­сий (к этому времени уже игумен) стал признанным лидером аске­тического движения. Биография Феодосия и история становления Киево-Печерского монастыря насыщены драматическими эпизодами: монахи не раз вступали в открытое столкновение с сильными мира сего. Однако Нестору удалось примирить традиционную форму жития с достоверностью и психо­логической точностью в изложении конфликтных ситуаций.

Подобное же сочетание следования литературным традициям с виртуозными описаниями реальных житейских конфликтов представляет и древнерусская летопись. Летопись — это не обычный «памятник словесности». У нее была специальная задача — найти место Руси в общем замысле Провидения отно­сительно истории человечества. Поэтому летописный рассказ начинается с повествования о том, какие вообще народы есть на земле и откуда взялись славяне, а закончиться не может по определению: концом летописного дела мог стать только конец истории как таковой, или, другими словами, Страш­ный суд. Понятно, что написать такой труд одному человеку не под силу. Но каж­дый следующий книжник мог редактировать то, что досталось ему от предшественников, а когда накопленный материал заканчивался — попол­нять летописный текст описанием тех событий, очевидцем которых был он сам. Когда один летописец отходил от дел, эстафету перенимал другой, и так постепенно, поколение за поколением, летописи разрастались из срав­ни­тельно небольшого повествования о «начале Русской земли» в пространные историче­ские полотна, охватывавшие события от Всемирного потопа до ныне правящего князя.

Первый из этих так называемых летописных сводов был создан в Киеве не позже 30-х годов XI века, а в начале XII века очередное расширение и дора­ботка того же в основе своей текста привели к возникновению сочинения, кото­­рое сегодня издают под названием Повесть временных лет. Когда именно появилось это заглавие — в начале XII века или раньше, — сказать трудно. Но по сути оно однозначно указывает на религиозный смысл летопис­ного труда: «временами» и «летами», или «временными летами» в славянском переводе книги Деяний апостольских называется установленный Богом срок Страшного суда. И раз об этих последних годах существования мира уже пишет­ся «повесть», то, значит, и второе пришествие случится со дня на день и мы должны быть к нему готовы.

Специфическое видение задачи собственного труда рано привело летописцев к весьма «антихудожественному» методу организации материала: за редчай­шими исключениями события фиксировались в строго хронологическом порядке, по отдельным «главам», посвященным происшествиям одного года и начинающимся стандартным заголовком «В лето такое-то» (в науке принято называть эти «главы» годовыми статьями). Читать такой текст неудобно: заголовки очередных статей прерывают рассказ на самом интересном месте, и даже непосредственные причина и следствие могут оказаться разнесены по разным статьям и разбиты сообщениями о совсем других событиях и про­цессах. Пове­ст­вователю тоже трудно: его возможности развивать сюжет и рас­крывать харак­теры действующих лиц поневоле ограничены одним годом. Однако логика божественного замысла все равно не может быть доступна рядовому чело­веку, так что для средневекового сознания сетка дат оставалась почти единст­венным наглядным ориентиром в событийной стихии.

Некоторые летописные известия предельно лаконичны («Перенесены святые в церковь Святой Богоро­дицы» или «Князь Ярослав пошел войной на Литву»). Другие (например, рас­сказ о похи­ще­нии и ослеплении князя Василька Рости­славича в 1097 году) пред­­ставляют собой развернутые повествования с яркими персонажами и пол­­ными драма­тизма сценами. И далеко не всегда авторы лояльны к дейст­вующей власти: на летописных страницах упоминаются и просчеты князей, и злоупо­требления бояр, и церковные «мятежи». В начале XII века критиче­ский тон летописцев несколько поослаб, всесторонний взгляд на события уступил место восхвале­нию правящих князей. Впрочем, на Руси существовало несколько лето­писных традиций: кроме Киева (где летописание зародилось), свои летописцы были в Новгороде, Владимиро-Суздальском кня­жестве, а так­же на Волыни и в Галиц­кой земле. В итоге перед современными исследовате­лями развора­чивается подробная и многоплановая картина политической жизни русских земель.

Политический взлет Руси, которым ознаменовался XI век, быстро сменился эпохой раздробленности. Однако с точки зрения словесности новый истори­ческий период был не менее интересным, чем предыдущий. На вторую поло­вину XII века пришлось творчество знаменитого сочинителя церковных гимнов и поучений Кирилла Туровского. Его «Слово о слепце и хромце» представляет собой изощренную притчу о природе греха. А на рубеже XII и XIII веков во Вла­димирской земле появилась не менее изощренная похвала могуществу велико­княжеской власти — «Слово» (в другой версии — «Моление») Даниила Заточ­ника, о котором уже был случай сказать выше. Впрочем, самым известным и наиболее востребованным у современного читателя остается другой знаме­нитый памятник этого времени — «Слово о полку Игореве».

«Слово о полку Игореве» очень своеобычно. Его сюжет построен не вокруг фигуры какого-нибудь святого и не вокруг явленного свыше чуда, и даже не вокруг героически выигранной битвы, а вокруг неудачного похода князя новгород-северского Игоря Святославича против степных кочевников-половцев в 1185 году. Текст открывается рассказом о выступлении русских войск в степь и о том, что начало экспедиции сопровождалось зловещим знаком — солнечным затмением. Затем следует описание двух сражений: одно развора­чивается для русских войск успешно, а второе заканчивается разгромом, после которого князья-предводители во главе с Игорем попадают в плен. Потом действие переносится на Русь, и читатель оказывается сперва в Киеве, на совете киевского князя Святослава с боярами, а затем в Путивле, где на городской стене плачет о пропавшем Игоре его супруга — Ярославна. Заканчивается «Слово» сообщением о побеге Игоря из половецкого плена: к радости Руси и окрестных стран, князь триумфально возвращается в Киев.

Описывая все эти события, автор «Слова» активно пользуется весьма слож­ными метафорами («Тут кровавого вина не хватило, тут кончили пир храбрые русичи: сватов напоили, а сами полегли за землю Русскую»); упоминаются нехристианские боги и мифологические существа: Див, ветры — Стрибожьи внуки, «великий Хорс» и т. п. Авторская оценка и тем более христианская мораль практи­чески полностью скрыты за этим причудливым словесным узором.

Можно было бы подумать, что перед нами воинский эпос, подобный, скажем, старофранцузской «Песне о Роланде». Но важнейший признак эпоса — это сти­хотворная форма с четким размером, а ее в «Слове о полку Игореве» вы­явить не удается. Кроме того, наряду с «языческой», или «народной», в образ­но­сти «Слова» представлена и христианская, книжная составляющая. Так, чтобы по­ка­зать разорение Русской земли от княжеских междоусобиц, автор описыва­ет стаи птиц, которые поедают трупы:

«Тогда на Русской земле редко слышался клич пахаря, зато часто вороны каркали, деля трупы, и галки разго­варивали на своем языке, собираясь на поживу».

В библейских проро­чествах также встречается упоминание о трупах, которые станут пищей птицам, когда Бог отвернется от Израиля за его грехи. Примеча­тельно и то, что рассу­ждения князя Святослава перед боярами (самим автором опре­деленные как «золотое слово») посвящены не столько необходимости сража­ться с врага­ми Руси, сколько гордыне тех, кто делает это не вовремя:

«О, мои племянники, Игорь и Всеволод! Рано вы начали Половецкую землю мечами рубить и себе славу добывать. Бесчестно вы победили, бесчестно кровь пога­ных пролили. Ваши храбрые сердца выкованы из жесто­кого булата и закалены дерзостью. Что же вы натворили на мои серебряные седины!»

Иначе говоря, темой «Сло­ва» оказы­вается не только воинская доблесть, но и дерзость княже­ских по­мыс­­лов. А это уже преимущественно книжный, христианский по своей сути мотив.

Необычность композиции и образности сыграла со «Словом о полку Игореве» злую шутку. Странное произведение не пользовалось популярностью среди читателей и переписчиков. До Нового времени дошла только одна его руко­пись, найденная любителями древностей в конце XVIII века и опубликованная в 1800 году. И когда эта рукопись погибла во время известного московского пожара 1812 года, скептически настроенные исследователи получили возмож­ность утверждать, что «Слово» — это поздняя подделка, которую недобросо­вестные издатели из тех или иных побуждений выдали за памятник XII века. Современная наука не склонна разделять подобные представления: язык «Слова» очень близок к языку подлинных памятников XII столетия; фальси­фика­тору времен Екатерины II было бы не под силу так хорошо воспроизвести грам­матику и лексику древнерусского языка — особенно те его черты, которые стали понятны лишь в наши дни. В то же время само возникновение спора о проис­хождении «Слова» наглядно свидетельствует о необычности этого памятника для древнерусской книжности домонгольской поры.

До нас дошли далеко не все произведения древнерусской словесности XI–XIII ве­ков. Книги сочиняли, переписывали, читали и хранили прежде всего в горо­дах, а города строились в основном из дерева, часто горели, и в пламени этих пожаров гибли библиотеки. Кроме того, крупные города и богатые мона­стыри были привлекательной целью для захватчиков — именно поэтому силь­ным ударом по словесности стало ордынское нашествие середины XIII века. Однако многое сохранилось, и не в последнюю очередь благодаря усердию следую­щих поколений. С точки зрения книжников XIV–XVII веков, сло­вес­ность до­монгольской поры, следовавшая византийским образцам, сама превратилась в освященный временем пример для подражания, а написанное великими пред­шественниками следовало хранить и распространять. И хотя оригиналы большинства произведений XI–XIII веков до нас не дошли, благо­даря копиям, сделанным с них в последующие столетия, современные иссле­дователи имеют весьма детальное представление о том, как начиналась древне­русская литера­тура.