Россия и Америка: история отношений

Расшифровка

В 1813 году в США разразился спор о России. Это был первый такой спор, о ко­тором мне, например, известно. Что же такого произошло в 1813 году? Дело в том, что в это время Соединенные Штаты находились в состоянии войны с Великобританией. У них была своя «война двенадцатого года»  Англо-американская война 1812–1815 годов (иногда называется второй Войной за неза­висимость) — велась на Юге, во Флори­де, и британских территориях в Канаде; закон­чилась возвращением к статус-кво.. Россия в это время воевала против Наполеона, а США — против Англии. Технически мы бы­ли на разных сторонах, но при этом отношения между нашими странами оста­вались ровными. Так вот, в самих Соединенных Штатах к войне, которую вело правительство президента Мэдисона  Джеймс Мэдисон (1751–1836) — четвертый президент США, один из ключевых авторов Конституции США и Билля о правах, государ­ственный секретарь при третьем президенте Томасе Джефферсоне. против Англии, отношение было неод­нозначным. Весь северо-восток США — Бостон, частично Нью-Йорк, регионы, в которых основу экономики составляла торговля, — испытывал очень серьез­ные проблемы из-за войны. Англия, контролировавшая моря, просто пресекла американскую торговлю, поэтому северо-восток США, переживавший настоя­щее экономическое бедствие, был очень недоволен продолжением войны. Но прямо высказываться против войны было непатриотично. И тогда северо-восточная элита, деятели тогдашней партии федералистов, изобрела способ высказать свое публичное неодобрение, несогласие с войной, не зарекомен­довав себя непатриотами.

Как они это сделали? Они провели целый ряд банкетов по празднованию побед русского оружия. Сначала более 500 человек собрались в Бостоне, потом — в Джорджтауне, пригороде американской столицы Вашингтона, на огромные празднества в честь того, что русские победили Наполеона. Всем — и сторон­никам президента, и его противникам — было понятно, что эти банкеты были призваны выразить недовольство оппозиции тем, что Америка продолжает воевать против Великобритании. И именно поэтому в американских газетах и журналах немедленно появились статьи, разоблачающие банкеты и Россию, которая стала поводом для этих банкетов.

В одних журналах писали, что праздновать победы русского оружия — то же самое, что праздновать победы желтой лихорадки в Центральной Америке, поскольку Наполеон потерпел поражение от морозов, а не от ударов русских. Другие писали, что Россия — это отсталая азиатская страна, праздновать побе­ды которой неправильно для цивилизованной Америки. Третьи говорили, что русские — это варварская нация, каждый русский — это казак, а каждый ка­зак — это каннибал. То есть это были тексты, описывающие Россию самыми черными красками. Частично их источниками были более ранние антирусские памфлеты, созданные французами и англичанами.

Конечно же, организаторы банкетов взялись за оправдание России. Они опуб­ликовали статьи, в которых говорили, что Россия — самая свободная страна Европы, освобождающая ее от тирании Наполеона; что русский царь Алек­сандр I — самый либеральный из монархов европейского континента; что рус­ские — нация, которая за 100 лет со времен Петра I сделала огромный скачок вверх по лестнице цивилизованных народов; что Россия — страна, которая развива­ется быстрее всех европейских стран и которую ждет великое будущее.

Впервые американская журналистика и американские политики столкнулись на тему отношения к России. Повторю: это 1813 год, и, собственно, к России ни у той ни у другой стороны никаких претензий (да и особого интереса) до на­чала этих дебатов не было. Почему же они случились? А именно потому, что Россия оказалась удобным инструментом для высказывания важной внутри­политической позиции.

Я начал с этого сюжета для того, чтобы показать, что традиционное описание российско-американских отношений, основанное на рассказе о геополитичес­ком соперничестве двух стран, которое восходит по большей части к периоду холодной войны, то есть ко второй половине ХХ века, недостаточно для того, чтобы объяснить более глубокие сюжеты, связанные с использованием образа другой страны в политике и в общественных дебатах России и США — тех деба­тах, которые мы наблюдаем и в XXI веке, когда, казалось бы, холодная война ушла в прошлое и геополитическое соперничество между двумя странами, конечно, иногда проявляется, но не является основным содержанием отноше­ний России и Соединенных Штатов.

Для того чтобы осознать, каким образом используется образ одной страны в общественном мнении другой, стоит применить метод, который ученые называют конструктивистским и который обращает внимание на такие поня­тия, как, например, национальная идентичность. Любая социальная группа — но в данном случае нация, государство — рассматривает себя, отвечая на во­прос «Кто мы такие?». Часто объяснение дается через противопоставление себя какой-то другой нации. И очень часто конституирующим Другим — то есть Дру­гим, на противопоставлении которому описывают себя, — являются соседи. Так происходит с большими и могущественными нациями. Например, Соеди­нен­ные Штаты — конституирующий Другой для Мексики и Канады. Канадцы часто себя определяют так: «Мы не американцы». Россия является конституи­рующим Другим для многих соседей, которые любят определять себя так: «Мы не русские». И это, в общем, частое явление для стран, у которых есть более могущественные соседи с имперским прошлым. Наиболее частая форма опи­сания себя через Другого — это как раз описание себя через сильного сосе­да. Но ни у Соединенных Штатов нет соседа, который был бы сильнее их са­мих, ни у России такого соседа, по сути, нет. По меньшей мере с конца ХIX века они являлись друг для друга таким конституирующим Другим: Россия — для США, а США — для России.

Почему Россия и Соединенные Штаты используют друг друга в таком каче­стве? До того как Россия заняла это место в Америке, был период, когда кон­сти­туирующим Другим для нее была Великобритания, то есть бывшая метро­полия. Однако постепенно Великобритания стала союзником США, и амери­кан­цы гораздо больше стали говорить о том, что объединяет их с британца­ми: язык, культура и даже демократия (хоть и в разных формах, но существо­вавшая в ХIX веке в обеих странах). А вот Россия была осознана как страна, наиболее далекая от Америки в том, что сами американцы считают для себя наиболее важным, — в политическом и государственном устройстве. К концу XIX века Соединенные Штаты уже столетие определяли себя как демократи­ческую республику, свободную и либеральную страну. Россия же в это время воспринималась как самодержавная деспотичная монархия. Она оказалась для США наиболее удобным оппонентом, другим полюсом внутри цивилиза­цион­­ной общности, которую широко понимали как европейскую. Взять Китай в ка­честве Другого для американцев в тот момент было невозможно, потому что китайскую политическую систему в ХIX веке было невозможно описать с помо­щью европейских понятий. А вот Россию можно, и именно поэтому ее было очень удобно выбрать в качестве Другого.

Америка же для России тоже стала конституирующим Другим, потому что именно она формировала модели, привлекательные для реформаторов и рево­лю­ционеров. Именно на Америку смотрели через океан люди, которые хотели изменить что-то в своей собственной стране, и она оказывалась полюсом, кото­рый привлекал внимание очень многих россиян — и консерваторов, с одной стороны, и реформаторов, с другой. Взгляд друг на друга как на конституирую­щего Другого, на определение себя через оппозицию к другой стране набирал силу с конца ХIX века и достиг, наверное, своего пикового значения в период холодной войны, когда к этому выстраиванию образов добавилось настоящее геополитическое соперничество.

Тем не менее с окончанием холодной войны и с прекращением геополитичес­кого соперничества накопленный репертуар смыслов, взглядов, представлений друг о друге как об аргументе во внутриполитической борьбе продолжал сохра­няться. Так же как и в 1813 году, американцы продолжали и продолжают время от времени использовать образ России для того, чтобы объяснить какие-то изме­нения у себя в стране. Еще чаще, наверное, Америка используется как та­кая модель, или контраст, или угроза в России. Здесь привыкли вспоминать Америку в качестве примера — к месту и не к месту. Депутаты Государственной думы, политики в исполнительной власти, журналисты, простые люди в обы­ден­ных разговорах между собой говорят: «А вот в Америке…» Этот аргумент, в общем-то, объясняет что угодно в нашей жизни.

Но можно вспомнить примеры из более ранней истории, из ХIX века. Если говорить об Америке, то, например, в середине века, когда Россия использовала силу, чтобы помочь Австрии подавить восстание венгров в 1849 году, когда Россия оказалась лидером легитимизма, сторонником законных монархий, против которых восстали европейские революционеры, — в этот момент в Аме­рике на короткое, но довольно интенсивное время отношение к России ухуд­шилось. Один из тамошних политиков, журналист и будущий депутат Конгрес­са Генри Дэвис опубликовал книгу под названием «Борьба Ормузда и Аримана в ХIX веке»  Ормузд и Ариман — древнеиранские божества, воплоще­ния добра и зла в зороастризме.. Вообще-то, это была первая книга по российско-американским отношениям в истории. Дэвис использовал в заглавии книги манихейский об­раз борьбы бога добра с богом зла, и Россия, конечно, выступала в роли зла, с которым боролось добро в лице Америки.

В это время изменилось описание России. Буквально за год или за два до этого момента отношения между нашими странами были, наоборот, очень хороши­ми. Американцы привыкли описывать новости из России сравнением с их соб­ственными реалиями, и вот, например, как они описывали войну на Кавказе, которую уже несколько десятилетий вела Россия: чтобы понять, что проис­хо­дит на Кавказе, любому американцу достаточно посмотреть на наши собст­венные войны с индейцами. Черкесы — это те же индейцы, а Россия — это те же Соединенные Штаты, то есть страна, которая пытается черкесов цивили­зо­вать, а они сопротивляются, как это происходит в Америке с индейцами. Этот образ должен был нарисовать для любого американского читателя Россию как положительную страну, которой можно верить. Но вот в США стали прихо­дить новости о европейских революциях — и, кстати, в Америку приехал один из ли­деров подавленной венгерской революции Лайош Кошут, который произ­носил очень много воспламеняющих революционных речей. В этот момент отно­шение к России в Америке испортилось, и те же самые газеты вдруг стали писать о войне на Кавказе в совершенно других тонах. Они опять же сравнива­ли ее с американским опытом, но совсем по-другому: черкесы, которые борют­ся против России на Кавказе, ставят те же самые цели, что ставили наши отцы, когда боролись за независимость против Великобритании. И в этом сравнении уже Россия оказывалась злом, она уравнивалась с деспотической метрополией, против которой восстали колонисты.

Оказалось, что через сравнение с собственной внутренней политикой другую страну можно описать и в положительных тонах — сравнивая с собой, — и в от­ри­цательных — сравнивая со своими врагами. Это очень показательный при­мер, который демонстрирует, насколько текучи и подвижны наши представле­ния друг о друге и как в связи с контекстом, привходящими обстоятельствами, вну­триполитической борьбой можно вытянуть из образов другой страны поло­жи­тельные или отрицательные стороны, каким образом на одну и ту же страну можно смотреть как на угрозу и как на модель и образец. Такое много раз слу­ча­лось в отношениях между нашими странами.

Я бы хотел обратить внимание на то, что за двести с лишним лет российско-американских отношений Россия и Америка не воевали между собой. Было од­но условное исключение — когда Соединенные Штаты отправили экспедици­он­ный корпус для участия в российской Гражданской войне. Одна часть этого корпуса высадилась на Дальнем Востоке, во Владивостоке, а другая — на севере европейской части России, в Архангельске. На Дальнем Востоке американский корпус не принимал участия в войне. Более того, другие интервенты — францу­зы и особенно японцы — жаловались на американских военных в Вашингтон, что они испытывают чуть ли не большую симпатию к большевикам, чем к бе­лым силам. Частично это действительно было так. А вот на Севере американ­ский корпус поступил в подчинение англичан и нес полноценную военную слу­жбу, в том числе по меньшей мере однажды вступил в бой с Красной армией под Шенкурском и понес там потери. Это единственное в истории открытое боевое столкновение между американцами и россиянами. Важно понимать, что накопленный багаж наших отношений в гораздо большей степени — это багаж риторики, багаж накопленных представлений друг о друге, того, что мы успели сказать и написать друг о друге, но не багаж реальных конфликтов и боевых действий.

Это важно понимать, потому что очень часто нам кажется, что Соединенные Штаты — наш традиционный противник или враг. Очень часто в Америке мож­но услышать, что Россия — традиционный противник или враг. Но этот «традиционный противник» существует в значительной степе­ни в рамках внутриполитического использования образа Другого. Митт Ром­ни, который в 2012 году во время президентской гонки сказал Бараку Обаме, что Россия — наш традиционный враг, имел в виду вовсе не Россию, а Барака Обаму, кото­рый после первого своего срока относил к достижениям своей внешней поли­тики перезагрузку отношений с Россией. И когда через четыре года тот же Барак Обама уже испортил отношения с Россией — ну или Россия испортила отношения с Обамой, — то новый кандидат от республиканцев Дональд Трамп обвинял его в том, что он не смог удержать хорошие отноше­ния. Трамп занял прямо противоположную позицию по отношению к своему предшественнику-республиканцу — опять же не столько потому, что Россия стала другой, сколь­ко потому, что во внутриполитических дебатах оказалось выгоднее использо­вать ее в другом качестве.

В России можно найти аналогичные истории, когда президенты или генераль­ные секретари меняли свое описание Соединенных Штатов: из дружественной страны, страны-модели они превращались в угрозу и вызов. Это обычное явле­ние, но я повторю: его важно понимать, и важно изучать, как именно использу­ется Другой во внутреннем политическом, общественном дискурсе. Та рамка, которая уже сформирована в общественно-политических обсуждениях, влияет на политические решения, которые может принять президент любой из сто­рон. Потому что если в обществе существует и актуализирован в данный мо­мент образ другой страны как противника, то сломать его или сделать ка­кой-нибудь шаг навстречу оказывается очень сложно.

Мы видим, как в сегодняшних США актуализирован образ России как врага и угро­зы, и это сковывает по рукам и ногам президента Трампа. Напротив, семь-десять лет назад, когда президентом России был Дмитрий Медведев, в тех же Соединенных Штатах был актуализирован образ России как традици­онного союзника, и ничто не мешало делать шаги навстречу друг другу. Это говорит о том, что образы друг друга, накопившиеся в двух странах, оказыва­ются не менее, а может быть, и более важными, чем какие-то конкретные усилия дипломатов или военных, которые пытаются поддержать или сломать стратегическое равновесие, — то есть то, о чем гораздо чаще говорят на уроках истории, что гораздо чаще исследуют историки холодной войны или современ­ные специалисты по международным отношениям. О том, какими были обра­зы друг друга в России и США и как они формировались, мы поговорим в сле­дующих лекциях.  

Расшифровка

Первым образом Америки в России стал образ страны индейцев. Еще в XVIII ве­ке российское общество интересовалось местными народами, населяющими Америку. Надо сказать, что примерно в это же время русское общество стало читать просветителей, и особенной популярностью пользо­вался в России Жан-Жак Руссо, одной из теорий которого была идея благо­род­ного дикаря. Ну, вы помните: люди, которые живут вдали от цивилизации, благородны. Цивилиза­ция — это сила, которая портит их, которая становится причиной моральных и социальных проблем. А вот человек, живущий диким образом где-то в лесах, по определению благороден. Сквозь эту теорию Жан-Жака Руссо российское общество воспринимало американских индейцев. И это можно увидеть даже в стихах одного из первых русских поэтов Сумаро­кова. Он писал:

Русское общество испытывало симпатию к тем самым благородным дикарям, которых европейцы, то есть американцы, угнетают, принося в Америку ту са­мую, портящую натуральное благородство, цивилизацию.

Образ Америки как страны индейцев существовал довольно долго. В начале XIX века Федор Толстой, дальний родственник будущего знаменитого писателя Льва Толстого, поучаствовал в кругосветном путешествии Крузенштерна. Но он был большим хулиганом, Крузенштерн высадил его где-то на острове, и он сам добирался до Петербурга. Добрался он туда татуированным — навер­ное, пер­вый человек, который привез в Россию татуировку. И вот в салонах пуш­кин­ской поры часто вечерним развлечением для мужской части публики было то, как Федор Толстой снимал рубашку и показывал свои красочные та­туировки, привезенные им из Америки. Именно поэтому у него появилось про­звище Фе­дор Толстой Американец. Американец — в значении «дикарь» или в значении «индеец».

В это время первым, наверное, популярным американским писателем, которого читали в России, стал Джеймс Фенимор Купер, человек, писавший как раз об ин­дейцах, об их взаимодействии с англичанами: Натти Бампо, Кожаный Чулок, «Следопыт», «Пионеры», «Прерия» — кто-то, может быть, читал эти романы в детстве. В начале XIX века это были первые американские романы, прочитанные российским обществом. Я читал отчет американских посланни­ков 1820-х, 1830-х и даже 1840-х, которые приезжали в Петербург, встречались с Николаем I, и одним из первых вопросов, которые они получали от царя и его супруги, был «А не написал ли господин Купер новый роман?». То есть Купера читали во дворцах, и представление об американцах как об индейцах воспроиз­водилось именно таким образом.

Представление об индейцах как о благородных противниках плохих бледноли­цых продолжало существовать и дальше, хотя, конечно, оно было потеснено другими. И когда уже во времена СССР советские дети смотрели вестерны про­изводства германской студии DEFA  Deutsche Film AG (DEFA) — ведущая киноком­пания в ГДР, существовала с 1946 по 1992 год., где югославский актер Гойко Митич играл благородных индейцев, то это были почти что классические вестерны, почти такие же вестерны, как те, что смотрели американские дети, с одним важным отличием: в американских классических вестернах индейцы были плохими. В Соединенных Штатах не было представления об индейцах как о благородных дикарях. Очень долгое время это были враги, это была пробле­ма, а уже в ХХ веке — обуза, но представления о том, что индейцы были более благородными, чем бледнолицые, в Америке не возникало. И вот те вестерны, которые смотрели в Советском Союзе, были исполнены того самого руссоист­ского духа: благородные дикари, которые борются против плохих белых, при­шедших туда со своей цивилизацией и угнетением.

Второй русский образ Америки сформировался в ходе американской Войны за независимость. Это было очень сильное и яркое событие. Эта война произо­шла в 1770-е годы, за полтора десятилетия до Французской революции, и обра­зо­ванное русское общество увидело в Американской революции символ свобо­ды, возможности нового государственного устройства. Российские революцио­неры, реформаторы, люди, которые хотели изменить российское общество, с этого времени стали обращаться к Америке как к примеру страны свободы и страны справедливого государственного устройства. Радищев, с которого мно­гие, начиная с Ленина, ведут отсчет русского освободительного движения, прямо в своей оде «Вольность» обращался к Америке  К тебе душа моя вспаленна, / К тебе, словутая страна, / Стремится, гнетом где согбенна / Лежала вольность попрана; / Ликуешь ты! а мы здесь страждем!... Декабристы в своих конституционных проектах копировали, переписывали, дополняли американ­скую конституцию. Известно, что в их библиотеках были и конституция США, и конституции отдельных штатов.

Надо сказать, что такой взгляд на Америку был характерен не только для Рос­сии. Вся монархическая Европа XIX века смотрела на Соединенные Штаты при­мерно таким же образом — как на страну, где уже осуществлены теории соци­альных мыслителей эпохи Просвещения. На США смотрели как на ожившую, осуществленную утопию. Надо понимать при этом, что к реальной Америке это имело достаточно условное отношение. В Америку путешествовали в то время мало, американцев в Европе тоже было довольно мало, и стране приписыва­лись те черты, которые сами реформаторы считали правильными. Поэтому в зависимости от того, что считал правильным тот или иной реформатор или революционер — анархическое ли устройство общества или общество с силь­ным, но справедливым государством, — он соответствующим образом и рисо­вал образ США. Было гораздо удобнее агитировать и верить в то, что на земле уже есть страна, где осуществлены самые правильные социальные реформы. Это страна за океаном — страна Америка.

Этот образ Америки как страны сбывшейся социальной утопии развивался на протяжении всего XIX и значительной части ХХ века. В Европе он немного поблек после Второй мировой войны, когда Соединенные Штаты пришли в Ев­ропу в качестве военной державы, сильного экономического игрока, да и про­сто стало приезжать больше американских туристов. В Западной Евро­пе в это время возникает разочарование и, как следствие, антиамериканизм. Америка оказалась свободной, но не такой свободной или не в той области свободной, как мечталось многим реформаторам.

Россия и Восточная Европа испытали подобное разочарование в 1990-е, когда пал железный занавес и общаться с США оказалось возможным напрямую. В это время начал появляться антиамериканизм, основанный на этом разочаро­вании. Америка оказалась не там, не здесь и не в той форме свободной. Она не вполне отвечала утопическим представлениям о ней. Тем не менее на протя­жении более чем 200 лет Америка ассоциировалась со свободой, с правильным государственным и социальным устройством, и началось это со времен Войны за независимость в Соединенных Штатах.

Третий образ Америки — образ страны технических инноваций. «Рассадник промышленности», как написал один из русских журналистов в середине XIX века. Это страна, откуда можно было заимствовать инженерные решения или приглашать инженеров. Страна, на которую можно было опираться в своих собственных проектах модернизации. Вот такая Америка была особенно инте­ресна государственным реформаторам — не революционерам, а тем, кто хотел совершить для государства рывок в будущее. Рывок, в ходе которого Россия могла обогнать Европу и встать вровень или почти догнать саму Америку.

Первый такой период модернизации — правление Николая I. Его глав­ным мо­дернизационным проектом стала железная дорога между Петербургом и Мо­сквой, и он строил ее при участии и по проекту американских инженеров. Сначала в США были отправлены два российских инженера корпуса путей со­об­щения, Павел Петрович Мельников и Николай Осипович Крафт. Они год путешествовали по Америке, изучали там железные дороги, Мельников приду­мал российские варианты для американских железнодорожных терминов, они познакомились с производителями паровозов и, собственно, со строителями железных дорог. Вернувшись в Россию, они убедили самого Николая и других чиновников, которые имели к этому отношение, что Россия должна опереться в своем железнодорожном строительстве не на английский, австрийский или какой-нибудь бельгийский опыт, а на опыт Соединенных Штатов.

В Россию были приглашены американские инженеры. Главным инженером-консультантом стал Джордж Вашингтон Уистлер, строитель Балтиморско-Огайской железной дороги, с которым Мельников и Крафт познакомились в Балтиморе. Подвижной состав, то есть паровозы и вагоны, стали производить братья Уайнанс и Джордж Гаррисон — им отдали самый тогда технологичес­ки продвинутый завод в Александровском, тогдашнем пригороде Петербурга. В итоге Николаевская железная дорога была построена полностью по амери­кан­­скому образцу и в значительной степени — усилиями американских ин­же­неров. 

Кстати, знаменитая российская колея — расстояние между рельсами, которое в России отличается от европейского — совпадала с колеей, которую в тот момент использовала Балтиморско-Огайская железная дорога. Уистлер просто привез с собой ее чертежи, по которым потом строилась дорога здесь, в России. В самих Соединенных Штатах в то время не было единого стандарта, а потом, когда он был введен, использовался другой стандарт. Но в России остался тот самый, привезенный Уистлером в 1844 году.

Американских инженеров приглашали, когда Россия стала строить свои теле­графные линии. Конечно же, Россия приглашала американских оружейников: еще в ходе Крымской войны, когда стало очевидно, что она уступает Англии в вооружении, было заключено несколько контрактов с полковником Сэмюэ­лом Кольтом, который производил многозарядные револьверы. После войны реформа вооружения также была связана с американскими образцами. Мы все, наверное, знаем слово «берданка» в качестве обозначения охотничьего ружья. Но первоначально в последней трети XIX века берданка была главным стрелко­вым оружием русской армии. А само слово «берданка» происходит от имени американского инженера Хайрема Бердана: вместе с русским инженером генералом Горловым он изобрел и усовершенствовал ту самую винтовку, кото­рая стала такой популярной в России и даже дала русскому языку такое слово.

В конце XIX — начале ХХ века американские инженеры стали наиболее извест­ны в России как изобретатели швейной машинки. Правда, тут произошел интересный казус. Большинство россиян сейчас считает, что швейная машинка «Зингер» немецкая. На самом деле Айзек Зингер был нью-йоркским купцом, то есть его швейные машинки — американские. В 1900 году компания «Зингер» построила свой завод в Подмосковье, в Подольске, и ее машинки очень широко разошлись по русским семьям. Это было, наверное, самое массовое присут­ствие американской техники тогда в России. 

В 1920-е годы, когда большевики поставили задачей быстрый рывок в будущее и для них стала важна индустриализация, они снова обратились к образцу Соединенных Штатов. В это время Европа с трудом восстанавливалась после Первой мировой войны, а США оказались безусловным лидером в области промышленности и технологий. И когда первая пятилетка фактически совпала по времени с началом Великой депрессии, Советский Союз этим воспользо­вался и пригласил большое количество инженеров и мастеров, чтобы очень быстро, в течение нескольких месяцев, совершить прорыв в российской эконо­мике и промышленном производстве. Все огромные знаменитые стройки пер­вых пятилеток — от Днепрогэс до Магнитки, от Сталинградского тракторного завода до Нижегородского автомобильного завода — и сотни менее крупных предприятий по стране проектировались и налаживались американскими инже­нерами; использовались станки, привезенные и закупленные в Соединен­ных Штатах. Мы знаем, какую цену Советский Союз за это заплатил: коллекти­ви­зация и голодная смерть буквально миллионов людей была платой за инду­стриализацию. А деньги при этом были потрачены на покупку технологий в США, на приглашение американских специалистов, так что индустриализа­ция, по сути, была новой волной американизации экономики. 

После этого, как только советские (или уже постсоветские) реформаторы заго­варивали об ускорении, о модернизации, сразу же в качестве модели появля­лись Соединенные Штаты. Мы помним, как Никита Сергеевич Хрущев совер­шил поездку в США. Он привез оттуда не только кукурузу, но и массу всего: например, такие организационные формы, как магазины самообслуживания или массовые столовые — те самые столовые, по которым надо ходить с подно­сом самостоятельно. После поездки Хрущева в Советском Союзе появилось ог­ромное количество разных мелочей, которые меняли облик страны, делали ее в каком-то смысле более человечной. Говорят, что и при возникновении идеи массового производства автомобилей и даже массового жилищного строитель­ства не обошлось без подсмотренного лично Хрущевым или людьми из его сопровождения в США.

Соединенные Штаты также стали моделью и во время ускорения Михаила Гор­бачева, и в раннем периоде президентства Бориса Ельцина, уже после рас­пада Советского Союза. Даже когда Дмитрий Медведев был пре­зидентом Россий­ской Федерации и заговорил о модернизации, он сразу же поехал в Кремние­вую долину и привез оттуда айфон и какие-то новинки аме­рикан­ской техни­ки. То есть США каждый раз оказываются для российского руководства источ­ником технических новинок и индустриальных решений. Мы даже не пред­ставляем себе степень американизации советской промыш­лен­­ности — насколь­ко многое в том, что существовало в СССР и продолжает существовать в сего­дняшней постсоветской России, восходит к тому, что наша страна привозила из США. И кстати, если говорить о совет­ском промышлен­ном шпионаже, то опять же его главной целью и источником были Соединен­ные Штаты.

Ну и наконец, очень важным русским образом Америки стал образ страны, представляющей угрозу — особенно со времен холодной войны. В самом деле, с момента, когда Советский Союз и США стали двумя безусловными лидерами биполярной системы международных отношений, взгляд на Соединенные Шта­ты как на угрозу был, с одной стороны, объективно этой самой двуполяр­ностью обусловлен, а с другой стороны, для населения подкреплялся всей мо­щью советской пропаганды. Мы знаем, как в 1947–1948 годах принимались целые серии специальных постановлений ЦК КПСС, а потом отдельно — Союза театральных деятелей или Союза писателей, в которых на многих страницах по пунктам расписывалось, как нужно писать романы или пьесы на антиамери­канскую тему, как нужно внедрять в умы советских людей образ Соединенных Штатов как угрозы. Это было серьезной проблемой, потому что в конце 1940-х годов люди еще помнили, что американцы были союзниками, что во время Вто­­рой мировой войны США, Англия и Советский Союз вместе победили на­цизм. Быстрое изменение отношения ко вчерашнему союзнику было непро­стой зада­чей, но советская пропаганда с ней справилась. 

Вот такой странный набор образов Соединенных Штатов существует в нашем общественном сознании. В связи с разными задачами, которые выходят на пер­вый план в нашей жизни, из этой копилки представлений об Америке можно вытащить одно или другое. Мы можем вдруг вспомнить о том, что это страна индейцев, свободы или технических чудес, а можем вспомнить, что это тради­ционный потенциальный враг, к нападению которого нам надо готовиться. Всё это сосуществует в одном и том же общественном сознании или даже в од­них и тех же головах. Каким образом это используется, зависит от повестки дня в конкретное время. 

Чтобы всё сказанное не выглядело очень уж механистично, не могу не доба­вить: у каждого из периодов, когда Россия обращалась к Соединенным Штатам за тем или другим изобретением или приглашала американцев в Россию, ока­за­лись и непредвиденные результаты. Непредвиденные не только для России (в каком направлении она начинала двигаться), но и для самих Соединенных Штатов.

Николаевский период, когда американских инженеров впервые стали пригла­шать в Россию, стал для США своего рода периодом открытия самих себя. Потому что в первой трети XIX века Соединенные Штаты все-таки еще были провинциальной страной, второго или даже третьего ряда. Им было далеко до влияния, мощи, известности европейских держав, к которым, безусловно, относилась в то время Россия. И вдруг одна из европейских держав, Российская империя, опирается на эту далекую, заокеанскую и тогда еще очень небольшую по населению республику, чтобы обновить свою собственную экономику. Это не только породило в американцах гордость за свою страну, но и дало им но­вый источник для гордости. Если до этого они привыкли гордиться своей рели­гиозной избранностью, а потом гордились революцией, Вашингтоном и свобо­дой, то заказ в Америке пароходов и приглашение американских железнодо­рож­­ных, телеграфных инженеров в Россию заставили американцев переоце­нить самих себя и поверить в себя как в народ индустриально развитый, индустри­аль­но творческий. 

И наконец, еще один побочный результат взаимодействия. Тот самый Джордж Вашингтон Уистлер — инженер, строивший Николаевскую железную дорогу — привез с собой в Петербург семью. Его сын, подросток, стал изучать здесь рус­ский язык и постоянно портил свои учебники рисунками. Он рисовал на форза­цах, на полях, и, как это часто бывает в таких случаях, родители решили отдать его учиться. Они выбрали Императорскую академию художеств, где сын Уист­лера и проучился все время, пока его отец строил железную дорогу, мосты в Петербурге и другие инженерные сооружения. В результате Америка получи­ла своего первого великого художника. Джеймс Макнил Уистлер, который вер­нулся в США, а потом уехал в Англию, во всех учебниках считается первым великим художником американского происхождения. Наверное, многие из нас помнят картину «Мать» (или, как ее часто называют, «Мать Уистлера»), кото­рая стала для американцев вообще таким каноническим изображением матери. Но он, конечно, написал гораздо больше, и один из музеев в Вашингтоне начи­нался, в общем-то, с коллекции картин Уистлера. Так вот, этот самый вели­кий американский художник учился рисовать в Петербурге, на берегах Невы, при­ехав со своим отцом, железнодорожным инженером. Об американ­ских образах России мы поговорим в следующей лекции.   

Расшифровка

За два с лишним века российско-американских отношений в американском обществе накопилось большое количество разных представлений о России, и этот репертуар дает возможность американцам вспоминать тот или иной образ нашей страны и вытаскивать его на первый план, когда в этом есть необходимость. Прежде всего образ России для американского общественного сознания — это образ союзника. Дело в том, что во всех важнейших войнах, которые вели Соединенные Штаты на протяжении своей истории, Россия оказывалась для них союзником. Речь здесь не идет о таких периферийных войнах, как Вьетнамская или Афганская, — речь прежде всего о тех войнах, в ходе которых американцы решали вопрос, быть им или не быть как незави­симой стране, или когда они ощущали, что их идеалы, само их существование оказалось под угрозой. 

Первой такой войной была Война за независимость США. Конечно, Россия не оказала Америке такой поддержки, как Франция, которая отправила за оке­ан своих солдат. Но в разгар войны, в критический для американских колоний момент, Екатерина II выступила с декларацией о вооруженном нейтралитете — о том, что Россия будет поддерживать право свободной торговли с Америкой, и, если по­надобится, при помощи своего военно-морского флота. Фактически это была декларация, направленная против попыток Великобритании блокиро­вать тор­говлю восставших колоний. Это было очень серьезным заявлением, к которому присоединились очень многие европейские страны, также недру­же­любно от­но­сившиеся в то время к Великобритании. И в какой-то мере это действитель­но помогло колониям выстоять. 

Когда в 1861 году в Америке разразилась Гражданская война между Севером и Югом  Гражданская война в США — война между южными рабовладельческими штатами, вы­шедшими в 1861 году из состава США и обра­зовавшими собственное государство — Кон­федеративные Штаты Америки, и штатами, оставшимися верными федеральному Союзу. В самом начале война велась за единство страны, но после того, как в 1862 году прези­дент США Авраам Линкольн подписал Про­кла­ма­цию об освобождении рабов (в кото­рой нег­ры, жившие на восставших террито­риях, объ­являлись свободными), преврати­лась в войну за отмену рабства. Гражданская война стала самой кровопролитной в исто­рии США. В 1865 году она закончилась ка­пи­туляцией всех частей Конфедерации, а в де­ка­бре всту­пила в силу 13-я поправка к Кон­ституции США, окончательно запретившая рабовла­дение., Россия также оказалась единственной из европейских держав, кото­рая без каких-то колебаний, без попыток играть на два фронта поддержала Север — федеральное правительство и президента Авраама Линкольна. В 1863 го­ду в Нью-Йоркскую гавань даже пришел русский флот, и американцы восприняли это как недвусмысленную демонстрацию поддержки Севера. Это и было де­мон­­страцией, хотя у России были другие причины отправлять флот в Нью-Йорк: Польское восстание в том же самом году поставило вопрос о том, не на­падет ли на Российскую империю Великобритания, которая сочувствовала поля­кам. У российского адмиралтейства была задача вывести Балтийский флот — самый мощный на тот момент — из Балтийского моря, чтобы в случае войны он имел свободу передвижения по Атлантике. То есть была стратегичес­кая цель, она не была тайной, о ней знали и американцы, и Европа, но вот вторая, дипломатическая составляющая этого похода русских кораблей в Нью-Йорк была, наверное, более важной. Символическая поддержка прави­тель­ства Линкольна оказалась одним из самых долго существующих символов рос­сий­ско-американской дружбы. Про нее вспоминают даже сегодня, когда в Аме­рике хотят сказать о том, что Россия — это все-таки традиционный союз­ник, а не про­­­тивник Соединенных Штатов.

В ХХ веке во время обеих мировых войн Россия (или Советский Союз) и Соеди­ненные Штаты были на одной стороне, и это очень важно. Когда президент Вильсон  Вудро Вильсон (1856–1924) — 28-й президент США (1913–1921), при котором страна вступи­ла в Первую мировую войну. Лауреат Нобе­левской премии мира 1919 года. выступал в Конгрессе, собственно, с объявлением о том, что Соеди­ненные Штаты вступают в Первую мировую войну, он в качестве одного из глав­ных аргументов такого решения приводил революцию в России. Он так и сказал: до 1917 года война в Европе не могла быть нашей, американской вой­ной, потому что там воевали две империалистические системы, два союза, которые пытались поделить свои территории и решить свои старые феодаль­ные проблемы. Но теперь мы видим, что европейский театр военных действий разделился на две очень четко опре­деляемые стороны: с одной стороны — старые средневековые империи, Гер­ман­ская и Австро-Венгерская, а с другой стороны — демократические страны: Великобритания, Франция и теперь — демократическая Россия. И место Соеди­ненных Штатов, безусловно, на сто­роне этой, как он сказал, «лиги чести». Это было важным переосмыслением того, что собой представляла Первая миро­вая война.

Вторая мировая война тоже объединила Великобританию, Соединенные Шта­ты и Советский Союз. И это все-таки война против абсолютного зла, а не стол­к­но­вение двух тоталитарных режимов — такая идея набирает все бо­льшую популярность, прежде всего в Центральной Европе. В Америке тоже есть ее сторонники, тем не менее в общественном сознании американцев это все‑таки была совместная борьба против главного зла ХХ века. И когда в 2001 го­ду Соединенные Штаты подверглись атаке террористов и президент Путин первым позвонил президенту Бушу, американцы сразу же вспомнили про то, что Россия — это всегда союзник в важных войнах Америки. Когда Буш объ­явил войну с террором, то первые ее месяцы, до начала войны в Ираке, Рос­сия воспринималась как союзник в этой войне. То есть образ России как союз­ника существует в Америке, живет. Может быть, к этому образу пыталась обра­ти­ться российская внешняя политика, когда начиналась операция в Сирии. Потом все стало гораздо сложнее, но первая идея была такая, что мы вместе боремся с «Исламским государством» (запрещенным в России). Это все было апелляцией к тому же самому образу России как союзника, и это важный взгляд американцев на Россию.

Конечно, кроме этого, для американцев Россия еще и соперник. Соперником она стала тоже раньше, чем началась холодная война, — по меньшей мере с 1917 года, в тот момент, когда оказалось, что, кроме идеала, который миру предложила американская революция, появился альтернативный идеал, пред­ложенный миру российской революцией. Это было очень непривычное для аме­­риканцев положение. Они привыкли считать себя тем идеалом, к кото­рому вся Европа стремится и рано или поздно придет, и вдруг оказалось, что идеал может быть и другим — тот самый советский коммунистический идеал, пред­ложенный Россией после революции. С этого времени Россия стала сопер­ни­ком США — прежде всего идеологическим, а после Второй мировой вой­ны еще и военно-политическим. Поэтому взгляд на Россию как на страну, которая смогла бросить вызов в самой важной для американцев сфере, предложив дру­гой набор идеалов — коммунистический, — тоже жив и тоже для американцев является очень важным.

Конечно, во время холодной войны к образу России как вызова, соперника или угрозы приложила руку и американская пропаганда, и маккартизм  Маккартизм — антикоммунистическое дви­жение в США в конце 1940-х и 1950-х годах, лидером которого стал сенатор-республика­нец Джозеф Маккарти. , когда всех коммунистов записывали в советские шпионы. В общем, разницы между идеологией и военно-политическим противостоянием тогда не видели. Имен­но к этому образу вдруг обратились и, как мы видим, легко его вытащили из глу­­бин общественного сознания критики Дональда Трампа, когда захотели использовать Россию в качестве аргумента в борьбе с нынешним президентом, избрание которого стало таким сюрпризом. То есть образ России как соперни­ка, как врага тоже оказался живучим и, в общем, существует до сих пор, когда, казалось бы, с военно-стратегической точки зрения или даже с точки зрения идеологии Россия уже не является таким уж серьезным вызовом для США.

Но соперник и союзник — это не исчерпывающий набор образов России в Аме­рике. Существовал еще и образ страны-ученика или страны — объекта гумани­тарной помощи. Каждый раз, когда Россия затевала модернизацию и пригла­шала американских инженеров, американцы, конечно, воспринимали это как желание русских учиться. Это, в общем-то, тешило их национальное самолю­бие: в XIX веке великая держава Россия готова учиться у Соединенных Штатов. Представление о себе как об учителе, а о России как об ученике сфор­мирова­лось уже тогда. И оно возвращалось каждый раз, когда Россия снова приглаша­ла американских инженеров, а это случалось несколько раз на протя­жении 200 лет наших взаимоотношений. И каждый раз, когда в России начи­нались серьезные общественные реформы или революции, реформаторы и ре­во­лю­цио­неры использовали американский пример для каких-то обществен­ных и социальных реформ, и снова американцы оказывались в положении учителей по отношению к России. Это очень важное для американского само­сознания представление: если американцы могут быть учителями, то это под­нимает само­оценку и это очень важно для национальной идентичности. Имен­но поэтому Россия остается одним из важных объектов большой гуманитарной миссии Соединенных Штатов. 

Подобное происходило и в те моменты, когда Россия испытывала серьезные гуманитарные проблемы, прежде всего голод. В 1891–1892 годах в России был голод, и Соединенные Штаты впервые отправили нам то, что в ХХ веке стало называться гуманитарной помощью, — продукты питания. Собирали их амери­канские общественные и религиозные организации, и в Россию приплы­ли не­сколь­ко кораблей, груженных продовольствием для голодающих районов. Именно в это время русская интеллигенция обращалась напрямую к американ­скому народу с просьбой оказать такую помощь, а русский художник Иван Айвазовский написал две картины специально для продажи в Соединенных Штатах, чтобы вырученные от них деньги тоже пошли на покупку помощи. На одной из картин был изображен американский корабль, который пришел в русскую гавань с грузом продовольствия, она так и называлась — «Корабль помощи». А на второй картине русская тройка едет по деревне — и деревня явно русская нарисована, — а к ней прикреплен американский флаг. И с этой тройки с флагом раздают продовольствие, а по бокам стоят крестьяне, которые смотрят на нее как на избавителя: кто-то даже кланяется, бьет ей земные по­клоны. Эта картина, с одной стороны, была попыткой русской интеллигенции привлечь внимание американцев к проблеме помощи, а с другой стороны, она закрепляла у самих американцев образ их народа как того, кто оказы­вает по­мощь. Ну а тот, кто оказывает помощь, может смотреть несколько свы­сока на тех, кому он помогает.

Этот образ тоже несколько раз выходил на первый план на протяжении нашей истории. Похожая ситуация была во время большого голода после Граждан­ской войны, уже в 1921–1922 годах, когда в Россию пришла Американская адми­нистрация помощи  Американская администрация помощи (American Relief Administration, ARA) — фор­мально негосударственное объединение по­лутора десятков религиозных, общественных и национальных организаций США, которое существовало с 1919 года до конца 1930-х, но наиболее активным было во время голода в Советской России 1921–1923 годов., привезла очень много продуктов и на самом деле проделала очень большую работу для того, чтобы накормить умирающих от го­лода жителей Поволжья и Южного Урала. И наверное, эти же идеи вспо­мнили американцы, когда на исходе перестройки из Соединенных Штатов в Россию стала поступать гуманитарная помощь. На этот раз в Советском Сою­зе голода не было, но неко­торое время в СССР поступали посылки с продоволь­ствием из США.

Кроме того, на протяжении первой половины XIX века в России и Соединенных Штатах существовало несколько общих, похожих проблем. Как ни странно, вплоть до Гражданской войны в США два общества смотрели друг на друга как в зеркало. Это касалось прежде всего главных проблем для обеих стран: для Рос­сии — крепостного права, для Соединенных Штатов — рабства. Рабство и кре­постное право с социально-экономической точки зрения очень разные вещи, по меньшей мере не во всем похожие. Однако с точки зрения тех, кто боролся за сохранение или за отмену этих институтов, самое главное было оди­наковым: это были институты принудительного труда и личной несвободы. И здесь оказывалось, что два общества, русское и американское, использовали друг друга для того, чтобы достичь каких-то целей внутри, у себя в стране. Сто­ронники защиты этих старых институтов кивали на другую страну.

Например, русские защитники крепостного права прибегали к следующему аргументу: даже такая передовая республика, как Соединенные Штаты, сохра­няет у себя рабство, и это правильный институт, который в общем не проти­во­­речит ни идеям свободы, ни экономической целесообразности. Американ­ские защитники рабства тоже указывали на Российскую империю: там 20 мил­ли­о­нов крепостных (хотя они, конечно, использовали то же самое слово, что и для своих рабов), и это гораздо больше, чем у нас, в США, а страна живет счастливо, развивается, и никому этот институт не мешает. 

При этом, конечно же, противники рабства и противники крепостного права еще более активно использовали образ другой страны для критики этих инсти­тутов. Вот один такой пример — он был не единственный, но просто очень показательный. Когда осенью 1857 года российский либерально настроенный профессор Харьковского университета Дмитрий Иванович Каченовский читал курс лекций о рабстве американских негров, на этот курс приходила вся обра­зованная публика, и все понимали, что на самом деле он говорит о крепостном праве. Каченовский критиковал рабство за то, что оно ведет к деградации как господина, так и раба, критиковал его за экономическую неэффективность, критиковал его с моральной точки зрения, критиковал его с точки зрения раз­вития общества, но все это было обращено на Америку, потому что крити­ко­вать крепостное право в России просто было нельзя: существовала цензура, существовал государственный контроль. И с помощью такого эзопова языка Каченовский добивался нужного ему результата: все его слушатели понимали, что речь идет не о рабстве негров в Америке, а о крепостном праве в России.

И буквально в тот же самый год, в ту же самую осень в Америке Эндрю Диксон Уайт, молодой ученый, будущий президент Корнеллского университета и ди­пло­мат, читал в Йельском университете лекцию о крепостном праве в России. Он использовал те же самые приемы, что и Каченовский: рассказывал о том, как крепостное право плохо влияет на крепостных и на их хозяев, как плохо крепостное право сказывается на морали и экономике, как мешает развитию общества. Но он говорил о крепостном праве в России. Его друзья-аболицио­нисты, то есть сторонники отмены рабства в Соединенных Штатах, после лек­ции подошли к нему с вопросом, почему он не упомянул рабство негров в са­мих Соединенных Штатах. А он им ответил: если бы я начал критиковать раб­ство, то значительная часть аудитории не стала бы меня слушать — они просто встали бы и ушли. В Америке не было государственной цензуры, но об­ще­ство в этот момент, в 1850-е годы, воспринимало аболиционистов как опас­ных смуть­янов, как людей, которые призывают к гражданской войне, и отказы­ва­лось их слушать. Чтобы обойти эту самоцензуру, Уайт и обратился к россий­скому примеру. Это зеркальное использование другого в один и тот же период очень показательно.

Другим объединявшим две страны явлением была в это время территориаль­ная экспансия. Соединенные Штаты воевали с Мексикой и в 1840-е годы сде­лали своей практически половину ее территории. Россия в это время воевала на Кавказе, а позже начала продвижение в Центральную Азию. Такое продви­жение на территориях, непосредственно граничивших с начальным государ­ством, было характерно именно для этих двух стран и было очень не похоже на то, что происходило в Европе. Поэтому территориальную экспансию тоже сравнивали, брали друг у друга уроки, использовали друг друга для обоснова­ния каких-то своих задач или объяснения того, что происходит у соседа. Например, американцы писали о том, что войны России с Турцией — примерно то же самое, что войны Америки с Мексикой. Турция — более слабая, отсталая страна, и что плохого, если более развитая страна отберет у нее часть террито­рии и построит там цивилизацию. Это буквальный пример из американских журналов того времени. 

Вторая треть XIX века — период наибольшего сближения России и США. Соеди­­ненные Штаты в это время с наибольшей симпатией относились к Рос­сии. А вот в 1870-е и особенно в 1880-е годы отношение стало ухудшаться. Главной причиной опять стало не то, что изменилась Россия, а то, что изме­нились Соединенные Штаты. В это время они переживали очередной кризис идентичности. После Гражданской войны, после окончания периода Рекон­струкции  Реконструкция Юга — период после окон­чания Гражданской войны и до 1877 года, когда проигравшие южные штаты Конфеде­рации возвращались в состав США и по всей стране упразднялось рабство. американцы вдруг, оглянувшись назад, ужаснулись тому, что сде­лали. Шестьсот тысяч погибших в Гражданскую войну, очень непростые годы Реконструкции — и после всего этого к власти на Юге пришли, в общем-то, те же самые представители белой элиты. Рабство было отменено, но черное насе­ление все равно угнеталось, оно никак не было представлено в государстве. То есть 1870-е годы — это период разочарования в самих себе плюс распростра­нив­­шиеся слухи о коррупции в администрации тогдашнего президента Улис­са Гранта. И в это время Америка вдруг поворачивается к России, и становится все более популярной критика Российской империи как страны отсталой, как страны, противоположной Соединенным Штатам, как страны, которую можно чему-то научить.

В Америке появляется Общество друзей русской свободы. Кста­ти, часть его членов и основателей составили бывшие аболиционисты и их дети, то есть те, кто несколькими десятилетиями или поколением раньше боролся за отмену рабства на Юге США. И, в общем-то, ту же самую риторику они стали исполь­зовать по отношению к России. Они стали говорить о том, что русский народ нуждается в освобождении, потому что он живет под гнетом самодержавного, деспотичного правительства. И сам он освободиться не мо­жет, так же как афро­американцы не могли освободиться на Юге, и поэтому надо каким-то обра­зом этому народу помогать. 

Очень большой вклад в развитие такого взгляда на Россию внес американский путешественник, журналист и писатель Джордж Кеннан — наши отношения знают двух человек с таким именем, это старший из них  Джордж Кеннан (1845–1924) — путешествен­ник, журналист и писатель, автор книг о Рос­сии. В его честь был назван Институт Кен­на­на, занимающийся углубленным изу­чением России. 
Джордж Фрост Кеннан (1904–2005) — внуча­тый племянник Джорджа Кеннана — старше­го; дипломат, политолог и историк, посол США в СССР в 1952 году, один из основате­лей Института Кеннана.. В 1880-е годы он путешествовал по Сибири. Это была его третья поездка по России, и прежде он писал с симпатией к Российской империи, поэтому ему разрешили ездить, где он хочет, и встречаться, с кем он хочет. Но это были 1880-е годы, то есть тот самый период, когда в России началась реакция после убийства народо­воль­­цами  «Народная воля» — российская революцион­ная организация, существовавшая с 1879 по 1887 год. Требовала демократических пре­образований в обществе, введения всеобще­го избирательного права, свободы слова и т. п. Среди ее самых известных чле­нов бы­ли Петр Лавров, Софья Перовская, Андрей Желябов и Николай Кибальчич. Александра II. В Сибири к этому времени оказались в ссылке и на ка­­торге большое количество членов «Народной воли», разного рода лю­дей, сим­па­тизировавших революционерам, либералов, то есть людей, сомне­ваю­щихся в той самодержавной деспотичной политике, которую начал вести Александр III. И Кеннан, проехав по Сибири, пришел к выводу, что лучшие лю­ди российского общества находятся в ссылке, что Сибирь — это такая боль­шая тюрьма. Вернувшись в Америку, он издал книгу «Сибирь и ссылка», опуб­лико­вал целую серию статей и стал читать лекции. Десять лет он читал лек­ции о том, что Сибирь является большой тюрьмой. Он выходил на помост в зале в кандалах и в робе русского ссыльного каторжанина. Кто-то из его био­графов подсчитал, что Кеннан читал лекции чуть ли не каждый день, кроме выходных. Он проехал по всем Соединенным Штатам Америки, и в общей сложности его послушали чуть ли не миллион человек. То есть он один внес огромный вклад в формирование представления о Сибири как о большой тюрь­ме и о России как о стране, в которой деспотичное правительство подавляет, ссылает и наказы­вает лучших людей.

Этот образ, кстати, надолго пережил Кеннана. Он пережил русские рево­люции, и когда в США опубликовали «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, то очень мно­гие восприняли его как продолжение кеннановской истории. Сам Солженицын не был этому рад: он писал именно о Советском Союзе, и для него Российская империя вовсе не была таким уж злом. То есть она точно не была злом, которое можно было сравнивать с СССР. ГУЛАГ для него был другой исто­рией, не похо­жей на ту каторгу и ссылку, о которой писал Кеннан. Но для американских чи­тателей это было напоминанием об образе России, который они уже узнали когда-то из книг Кеннана.

В этот же период, в последние два десятилетия XIX века, окончательно оформ­ляются основные взгляды на Россию, которые — конечно, с некоторыми изме­нениями — продолжают существовать и сегодня. Те самые друзья русской сво­боды и Кеннан считали Россию страной, в которой есть хороший, готовый к демократии народ и плохое, деспотичное правительство. Были также люди, которые считали, что российское правительство и российский народ соответ­ствуют друг другу — и те и другие любят автократию, деспотизм, — и поэтому, в общем, ничего хорошего из России ждать не стоит. Можно их условно назы­вать русофобами, хотя кто-то называл их реалистами, которые смотрят на Рос­сию как на некое зло. В ХХ веке именно эти люди настаивали в политике на сдер­­живании России и на том, что главная задача — не дать «российскому злу» распространиться за ее пределы.

Но в это же время сформировался и третий подход к России. Это были люди, которые называли себя — да и другие их так называли — русофилами. Кто они? Прежде всего это люди, занимавшиеся русской культурой. Например, Изабель Хапгуд, переводившая Льва Толстого, или люди, которые привозили в Америку Чайковского с концертами. Переводчики Достоевского, Тургенева, а потом и Чехова. Они говорили, что Россия — это страна замечательной культуры и Россию надо любить именно как страну замечательной культуры, невзирая на ее политику. Почему, говорили они, мы вообще обращаем внимание на то, как политически устроена Россия? Россия — это страна, которую надо любить за то, что она дает миру замечательных писателей, музыкантов, художников. Эту Россию мы любим и про эту Россию готовы разговаривать.

И вот все эти образы проявляются каждый раз, когда в Америке начинается новый раунд дебатов о России. Даже в XXI веке очень легко можно увидеть, как в американском общественном мнении эти три подхода к России спорят между собой.   

Расшифровка

­­­­­Важной частью истории российско-американских отношений является история эмиграции. Наши страны обменивались эмигрантами в очень больших объе­мах. Конечно, наибольший поток эмиграции шел в одну сторону — из Россий­ской империи (а потом из Советского Союза) за океан. Но был и встречный ру­чеек, не такой многочисленный, но очень активный и показательный. 

Прежде всего, Америка в середине XIX века привлекала реформаторов, которые хотели ставить социальные эксперименты. Европейцы отправлялись за океан для того, чтобы создавать там коммуны религиозного или социального утопи­ческого образца — для того, чтобы попробовать на практике жить в соответ­ствии с теми теориями, которые им казались привлекательными. Туда ехали сторон­ники Фурье  Шарль Фурье (1772–1837) — французский философ, один из представителей утопичес­кого социализма, автор термина «феминизм»., Оуэна  Роберт Оуэн (1771–1858) — английский фило­соф, педагог и социалист, проводил социаль­ные эксперименты в Англии и основал ком­муну «Новая гармония» в США. — знаменитых европейских социалистов-утопи­стов. Была по меньшей мере одна коммуна, созданная русскими народни­ками. На Западе США, в Канзасе, в 1870-е годы существовала коммуна Кедро­вой до­лины, где русские народники строили собственную жизнь. Она не была успеш­ной — кстати, как и большинство этих утопических коммун, — но это был один из пер­­вых сюжетов российской политической эмиграции. 

Вообще говоря, народники и близкие к ним люди в конце XIX века добились ряда существенных успехов, повлияли на американскую жизнь и построили соб­ствен­ные карьеры. Например, Петр Алексеевич Дементьев, который вся­чески отрицал свою связь с народниками, но в начале реакции, после убийства Алек­сандра II, очень быстро уехал за океан и стал одним из самых успешных рус­ских в Америке. Именно он основал во Флориде город Санкт-Петербург. Он был тверским помещиком, продал свое имение в России и вложил деньги сна­чала в покупку леса и создание во Флориде деревообраба­тываю­щего пред­прия­тия, потом стал подводить к этому предприятию желез­ную дорогу, кото­рая в конце концов дошла до побережья Мексиканского залива, где конечную стан­цию он и назвал Санкт-Петербургом — в честь города, который больше всего любил.

Еще один народник, бежавший от преследования русского правительства, Нико­лай Судзиловский, сделал политическую карьеру, как ни странно, аж на Гавайях. В конце XIX века Гавайи провозгласили себя республикой, и они были на пути к тому, чтобы стать американским протекторатом. Суд­зи­лов­ский, долго проживший в Калифорнии, перебрался на Гавайи, был избран в Се­нат и стал первым председателем Сената независимых Гавайев в тот корот­кий период, когда они были республикой.

То есть были истории политически активных русских, которые не бросали по­ли­тическую активность и за океаном. Основной поток переселенцев, конеч­но, не играл такой большой политической роли в Америке, но он создавал огром­ный слой людей, эмигрантов, которые массово отправлялись из Россий­ской империи за океан. Это были люди, бежавшие от религиозного и полити­ческого гнета, и прежде всего это были евреи. В конце XIX — начале ХХ века в США приехало от двух до трех миллионов эмигрантов из Российской импе­рии. Кроме того, уезжали поляки, немцы Поволжья, религиозные сектанты вроде духоборов.

Надо сказать, что среди них тоже были люди, занявшиеся политической дея­тельностью. Назову одну яркую женщину — Эмму Гольдман, которая уехала 17‑летней девушкой из Петербурга от гнетущей действительности той самой Российской империи периода реакции Александра III. Но, приехав в Америку, она стала свидетелем казни анархистов, обвиненных во взрыве на Хеймаркет в Чикаго, и решила посвятить свою жизнь революционной борьбе уже за океа­ном. Ее взросление в Российской империи сделало ее активным противником любого сильного деспотичного государства. Но она увидела такое деспотичное государство и в Америке и вскоре стала самой известной анархисткой в США. Когда американского президента МакКинли застрелил анархист Леон Чолгош, то первой, к кому пришла полиция, была Эмма Гольдман, хотя она лично никак не была связана с убийцей. Именно ей пришлось потом прятаться и даже менять фамилию, потому что во всем оказались виноваты анархисты, а она бы­ла самой известной анархисткой Соединенных Штатов. Эмма Гольд­ман стала героиней нескольких художественных книг, романов. Ну и кроме того, когда уже в 1960-е годы началась новая волна феминизма, то феминистки тоже стали считать Эмму Гольдман одной из своих предтеч и ходили на демон­стра­ции, скандируя лозунг «Emma said it in 1910, now we are going to say it again» («Эмма Гольдман говорила это в 1910 году — мы сейчас это повторим»).

Раз уж я начал говорить про судьбу русской женщины — вернее, российской еврейки, бежавшей от деспотичного правительства в Америку, — то для срав­нения мне хочется рассказать коротко о судьбе еще одной женщины. Она сбе­жала из того же города — правда, когда она в 1920-е покидала Советскую Рос­сию, он уже назывался Ленинград — от революционного советского больше­­вистского правительства. Ее звали Алиса Розенбаум. Эта девушка тоже стала очень популярной в Америке, фактически превратилась в одного из интел­лек­туаль­ных лидеров совершенно противоположного политического тече­ния — правых. Известна она под творческим псевдонимом Айн Рэнд. Ее рома­ны, в ко­торых описывалось моральное превосходство капитализма над социа­лизмом, стали учебным пособием для целого поколения американцев. Среди ее учени­ков, например, Алан Гринспен, который возглавлял американскую Федераль­ную резервную систему. Это он сказал, что Айн Рэнд научила его тому, что капитализм не только экономически эффективен, но еще и морально превос­ходит социализм. До работ Айн Рэнд это было, в общем, неочевидно.

И Эмма Гольдман, и Айн Рэнд стали влиятельными интеллектуальными лиде­рами в Америке, но направление их интеллектуальных исканий было задано тем государством, от которого они бежали. Значительная часть российских эмигрантов пыталась сделать из Америки то, чего они не видели в России. Их идеалом было что-то противоположное России, противоположное Совет­скому Союзу, той стране, откуда они бежали от каких-то гонений или от каких-то проблем. В этом смысле российские эмигранты сделали Америку противопо­ложностью той страны, откуда они сбежали. И это влияние нельзя недооце­нивать. Три миллиона в начале ХХ века — это очень значительная доля насе­ления, и сегодня в Америке можно встретить большое количество людей, кото­рые знают, что их предки приехали из России.

Этот массовый переезд, конечно, создал не только политических лидеров. Еще в большей степени, наверное, эта массовая эмиграция из России создала амери­канскую поп-культуру ХХ века. Сразу несколько деятелей первого ряда амери­канской худо­жественной жизни ХХ века родились в России, родители привезли их из России маленькими детьми. Напрямую, конечно, трудно говорить, что рос­сийское прошлое или российское происхождение как-то влияло на то, чтó они думали или, например, как они писали свою музыку. Но само их при­сут­ствие в Америке было результатом эмиграции из России. Наверное, самый известный американский автор популярной музыки ХХ века Ирвинг Берлин родился в Тюмени и приехал в Америку маленьким мальчиком. Из че­тырех главных студий Голливуда три — Metro-Goldwyn-Mayer, 20th Century Fox и Warner Bros. — основаны людьми, родившимися в России, а некоторые даже выросли в России и приехали в Америку в юности. Таким образом, популярная амери­кан­ская культура ХХ века в значительной степени формировалась под влия­нием выходцев из России.

Когда между СССР и США в 1958 году было подписано так называемое согла­шение Лэйси — Зарубина о культурном обмене, то главным импресарио, кото­рый занимался этим культурным обменом, стал еще один выходец из России — Сол Юрок. И­­менно е­­­­­му приписывается фраза «Знаете, что такое культурный обмен между Советским Союзом и Соединенными Штатами? Это когда они везут ко мне своих евреев из Одессы, а я везу к ним своих евреев из Одессы». Не только популярная культура, но и культура музыкальная — камерная, клас­сическая музыка — в обеих странах развивалась за счет работы одних и тех же школ. Культура Голливуда также очень связана с русской актерской школой: Михаил Чехов был не просто одним из самых влиятельных актеров, но и учите­лем актеров в Америке первой половины ХХ века. То есть американская культу­ра в значительной степени обязана эмиграции из России — но не только еврей­ской, но и этнической русской. Может быть, в меньшей степени, но это тоже важная струя.

После Гражданской войны к эмиграции, которая бежала от притеснений со сто­­роны российского правительства — прежде всего религиозным и этни­чес­ким меньшинствам, — добавилась эмиграция людей, которые принадле­­жали к российской элите. Среди них были инженеры, аристократы, и эти люди также оказали свое влияние на Америку. Те самые инженеры, которые были известны и успешны в России или стали успешными уже после эмиграции, также изменили облик Америки. Наиболее известно, наверное, имя Игоря Сикорского, человека, который до революции успел построить здесь самый боль­шой самолет своего времени, «Илья Муромец», а в Америке вскоре стал од­ним из основателей производства нового средства передвижения по воздуху — вертолетов. Корпорация Sikorsky — до сих пор крупнейший производи­тель вертолетов в Соединенных Штатах Америки. То есть люди, которые приехали в Америку, получив инженерное образование в России, оказались там конку­рентоспособными. Более того, они меняли Аме­рику в инженерном плане. 

Аристократы в меньшей степени прижились в Америке. Для энергичного, развивающегося американского общества, в меньшей степени обращающего внимание на происхождение, они значили меньше, но по крайней мере одну успешную историю я расскажу. Это история князя Сергея Оболенского, чело­века из одной из самых титулованных фамилий Российской империи, который приехал в Америку и женился на дочери Джона Джейкоба Астора — одной из наследниц большой империи гостиниц, тех самых «Асторий» в Соединен­ных Штатах. Вместе с братом супруги Оболенский стал работать в гостинич­ном бизнесе. Когда началась Вторая мировая война, он пришел на призывной пункт и сказал, что хотел бы служить в армии, потому что не может видеть, как в Европе разворачивается такая ужасная война. Он был человек военный, успел послужить в Первую мировую и теперь хотел служить опять. Ему сказа­ли: «Вам 50 лет, мы вас можем отправить охранять водокачку». Оболенскому это очень не понравилось. Он использовал свои связи для того, чтобы погово­рить с тогдашним министром обороны США, и тот его отправил к Уильяму Доно­ва­ну, человеку, который в это время формировал УСС: это будущее Цен­тра­льное разведывательное управление, а тогда — Управление стратегических служб. Донован взял-таки Оболенского на службу, и тот сыграл очень серьез­ную роль в одном из эпизодов Второй мировой войны. 

В 1943 году итальянский король попытался совершить переворот, отстранив Бенито Муссолини от власти, и в Италии на какой-то период возникла ситуа­ция двоевластия. Было не очень понят­но, на чьей стороне окажутся вооружен­ные силы Италии и где они будут про­должать воевать против англо-американ­ских войск, а где — перестанут. И вот в этот момент князя Оболенского сброси­ли с парашютом на остров Сардиния. Он нашел путь к командующему италь­янским корпусом на Сардинии, избегая немецких патрулей, и, найдя его, про­вел с ним несколько часов в разговорах о прекрасной эпохе до Первой мировой войны, о той самой аристократии, кото­рая в это время была наднациональной, путешествовала по всей Европе. Нашли общих знакомых. Оболенский вспом­нил, как играл на скачках с италь­янским послом в Российской империи. Выяс­ни­лось, что этот итальянский посол был дядей командующего Сардинским кор­пусом. В общем, результатом этого разговора было то, что итальянский командующий согласился передать остров Сардиния американцам. Наутро в аэро­порту уже садились американ­ские «Геркулесы». Как говорят, это была самая успешная операция УСС времен Второй мировой войны, проведенная фактически одним русским аристокра­том.

Ну, если уж я начал говорить об аристократах — эмигрантах из России, то, навер­ное, можно вернуться и в самое далекое прошлое и вспомнить самого первого эмигранта-аристократа из другой очень известной русской фамилии — Дмитрия Голицына. Один из отпрысков большого рода Голицыных, сын послан­ника Российской империи в Гааге, в конце XVIII века он решил после учебы не возвращаться в Россию — в разгар войн, развернувшихся в Европе после революции во Франции, он отправился за океан и там остался. Голицын принял католичество и устроил в западной части штата Пенсильвания такой поселок, где принимал всех католиков — а католикам в то время в Америке жилось не очень хорошо, все-таки страна протестантская. Он стал священ­ни­ком, принял сан, собрал под своим крылом несколько тысяч католических семей. Сейчас в честь Голицына назван округ в Западной Пенсильвании, а его самого рассматривают в Католической церкви на предмет причисления к лику святых. Он прошел первый этап, беатифицирован и может оказаться одним из первых католических святых русского происхождения, хоть и жил в Америке. 

Но из США в Россию эмигранты тоже отправлялись. Этот поток, конечно, не ис­числялся миллионами или даже десятками тысяч, но это был очень интересный поток. Кто же ехал в Россию?

Прежде всего в Россию начиная с рубежа XIX и ХХ веков отправлялись афро­аме­риканцы. США долго были страной расовой дискриминации: чело­веку с черным цветом кожи очень тяжело было сделать какую бы то ни было карь­еру в Америке даже в каких-то профессиональных областях, в спорте или в биз­несе, не говоря уже о политике. И мы знаем несколько историй успеха амери­канцев с черным цветом кожи, перебравшихся в Российскую империю до рево­люции. Два наиболее известных сюжета — это сюжеты с ресторатором и с жокеем.

Фредерик Томас, который в России стал Федором Томасом, начинал посыль­ным в гостиницах: сначала за океаном, потом в Европе, а затем добрался до Мо­­сквы, где он тоже работал в гостиничном и в ресторанном бизнесе. Начи­нал он с работы метрдотелем, но, скопив достаточно денег, выкупил сначала ресторан «Аквариум», а потом на деньги, заработанные в «Аквариуме», купил и перестроил (а фактически создал) самый фешенебельный ресторан Москвы «Максим». Два его ресторана — особенно «Максим», куда ходила наиболее ари­сто­кратическая публика, — стали большим успехом человека, который в Аме­ри­ке просто из-за цвета кожи никогда не смог бы стать в тот период успешным бизнесменом.

Другой пример — это пример жокея по имени Джеймс Винкфильд, как его на­зы­вали в России. На американский манер, наверное, правильнее будет произ­носить Уинкфилд. Джеймс Винкфильд начал свою карьеру жокея в Кен­тукки, даже победил там в знаменитом Кентуккийском дерби, но после этого черных жокеев стали отстранять от участия в соревнованиях, и он сложным путем через несколько месяцев странствий оказался в России. Здесь он ока­зался очень успешным — он был, наверное, самым известным жокеем в Импе­ратор­ских конюшнях в Петербурге, потом в конюшнях Манташёва, знамени­того предпринимателя-нефтяника, в период первого десятилетия ХХ века. Винк­фильд выиграл большое количество скачек, женился на русской, стал тут бога­тым человеком.

У обоих, Томаса и Винкфильд, карьера рухнула после революции. Томас уехал с белой армией, добрался до Стамбула, создал там ресторан «Максим», но по­том в Турции пришли к власти националисты. В общем, Томас в результате умер в бедности. Винкфильд же после революции уехал в Европу, добрался до Фран­­ции, а когда туда пришли немцы, вернулся в Америку. Но там все еще процве­тало расовое неравенство, и после освобождения Франции он снова отпра­вился туда, был известным человеком, тренировал жокеев. Я нашел в ме­муарах чле­нов советской команды по конному спорту — уже в послевоен­ный период, когда Советский Союз начал принимать участие в международных спортивных соревнованиях, — историю про то, как они, выступая где-то в Па­риже, встре­тили этого старенького афроамериканца. К нему подошел руково­дитель совет­ской команды и сказал: «Вы меня не помните, я начинал у вас маль­чиком в ко­нюшне до революции». То есть пиетет и память о Джеймсе Винкфильде сохра­нялись очень долго, его вспоминали даже в 1-й Конной армии: там наездники хвалились, что они с Винкфильдом начинали скакать на лошадях. 

Новый поток афроамериканцев, приезжающих в Россию, связан, конечно, уже с Советской Россией и с провозглашением интернационализма и равенства лю­дей независимо от цвета кожи. Из Америки в конце 1920-х — начале 1930-х годов приехали несколько американцев с черным цветом кожи, которые доби­лись успеха.

Сначала я, наверное, расскажу об Оливере Голдене. Он был из числа тех амери­канцев, кто получил образование в США в институте, специально созданном для развития афроамериканцев и занимавшемся подготовкой агрономов. Гол­ден был специалистом по выращиванию хлопка — это та область хозяйства, в которой афроамериканцы были заняты со времен дореволюционного рабства. Голден женился на девушке из еврейской семьи Берте Бялик, что сделало для него почти невозможным пребывание в Америке: оказалось, что семья его жены была настроена против чернокожих, а его собственные афроамерикан­ские родственники оказались антисемитами. В общем, такая история, после которой супруги уехали в Россию. Мы знаем про историю этой семьи из книги мемуаров внучки Оливера Голдена и Берты Бялик, известной российской жур­налистки Елены Ханги. Голден приехал в Центральную Азию, в Узбекистан, и стал одним из тех людей, кто начинал развивать там производство хлопка. Так американский опыт, американские агрономические подходы к массовому производству хлопка были перевезены из Америки в советский Узбекистан.

Другая история с черным американцем этого же времени — это история квали­фицированного рабочего Роберта Робинсона, который приехал в Советский Союз в 1930 году в составе группы американских рабочих, которых советское правительство пригласило для осуществления программы модернизации. Робинсон оказался на Сталинградском тракторном заводе единственным чер­ным американцем среди довольно большой группы из 400 рабочих, приехав­ших из Америки, и в первые же дни у него возникли конфликты с его белыми согражданами. Среди них было много расистов, были южане, и его стали побу­ждать к тому, чтобы он уехал, вернулся в Америку, отказался от работы. Аме­риканские сограждане даже отказывались с ним вместе обедать. В какой-то момент у него произошла стычка, драка с двумя согражданами, свидетелями которой стали советские рабочие. И когда об этом конфликте стало известно, советская пропаганда сделала из него показательный случай. Все центральные газеты написали об этой истории, в Сталинграде прошел суд, на котором суди­ли этих двух белых за расизм. Это был уникальный случай, когда советский суд вынес приговор по делу о расизме против двух белых американцев, которые обидели черного американца. Белых выслали: один из них убедил суд в том, что его роль меньше, и ему разрешили доработать до конца контракта, а второ­го сразу выслали из страны. А вот Роберту Робинсону, наоборот, оказал­ся зака­зан путь назад, в Америку.

Про эту историю написали американские газеты, журнал Time, и когда Робин­сон вернулся в США, то приняли его не очень хорошо. Говорили, что он стал ин­струментом советской пропаганды. Побыв некоторое время в Америке, Робин­сон вернулся опять в Россию, на этот раз в Москву, принял советское граждан­ство, поступил на работу на Московский подшипниковый завод, даже был избран депутатом Моссовета в конце 1930-х годов и прожил в Советском Союзе 40 лет, до 1970-х. Правда, уже с конца 1940-х он стал искать пути верну­ться в Америку. Это оказалось очень сложно, он уже был советским граждани­ном. Лишь в 1970-е ему разрешили выехать в Уганду, с которой в тот момент Советский Союз дружил, и оттуда он вернулся в Америку, где издал книгу «Черный на красном» о своих приключениях в СССР. В слу­чае с Ро­бинсоном нам интересно то, что из тогдашней расистской Америки в Советский Союз переезжала часть наиболее активных, энергичных афроамериканцев, которые видели в СССР альтернативу, страну расового равенства.

Еще одна часть американцев, которые переезжали из США в Советскую Россию после революции 1917 года, — это, конечно, политически активные левые. Часть из них была выслана из Соединенных Штатов в 1918 году на специаль­ном пароходе, часть поехала по собственной инициативе для того, чтобы по­мочь Советскому Союзу построить справедливое общество. Далеко не все они (может быть, меньшинство) были большевиками или сочувствующими боль­ше­викам. Это были социалисты совершено разных направлений, были среди них и анархисты, но все они увидели в советском эксперименте возможность для воплощения своих планов. Как в XIX веке утописты и разного рода соци­альные экспериментаторы из Европы отправлялись в Америку, так в конце первого десятилетия — начале второго десятилетия ХХ века в Россию броси­лись социальные экспериментаторы из Америки, которые надеялись построить здесь более справедливое общество. Некоторые из этих людей сделали карьеру в советском партийном аппарате. Например, Билл Хейвуд, лидер «Индустри­аль­ных рабочих мира», стал одним из руководителей III Интернационала. А Билл Шатов, человек, который родился в России, долго прожил в Америке и вернулся в Россию сразу после революции, сделал партийную политическую карьеру. Мы его знаем по роману Ильфа и Петрова «Золотой теленок» — он не называется по имени, но там несколько раз появляется руководитель строи­тельства Турксиба. Вот руководителем строительства Туркестано-Сибирской железной дороги и был тот самый Билл Шатов, который большую часть жизни прожил в Соединенных Штатах. Впоследствии он сделал карьеру и дослужился до замминистра железных дорог, но в конце 1930-х годов ока­зал­ся жертвой репрессий — был расстрелян.

Часть американцев не делали карьеру, а действительно пытались построить свою собственную коммуну. Самая известная из них — это американская коло­ния «Кузбасс». В «Кузбасс» приехала очень большая группа анархистов, из них подавляющее число были американцами, хотя европейцы попадались тоже. Они получили от советского правительства карт-бланш на экономические экс­перименты и построили достаточно успешную промышленную зону — такую свободную зону, в которой развивали химическую промышленность и шахты, построили обрабатывающий коксохимический комбинат, городок и школы вокруг него, то есть создали небольшой очаг своего анархического движения. К этой американской колонии «Кузбасс» восходит значительная часть уже совет­ского Кузбасса в своей промышленной составляющей. К концу 1920-х годов, когда советское правительство стало сворачивать все эти свободы, вклю­чая новую экономическую политику, возможности для подобных эксперимен­тов стали сужаться. Американская колония «Кузбасс» закрылась — значитель­ная часть ее участников просто уехала из страны, кто-то перебрался в другие города. Колония как единый организм перестала существовать, хотя ее мате­риально-техническое наследие продолжает существовать и сегодня.

Таким образом, встречная эмиграция тоже была чрезвычайно важным явле­нием, хотя она и не была такой многочисленной, как эмиграция из России за оке­ан.

Заканчивая разговор об эмиграции, надо поговорить о тех людях, кто, как Билл Шатов, родился в России, провел значительную часть своей жизни в Америке и вернулся в Россию. Очень часто именно такие люди оказывались среди лиде­ров, руководителей технически продвинутых отраслей. Среди наиболее успеш­ных руководителей железных дорог и железнодорожного строительства на про­­­­тя­жении XIX и в начале ХХ века были люди с американским опытом. В то время железные дороги были таким хай-теком, наиболее развитой частью промышленности. И вот первый министр путей сообщения Павел Петрович Мельников ездил в Америку как командированный от николаевского прави­тель­ства. И князь Михаил Хилков, под руководством которого строилась Транс­сибирская железная дорога, ездил в Америку. Правда, не как командиро­ванный, а по собственной инициативе. Он молодым человеком работал маши­нистом на железных дорогах в Соединенных Штатах: начинал с разнорабочего, изучал железнодорожный транспорт с низших ступеней и, вернувшись в Рос­сию, сделал карьеру уже в качестве руководителя железных дорог и стал мини­стром путей сообщения во время строительства Транссибирской железной дороги. И тот самый Билл Шатов в советское время уже снова стал одним из руководителей советских железных дорог. Он тоже человек с американ­ским опытом.

Это неслучайно: люди с опытом работы на таких сложных, технически про­двинутых экономических системах пользовались большим спросом в России. По воз­вращении на родину они своей жизнью и своей работой оказывали влияние на то, как в нашей стране выстраивалось производство во многих отраслях.   

Расшифровка

Давайте бросим взгляд на российско-американские отношения на протяжении их более чем 200-летней истории. Если мы свяжем происходившее в россий­ско-американских отношениях с тем, как менялась внутренняя политика, со­стоя­ние общества в двух странах, то мы увидим интересную зависимость. Можно даже выделить определенные циклы в отношении России к заокеан­ской республике Америке, и эти циклы связаны с внутренними поворотами российской политики от реформаторства к реакции и обратно.
 
Начать можно с периода Николая I. Он приглашал американцев для того, что­бы они помогали ему индустриализировать Россию, строили железные дороги, проводили телеграф. Самому Николаю, кстати, очень нравилось то, что мы бы сейчас назвали пропагандой. Для тех, кто пытался сформулировать смы­слы прав­ления Николая, очень важным было его сравнение с Петром I. Это счи­та­лось таким официальным сравнением: Николай модернизирует Россию так же энергично и настолько же глубоко, как это делал Петр I до него. А вот в роли голландцев Петра у Николая I выступают американцы. 

Александр II, который расширил реформизм Николая за пределы узко пони­мае­мой экономической технологической модернизации и начал эру Великих реформ, также интересовался американским опытом. При нем взаимодействие России с Соединенными Штатами расширялось, и это был период, наверное, наиболее теплых и близких отношений между двумя странами: именно тогда Россия поддержала Север Соединенных Штатов в Гражданской войне  Гражданская война в США — война между южными рабовладельческими штатами, вы­шедшими в 1861 году из состава США и обра­зовавшими собственное государство — Кон­федеративные Штаты Америки, и штатами, оставшимися верными федеральному Союзу. В самом начале война велась за единство страны, но после того, как в 1862 году прези­дент США Авраам Линкольн подписал Про­кла­ма­цию об освобождении рабов (в кото­рой нег­ры, жившие на восставших террито­риях, объ­являлись свободными), преврати­лась в войну за отмену рабства. Гражданская война стала самой кровопролитной в исто­рии США. В 1865 году она закончилась ка­пи­туляцией всех частей Конфедерации, а в де­ка­бре всту­пила в силу 13-я поправка к Кон­ституции США, окончательно запретившая рабовла­дение., а в 1867 году продала Аляску. Конечно, причины продажи Аляски были эко­номические, стратегические, об этом много спорили, но само по себе решение продать эти территории именно США не могло бы быть принято, если бы к Аме­­­­­рике в это время относились хоть с каким-нибудь подозрением или не рас­­сматривали бы ее как дружественную державу. Нет, она была наи­бо­лее дружественной в это время, и такая продажа, в общем-то, только уси­ливала взаимные симпатии. После восшествия на престол Николая II был относите­льно короткий период, когда российские реформаторы связывали с ним неко­то­рые надежды, и это было время сближения России с Соединен­ными Штата­ми.

Но наиболее яркий пример поворота к американской модели связан с больше­виками. В 1920-е годы большевистское правительство поставило целью бы­строе повышение эффективности труда. Нам от того времени запомнился один лозунг, что коммунизм (или социализм) — это советская власть плюс электри­фикация. Но кроме него в то время в ходу было еще несколько похожих. Один из них звучал так: социализм — это советская власть плюс фордизация про­мыш­ленности. Другой прямо призывал к американизации советской промыш­лен­ности. О чем шла речь? Большевики считали — и по праву — Аме­рику стра­ной с наивысшей эффективностью труда, с наибольшей эффектив­ностью экономики. Они рассматривали повышение эффективности труда в Со­ветской России как задачу номер один: если социализм есть советская власть плюс вы­сокая эффективность труда, то России для достижения этого состоя­ния нужно поднять эффективность труда. А вот в Америке эффектив­ность труда уже и так высока — достаточно ввести советскую власть. То есть в этой картине мира Россия и Соединенные Штаты были двумя странами, наи­более близкими к социализму, — в отличие от Европы, где не было ни совет­ской власти, ни высокой эффективности труда. 

И действительно, большевики даже до начала индустриализации, в ходе кото­рой американский опыт использовался напрямую и очень широко, уже в 1920-е смотрели на Соединенные Штаты как на модель и относились к ним с симпа­тией (а сами США, кстати, в это время не признавали советское прави­тельство и относились к большевикам с большим подозрением). Неско­лько писателей и режиссеров, например Эйзенштейн, получили государ­ствен­ные деньги на то, чтобы проехать по Соединенным Штатам, вернуться и ка­ким-то образом доне­сти до своих читателей и до зрителей кинофильмов американ­ский дух. Некото­рые большевики всерьез относились к фразе о том, что писатели есть инжене­ры человеческих душ. И эта попытка инженерии чело­веческих душ, создание совет­ского человека не могло обойтись без усвое­ния каких-то американских образцов поведения, прежде всего — отношения к труду.

Любой последующий реформатор советского государства — будь то Хрущев, или Горбачев, или даже Дмитрий Медведев — обращался к амери­канскому образцу. В периоды, когда советское или российское государство реформиро­вало само себя, сближение с Америкой, ориентация на американ­скую модель становились одной из задач в повестке дня. Но каждый раз, когда советское или российское государство поворачивалось к другим задачам, каж­дый раз, когда на первый план выходила реакция, стабилизация и подморажи­вание общества, стагнация, государство начинало смотреть на Америку как на угрозу, вызов или вовсе потенциального противника.

В начале ХХ века в одном из учебников, по которым учились русские школь­ники, описывалась американская революция — Война за независимость и со­зда­ние американского государства. Президенту Джорджу Вашингтону там воздавалась хвала за его личный героизм и за то, что он и другие отцы-основа­тели вложили в американское государство. Но в конце автор учебника делал оговорку, что создатели Конституции Соединенных Штатов не смогли решить две проблемы и оставили их следующим поколениям. Одна из проблем — это рабство, кото­рое они сохранили и которое привело потом к Гражданской войне в США. А вто­рая проблема — это регулярные выборы президента, которые тоже явля­ются источником смуты.

Каждый раз, когда российское государство при царе или при генсеке — напри­мер, в последний период правления Сталина в конце 1940-х и начале 1950-х или в последние годы руководства Брежнева в конце 1970-х и самом начале 1980-х — ставит себе задачей не развитие, а стабилизацию, Соединенные Штаты вдруг становятся угрозой. На первый план в российском разговоре о США, в российской пропаганде выходит то, что это страна, которая дестаби­ли­зирует Россию, вольно или невольно способ­ствует ее разрушению. Именно это актуализирует антиамериканизм в России на протяжении десятилетий.

С этой точки зрения можно объяснить и антиамериканизм последних лет, кото­рый в России достиг, как многие говорят, уникально высоких значений. Тут совпали две вещи: Россия оказалась в низшей точке цикла, о котором я ска­зал, то есть государство вошло в период подмораживания, в период, когда глав­ной задачей становится стабилизация политической системы, а второе явление я бы назвал «антиамериканизмом от знакомства». Российское общество узнало про Америку гораздо больше после распада Советского Союза и особен­но в 2000-е годы, когда экономическая ситуация сделала возможным и поезд­ки в США, и приход в Россию американских бизнесменов и советников, кото­рые появились еще во времена Ельцина. Все это сделало Америку гораздо более доступной и дало возможность россиянам увидеть в ней те черты, которые издалека были не видны. Например, Америка, может быть, и страна свободы, но не такой свободы, как хотелось бы: там есть политическая свобода, но очень много ограничений на то, что можно говорить, — политическая корректность. Или много ограничений на то, как себя можно вести. Узнавание несколько ис­пор­тило образ Америки, не говоря уже о том, что роль политических советни­ков, например, во времена реформирования российского государства не всегда оказывалась положительной: мы знаем об очень неприглядных случаях, кото­рые потом даже рассматривали американские суды. В общем, все это преврати­ло Америку из страны-утопии, страны, в образ которой предыдущие поколения вписывали все положительное, что могли придумать, в страну реально сущест­вую­­­щую — со своими интересами и своими проблемами.

Американцы тоже выработали свои циклы взглядов на Россию. Они не такие частые и скорее связаны с изменениями в самой России. Все-таки для амери­кан­цев Россия, оставаясь конституирующим Другим — важной страной для фор­­мирования своей собственной идентичности, — не является чем-то, что при­сутствует в ежедневном дискурсе, в постоянных разговорах, как Аме­рика — в России.

Тем не менее, как только в России начинались какие-либо перемены, а особен­но когда начинались революции, американское внимание к России сразу взле­тало до небес. Так было и в 1905 году, и в 1917 году, и во время перестройки и распада Советского Союза в начале 1990-х. И каждый раз американское обще­ство поначалу возлагало на развитие ситуации в России необоснованно высокие надежды. Американцам казалось, что Россия установит у себя рес­публику по американскому образцу и вот-вот станет чем-то очень похожим на США, такими Соединенными Штатами России. Ни разу эти надежды не опра­вдались.

Сначала революции, с американской точки зрения, заходили слишком далеко, становились более радикальными: и революция 1905 года к декабрю, когда началось московское восстание, и революция 1917 года с приходом к власти большевиков, и, собственно, перестройка, приведшая к распаду Советского Союза и конфликту президента с Верховным Советом. Каждый раз радикализм шел гораздо дальше, чем американцы готовы были привет­ство­вать. А после этих революций в России наступал откат или формировались такие социально-политические системы, которые американцам не нравились. И вот, после необоснованно высоких надежд, американское общество испыты­вало очень глубокое разочарование в России, разочарование в возможностях российского общества и российского государства построить правильную поли­тическую систему — а в качестве таковой американцы, конечно, рассматривали только свою собственную. Эти разочарования тоже были, как правило, гораздо глубже, чем, наверное, российское общество этого заслуживало. Но этот цикл надежд и разочарований повторялся из раза в раз, от одного случая к другому и тоже создал своего рода стандарт отношения к тому, что происходит в Рос­сии. 

Надо сказать, что были периоды в истории наших взаимоотношений, когда американцы сами учились у России или у Советского Союза. Это время, кото­рое они, может быть, реже вспоминают, а еще реже про него вспоминают в Рос­сии. Когда кажется, что мы всегда рассматривали Америку как модель, а они нас как модель никогда не рассматривали и все время смотрели на нас сверху вниз, это неправда. Вернее, это, может быть, характеризует большую часть наших взаимоотношений, но есть по меньшей мере несколько приме­ров — я назову только три из них, — когда Соединенные Штаты выступали в роли ученика, когда американцы смотрели на то, что делает Россия, и пыта­лись копировать это у себя. Я просто возьму по одному примеру из трех наи­более важных сфер общественной жизни.

Первый сюжет — из общественно-политической сферы. Когда в 1861 году было отменено крепостное право, Соединенные Штаты — где и сторонники, и про­тив­ники рабства ориентировались на крепостное право как на ближайшую мо­дель — испытали очень серьезный шок оттого, что Российская империя отме­нила крепостное право мирным путем. Ведь именно в этот момент США скаты­вались в Гражданскую войну по той же причине — по причине существования рабства на Юге США. В американских газетах новость об отмене крепостного права в России была опубликована 12 апреля 1861 года — в тот же день, когда прозвучали первые выстрелы Гражданской войны. И еще полтора года, до тех пор, пока президент Авраам Линкольн не выпустил декларацию об освобожде­нии рабов, пример России, которая отменила крепостное право, стал таким знаменем, образцом для американских сторонников отмены рабства. Линкольн сам про­сил побывавших в России журналистов читать публичные лекции об от­мене крепостного права. Аболиционисты  Аболиционизм (лат. abolitio — «отмена») — движение за отмену рабства и освобождение рабов. использовали этот пример в сво­их газетах, листовках, выступлениях для того, чтобы показать, что даже Россия отменила крепостное право, а США позорно остались последней стра­ной, где существует рабство. Это был короткий, но очень интенсивный период, когда Россия оказа­лась образцом для Соединенных Штатов в социально-политическом реформи­ровании.

Другой пример — из области художественной, из тех же самых 1920-х годов. Советские эксперименты в области культуры в 1920-е годы привели к очень большим инновациям, иногда — к прорывам. Кое-что до сих пор считается образцом для мира культуры и искусства. Тот пример, о котором я хочу ска­зать, связан с театром. Специалист по театру из Америки Халли Флэнаган несколько раз путешествовала в Советскую Россию в конце 1920-х годов и изу­чала появление в России массового театра — того, что мы знаем под названием «Синяя блуза», когда рабочие буквально в перерывах между работой или в вы­ход­ные дни делали театральные постановки на общественные и политические сюжеты. Это была такая живая газета, иллюстрирующая конкретное событие в их коллективе или в целом в городе, а может быть, и в стране. Халли Флэна­ган, вернувшись в Америку после очередной поездки в Советскую Россию, ока­залась в центре реформ «Нового курса»  «Новый курс» — название экономической политики, которую проводила администра­ция президента Франклина Делано Рузвельта для выхода из масштабного экономического кризиса, известного как Великая депрессия. Помимо прочего, «Новый курс» подразуме­вал большие правительственные программы занятости самых разных слоев населения.. Президент Франклин Рузвельт на­зна­­чил ее главой Федерального театра. Это был проект в рамках «Нового кур­са», который должен был обеспечить работой театральных артис­тов. И Халли Флэнаган стала создавать театральные структуры по образцу того, что она видела в Советском Союзе. Она создала мини-театры в большом коли­че­стве американских городов, и они стали делать постановки на остросоциаль­ные и политические темы, в которых участвовали не только профессиональные артисты, но и рабочие. Для нее поход искусства в рабочую среду, увиденный в России, оказался таким новым и таким ярким впечатлением, что она поста­ралась перенести его в США. Правда, спустя 10–15 лет Халли Флэнаган при­шлось давать показания Комиссии по расследованию антиамериканской дея­тельности  Комиссия по расследованию антиамерикан­ской деятельности — комиссия палаты пред­ставителей Конгресса США, учрежденная в 1934 году для борьбы с «подрывной и анти­американской пропагандой», существовав­шая на постоянной основе с 1946-го, пере­именованная в Комиссию по внутренней безо­­­пасности в 1969-м и упраздненная в 1975-м. Через нее прошли многие деятели культуры — например, Чарли Чаплин и Бер­тольт Брехт. Часто ассоциируется с деятель­ностью сенатора Джозефа Маккарти, возглав­лявшего в середине 1950-х годов, во время расцвета «маккартизма», постоянный под­комитет по расследованиям Сената, прово­дивший аналогичные слушания. и всячески отрекаться от того, что ее проект был копией совет­ского. Тогда в Соединенных Штатах все советское стало рассматриваться как враждебное. Но по архивным документам исследователи, которые специально это изучали, видят, насколько тщательно Флэнаган пыталась воспроизвести советский опыт на американской почве.

Ну и наконец, сфера образования и науки. Конечно, это можно скорее отнести к успехам советской военной науки, но так или иначе космические исследо­ва­ния, «Спутник», полет Гагарина произвели очень сильное впечатление на всех американцев, а на специалистов в области образования — особенно. В США было проведено несколько специальных конференций по изучению советского опыта в области образования. В период президентства Кеннеди  Джон Ф. Кеннеди (1917–1963) — 35-й прези­дент США, убитый в Далласе 22 ноября 1963 года. На его правление пришелся один из са­мых интенсивных этапов космической гонки между США и СССР. 12 сентября 1962 го­да он пообещал отправить человека на Лу­ну «до конца текущего десятилетия». Обеща­ние было выполнено в самом начале президент­ства Ричарда Никсона: 21 июля 1969 года американские астронавты высади­лись на Лу­не.  была прове­дена реформа среднего образования, в основу которой были поло­жены некото­рые аспекты советской системы. Это еще одна ситуация, когда наша страна была моделью для Америки. И это важно понимать, когда мы рас­сматриваем наши отношения: в истории были очень разные сюжеты. Бывало, что Россия училась у Америки, но бывало, что и Америка училась у России.

Сегодня, буквально в последние месяцы,  Лекция была записана в мае 2017 года. антиамериканизм в России, как мне кажется, пошел на спад — в то время как в Америке разговоры о России стали приобретать всё более апокалиптические нотки. И это, как мне представляется, еще одно подтверждение того взгляда на историю российско-американских отношений, о котором я говорил. Причиной постоянного присутствия России в американских политических дебатах последних месяцев является не столько то, что на самом деле сделало или не сделало российское государство, а то, что Россия снова оказалась одним из рычагов, одним из аргументов во внутрипо­ли­­ти­­чес­кой борьбе. И поскольку за время холодной войны в американском обще­стве был накоплен очень большой багаж описания России как враждеб­ной, вмешивающейся в американскую жизнь страны, его очень легко оказалось актуализировать в тот момент, когда демократический политический истеб­лишмент попытался объяснить самому себе, почему на выборах победил До­нальд Трамп. Вмешательство России оказалось наиболее удобной формой опи­са­ния того разочарования, которое американцы получили.

Вообще, в двух странах еще в ХХ веке как часть дискурса, часть разговора о другой стране возникло такое явление — приписывание этой другой стране всего того, что не нравится в своей собственной. Консерваторы использовали другую страну как объяснение развития собственной страны в том направле­нии, которое им не нравится. В России наиболее ярким примером этого явле­ния стала фальшивка, которую мы знаем как «план Даллеса» — текст, описы­ваю­щий все либеральные социально-политические изменения в стране как результат злобного плана, который разработал в середине ХХ века руководи­тель ЦРУ Аллен Даллес. В Америке есть совершенно симметричная история: там до сих пор время от времени всплывает — а особенно часто, конечно, всплы­вал в период холодной войны — документ, который называется «Комму­ни­стические правила революции». В нем почти зеркально все то, что не нра­ви­лось американским консерваторам, объяснялось большевистским вмеша­тель­ством. От распространения гомосексуальных браков до попыток запре­тить свободное владение оружием, от свободного воспитания детей до уничто­же­ния религиозного образования в школах — все это в «Коммунистических правилах революции» приписывалось специальному вмешательству Советского Союза, Советской России в американскую жизнь. Совершенно симметричный в этом смысле документ. И такое использование друг друга — тоже, если хотите, часть традиции российско-американских отношений.

Но основанием для каких-то надежд на улучшение отношений для меня лично является то, что эта традиция не единственная. Репертуар взаимных образов гораздо шире, и он продолжает расширяться с продвижением истории. Я уве­рен, что использование друг друга не только как страшилки, угрозы, антагони­с­та, а использование друг друга в противоположном качестве тоже не за гора­ми. Правда, то, что я знаю из истории российско-американских отношений, пока­зы­вает: для того, чтобы произошли коренные, базовые сдвиги в использо­ва­нии образа Другого, нужно, чтобы именно эта страна, та страна, которая смо­трит на другую, прошла через какой-то внутриполитический или внутрисо­ци­аль­ный кризис, кризис идентичности. Такой кризис Россия проходила в кон­це 1980-х — начале 1990-х годов, и в тот момент она была готова смотреть на США совсем не теми глазами, как во время холодной войны. Но готовность к переменам оказалась односторонней. Сейчас в связи с ситуацией вокруг пре­зидента Трампа Соединенные Штаты проходят очередной кризис идентично­сти, после чего взгляд на Россию может измениться, но он может измениться в любом направлении. Тем не менее я повторю, что отношение друг к другу, с моей точки зрения, в гораздо большей степени зависит от того, что пережи­вает собственное общество, а не от того, что делает или может сделать дру­гая страна.