Коммуналки глазами иностранцев
По просьбе Arzamas Елизавета Сурганова нашла граждан США, Великобритании и Италии, которые в разное время жили в коммунальных квартирах, и расспросила их о впечатлениях
Наоми Маркус, США
1979 год
«Я приехала в Москву в 1979 году учить русский. Сама я жила в общежитии, но у меня было много друзей, которые жили в коммунальных квартирах, и я часто ходила к ним в гости, иногда оставалась ночевать. Главное, о чем меня всегда просили друзья, — не разговаривать с соседями. Мой акцент меня выдавал, а друзья очень не хотели, чтобы соседи знали, что я американка. Я навсегда запомнила фразу, которую мне сказал один из моих друзей: „Нас хорошо научили бояться“. Меня просили не говорить по-английски даже в такси, тогда еще боялись всего.
У меня черные волосы и смуглая кожа, поэтому друзья пытались выдавать меня за армянку или грузинку. Встречаясь с их соседями в коридоре, я старалась только вежливо кивать и улыбаться. И как можно быстрее возвращалась в комнату своих друзей: там я себя чувствовала в безопасности. Поход в туалет был целым приключением. Мне все эти предосторожности казались лишними, но я не хотела, чтобы у моих друзей были проблемы, это ведь я могла в любой момент уехать.
Соседи, конечно, что-то подозревали — из-за моей внешности (все-таки я выглядела не очень по-армянски, скорее по-итальянски) и из-за моего поведения. Например, сначала я по американской привычке не снимала обувь у порога. Пару раз я брала чужой чайник или забывала свое мыло в ванной. А ведь на нем была надпись на английском! Я просто не привыкла к такому уровню секретности.
«Пару раз я брала чужой чайник или забывала свое мыло в ванной. А ведь на нем была надпись на английском!»
Впрочем, никаких проблем у моих друзей так и не возникло: я постоянно ходила в две-три квартиры, была дружелюбной и старалась как можно меньше попадаться кому-либо на глаза. И кажется, меня скоро стали воспринимать как дальнего родственника, просто немного странного. Конечно, там были люди, которые любили совать нос в чужие дела, но меня всегда предупреждали, с кем надо быть настороже.
Мне казалось ужасным, что взрослые люди живут со своими родителями в одной комнате, там же рожают и растят детей. В Америке все привыкли к тому, что частная жизнь — их личное пространство и его много. Здесь же никакого личного пространства не было. Я не могла поверить, что люди с этим смиряются.
В основном я бывала в квартирах, где жила интеллигенция, поэтому все друг с другом разговаривали уважительно. Но чувствовалось, что между людьми нет настоящей симпатии, это такая постоянная холодная война. Эта жизнь немного напоминала американские студенческие квартиры: нельзя трогать чужие сковородки, всегда надо сразу мыть за собой посуду, но все-таки это было другое, потому что студенты в Америке сами выбрали такую жизнь, а здесь у людей просто не было другого выбора.
«Бросалось в глаза, как люди старались преобразить в этих условиях свое, пусть даже маленькое, пространство. Комнаты выглядели как маленькие дворцы»
Бросалось в глаза, как люди старались преобразить в этих условиях свое, пусть даже маленькое, пространство. Комнаты выглядели как маленькие дворцы. Стены были увешаны красивыми расписными тарелками и восточными коврами. Ковры еще и помогали в звукоизоляции: в тех квартирах было же все слышно. Вдоль стен стояли шкафы с книгами, обязательно был проигрыватель с пластинками, свежие цветы с рынка. Как правило, из-за такого обилия вещей в этих комнатах было очень тесно, но зато уютно. Снаружи жил страх, ни с кем нельзя было говорить, зато в теплой и уютной комнате с чаем и музыкой можно было расслабиться. Такая маленькая крепость посреди коммунальной квартиры.
С коммуналкой связаны и особые романтические воспоминания. У меня в Москве был молодой человек. Но я-то жила в общежитии. Иногда мои друзья днем уходили и разрешали нам воспользоваться их комнатой. Они ставили цветы, оставляли шампанское. Делали нам такой подарок. Это было так странно — романтическое свидание в маленькой комнате посреди коммуналки. Но я чувствовала себя в полной безопасности.
Когда я приезжала уже по работе в СССР в конце 1980-х, чувствовалось, что отношения в коммунальных квартирах изменились. В конце 1970-х было ощущение, что ты застрял в этой коммунальной квартире навсегда, а это почти клаустрофобическое чувство. Например, обменять комнату в коммуналке в центре на две другие, но подальше было очень сложно. И эта практика обмена меня поразила. В конце 1980-х у людей начал появляться выбор, поэтому все стали чувствовать себя гораздо более спокойно».
Стивен Харрис, США
1995 год
«В 1995 году я приехал в Санкт-Петербург преподавать английский. Мне был 21 год. Сначала я жил на окраине города в обычной квартире, но мне хотелось быть поближе к центру — и очень хотелось пожить настоящей русской жизнью, все время говорить по-русски. Поэтому через полгода я перебрался в коммунальную квартиру на Васильевском острове, комнату в которой для меня нашел коллега. Квартира была небольшая — помимо меня, там жила женщина по имени Ирина с дочерью моего возраста, Настей, и дворник Борис.
Ирина и Настя были из интеллигентной семьи, которая до революции владела всеми квартирами на их этаже в этом доме. Хотя сама Ирина родилась после войны и уже не помнила этого, она вела себя так, как будто это до сих пор была ее собственная квартира. Например, могла зайти в мою комнату в любой момент. Она, видимо, из тех же соображений сама убиралась на кухне и в ванной, не требовала этого от других жильцов. Я должен был только оставлять все в том виде, в каком я это застал.
«Один раз у нас погас свет, и, пока мы пытались понять, погас ли он во всем доме, Ирина надела резиновые перчатки, взяла отвертку и засунула ее в розетку»
Еще Ирина была мастер на все руки: например, чинила проводку, заменяя какие-то элементы фольгой из-под шоколада. Один раз у нас погас свет, и, пока мы пытались понять, погас ли он во всем доме, Ирина надела резиновые перчатки, взяла отвертку и засунула ее в розетку — в ответ посыпались искры. Невероятная женщина.
У всех моих знакомых американцев была в России одна и та же проблема: в квартирах, где мы жили, было очень много предметов, которые могли вот‑вот сломаться. С ними нужно было обращаться очень осторожно: например, кран нужно было поворачивать слегка, а мы его поворачивали с силой — и немедленно ломали. Я так сломал много вещей. Я просто не знал, как с чем обращаться. Ну, мне говорили, что я дурак, и всё.
На дворника Бориса Ирина смотрела свысока, а со мной была очень мила и много общалась. Она рассказывала мне, что в советское время, несмотря на всеобщий страх, всегда искала иностранцев и старалась с ними познакомиться. В ее комнате был телевизор, и она часто приглашала меня его смотреть. Бориса никогда.
Борис относился ко мне, как мне кажется, с некоторым подозрением, но все равно был очень мил. Он много пил и редко выходил из комнаты, вел себя очень тихо. И у меня, и у Ирины с Настей часто бывали гости, и иногда Борис был этим недоволен. В основном мы сидели с гостями на кухне, потому что там можно было курить, а ближе всего к кухне была именно комната Бориса. На кухне стоял большой разборный круглый стол, вокруг него было очень удобно сидеть, и однажды, когда Борису надоело возмущаться, он просто забрал к себе в комнату половину этого стола. И хотя мы были на него очень злы, мы ничего не могли с этим поделать. Но вообще конфликтов у нас было мало.
«Один раз, помню, кто-то съел мою сметану. Я как раз сварил себе пельмени и был очень зол, что у меня нет сметаны»
Иногда были проблемы из-за холодильника. Он был один, у каждого своя полка, и, если ты оставлял еду на чужой полке, кто-нибудь обязательно начинал возмущаться. А один раз, помню, кто-то съел мою сметану. Я как раз сварил себе пельмени и был очень зол, что у меня нет сметаны. Хотя сейчас мне неловко это вспоминать.
При этом мы часто угощали друг друга. У меня было больше денег, чем у моих соседей: во-первых, я давал частные уроки, а во-вторых, у меня была кредитка, которую они никогда не видели. Поэтому я мог позволить себе что-то, чего они позволить не могли. У меня всегда была лучше еда, дороже алкоголь, и я старался делиться.
Конечно, мое положение было особенным. Я оказался в этой коммунальной квартире по своему желанию, не от отсутствия выбора, и я мог уехать в любой момент обратно в США. У Насти, моей ровесницы, как и у многих моих русских друзей, тогда не было возможности найти хоть какое-то подобие собственного жилья. Поэтому все мои русские друзья больше всего любили проводить время у меня.
Мне очень хотелось жить настолько русской жизнью, насколько возможно. Но бывали моменты, когда я понимал, что я все равно чужой. С Ириной и Настей у меня были очень хорошие отношения, я учил их английскому, но они все равно всегда относились ко мне как к заезжему туристу, проявившему антропологический интерес к их дому. Конечно, коммунальные квартиры были мне интересны во многом потому, что представляли советскую эпоху, от которой я в 1995 году застал только осколки. А поскольку я очень интересовался советской историей, для меня это было идеальное место. Настоящая экзотика.
«Вместе со мной жил подозрительный дедушка, который сначала игнорировал меня, а через два‑три дня зашел в мою комнату, не говоря ни слова, поставил на стол тарелку с печеньем и ушел»
Потом я жил еще в нескольких коммунальных квартирах. В одной вместе со мной жил подозрительный дедушка, который сначала игнорировал меня, а через два-три дня после моего приезда просто зашел в мою комнату, не говоря ни слова, поставил на стол тарелку с печеньем и ушел. Потом я как‑то попытался с ним заговорить, но он дал понять, что не хочет. Я так и не понял, связано ли это было с тем, что я иностранец.
Конечно, квартира Ирины, Насти и Бориса была для меня особенной: я воспринимал ее как дом, потому что там всегда были люди, всегда было общение. И я очень скучал по этому, когда вернулся в США. Мне казалось, что пусть и вынужденно, но связи между людьми в коммунальных квартирах были прочнее, они больше общались друг с другом, чем в Америке, где каждый все же сам по себе. Поэтому каждый раз, когда я приезжал потом, я старался снова поселиться в коммунальной квартире. Хотя, наверное, я сильно романтизировал этот образ жизни».
Анна Бланди, Великобритания
1990 год
«Я приехала в Россию, когда мне было девятнадцать. Это был 1990 год, я учила русский в Оксфорде и приехала в Москву на практику.
У меня был русский молодой человек, Сергей, и в какой-то момент он нашел нам комнату в коммунальной квартире, в старом доме в Колокольниковом переулке. Мы долго искали, где жить, и это был самый доступный вариант.
Это была большая трехкомнатная квартира: в одной жили мы, в другой — одна старушка, а третья была закрыта на ключ. Старушка была очень больна и всегда ходила по квартире в каком-то подобии ночнушки. Из квартиры она, кажется, никуда не выходила. От нее исходил очень тяжелый запах — мне кажется, она была уже не в состоянии сама мыться.
Раз в неделю к ней приходил мальчик из какой-то соцподдержки и приносил продукты, но тогда в магазинах были проблемы с едой, и часто он приходил ни с чем, просто сказать, что еды нет. Поэтому периодически мы кормили ее сами, отдавали ей какие-то импортные продукты из гуманитарной помощи. Конечно, она не знала, что делать с половиной из них. Один раз я зашла на кухню и застала ее варящей в кастрюле кукурузные хлопья. Видимо, она решила, что это что-то вроде каши.
«Периодически мы ей отдавали какие-то импортные продукты из гуманитарной помощи. Один раз я зашла на кухню и застала ее варящей в кастрюле кукурузные хлопья»
По сравнению с ней мы были очень богаты, могли себе позволить импортные продукты в западных магазинах, только-только тогда появлявшихся. Помимо учебы, я работала тогда переводчиком в журнале «Новое время», и мне платили рублями и едой. И эта разница в уровне жизни людей, живущих в одних и тех же бытовых условиях, была, конечно, для меня удивительна. Но для коммунальных квартир, как я понимаю, довольно типична.
Старушка была очень тихая, жила сама по себе, и мы ее почти не замечали. Мне кажется, она так и не поняла, что я иностранка. Зато прямо над нами жила наша хозяйка, и она всячески вмешивалась в нашу жизнь. Она все время за мной пристально следила — уверена, что она прослушивала мои телефонные разговоры с США, хотя в них ничего особенного не было.
Кроме того, каждый месяц она порывалась поднять ренту. Когда мы отказывались платить, она начинала угрожать, что донесет на меня: я ведь жила в этой квартире нелегально, я должна была жить в общежитии. Для меня повышение платы не было таким критичным, тем более, что я в крайнем случае могла получать фунты из Лондона, но вот Сергею, не имевшему такой поддержки, было все тяжелее платить свою часть ренты. Поэтому я ругалась с нашей хозяйкой из принципа.
«Хозяйка все время за мной пристально следила — уверена, что она прослушивала мои телефонные разговоры с США»
Не могу сказать, что наша квартира была ужасна. В любом случае лучше, чем комнаты в общежитии. Единственной проблемой там были крысы — мы все время слышали, как они бегают внутри стен. В углах комнат на полу были небольшие металлические решетки — наверное, для мытья пола, и зимой крысы собирались у этих решеток и пытались пробраться в комнату.
Соседняя квартира тоже была коммунальная, но там в отличие от нашей много пили и ругались. Однажды в ходе какой-то алкогольной ссоры там даже кого‑то убили, приехала полиция, было очень не по себе. Я рассказала об этом своему русскому другу, и единственное, чему он удивился, что приехала полиция. Тогда толком не работали никакие службы.
Я много бывала и в других коммунальных квартирах. Если по городу тогда местами было страшно гулять, то в коммуналках как раз было очень спокойно из-за того, что там всегда были люди.
Один из моих друзей, Андрюша, жил в большой коммунальной квартире рядом с Пречистенкой, и у него постоянно бывали гости. Мне кажется, все иностранцы, которые жили в то время в Москве, так или иначе там пересекались. Андрюша много дружил с музыкантами, в частности с Борисом Гребенщиковым (признан иностранным агентом), и в его квартире всегда было шумно, звучала музыка.
«В той же квартире жила семья — тихие советские рабочие, которые в разгар нашего веселья приходили на кухню и пытались приготовить себе ужин»
Несмотря на то что кухня в той квартире была очень маленькая, все гости постоянно толпились и выпивали там. В той же квартире жила семья — тихие советские рабочие, которые в разгар нашего веселья приходили на кухню и пытались приготовить себе ужин. Для них это, наверное, был ад. Но мы были молоды и мало тогда об этом беспокоились. Потом, когда Андрюша разбогател, он выкупил всю квартиру, этой семье купил отдельную квартиру где-то на окраине в обмен на их комнату.
Для меня коммунальные квартиры не были шоком, я в принципе понимала, куда еду, и не ожидала очень комфортных условий. Тогда даже в собственных квартирах люди в России жили в условиях куда хуже, чем на Западе. Мне наша квартира казалась даже очаровательной — эти старые паркетные полы, металлические решетки, старая ванная и туалет, большая раковина на кухне. Для западного человека в этом был свой шарм. И потом, купив дом в Италии, я попыталась обставить его в похожем стиле».
Джузеппина Ларокка, Италия
2009–2012 годы
«Когда я училась в аспирантуре, я несколько раз приезжала в Санкт-Петербург работать в архивах и все эти разы останавливалась в одной коммунальной квартире. Это было в 2009–2012 годах. Иногда я жила там пару недель, иногда несколько месяцев. Я оказалась в этой квартире случайно: мне посоветовала ее знакомая. Она находилась очень близко к Пушкинскому Дому, в который я ходила заниматься, мне это было очень удобно.
Строго говоря, это нельзя было назвать настоящей коммунальной квартирой: в советское время там действительно была коммуналка, но, когда там оказалась я, всю квартиру уже снимала одна семья. Но для меня это был первый опыт жизни с соседями в России. Мне они сдавали одну из комнат, и, кроме меня и них, там никого не было. Только однажды они сдали еще одну комнату какому-то человеку с Сахалина. Имени его никто не знал, все его так и звали — Сахалин.
«Однажды они сдали еще одну комнату какому-то человеку с Сахалина. Имени его никто не знал, все его так и звали — Сахалин»
Семья состояла из матери и троих детей — двух сыновей и младшей дочери. Наша жизнь была мало похожа на мое представление о жизни в коммунальной квартире. У нас не было никаких конфликтов, не было ощущения, что ты кому‑то постоянно мешаешь. У нас были очень хорошие отношения: мы много общались, вместе ходили на концерты, гуляли. Они бывали в Италии, и мы много о ней говорили, они показывали мне фотографии. Еще я часто готовила пиццу, один раз приготовила ее на день рождения хозяйки, и она даже записала весь процесс на видео, чтобы не забыть рецепт.
Самым непривычным для меня было то, что у них не было никаких правил и никакого расписания. В Италии обедают и ужинают в определенное время, они же садились за стол, когда хотели есть. Если они хотели устроить вечеринку, они ее устраивали, не спрашивая меня. Первые дни мне было тяжело, потому что я не понимала, как, собственно, устроена наша жизнь. Но потом привыкла.
Да, в смысле условий там было не очень комфортно. Я ничего не обязана была делать по дому, но я все равно старалась убирать за собой и мыть посуду. Иногда я мыла посуду и за ними: они часто оставляли грязные тарелки, особенно после своих многочисленных гостей. Они в целом редко мыли общее пространство, в туалете и в ванной было довольно грязно.
«Ключей от моей комнаты у меня не было — дочка и мать могли зайти в мою комнату не постучавшись»
Мы жили очень открыто и свободно. Может быть, слишком открыто — например, главную дверь они запирали только на ночь. Да, я могла делать, что хотела, звать в гости кого угодно. Но при этом у меня было мало личного пространства. Ключей от моей комнаты у меня не было — дочка и мать могли зайти в мою комнату не постучавшись. Сыновья, правда, всегда стучали. Иногда дети брали без спроса мои вещи или еду, которую я покупала. Просто говорили потом: „Ой, кстати, мы взяли твой сыр“. Но их мать так никогда не делала и в таких случаях строго отчитывала детей. Понятно, что они это делали не нарочно, для них это было просто естественно.
Наверное, это можно объяснить тем, что у них была большая семья и меня воспринимали как ее часть. Как-то раз я осталась ночевать у подруги и не предупредила их об этом. Они сами позвонили мне, обеспокоенные моим отсутствием. И просили в следующий раз обязательно их предупреждать. Такая семейная атмосфера была для меня очень комфортной, несмотря на все мелкие недостатки. Поэтому я была рада каждый раз туда приезжать.
В семье у них, правда, были необычные отношения, может быть, слишком для меня либеральные. Сыновья вообще относились к матери как к своей подруге, редко ее слушали. Как-то раз они отмечали Пасху, и мы заговорили о вере. Мать была очень верующая, а сыновья нет, и меня удивило, что они говорили с ней резко, без всякого уважения к ее убеждениям: Бога нет — и всё, а Пасха не имеет никакого смысла. Да, я тоже неверующая, но мне такое отношение показалось странным».
