Идиш: язык и литература

Расшифровка

Идиш — язык евреев Восточной и Центральной Европы, относится к так называемым еврейским языкам. Понятие это не столько лингвистическое, сколько социолингвистическое, поскольку еврейские языки с точки зрения формальной лингвистики принадлежат к самым разным языковым семьям и группам.

Речь идет вот о чем. Кроме так называемого святого языка, то есть древне­еврейского и арамейского, на котором написаны религиозные книги, каждая еврейская группа, существовавшая или существующая до сегодняшнего дня, имела свой собственный вернакуляр — разговорный язык, на котором люди общались повседневно. Одним из таких еврейских языков является идиш.

Идиш возник где-то в юго-западной Германии (видимо, в Рейнской Германии) в Средние века — скорее всего, в XI–XII веках. По крайней мере, с этого време­ни у нас есть первые свидетельства того, что появляются какие-то тексты или фрагменты текстов, написанные на каком-то германском наречии, но еврей­скими буквами. И это значит, что люди в обиходе пользовались гер­манским наречием.

В позднем Средневековье начинается массовая миграция евреев из германских земель и некоторых других европейских стран в пределы Королевства Польско­го и Великого княжества Литовского, которые потом объединились в Речь Посполитую — в какой-то момент самое большое государство в Европе. И вот на этих территориях в тесном взаимодействии уже со славянскими языками начинает формироваться тот язык, который мы сегодня и называем идишем.

Очень большой толчок развитию или, точнее говоря, фиксации текстов на идише дало возникновение книгопечатания. Потому что начиная с XVI века появляются все в больших и больших количествах печатные книги на этом языке — и религиозные, и светские, — рассчитанные на женскую аудиторию (женщины не знали древнееврейского языка) и на простонародье, они тоже не очень хорошо владели древнееврейским языком, то есть, наверное, могли прочитать молитвенник — и этим их эрудиция ограничивалась. Таким обра­зом, проследить развитие языка и развитие литературы на идише мы можем более или менее устойчиво с XVI века.

С точки зрения формальной лингвистики идиш относится к так называемым западногерманским языкам, однако на самом деле в нем чрезвычайно силен еще и славянский элемент. Это касается не только лексики: 10–15, может быть, 20 % всего лексического запаса языка — это славянские слова. Это касается и грамматики, и синтаксиса. Часто говорят об идише как о языке-сплаве, пото­му что там в равной степени мы видим и германские элементы, и славян­ские элементы, и семитские элементы, то есть и на уровне лексики, и на уровне фразеологии, и на уровне грамматики — влияние семитских языков, древнееврей­ского и арамейского.

Почему мы называем этот язык идишем? В русском языке, так же как и в боль­шинстве других языков, названия языков представляют собой субстантивиро­ванные прилагательные: «английский» — в смысле «английский язык», «китай­ский» — в смысле «китайский язык». Почему же мы не говорим «еврейский язык», почему мы говорим «идиш»? Притом что само по себе слово «идиш» — это тоже прилагательное, которое, собственно, значит «еврейский» и ничего больше особенного. Просто потому, что еврейских языков много, и если мы ска­­жем, что человек говорит или книга написана на еврейском языке, то возникнет, естественно, законный вопрос: на каком? Поэтому во все языки, в том числе в русский, этот термин вошел без перевода.

Два слова о том, где этот язык бытовал, где он продолжает бытовать на сегод­няшний день. Как я уже сказал, идиш разделился в позднем Средневековье на два диалекта: так называемый вест-идиш (западный), то есть диалект евреев германских земель — нынешней Германии, Чехии, Швейцарии, Австрии и так далее, — и так называемый ост-идиш (восточный), то есть идиш тех регионов, где евреи жили преимущественно в славянском окружении.

Вест-идиш более или менее умер в начале XIX века, когда в результате Французской революции, в результате Наполеоновских войн рухнули стены гетто. Евреи стали селиться вместе со своими немецкоязычными соседями. И довольно быстро перешли на литературный немецкий язык.

Не та ситуация была в Восточной Европе. Ну, во-первых, давайте в двух словах определим Восточную Европу. Это территория Речи Посполитой — в момент ее наибольшего продвижения, наибольшего расцвета и в своих максимальных границах — и некоторые сопредельные территории. Территория, которая своей западной границей имеет Одер, восточной — Днепр, или великорусские терри­тории, северной — Балтийское море, а южной — Черное море и Дунай. Огром­ная территория, которая сейчас относится к таким государствам, как Польша, Литва, Белоруссия, Украина, Молдавия, некоторые районы Латвии, некоторые районы Румынии, Венгрии, Словакия и западные окраины Российской Федерации. 

Это была огромная территория, на которой на самом деле проживало очень большое еврейское население. Специфика евреев Восточной Европы заклю­чалась в том, что, во-первых, это было очень крупное меньшинство, состав­лявшее в разных областях Восточной Европы от 10 до 20 % всего населе­ния. Это очень много. А во-вторых, существенно понимать, что на этих слабо урбанизи­рованных землях — там, где городское население состав­ляло мень­шую часть, — евреи составляли часто 70 и даже 80 % горожан. Достаточно сказать, что в Белоруссии в конце XIX века евреи составляли 80 % всего городского населения.

Таким образом, идиш получил ресурс для самостоятельного развития, будучи языком населения, которое было отделено от окружающего нееврейского большинства не только конфессиональными границами — иудеи в христиан­ском окружении, — но и сословными.

В абсолютных цифрах говорить о еврейском населении Восточной Европы по крайней мере до конца XIX века сложно. В общем и целом мы можем сказать, что к середине XX века, ко Второй мировой войне, тех людей, которые более или менее могли себя отнести к евреям Восточной Европы или их потом­кам, было примерно 13–14 миллионов, из них примерно 12 мил­лионов были носителями идиша. То есть мы понимаем, что это большой европейский язык.

Существенно, что с конца XIX века — с 1881 года, после убийства Алек­сандра II, — начинается массовая эмиграция евреев из пределов Российской империи в разные страны. Кроме евреев, которые эмигрируют из России, есть еще поток эмигрантов из Румынии, из австрийской Галиции и так далее. Между 1881 и 1914 годом из Российской империи выехало примерно два с половиной миллиона евреев, преимущественно в Соединенные Штаты Америки, а также в Канаду, Мексику, Бразилию, Аргентину, Уругвай, Южную Африку, Австралию и страны Западной Европы. То есть с конца XIX века идиш становится не просто одним из языков Восточной Европы, но языком мирового бытования. Причем очень крупные эмигрантские общины в разных странах мира создают собственную культурную инфраструктуру: издательства, газеты, школы. Таким образом, идиш уже начинает развиваться во взаимодействии с немецким, английским, французским, испанским, португальским в Бразилии и бог знает какими еще языками и становится всемирным феноменом.

Существенно понимать также, что, достигнув апогея своего распространения, своей ресурсной базы в 30-х годах XX века, дальше этот язык начинает испы­тывать очень серьезные трудности, главная из которых — это трагические события Второй мировой войны, то, что мы с вами называем холокост, или катастрофа европейского еврейства. Мы помним эту цифру, которая всегда называется: в пламени холокоста погибло шесть миллионов евреев. Из них примерно пять миллионов — это были носители идиша.

Существенно еще и то, что речь идет не только о физических потерях, что, конечно, самое ужасное, но и о том, что были уничтожены старые культурные центры — в Восточной Европе, прежде всего в Польше. То есть даже те, кто пережил войну, те, кто смог спастись, бежать, эвакуироваться и так далее, оказались рассеяны по лицу земли. Сообщество из ста тысяч человек, кото­рые проживают компактно, очень продуктивно в языковом и в культурном отношении; те же самые сто тысяч, если их равно­мерно размазать по всему земному шару, — это, в общем, ничего. И процессы ассимиляции, аккульту­рации, в том числе языковой, будут происходить очень быстро.

После Второй мировой войны удар по идишу был нанесен также теми поли­тическими или культурными процессами, которые сложились в разных странах. В Соединенных Штатах Америки происходила быстрая языковая ассимиляция, поскольку для того, чтобы хорошо жить в Америке, чтобы преуспевать, чтобы чувствовать себя правильным, так сказать, американцем, нужно было переходить на английский язык.

В Советском Союзе начиная с конца 1948 года и во все поздние сталинские годы происходит жесткая антиеврейская политика, связанная с уничтожением всей культурной инфраструктуры и физическим уничтожением культурной элиты советских евреев. Это дело Еврейского антифашистского комитета, закончившееся расстрелом его президиума  Еврейский антифашистский комитет — советская общественная организация, обра­зованная в 1942 году из видных советских евреев: представителей интеллигенции (писа­телей, режиссеров, ученых), военных и политических деятелей. Целью комитета была организация финансовой и полити­ческой поддержки СССР со стороны еврей­ских организаций в войне против Германии. После войны комитет старался помогать евреям, пострадавшим в ходе нее, собирал свидетельства об уничтожении евреев нацистами. В результате антисемитского поворота в политике СССР в 1948 году комитет был закрыт, а члены его президиума арестованы по обвинению в национализме. 12 августа 1952 года 13 из 14 членов прези­диума Еврейского антифашистского комитета были расстреляны., в том числе в который входили наиболее яркие, наиболее интересные советские еврейские писатели и поэты.

А в Израиле делом государственной важности было становление иврита — нового языка  Иврит — язык семитской группы, современ­ная форма древнееврейского языка. Иврит является официальным и разговорным язы­ком Государства Израиль., который мигранты должны были выучить, усвоить, присвоить, сделать своим родным. Поэтому на протяжении долгих десятилетий государ­ство не только не поддерживало идиш, но и всячески подавляло — соответ­ственно, он тоже достаточно быстро утрачивался.

Интересно, что, несмотря на такую неблагоприятную историческую ситуацию, на сегодняшний день идиш продолжает оставаться одним из самых крупных негосударственных языков в мире. Мы прекрасно понимаем, что любому языку для того, чтобы жить, существовать и процветать, необходима государ­ствен­­ная поддержка. Никто, конечно, не знает толком, сколько носителей идиша на сегодняшний день в мире, но, во всяком случае, обычно называют нижнюю границу — миллион, верхнюю — два миллиона. Для негосударствен­ного языка это очень значительная цифра.

Во-первых, мы знаем, что во всем мире, прежде всего в Соединенных Штатах Америки, в Израиле, а также в других странах — странах Западной Европы, существуют крупные сообщества ультраортодоксальных евреев, которые принципиально культивируют этот язык как язык своего внутриобщинного существования — язык семьи, улицы, работы, школы и так далее. То есть на самом деле сотни тысяч людей используют идиш в качестве повседневного.

Кроме того, десятки тысяч людей этот язык в той или иной степени знают, лю­бят, ценят, культивируют по разным причинам. Кто-то просто помнит и знает его из семьи — таких людей еще во всем мире достаточно много. Кто-то — и количество таких людей постоянно растет — выучил этот язык с нуля просто потому, что его интересует как любителя или как профессионала культура, лите­­ратура, музыка евреев Восточной Европы. Это очень привлека­тельная и очень богатая культура, и идиш является для нее ключом — так сказать, пла­той за вхождение. Во всем мире существуют курсы идиша в различных универ­ситетах, в том числе и в России, летние программы, учебники, само­учители и так далее.

Огромное подспорье для развития идиша — это интернет. Это язык, который очень активно живет сейчас в сети, потому что человек, находящийся где угодно, через интернет получает доступ к тем, кто способен прочитать его тексты, погово­рить с ним, оценить его творческие усилия.

Вообще говоря, конечно, идиш — это язык, который продуцирует вокруг себя облако мифов и легенд. Одна из самых популярных легенд об идише заклю­чается в том, что это язык не то умирающий, не то уже умерший. Между тем это один из очень немногих негосударственных языков в мире, количество носителей которого растет. И в ортодоксальном секторе — там, конечно, большинство, — и в светском секторе.

Конечно, у идиша как у языка сегодня есть очень большие проблемы, и они заключаются в том, что те люди, которые пользуются им как языком повсе­дневного общения, зачастую не имеют доступа и интереса к высочайшим достижениям светской культуры на идише, которые появились в XIX — первой половине XX века, потому что как люди религиозные они не очень интере­су­ются светской культурой. И наоборот, те знатоки и ценители литературы, кине­матографа, театра на идише и так далее часто не используют этот язык как язык повседневного общения, потому что их коллеги, жены, дети этим языком не владеют. То есть как бы люди, которые отвечают за культуру, и люди, которые используют этот язык в повседневном общении, оказываются до известной степени разделены.

В конце XIX века на идише возникает очень большая, очень богатая светская культура. Она возникает мгновенно, взрывообразно и насчитывает сто лет своего бурного развития: где-то с 60-х годов XIX века до 60-х годов XX века. Это не значит, что сейчас нет светской культуры на идише. Есть несколько десятков очень интересных писателей и поэтов, которые пишут на этом языке в разных странах мира; есть несколько театральных коллективов, которые делают постановки на идише в разных странах мира. Но, конечно, масштабы совершенно не те, которые были в довоенном мире, в первой половине XX века.

Идиш был языком литературы, прессы. Достаточно сказать, что в 1920–30-е го­ды тираж старейшей и главной американской еврейской газеты на идише Forward — «Вперед», это такая газета с отчасти социалистическим уклоном, — был чуть ли не в три раза больше, чем тираж The New York Times. Идиш был одним из очень немногих негосударственных языков, на котором существовал кине­матограф: на идише было снято около ста полнометражных игровых фильмов и куча документальных, хроникальных. Идиш был языком театра. В мире существовали сотни еврейских театров: в одном Советском Союзе до войны было около сорока еврейских театров.

И самое главное, что, собственно, будет предметом нашего дальнейшего обсу­ждения: идиш был языком чрезвычайно процветающей литературы. Художе­ственная литература на идише появляется, как я уже сказал, в XVI веке — в позднее Средневековье и раннее Новое время. Но это литература поздне­средневекового типа, которая довольно далека от стандартов европейской авторской литературы. Она в каком-то смысле была потеряна и забыта — и потом снова уже переоткрыта усилиями ученых людей в конце XIX — начале XX века.

Литература на идише в современном смысле слова, то есть авторская, осваи­вающая современные виды и жанры литературы (поэзия, драма, проза; повести, романы, лирическая поэзия и так далее), — все это появляется в 60-х годах XIX века. И довольно быстро — исторически просто ничтожное время — становится чем-то совершенно замечательным, необыкновенно ярким и процветающим.

Вот тут нужно сделать два маленьких предисловия к обзору литературы на идише. Идея первая заключается в том, что литература на идише в совре­мен­ном европейском смысле этого слова, как я уже сказал, появляется более или менее в 60–70-х годах XIX столетия, то есть очень-очень поздно, и в этом смысле должна быть литературой малоинтересной, как любая другая молодая литература, которая на пути своего естественного развития тратит много сил, много времени и ресурсов для того, чтобы освоить систему изобразительных средств, систему жанров, уже характерную для других зрелых европейских литератур. Еврейская литература преодолевает этот путь становления, путь ученичества мгновенно. Почему?

Еврейская литература сразу начинает развиваться как в каком-то смысле филиальное предприятие по отношению к большой европейской сло­вес­но­сти, поскольку еврейские писатели с самого начала чувствуют себя дома в раз­лич­ных европейских литературах, и прежде всего в русской литературе. Для нее этот период становления, ученичества оказывается несущественным.

И второе. Еврейская литература с самого начала развивается как единый многоязычный процесс. Мы прекрасно знаем, что есть некоторое количество, не очень большое, писателей, которые на протяжении своего творческого пути использовали как творческое средство разные языки. Приходит на ум Вла­димир Владимирович Набоков, который был писателем русскоязычным и англоязычным.

Для еврейской литературы это скорее не исключение, а норма, это правило. Все еврейские писатели с самого начала своего творческого пути использовали два, а чаще три языка. В 60-е годы XIX века появляется еврейская литература как единый процесс сразу на трех языках: на древнееврейском языке, который быстро начинает превращаться в современный иврит, на идише, который стано­вится, собственно, литературным языком, и на русском языке. Все круп­нейшие еврейские писатели писали на трех языках, и выбор языка творче­ства был для них не необходимостью, а предметом осознанного творческого выбора. То есть выбор языка как троп, как изобразительное средство. Это, конечно, удивительное свойство еврейской литературы, которое трудно с чем-то рядом поставить.

Итак, это происходило более или менее на протяжении уже и первой половины XX века. Только к списку «русский, иврит, идиш» постепенно начали добав­ляться немецкий, французский, английский, испанский языки. То есть язык как предмет творческого выбора, язык как прием, язык как троп — это, навер­ное, самая яркая, самая необычная черта еврейской литературы, литературы на идише — это часть чего-то большего, это часть единого художественного процесса, который происходил в еврейской культуре на разных еврейских и нееврейских языках

Начиная с 60-х годов XIX века, когда складывается так называемая русская еврейская литература, появляется обширный пласт издатель­ской деятель­ности — периодики, журналов, газет — на русском языке, но ори­ентированной преимущественно на еврейскую аудиторию. Это не значит, что всем остальным эти книжки читать возбранялось категорически, но, конечно, писатель перед своим мысленным взором видел именно еврейского читателя.

Постепенно в лоне этой самой русско-еврейской литературы появлялись круп­ные имена, которые были значимы уже для большой, так сказать, русской культуры. Наверное, первый такой писатель — но далеко не единствен­ный — это Семен Юшкевич. Он писал только по-русски, он не писал на идише.

Были примеры, когда писатель менял язык творчества и вместе с языком творчества менял проблематику. Тогда он, собственно говоря, превращался из еврейского писателя, то есть писателя, ориентированного прежде всего на еврейскую аудиторию, во что-то другое.

Наверное, самый здесь известный пример — очень крупный советский писатель, действительно очень хороший, — Эммануил Казакевич, который до войны начинал как писатель на идише, поэт. Он написал довольно много стихов на идише, много переводил русской поэзии на идиш, писал прозу и публицистику на идише. После войны, вернувшись с фронта, он пере­ключается на русский язык. Самое знаменитое произведение Казакевича и действительно одна из самых ярких, блестящих книг о войне, в том числе дважды экранизированная, — это повесть «Звезда» о разведчиках. Я думаю, многим она известна и памятна, я очень люблю эту книгу. Я хочу напомнить слушателям, что она была написана на идише, опубликована на идише, и тот вариант «Звезды», который мы все знаем, читаем, проходим в шко­ле, — это обычно не указывается — это автоперевод. Это другая версия той же самой книги, переписанная тем же самым автором по-русски. То есть мы ви­дим, что Казакевич, например, существовал в двух литературах.

Дальше мы с вами будем говорить о разных этапах литературы на идише: о ее истории, о ее наиболее ярких именах. И выбор этих имен продиктован не толь­ко и не столько их значимостью для литературного процесса, не только каче­ством текстов, потому что, вообще говоря, качество литературного текста — это всегда довольно проблемная вещь, но и очень простым практиче­ским соображением: поскольку я думаю, что большинство моих слушателей на иди­ше не читают и вряд ли в ближайшее время этот язык — хотя сам по себе он довольно несложный — освоят, то мы должны ориентироваться на тот корпус текстов, который существует в русских переводах с идиша.

С идиша начали переводить художественную литературу на русский язык еще в десятые годы, до революции. Этот процесс очень сильно убыстрился после революции в Советском Союзе, потом был перерыв на мрачные годы позднего сталинизма, и снова переводы возобновились с конца 50-х годов. По мере того как Советский Союз клонился к закату и исчезали старые пере­водчики, кото­рые были носителями языка, по существу к концу 80-х годов новые переводы с идиша на русский язык прекратились полностью. Достаточно сказать, что произведения одного из главных еврейских писателей середины — второй половины XX века, Ицхока Башевиса, который в русском переводе изве­стен как Исаак Башевис Зингер, нобелевский лауреат, — их на 90 % начали пере­водить с английского, то есть это переводы с перевода.

А на рубеже веков — можно сказать более торжественно, на рубеже тысяче­летий, — то есть с начала 2000-х годов, появляется довольно яркая плеяда новых переводчиков с идиша на русский. Появляются издательства, которые издают эти переводы. Это прежде всего московское издательство «Книжники», это московское и иерусалимское издательство «Гешарим», это петербургское издательство «Симпозиум». И библиотека доступных текстов в переводах с идиша на русский язык очень сильно расширяется.

Сегодня мы не можем сказать, что вся еврейская классика или наиболее значи­мые произведения еврейской классики на русский язык переведены: это было бы не так. Но по крайней мере у нас есть достаточно репрезентативная библиотека русских переводов, и на них мы и будем, собственно говоря, ориентироваться.

Расшифровка

Еврейская светская художественная литература — литература в новоевро­пей­ском смысле этого слова — появляется на идише поздно, в 60-х годах XIX века. Какие-то предшествую­щие этому попытки были и раньше, но это были попыт­ки одиночек, которые не находили ни аудитории, ни издательских возможно­стей: люди писали что-то такое для себя, для развлечения своих друзей. То есть литературой в полном смысле этого слова это не было, потому что лите­ратура — это не только определенные тексты, но это совокупность текстов писателей, издателей, журналов, газет, литературных критиков и, что, навер­ное, самое важное, читателей. Вот в этом смысле литература как культур­ный процесс на идише появляется в 60-х годах XIX столетия.

И это прямое следствие эпохи Великих реформ Александра II, которые проис­ходят в России. Эти реформы в том числе запускают процесс развития капи­тализма в России, дают толчок развитию прессы, новых возможностей и ре­фор­­мируют еврейскую жизнь, создавая тягу у евреев к европейской культуре, к выходу из традиционной общины, потому что стало можно такого рода культурную эмансипацию обменять на эмансипацию полити­ческую — стать полноценным членом общества, пересечь границу черты оседлости  Черта еврейской оседлости — территория, в пределах которой законодательством Рос­сийской империи было разрешено проживать евреям. Появилась в результате ряда законодательных мероприятий на рубеже XVIII–XIX веков. или внутри черты оседлости поселиться в новых больших городах, например в Одессе.

Итак, начиная с 60-х годов XIX века развивается литература на идише. Причем интересно и удивительно, что развивается она преимущественно как проза: еврейская поэзия, безусловно, существует, но в достаточно неинтересном, невыразительном варианте: поэтов много, пишут они много, но сейчас эту поэзию читать не особенно интересно, если вы не историк литературы и это не предмет вашего диссертационного исследования. Это странно, но с еврей­ской литературой много чего странного происходит.

Большинство молодых литератур начинаются с поэзии и потом только прихо­дят к таким большим, зрелым формам, как, например, роман. Вот русская литература: у нее прекрасная поэзия в XVIII веке, а великие русские романы появляются только в середине XIX столетия. Здесь все наоборот.

Вероятно, потому, что родиной литературы на идише была Российская импе­рия, а вторая половина XIX века в России — это, конечно, эпоха безраздельного владычества прозы. Это эпоха, когда работают Толстой, Достоевский, Салтыков-Щедрин, Лесков, в то время как русская поэзия начинает постепенно клониться к упадку — после смерти Некрасова, Фета, Тютчева наступает эпоха некоторого поэтического безвременья, которое прерывается только уже Серебряным веком, появлением символистов. То есть реалистическая проза — это то, что задает тон в русской литературе. И мы мо­жем считать, что литера­тура на идише, возникающая во многом под влиянием русской литературы, тоже начинается как проза.

Всякая более-менее развитая литература имеет миф о своем золотом веке. Золотой век русской литературы — это пушкинская эпоха, золотой век немец­кой литературы — это Гете и Шиллер в Веймаре, а золотой век еврейской литературы маркирован тремя писателями: это Шолем-Янкев Абрамович, который писал под псевдонимом Менделе Мойхер-Сфорим, это Шолом Рабинович, который писал под псевдонимом Шолом-Алейхем, и это Ицхок-Лейбуш Перец. Все три писателя в большей или меньшей степени переведены на русский язык, поэтому я могу апеллировать не только к их биогра­фии, не только к их литера­турной репутации, но и к существующим переводам.

Начнем с Менделе Мойхер-Сфорима (Шолем-Янкев Абрамович), краткой его биографии. Он родился приблизи­тельно в 1836 году в белорусском местечке Копыль Минской губернии. «Приблизительно» — потому что сложности, которые в те времена существовали с книгами актов гражданского состояния, позволяют нам думать, что это неточный его год рождения — возможно, он родился еще раньше. Получил блестящее религи­озное образование, доволь­но рано порвал с семьей, после нескольких лет бродяжничества, что потом сказалось в его литературе, что называется, встал на путь истины и познако­мился с одним из ярких представителей просветительской традиции в России — Авраамом Готлобером, и под влиянием Готлобера освоил русский язык, немец­кий, познакомился с европейской культурой и стал ярким приверженцем влиятельного течения еврейской мысли, которое называется гаскала, то есть еврейское Просвещение. «Гаскала», «аскола» в ашкеназском произношении, — это и значит «просвещение».

Я очень длинную и сложную историю пытаюсь изложить очень коротко и просто: просветители полагали, что проблема евреев заключается не столько в том, что они находятся под политическим прессом правительств, они не только являются жертвой сложных социальных и экономических условий, антисемитизма, но прежде всего в том, что они сами себя отрезают от плодов европейской науки, плодов европейского Просвещения и погрязли в Средневе­ковье — по существу, отчасти это так и было, — и что если евреи присвоят себе достижения высокой европейской культуры, то все сразу увидят, какие они хорошие, и все утеснения на этом кончатся. Я немнож­ко шаржировано излагаю эту мысль, но тем не менее она звучала приблизительно так.

Абрамович — еще Менделе никакого нет — начинает писать на иврите и на идише. И в 1864 году подготав­ливает свой первый, довольно слабый роман на идише, который называется «Дос клейне менчеле» — «Маленький челове­чек». Но уже в этом романе есть то гениальное, на мой взгляд, изобретение, которое делает его прозу ни на что не похожей и совершенно удивительной: он выдумывает фигуру нарратора, который одновременно является участником действия романа, он и рассказчик, и персонаж. И называет этого персонажа Менделе Мойхер-Сфорим — Менделе-книгоноша.

Менделе — средних лет еврей, который с лошадкой и тележкой ездит по Украи­не из местечка в местечко и продает населению всякие дешевые религи­озные и полурелигиозные книжки: молитвенники, амулеты, книжки для женского чтения на идише — в общем, обслуживает культурные потребности простона­родья. Одновременно в этих своих странствиях он много чего видит, слышит — сам он человек отчасти книжный, не вовсе лишенный образо­вания — и своим очень своеобразным, идиоматичным языком рассказывает о том, чему ему довелось быть участником.

И на обложке книжки написано не «Абра­мович», а «Менделе Мойхер-Сфорим» — «Менделе-книгоноша», «Менделе-книготорговец». Во многом изобретение фигуры Менделе опреде­ляет своеобразие и уникальность литературной позиции Абрамовича.

В это же время Абрамович переезжает в Одессу и становится директором большой общинной школы — так называемой образцовой талмуд-торы, то есть религиозной школы, в которой пытаются совместить религиозные дисцип­лины с правилами и предметами современной европейской школы: языком, арифметикой, географией и так далее. Он большой чиновник, начальник в области образования, своего рода «человек в футляре», который заве­дует огромной школой, пишет статьи во всякие педагогические журналы. И одно­временно рядом с вот этим господином Абрамовичем как неко­торая независи­мая, другая индиви­дуальность существует Менделе — разбитной провинциаль­ный еврей-книгопродавец, который создает удивительные тексты. Причем хочется сказать, что эти два человека почти не знакомы друг с другом.

Когда мы говорим о творчестве Менделе, мы должны сказать о нескольких важных вещах. Он делил свою творческую активность между двумя языками — идишем и ивритом. И занимаясь больше то одним, то другим (некоторые произведения он писал только на идише, некоторые — только на иврите), много делал авто­переводов или версии одного и того же произве­дения на двух разных языках. И таким образом Менделе стал пионером, основоположником двух ветвей еврейской литературы — на идише и на иврите. Это совершенно уникальная ситуация.

На русский язык переведено три его романа: уже упомянутый мной «Маленький человечек» — книга умеренно интересная, хотя там есть яркие и славные страницы, — и два, на мой взгляд, гениальных романа: это книга, которая называется «Путе­шествие Вениамина Третьего» («Масоэс Биньомин ха-шлиши») и «Фишка Хромой» («Фишке дер крумер»).

«Путешествие Вениамина Третьего» — остросатирический роман, изображаю­щий Россию и российское еврейство накануне эпохи Великих реформ, то есть в самые мрачные, последние годы царствования Николая I — во время Крым­ской войны. Это совершенно осознанный ремейк «Дон Кихота». Там есть некий чудаковатый господин, абсолютно неприспособ­ленный к окружающей дей­ствитель­ности, — его зовут Вениамин, и пародийно он называется Вениамин Третий. Имеется в виду, что было два еврейских путешественника, которых звали Вениаминами: один в Средние века, один в XIX веке — там это подробно все объясняется. И вот наш господин Вениамин — третий, который родился и провел первую половину своей жизни в вымышленном местечке под назва­нием Тунеядовка. Само по себе это название Тунеядовка отчетливо показывает нам, как Менделе относится к традиционной еврейской жизни: это во многом сатирический роман.

Этот самый Вениамин, увидев, что тяготы жизни еврейского населения дошли до крайности, понимает, что скоро должен прийти Мессия, и вспоминает древ­нюю средневековую легенду о пропавших десяти коленах Израилевых и том, что эти самые десять колен должны вмешаться в исторический процесс и уско­рить приход Мессии. То есть человек живет средневековой литературой, так же как Дон Кихот живет рыцарскими романами. Он соблазняет некоего простеца по имени Сендерл, то есть Сендер-баба, Сендер-тетка. И они отправляются искать эти самые десять колен, так же как Дон Кихот и Санчо Панса отправ­ляются на совершение рыцарских подвигов. При этом столкновение книжной средневековой реальности, которая бурлит в голове у Вениамина, с реально­стями скверной российской действительности, внутрь которой они попа­дают, приправлено довольно злым юмором и острой сатирой и создает совершенно замечательный колорит.

Конечно, в этом смысле, если искать какие-то ближайшие аналоги в русской литературе, «Путешествие Вениамина Третьего» напоминает нам о сатири­ческих романах Салтыкова-Щедрина — прежде всего об «Истории одного города», где Салтыков-Щедрин активно использует стилистику, лексику, формы композиции средневековых русских текстов, то есть летописи, или офи­циальных документов XVIII века, сознательно архаизируя свое повество­вание. Точно так же Менделе сталки­вает в своих текстах очень грубый современный уличный язык с книжным искусственным идишем и ивритом позднесредневековых религиозных или хроникальных сочинений, создавая очень-очень сложную языковую ткань, которая довольно плохо переводится на русский язык. Тем не менее перевод есть, и какое-то впечатление он, безусловно, производит.

Следующий его роман — наверное, это вершина творчества Менделе — «Фишка Хромой» («Фишке дер крумер») — очень сложный в компози­цион­ном отноше­нии роман, абсолютно безжалостный, посвященный жизни еврейского дна. В центре повество­вания — банда бродячих нищих (и здесь Менделе аукнулась его бродяжья юность), которая путешествует из горо­да в город, добывая себе пропитание нищенствованием, обманом, клянченьем, а то и прямыми преступ­лениями: воровством, насилием и так далее. То есть дно жизни. И главный герой романа, сам Фишка Хромой, — инвалид от рождения, косноязычный полуидиот — рассказывает историю своей жизни и своей трагической любви. Мысль сделать лирическим героем человека умственно и физически неполно­ценного абсолютно новаторская для XIX века. Это очень непростое и очень яркое произведение.

Следующий персонаж — это, наверное, самый известный еврейский писатель — может быть, единственный известный широкой аудитории — Шолом Рабино­вич, который писал под псевдонимом Шолом-Алейхем. Он начинал как писа­тель-юморист, и это юмористический псевдоним — типа «Здрасьте». Есть еврейское мужское имя Шолом. У этого имени нет русского эквивалента, поэто­му свои русские тексты или русские письма Шолом-Алейхем подписывал именем Соломон. Это другое имя, по-еврейски оно звучит Шлойме, созвучно Шолом. «Шолом» значит «мир». Значит, «Шолом-Алейхем» — это, если перевести буквально с древне­еврейского языка, «Мир вам», приветствие «Ну здрав­ствуйте». Пожелание мира — мира как отсутствия войны, — мирного существования, хорошего. Очевидно, это было источником всевозможных шуток на этот счет — ну и дальше Рабинович из этого сделал свой псевдоним.

Совокупный тираж переводов Шолом-Алейхема на русский и другие языки больше совокупных тиражей переводов на эти языки всех других еврейских писателей, писавших на идише, вместе взятых. То есть он один репрезентирует всю словесность на идише.

Самое известное его произведение «Тевье-молочник» послужило источником бесконечных театральных и киноадаптаций, включая, наверное, такой всем известный американский мюзикл, как «Fiddler on the Roof» — «Скрипач на крыше». А также знаменитая постановка пьесы Горина «Поминальная молитва» в московском театре «Ленком». И множество других фильмов и театральных постановок. То есть в игре в ассоциации, где фрукт — яблоко, а поэт — Пушкин, еврейский писатель — это, несомненно, Шолом-Алейхем.

Он родился в 1859 году в городе Переяславе на Левобережной Украине, но недалеко от Днепра, то есть это самый центр Украины. И затем большую часть своей жизни провел сначала в Киеве, а потом последнее десятилетие — на курортах Германии и Италии, потому что довольно рано тяжело заболел туберкулезом и вынужден был делить свое время между больницами и санато­риями. Во время Первой мировой войны он оказался в Соединенных Штатах Америки, где и умер в 1916 году в Нью-Йорке совсем нестарым человеком, 57 лет от роду. Говорят, что во время похорон Шолом-Алейхема в Нью-Йорке за его гробом шли сто тысяч человек и это были самые большие похороны в истории города Нью-Йорка. Это грустное, но свидетельство его колоссальной популярности при жизни, которая, собственно, не меркла после его смерти и не померкла до сегодняшнего дня.

Шолом-Алейхем — типичный пример многоязычия еврейской литературы, потому что главным его творческим языком был, безусловно, идиш. Но он всю жизнь понемножку писал на иврите — по одному-два небольших произведения каждый год — и довольно много написал на русском языке: частично это автопереводы, а главным образом — оригинальные произведения плюс, конечно, огромный корпус его переписки, которая во многом тоже написана на русском языке. В русском языке он чувствовал себя абсолютно дома.

Шолом-Алейхем — продолжатель гоголевской традиции в еврейской литера­туре. Может быть, нет другого писателя, который так по внутреннему своему настроению был близок Гоголю. Это не только близость художественных приемов, но и до известной степени локальный патриотизм. Шолом-Алейхем и Гоголь — земляки: они выходцы из одной и той же восточной Левобережной Украины — то, что до революции называлось Малороссия.

Шолом-Алейхем с самого начала ставил перед собой очень амбициозную цель, которой во многом достиг. Она заключалась в том, что надо создать не только определенное количество текстов — литературно полноценных, — с чем он, естественно, и справился благополучно, но нужно создать литературу как про­цесс. Национальную литературу как некоторый процесс, как некоторый куль­турный феноме́н, который должен состоять из издательств, журналов, из чи­та­тельской аудитории, то есть массовой привычки людей покупать и читать художественные книги, и из великого национального писателя, который нахо­дится в центре этого литературного процесса. В качестве послед­него он видел, естественно, себя. И, в общем, более или менее всех трех целей он добился.

С самого начала он ведет себя не только как писатель, но и как строитель, как лите­ратурный демиург. С 1888 года он начинает издавать журнал «Йидише фолкс-библиотек» («Еврейская народная библиотека») — такой журнал-альманах: это попытка сделать издание по типу русских толстых литературных журналов. Ему удалось издать всего два номера, потом деньги кончились. Сама по себе попытка оказалась важной в историческом отноше­нии, но по факту малоудач­ной. Тем не менее интенция понятна.

Если говорить о литературном наследии Шолом-Алейхема, он написал про­пасть рассказов, пьес и романов. Романы, на мой вкус, ему давались плоховато, зато равных в рассказах ему не было. И главная форма рассказа, которая для него была наиболее типична, наиболее удачна, — это монолог или эписто­лярный монолог. То есть герой говорит о себе, от себя и все видит своими глазами. Писатель все время меняет оптику. Это, в сущности, такая сказовая литера­тура, бесконечное многоголосие, хор множества голосов.

Три самых известных персонажа Шолом-Алейхема — это Тевье дер милхикер, Тевье-молочник, еврейский крестьянин, идеал человека, личность социально нетипичная, но во многом включившая в себя те политические и культурные верования и чаяния, которые были характерны для еврейской аудитории начала XX века; это комический, анекдотический неудачник Менахем-Мендл — прожектер, «человек воздуха», который постоянно хватается за разные идеи, за разные проекты, но у которого в общем и целом ничего не получается; и человек будущего — неунывающий сирота мальчик Мотл, главный герой произведения, которое называется «Мотл Пейси дем хазнс» («Мотл, сын кантора Пейси»), а по-русски «Мальчик Мотл», — персонаж, который симво­лизирует очень четко увиденное будущее, будущее по другую сторону океана, потому что действие начинается в восточноевропейском местечке, в черте оседлости, а продолжается в эмиграции в Соединенных Штатах, где мальчик Мотл со своей протеистичной, совершенно пластичной натурой замечательно вписывается в новую американскую действительность.

Шолом-Алейхем более чем доступен современной русской аудитории, потому что он единственный еврейский писатель, который удостоился русских изда­ний в Советском Союзе, трех шеститомных собраний сочинений — первое из них начало выходить в 1959 году, к столетию писателя. Если к этому добавить бесконечное количество разных вариантов избранного, переизданий различных произведений очень большими тиражами и так далее, то, наверное, первый и самый доступный в переводах писатель на идише — это, конечно, Шолом-Алейхем.

Основная проблема изданий Шолом-Алейхема в советское и, надо сказать, и послесоветское время была в том, что далеко не все эти издания содержали необходимый объем комментариев. Между тем социальные, этнографические и культурные реалии, в которых действуют герои этого писателя, во многом современному читателю уже непонятны. Но сейчас делаются какие-то телодвижения в этом направлении, появляются более комментированные издания.

Если учесть, что Шолом-Алейхем послужил источником множеству театраль­ных и кинопроизведений, а кроме того, постоянно вдохновлял художников, книжных графиков — его произведения иллюстрировали и Натан Альтман, и Анатолий Каплан, и многие другие замечательные художники — то, конечно, это наиболее представленный для современного российского читателя еврейский писатель.

Его любили и продолжают любить не только в СССР, но и в Соединенных Штатах Америки, в Израиле. Казалось бы, совершенно антагонистические системы. Потому что Шолом-Алейхем — писатель, сознательно рассчитывав­ший на широкую, демократическую аудиторию, с одной стороны. Писатель, чье творчество довольно слабо нагружено в идейном отношении, то есть он никаких идей, которые можно было бы рассматривать как похвальные или, наоборот, непохвальные, не прокламирует. И в этом смысле в его творчество можно вчитать разные идеи, в том числе, например, советская литературная критика вчитывала в Шолом-Алейхема идею апологии человека труда, защиту простого человека и так далее, и так далее. Это такая демократическая тради­ция писания о маленьком человеке, которая вообще была понятна русской, а потом советской литературной критике, поскольку продолжает гоголевскую линию в литературе.

Третий классик, который замыкает собой золотой век еврейской литературы, — это Ицхок-Лейбуш Перец. Он несколько старше Шолом-Алейхема, родился в польском городе Замостье, по-польски Zamość, на востоке нынешней Польши, и свои главные творческие годы провел в Варшаве.

Обратите, пожалуйста, внимание: три главные культурные, диалектные, исторические провинции, составляющие российское еврейство XIX — начала XX века, — оказались каждая представлена своим крупным писателем. То, что в XIX веке называлось Литва, а теперь называется Белоруссия, — это Менделе, который родился в Копыле, Минской губернии. Украина — это Шолом-Алейхем. И русская Польша, царство Польское, — это Ицхок-Лейбуш Перец. Три главные части еврейского мира России оказались представлены своим каким-то замечательным писателем.

Опять же, символически можно сказать, что этот первый этап раз­ви­тия еврейской литературы, который всецело был связан с Российской импе­рией, закончился тоже вместе с Российской империей во многом. Перец прожил не очень долго. Он умер в 1915 году в Варшаве. Менделе прожил очень долгую жизнь. Он родился в 1836 году, а умер в Одессе в 1917 году. В 1916 году умер Шолом-Алейхем.

Перец, к сожалению, на русский язык переведен мало и плоховато. То есть в библиотеке, безусловно, эти избранные произведения найти можно, но полной картины творчества Переца мы не видим.

Он был не только интересный прозаик — он был великий драматург. Его пьесы составляли очень важную часть репертуара еврейских театров в 1920–40-е годы. Он был очень недурной поэт. И он, кроме всего прочего, много писал на иврите, а не только на идише, хотя идиш оставался главным языком его творчества.

Перец символизирует собой разрыв в некотором смысле с русской реалисти­ческой традицией XIX века и переход на позиции современной европейской модернистской литературы. Если в двух словах описать вот эту пару, Шолом-Алейхем — Перец, то можно сказать, отношения у них были всю жизнь сложные, отношения дружбы-вражды: они то ругались, то мирились, их диалог, в общем, был принципиальным диалогом представителей двух совершенно разных взглядов на литературу. Если Шолом-Алейхем был писатель для чита­телей, он осознанно ориентировался на возможно более широкую аудиторию, и ставил на широкую популярность, и этой популярности добивался, то Перец был писателем для писателей. Вот если Шолом-Алейхем был и остается самым популярным еврейским писателем до сегодняшнего дня, то Перец был тем писателем, из чьей романтической крылатки вышла вся модернистская литература: и поэзия, и проза главным образом XX века.

В какой-то момент, когда уже Перец был признанным классиком, появился почти ритуал, когда молодой человек приезжал в Варшаву в десятые годы, приходил со своей рукописью к Перецу — и тот его наставлял, можно сказать, благословлял, давал какие-то ценные советы, и это становилось переломным моментом в биографии очень многих еврейских писателей XX века.

Перец начинает писать уже немолодым человеком. Он сначала пишет стихи на иврите как поэт-дилетант, а в конце 1880-х — начале 1890-х годов он начинает писать серьезную прозу на идише, и в 1890-е годы это проза преимущественно натуралистического толка. Натурализм — влиятельное направление в европейской словесности. Самый знаменитый натуралист — это Эмиль Золя. Натурализм — он назывался позитивизмом — очень влиятельное направление в польской литературе конца XIX века, и Перец, живущий в Поль­ше, уже на еврейском материале и на еврейском языке примыкает к этой литературной традиции. Это очень жесткая проза: социальная, критическая, изображающая самые мрачные, самые неприглядные стороны еврейской жизни.

В целом, конечно, Перец был писателем социалистической ориентации. Его всегда интересовала жизнь бедноты, жизнь простого человека, критика язв социальной жизни. Ему эта критика удавалась, надо сказать, совершенно блестяще.

В начале XX века он меняет свою литературную ориентацию: становится пер­вым еврейским модернистом, символистом, неоромантиком; открывает для себя мир еврейского фольклора, реабилитирует в глазах читающей публи­ки этот самый фольклор, в том числе хасидскую традицию, потому что до этого под влиянием Просвещения, под влиянием хаскалы  Хаскала (аскала) — движение в среде евреев Европы за принятие ценностей Просвещения и сближение с европейской культурой. все, что касалось народ­ных верований — хасидизма и так далее, — это все было, конечно, предметом исключительно сатирической критики, воспринималось как темнота и необра­зованность. У Переца, наоборот, происходит символист­ская, постницшеанская романтизация фольклорной традиции, связанная с поисками сильной лично­сти, героической личности романтического героя, которого Перец находит для себя в еврейском фольклоре. И это имеет очень далекоидущие культурные последствия, потому что во многом это повлияло на интерес к еврейскому фольклору, еврейской народной культуре, который возникает только в начале XX века именно благодаря Перецу как очень авторитетному для еврейской интеллигенции писателю.

В общем и целом можно здесь, конечно, поставить точку и сказать, что к на­чалу XX века за первые 40–50 лет своего развития — это очень маленький в историческом отношении срок — еврейская литература приходит совершенно преображенной. Из ничего получается нечто. Это литература, у которой есть свои при­знанные классики. Есть писатели второго и третьего ряда, но мы сейчас о них не говорили. Есть пресса, толстые журналы, издательства, газеты. Есть литературные критики. Есть, что очень важно, обширная аудитория, насчитывающая сотни тысяч, может быть миллионы читателей, которые привыкли, воспитали в себе культурный инстинкт читать художественную литературу на родном языке. И таким образом, в XX век благодаря усилиям писателей конца XIX века еврейская литература приходит вполне подготов­ленной для того, чтобы пережить тот колоссальный расцвет, который она переживает уже в XX веке.

Расшифровка

На развитие литературы на идише в XX веке и, между прочим, на ее пере­воды на русский язык существенным образом влияли большие исторические процессы. До начала Первой мировой войны основным и почти единствен­ным центром литературы на идише была Российская империя — все круп­ные еврей­ские писатели были россий­скими подданными. Это не значит, что в Румынии, в Австро-Венгрии или в Соеди­ненных Штатах Америки (а мы помним, что с 80-х годов XIX столетия начинается массовая эмиграция русских евреев в Америку) не было своих писа­телей, но серьезных литературных имен не было. После катастроф и катаклиз­мов начала XX века — Первая мировая война, распад империй, революции, Гражданская война, возникновение новых независимых государств в Восточ­ной Европе — политическая картина мира изменилась, и каждая страна, где образовалась большая группа мигрантов из Восточной Евро­пы, начала создавать свою независимую литературную традицию.

Это выглядит как картина весеннего ледохода на реке, когда единый ледяной панцирь треснул и льдины, уносимые потоком, начинают расплываться в раз­ные стороны. Понятно, что в 1920-е годы, когда границы были еще не таки­ми жесткими, в том числе границы молодого Советского Союза, существо­вала массовая миграция — перемещение писателей из одной страны в другую. Суще­ствовали какие-то культурные обмены. Чем дальше и сильнее расплыва­лись эти льдины, чем жестче погружался Советский Союз в политику куль­турного отторжения всего, что происходило на Западе, тем эти контак­ты становились более затрудни­тельными.

Кроме того, немаловажная вещь: на фор­мирование еврейской литера­туры начинает сильно влиять не только политическая, но и культурная ситуация этих независимых центров. Например, американский писатель, пишущий на идише, волей-неволей ориентируется на то, что происходит вокруг него и в жизни, и в литературе. Нью-Йорк устроен не так, как Москва, Варшава — не так, как Нью-Йорк. На писателя влияет не только окружаю­щая действи­тельность, но и те про­цессы, которые происходят, соответ­ственно, в литера­туре советской, польской, американской и так далее.

В результате на месте единой литера­туры на идише у нас появляется множество разных литературных центров: советская литература на идише, польская, американская, французская, венская, берлинская и так далее. Это одна сторона медали. Вторая сторона медали — это то, как произве­дения на идише доходят до советского читателя.

На протяжении всей истории Совет­ского Союза, за исключением перерыва на страшный и трагический период конца 40-х — начала 50-х годов, литера­тура на идише была в достаточно привилегированном положении. До войны и вплоть до 1948 года идиш был языком, в общем и целом поддерживаемым, поощряемым советской властью: литература переводилась и издавалась. Потом был этот короткий трагический перерыв, а с и с конца 50-х — начала 60-х годов это был язык если не поощряемый, то вполне терпимый. Опять же, издавались книги на идише, издавались переводы с идиша на русский язык.

С точки зрения советской издательской политики идиш попадал в систему так называемых языков народов СССР. А если идиш признавался одним из язы­ков народов ССР, наряду с грузинским, украинским, узбекским и так далее, то это значит, что все другие проявления культурной активности на этом языке отсекались. Это как если у нас есть какой-нибудь крупный западный писатель, пишущий на английском или французском языке, если он специально никаких больших гадостей про советскую власть не гово­рил и если его место в мировой литературной иерархии достаточно прочно, то рано или поздно его переведут на русский язык и познако­мят с ним советского читателя как с выдающимся представителем мировой культуры. Но если предста­вить себе, что где-нибудь в Канаде живет какой-нибудь человек, который пишет на украинском языке, — притом что мы знаем, что в Канаде есть большая украинская диаспора, — то будь он хоть сколько угодно левый и прогрессивный, его никогда не напе­чатают ни на языке оригинала, ни в переводе в Советском Союзе просто потому, что украинский язык — это язык, который существует внутри советских границ.

Та же самая история была с идишем. Хотя большинство еврейских писателей в мире придерживались левой ориента­ции, так сказать, прогрессив­ных, если не прокоммунистических убеждений, начиная с 1930-х годов их практически перестают переводить и издавать в Советском Союзе, потому что идиш — это то, что существует внутри советских границ.

Понятно, что для идиша эта ситуация была абсолютно трагической, потому что значительная часть еврейских писателей не были советскими гражда­нами, не писали в Советском Союзе и, соответственно, не доходили до совет­ского читателя ни в оригинале, ни в переводах. Процесс освоения еврейской литера­туры XX века, то есть послереволюционной, созданной за рубежами Советского Союза, начина­ется только в последние 10–15 лет.

Как я уже сказал, единая карта еврей­ской литературы после Первой мировой войны, революции и гражданских войн распалась на несколько островов. Самыми крупными, самыми важными из них в довоенное время были три: Советский Союз, где идиш пользовался в 1920–30-е годы значительной государ­ственной поддержкой; Польша, где существовало огромное четырех­миллион­ное еврейское население, сконцентрированное преимущественно в городах, — там возникло сразу несколько крупных литературных центров: Варшава, Лодзь, Вильно; и это Соединенные Штаты Америки.

Сейчас мы поговорим о еврейской прозе в XX веке, и я буду называть имена тех писателей, чьи произведения более или менее доступны на русском языке.

Центром складывания новой советской еврейской литературы оказался Киев. Это не значит, что еврейские писатели жили только в Киеве. Но был формати­рующий короткий период, который начался где-то во время Первой мировой войны, примерно в 1915 году, когда лучшие еврейские литературные силы оказались в Киеве. Этот период длился недолго: уже к 1920 году он оказался более или менее исчерпан. Дальше биографические траектории разных писа­телей и поэтов были разные. Одни оказались за границами Советского Союза, потом многие вернулись, потом жили в Харькове, который был столицей Украины, потом из Харькова перебрались в Москву. Но при этом то культурное единство, которое возникло в годы, предшество­вавшие революции и сразу после рево­лю­ции в Киеве, определяло их как «киевскую группу»  «Киевская группа» — неформальное объеди­нение прозаиков, поэтов и литературных кри­тиков, писавших на идише. Начало формиро­ваться в 1916 году и просуществовало до на­чала 1920-х годов. Ядро составляли поэты Ошер Шварцман, Довид Гофштейн, позднее Лейб Квитко и Перец Маркиш; прозаики Довид Бергельсон и Дер Нистер; литера­турные критики Иехезкел Добрушин, Нохум Ойслендер, Нахман Майзель. Представители «киевской группы» сыграли определяющую роль в становлении советской еврейской литературы. и во многом определяло коллективную физиономию советской еврейской литературы.

Среди киевских писателей особенно выделялось два. Это Давид Бергельсон, который при жизни был признан, наверное, самым ярким, самым крупным и серьезным еврейским писателем XX века. И Пинхас Каганович, который писал под псевдонимом Дер Нистер, то есть «сокрытый», «тайный», «невидимый».

Оба они родились на Украине, оба — в образованных зажиточных семьях, оба получили хорошее религиозное традиционное образование и одновре­менно, конечно, хорошо знали русский язык, немецкий язык, были достаточно начи­танны в европейской словесности и широко — в русской. Оба начали писать перед революцией, в 1910–1911 годах. Оба в какой-то момент съездили в Вар­шаву — как я уже сказал, это был почти ритуал, — получили благословение Ицхока-Лейбуша Переца. И к моменту революции были молодыми, но уже достаточно признан­ными мастерами. Литература на идише была молодая литература, и, соответ­ственно, репутации там складывались тоже достаточно быстро.

Бергельсон — это писатель-импрессио­нист, создающий сложные картины внутреннего мира человека, пережи­ваю­щего не столько социальный, сколько психологический кризис, не могущего найти свое место в жизни, не понимаю­щего, чего он хочет. И во многом эти картины изображают не только его душевные переживания, но состояние окружающего мира, природы, которая как бы резонирует с переживаниями человека. Сложная, очень утонченная проза.

Самое, наверное, известное произве­дение Бергельсона — это повесть «Нох алемен», что можно перевести как «После всего». Она существует в двух переводах: в старом советском переводе называется «Миреле» — по имени главной героини, в другом — «Когда все кончилось». Это история душевной жизни молодой женщины, которая не может выйти замуж за любимого человека, романтического поэта, и выходит замуж за немилого, потом ему изменяет. Это такая сложная психологическая проза, где главное достижение писателя — способность говорить о сложных движениях человеческой души вне связи с какой-то социальной конкретикой.

Если играть в аналогии, то по степени писательского мастерства, наверное, это можно сравнить только с «Мадам Бовари» Флобера. У нас есть замеча­тельные мемуарные свидетельства, когда советские читатели 1940-х годов, среди, в общем, барабанного боя соцреа­лизма вдруг прочитавшие «Миреле», были совершенно потря­сены, что, оказывается, в Советском Союзе есть писатель, который пишет такую сложную прозу.

В начале 1920-х годов Бергельсон уехал из Союза, долго жил в Европе. В 1932 го­ду вернулся — примерно тогда же и так же, как Горький. Крупный писатель, кото­рого советская власть, что называется, заманила обратно, привлекла к себе.

Конец биографии Бергельсона, как и мно­гих советских еврейских писателей, был печален, трагичен. Его расстреляли 12 августа 1952 года как участ­ника президиума Еврейского антифашистского комитета  Еврейский антифашистский комитет — советская общественная организация, обра­зованная в 1942 году из видных советских евреев: представителей интеллигенции (писа­телей, режиссеров, ученых), военных и политических деятелей. Целью комитета была организация финансовой и полити­ческой поддержки СССР со стороны еврей­ских организаций в войне против Германии. После войны комитет старался помогать евреям, пострадавшим в ходе нее, собирал свидетельства об уничтожении евреев наци­стами. В результате антисемитского поворота в политике СССР в 1948 году комитет был закрыт, а члены его президиума арестованы по обвинению в национализме. 12 августа 1952 года 13 из 14 членов прези­диума Еврейского антифашистского комитета были расстреляны.. Антагонист Бергель­сона, писатель совершенно другого толка — Дер Нистер. Писатель-символист, темный, сложный, непонятный, никогда, в общем, не пользовавшийся широкой популярностью, в отличие от Бергель­сона, но всегда ценимый знатоками.

Начинает он как поэт-символист, потом, в 1920-е годы, пишет очень странные фантастические повести, представляющие собой гибрид визионерских виде­ний, средневековой литературы на идише, которую он хорошо знает, и фоль­клора. Странные символистские сказки. Из них переведены на русский язык две — «Черти» и «Сказка о зеленом человеке» — в сборнике «Еврейские литературные сказки».

И наконец, в 1930-е годы он пишет свой, так сказать, opus magnum — историче­ский роман «Ди мишпохе Машбер», «Семья Машбер», о жизни большого, очень сложно придуманного клана в Бердичеве XIX века, откуда он сам был родом, и где сквозь поверх­ность исторического романа-эпопеи пробивается странное, безумное мистическое содержание. Сравнительно недавно этот роман был издан в переводе на русский язык. Перевод, на мой взгляд, малоудачный, но неко­торое представление об этой книге дает. Тем не менее, конечно, освое­ние наследия Дер Нистера еще впереди.

Еще один советский роман «Зелме­няне», «Зэлмэнянэр», — это проза большого поэта Мойше Кульбака, которая описывает жизнь еврейского Минска 1920-х — начала 30-х годов. Блестящее, жесткое и одновременно игровое повество­ва­ние. Книга, от которой совершенно невозможно оторваться. Она была издана в русском переводе в 1960-е годы, недавно снова переиздана.

Существует огромный список советских еврейских прозаиков второго ряда. Из них самые недурные — Самуил Гордон, Гершл Полянкер, Иосиф Рабин и многие другие. Их издавали охотно и переводили в 1960-е и 1970-е годы.

Что касается несоветских писателей, которые сравнительно недавно пришли к русскому читателю в русских переводах, — это прежде всего Залман Шнеур, поэт и прозаик, писавший всю жизнь на двух языках: на идише и на иврите.

Шнеур провел детство в небольшом белорусском городе Шклов, недалеко от Могилева, — это на Днепре, Восточная Белоруссия. В пятнадцать лет покинул этот город и тем не менее продолжал о нем писать всю жизнь. На русском языке издано несколько его произведений, связанных со Шкловом: это сборник рассказов «Шкловцы», повесть «Дядя Зяма» и огромный исторический роман «Император и ребе» о конце XVIII века, о врастании евреев в Российскую империю, и там тоже много чего теснейшим образом связано со Шкловом, его малой родиной.

Залман Шнеур — блестящий стилист, тонкий знаток народной жизни. И, что очень важно, он такой идейный антагонист Шолом-Алейхема. Шолом-Алейхем превращал свой личный украинский опыт в некоторое представление о том, что вообще еврейский мир вот так весь устроен. Шнеур Залман пишет нечто прямо противоположное Шолом-Алейхему — он говорит, у нас все совершенно иначе, все совершенно по-другому. Обычаи другие, жизнь другая, люди другие.

И конечно, это проза XX века, где очень много места уделено тому, что назы­вается материальная сторона вещей, материально-телесный низ: люди живут не столько духом, сколько брюхом, страстями. Там много сексу­аль­ных пере­живаний. Вообще, тема плоти, эмансипации плоти очень важна для еврей­ской литературы XX века.

Шнеур Залман уехал из России еще задолго до Первой мировой войны и даль­ше делил свою жизнь между разными странами. Прожил он долго: он жил некоторое время в Германии, потом во Франции, потом в Соединенных Штатах, потом в Израиле, потом опять в Соединенных Штатах — в общем, такой писатель-космополит.

Рядом с ним стоит другой писатель того же примерно поколения — Шолом Аш, родившийся в русской Польше, но еще до Первой мировой войны уехавший в Соединенные Штаты и живший то в Англии, то в США, то в Из­раиле. Чрезвычайно востребо­ванный и популярный драматург начала XX века и автор множества прозаических произведений (он был необыкновенно плодо­вит), некоторые из которых переведены на русский язык. В общем, такой идейный художественный продолжатель Переца. Хотя, на мой взгляд, писатель более слабый.

Еще один писатель, родившийся в Польше и большую часть творческой жизни проведший в Америке, — Йосиф Опатошу. Это псевдоним, сокращение от фа­милии Опатовский. Плодовитый романист. На русский язык переведена его трилогия о Польском восстании 1863–1864 годов. Герои погружены в пучину таких роковых страстей. Его часто и основательно сравнивают с Достоевским. Это такая же несколько взъерошенная, взлохмаченная, не всегда аккуратная, но очень темпераментная проза

Совершенно особое место в истории еврейской прозы XX века занимают братья Зингер. Младший, Ицхок Зингер, писал под псевдонимом Ицхок Башевис. Когда молодой Ицхок вошел в литературу, старший брат уже был большим именем в еврейской литера­туре, и он взял себе матроним от имени своей матери Башевы. Он получил Нобелевскую премию. Но не потому, что был лучше или ярче других писателей своего поколения, а потому, что для того, чтобы Нобелев­ский комитет дал Нобелевскую премию, нужно, чтобы были выполнены два условия. Во-первых, автор должен быть жив. Во-вторых, он должен быть переведен на какие-то общедоступные языки — например, на английский, чтобы Нобелевский комитет мог с его творчеством познако­миться. А из всех еврейских писателей к 1970-м годам — а нужно было как-то поощрить лите­ратуру на идише — оказалось, что двум этим условиям отвечает только Башевис.

Он был очень плодовитым писателем. Он начал в Польше, в 1935 году уехал в Соединенные Штаты, где успешно прожил долгую жизнь.

В основном его произведения переве­дены на русский язык с английского, причем английские переводы не эквивалентны оригинальным произведениям на идише: они очень сильно покромсаны по сравнению с исходной версией. Достаточно сказать, что самый большой, самый главный роман Башевиса — «Фамилия Мушкат», «Семейство Мушкат», в оригинале на идише это 50 пе­чатных листов, а в английской версии, которая была переведена потом на рус­ский язык, 30 печатных листов. Там выкинуты целые главы, сюжетные линии и так далее. Это такая сильно переделанная и адаптированная для мас­со­вого английского читателя версия — осознанно испорченная, скажем так.

Тем не менее есть очень хорошие переводы наиболее ярких, наиболее интересных рассказов Башевиса на русский язык, выполненные израильским поэтом и переводчиком Львом Беринским. И в последние годы были переведены несколько его рома­нов — прежде всего, исторические романы «Сатана в Горае» и «Поместье». «Враги» и «Пена» тоже были переведены с идиша на русский язык. То есть более или менее из тумана скверных переводов с английского языка начала прорисовываться физиономия подлинного Башевиса, который действительно хороший, интересный и, главное, очень разнооб­разный писатель и прекрасный рассказчик. Это проза, которую чрезвычайно интересно читать.

Я рассказываю в порядке, обратном хронологическому, но зато соответствующем тому, который связан с историей переводов на русский язык.

Совсем недавно к нам пришел его старший брат, Исроэл-Иешуа Зингер, кото­рый намного раньше пришел в литературу, поучаствовал как раз во время Гражданской войны и револю­ции в деятельности «киевской группы», потому что хотя сам он был варшавя­нин, но в 1918 году переехал в Киев и провел несколько лет в охваченной революцией России. В начале 1930-х годов он пере­брался из Польши, где уже составил себе крупное литературное имя, в Соеди­ненные Штаты и, к сожалению, умер совсем нестарым человеком в 1940-е годы в возрасте 50 лет. Может быть, поэтому его слава как бы оказалась в тени славы млад­шего брата, на которого старший — Исроэл-Иешуа Зингер — очень сильно повлиял.

В последнее время, на русском языке появилось несколько его книг: и сбор­ни­ки его повестей «Чужак» и «Станция Бахмач», и беллетризован­ные мемуары «О мире, которого больше нет», и «Семья Карновских», замечательный роман, и прекрасный роман «Братья Ашкенази». И все это в очень прилич­ных совре­менных переводах. То есть у нас есть вполне репрезентативная подборка этого замечательного писателя.

После войны многие писатели, начи­нав­шие в Восточной Европе, оказались либо в Соединенных Штатах — те, кто смог пережить войну, — либо в Израиле. И вот тут надо назвать два имени. Это Хаим Граде, который большую часть своей литературной жизни провел в Нью-Йорке, и это Авром Суцкевер, боль­шая часть литературной жизни которого прошла в Израиле. Они оба начинали в группе «Юнг Вилне» («Молодая Вильна») до войны, в 1930-е годы, как поэты.

Несколько больших прозаических книг Хаима Граде, посвященных жизни довоенной еврейской Вильны, сейчас переведены на русский язык. Это заме­чательная медитативная проза, мы как бы попадаем в некое заколдованное и неподвижное царство.

На русский язык переведен сборник коротких прозаических миниатюр Суцкевера — это что-то среднее между стихотворениями в прозе и просто прозой, — «Зеленый аквариум», прежде всего отражающий удивительный военный опыт этого человека: его пребывание в виленском гетто и затем в партизанском отряде.

Еврейская проза благополучно продол­жает развиваться на сегодняшний день. И даже есть произведения новых писа­телей, с пылу с жару переведенные на русский язык. Это выходцы из Совет­ского Союза, которые успели еще напечататься в последнем советском еврейском журнале «Советиш геймланд» — «Советская родина».

Это Борис Сандлер, который сейчас живет в Нью-Йорке, — прекрасный про­заик; его довольно много переводили на русский язык. Недавно вышел очеред­ной его роман, в переводе на русский — «Экспресс-36».

И живущий в Израиле Михаил Фель­зенбаум — поэт, прозаик, драматург, изда­тель, редактор, человек с огромной творческой активностью. Его замеча­тель­ный модернистский роман «Суббот­ние спички» тоже переведен на русский язык. Это магическая постмодернистская проза — во всяком случае, проза, которая, на мой взгляд, интересна не только тем, что она написана по-еврей­ски, но прежде всего тем, что она открывает принципиально новые небывалые горизонты существо­вания прозы уже в XXI веке. Это такая странная магическая игра со всевоз­мож­ными древними мифами и леген­дами, которые выворачиваются наизнанку и превращаются во что-то совсем другое.

Расшифровка

Если XIX век был для литературы на идише веком прозы, XX стал веком поэзии. Это не значит, конечно, что не было прекрасных прозаиков: их было много, но тот взрыв поэтического творчества, который случился на идише начиная с десятых годов XX века совершенно беспрецедентен.

Когда мы говорим о русском Серебряном веке, мы можем назвать как минимум десять имен самых главных великих поэтов, которые определили красоту русской поэзии XX века. Когда мы говорим о поэзии на идише, таких авторов никак не меньше. Другое дело, что известны они гораздо хуже, потому что еврейскую поэзию переводили на русский язык мало. Переводили преиму­ще­ственно тех поэтов, которые жили в Советском Союзе, были членами Союза советских писателей, выборочно, иногда хорошо, иногда не очень, и среди них есть действительно прекрасные имена. Что касается тех, которые работали в Польше, в Соединенных Штатах Америки, в Канаде, в других странах, их твор­чества практически до самого последнего времени на русском языке не существовало. Сейчас немного делается для того, чтобы этот пробел восполнить.

Новая еврейская поэзия появляется в 1910-е годы первоначально тоже под влиянием русской модернистской поэзии, русского символизма. Двумя главными центрами первоначально стали Киев и Нью-Йорк, где возник в начале XX века новый огромный культурный центр: почти два миллиона евреев уехали из Российской империи в Соединенные Штаты в конце XIX — начале XX века, и 90 % из них разместилось в Нью-Йорке, причем компактно в нескольких районах. Прежде всего, в Браунсвилле, в Бруклине, и в Нижнем восточном Манхэттене, где десятки и сотни улиц с проживающими на них евреями, недавними иммигрантами из России, которые говорили больше на идише, меньше на русском, но уж точно не на английском. И где существовали редакции десятков журналов и газет, несколько крупных еврейских театров и литературные кафе и так далее. То есть жизнь кипела, была среда, где могла зародиться в том числе и новая модернистская поэзия.

Для молодых поэтов характерно объединяться, и около 1909 года в Нью-Йорке появляется первая модернистская литературная группа, которая называется «Ди юнге» — «Молодые». Возглавляет ее прозаик Довид Игнатов, иммигрант из России. Они почти все иммигранты из России.

Миграцию очень сильно подхлестнула Первая русская революция, которая сопровождалась погромами, антиеврейским насилием, разочарованием тем, что цели революции не были достигнуты. Пик миграции — это 1906–1907 го­ды. И вот как раз эти молодые люди, поварившиеся в русском, так сказать, революционном супе, неплохо знавшие русский язык, русскую поэзию и хотев­шие что-то такое делать на родном языке, как раз стали ядром вот этой группы «Ди юнге».

«Ди юнге» объединяла и поэтов, и прозаиков, но, конечно, визитной карточкой этой группы были поэты. Три самых ярких из них — это Мани Лейб, Зише Ландау и Рувен Айзланд. Все трое из России.

Зише Ландау очень четко сформулировал отличие молодых этих молодых поэтов от своих предшественников. Он сказал: вся еврейская поэзия до нас была «рифменным департаментом рабочего движения». То есть это такая барабан­ная, в лирическом отношении ничтожная пролетарская поэзия. «Мы долж­ны, — говорил Ландау, — ориенти­роваться на три вещи: на мировую поэзию, на мировой фольклор и на еврей­ский фольк­лор, на еврейскую народную песню». И «Ди Юнге» сделали открытие, которое нам сейчас кажется наивным и смеш­ным, а тогда прозвучавшее как что-то совершенно новое: целью поэтического творчества является само поэтическое творчество. Такого еще в еврейской поэзии не было. Речь шла не о служении меньшому брату, не о защите прав бедных рабочих, а о чисто эстетических задачах, о раскрытии тех возмож­ностей, которые заключал в себе еврейский язык как таковой.

Понятно, что в очень большой степени эта поэзия ориентировалась на русских символистов. Но, конечно, внося при этом свои новые ноты, связанные с тем, что это был, во-первых, другой язык, другая среда, другие ценности и, что немаловажно, другая обстановка, другая природа, другой колорит вокруг — то, к чему поэт чувствителен, — это Соединенные Штаты Америки, Нью-Йорк, Америка Восточного побережья.

Мани Лейб — это псевдоним. Звали его Мани Лейб Брагинский. Мани — форма имени Иммануил. «Лейб» — «Лев». Он как бы отсек фамилию и превратил свое двойное имя Мани Лейб во что-то вроде имени и фамилии.

Мани Лейб родился в 1883 году в городе Нежине — это Восточная Украина, Черниговская губерния, — тот самый Нежин, где в Нежинском лицее когда-то учился Николай Васильевич Гоголь, — и после Первой русской революции оказался в Нью-Йорке, где и прожил достаточно долгую и плодотворную жизнь. Он умер там же, в Нью-Йорке, в 1953 году. Мани Лейб, наверное, теснее других еврейских поэтов этого времени и круга связан с русской поэзией. Он много переводил с русского и украинского на идиш, он дружил с Есениным, когда тот приезжал в Нью-Йорк. Он тонкий лирик, который включал в свое творчество и еврейскую народную песню, и русскую, и украинскую народную фольклорную традицию. Он много писал для детей. В это время как раз параллельно со взрослой лирикой возникает очень мощная еврейская детская литература, благо появляются новые возможности, начиная с 1920-х годов есть интерес к изданию детских книг. Есть масса прекрасных еврейских художни­ков, в том числе Шагал, Лисицкий, которые очень охотно работают в качестве иллюстратора новой еврейской детской книги. Соответственно, появляется и детская поэзия, и Мани Лейб — один из ее классиков.

При этом типичная черта: будучи уже известным поэтом, публикуемым автором, автором двухтомного собрания сочинений, очень хорошо и разумно составленного, он продолжал всю жизнь служить рабочим на обувной фаб­рике, пока не выработал пенсию в конце жизни. Он был профессиональным сапожником.

Это очень характерная вещь, что еврейские поэты все работали. И часто на не очень квалифицированных работах. Потому что все-таки проза — мас­совый жанр: если ты популярный романист, ты можешь своим творчеством что-то заработать на жизнь. Поэт стихами на жизнь зарабатывать не может. Поэт в Америке обычно, если он в конце концов признан, как-то прославлен, получает место преподавателя в университете, преподает историю литературы, creative writing — что-нибудь такое. Поэт, пишущий на еврейском языке, в Соединенных Штатах особенно, ни на что рассчитывать не мог. Соответ­ственно, все они были рабочие.

И в этом, надо сказать, есть сущностное отличие американской еврейской литературы от советской еврейской литературы, которая была поддержана государством, где тиражи совершенно не определялись запросами аудитории, где писатели получали гонорары от государства, получали квартиры, ордена. И в конце концов, правда, и пулю в подвалах Лубянки — за все надо платить.

Последние годы стихи Мани Лейба переводят на русский язык: несколько его детских произведений и взрослую лирику. Например, в сборнике «Бумажные мосты», который был издан в Петербурге Издательством Европейского университета.

Второй значимый поэт из этой группы «Ди юнге», Рувен Айзланд, совсем не переведен на русский язык. Третий, Зише Ландау, чуть-чуть переведен.

Зише Ландау начинал тоже как символист, но довольно быстро поменял ориентацию — стал скорее экспрессионистом. И он — автор очень интересной странной абсурдистской лирики — это уже 1930-е годы, — которая мало на что похожа и которая делает его совсем особенным человеком, особенным творцом. Его еще предстоит освоить и русским переводчикам, и русским читателям.

К «Ди юнге» примыкали, но стояли от них в стороне еще два замечательных поэта. Это Лейвик (псевдоним, на самом деле его звали Лейвик Гальперн) и Мойше-Лейб Гальперн.

Лейвик родился в конце 1880-х годов в Белоруссии в очень небогатой, но очень образованной религиозной семье, получил блестящее религиозное образование и совсем молодым человеком начал активно участвовать в Первой русской революции, за что был очень сурово наказан: сначала находился два года под след­ствием в тюрьме, а потом по приговору суда получил четыре года каторж­­ной тюрьмы и затем бессрочную ссылку в Якутию. Он отсидел в кан­далах четыре года, потом был выслан в восточную Якутию, откуда бежал, пересек границу России и смог добраться до Америки.

Туда уже он приехал сложившимся поэтом и драматургом. Он написал замеча­тельную драматическую поэму или такую пьесу, трагедию в стихах «Голем» — впоследствии в переводе на иврит это была одна из визитных карточек знаме­нитого театра «Габима», первого драматического театра в Палестине, потом в Израиле, — еще несколько очень интересных пьес в прозе и в стихах и, конеч­но, большой корпус лирических стихов, часть из которых тоже сравнительно недавно была переведена на русский язык. Небольшая часть: его очень боль­шое творческое наследие еще ждет своего переводчика.

Мойше-Лейб Гальперн, кажется, один из немногих, кто был выходцем не из России, а из австрийской Галиции. Ребенком он вместе с семьей переехал из галицийского местечка Злочев в Вену, закончил в Вене Академию худо­жеств. Он был профессиональный художник и на жизнь зарабатывал сравни­тельно интеллигентным трудом: он делал портреты на заказ. В отличие от Ма­ни Лейба, который был сапожником, Зише Ландау, который был маляром, и Лейвика, который был расклейщиком афиш.

Мойше-Лейб Гальперн — удивительный поэт, который начинает в традици­онных постсимволистских формах, отчасти ориентированных на немецкую романтическую традицию — игра с наследием Гейне, — а потом превращается в поэта, который просто изнутри взрывает поэтическую форму, создавая собственный поэтический мир, мало на что похожий. В частности, примета его творчества — то, что он все время создает разные маски и пишет не от свое­го лица, а от лица этих масок. В том числе такой странный неравный автору персонаж, которого зовут Мойше-Лейб Поэт. Очень сложный модернистский ход.

Позже, в конце 1920-х — начале 1930-х годов в США появляется следующая поэтическая группа, которая называется «Инзих» (буквально «В себе»): их обычно называют интроспективисты. Это очень хорошие поэты, впервые, надо сказать, порвавшие с русской литературной традицией и ориентирован­ные на новейшие влияния и течения западной литературы, прежде всего аме­риканской, французской и так далее. Это Янкев Гладштейн и Аарон Лейлес. К сожалению, эти поэты совсем не переведены на русский язык, и тут говорить пока просто не о чем.

Если мы обратимся теперь к Советскому Союзу, то увидим, что вот в той самой «киевской группе»  «Киевская группа» — неформальное объеди­нение прозаиков, поэтов и литературных кри­тиков, писавших на идише. Начало формиро­ваться в 1916 году и просуществовало до на­чала 1920-х годов. Ядро составляли поэты Ошер Шварцман, Давид Гофштейн, позднее Лейб Квитко и Перец Маркиш; прозаики Довид Бергельсон и Дер Нистер; литера­турные критики Иехезкел Добрушин, Нохум Ойслендер, Нахман Майзель. Представители «киевской группы» сыграли определяющую роль в становлении советской еврейской литературы., которая во многом определила лицо новейшей советской литературы на идише в XX веке, было несколько чрезвычайно важных, ярких поэтов.

Это поэт, который был мифологическим образом объявлен отцом-основателем советской еврейской поэзии, — Ошер Шварцман. Он начал писать тоже в десятые годы. Поэт-символист, во многом связанный с традициями русского символизма. Потом во время Первой мировой войны его призвали в армию, он четыре года провел на фронте, вернулся в родной Киев, счастливо женился, успел поучаствовать в деятельности киевской литературной группы — и в 1919 году как человек, имеющий значительный военный опыт, вступил в Красную армию. Напомним, в 1919 году на Украине свирепствует армия Петлюры, армия Деникина, они организуют кровавые, с многотысячными жертвами, еврейские погромы; евреи на Украине нахо­дятся под угрозой полного физического истребления. Шварцман вступает в ряды Красной армии и погибает на фронте Гражданской войны в конце 1919 года.

Такая героическая судьба позволяет его включить в советские святцы и объ­явить основоположником советской еврейской литературы. Это в этом смысле все очень хорошо. Его стихи, также как и стихи других советских еврейских поэтов, в значительной степени были переведены на русский язык в 1920–70-е годы, пока советская еврейская литература, в том числе плановым образом, переводилась на русский язык.

Это товарищ Шварцмана Давид Гофштейн. Тоже поэт-модернист, но скорее классицизирующего направления, мастер строгой, сложной психологической лирики, трагически погибший, как и многие другие советские еврейские писатели, 12 августа 1952 года — расстрелян по делу Еврейского антифа­шистского комитета  Еврейский антифашистский комитет — советская общественная организация, обра­зованная в 1942 году из видных советских евреев: представителей интеллигенции (писа­телей, режиссеров, ученых), военных и политических деятелей. Целью комитета была организация финансовой и полити­ческой поддержки СССР со стороны еврей­ских организаций в войне против Германии. После войны комитет старался помогать евреям, пострадавшим в ходе нее, собирал свидетельства об уничтожении евреев наци­стами. В результате антисемитского поворота в политике СССР в 1948 году комитет был закрыт, а члены его президиума арестованы по обвинению в национализме. 12 августа 1952 года 13 из 14 членов прези­диума Еврейского антифашистского комитета были расстреляны..

Самый успешный советский еврейский поэт — самый и читаемый, и востре­бованный — и то, что называется «бурный гений», — Перец Маркиш. Перец Маркиш начинал еще в десятые годы немножко писать по-русски и потом уже, в 1917 году, вернувшись с Первой мировой войны, переключился на идиш.

Необыкновенно плодовитый поэт пастернаковского типа, романтический гений, написавший слишком много: ему слишком легко давались стихи. Многое из того, что он написал, на сегодняшний день, мне кажется, мертво и совершенно неудобочитаемо. Но его лирика — и ранняя, 1920-х годов, и, наоборот, поздняя, предсмертная, — безусловно, принадлежит к шедеврам не только еврейской, но и мировой поэзии.

Маркишу повезло. Его переводили на русский язык прекрасные переводчики: Ахматова, Заболоцкий и Мария Петровых. В общем, если хорошо отобрать корпус переводов Маркиша на русский язык, это прекрасные русские стихи.

В том же ряду начавших в Киеве поэтов и Шмуэл Галкин. Тонкий, глубокий философский лирик, зачастую темный. Его тоже переводил Заболоцкий: в частности, стихотворение Галкина «Клен» было для Заболоцкого настолько важным, что он его включал в свои итоговые сборники с указанием «Из С. Гал­кина» как важную часть своего собственного лирического наследия.

И Лейб Квитко, который по-русски почему-то превратился в Льва Квитко́, — беспрецедентно интересный поэт, написавший в начале советского периода несколько очень важных, абсолютно авангардистских, ни на что не по­хожих футуристических поэтических книг, которые до сих пор не переведены на русский язык, а потом переключившийся на детскую поэзию и в этом каче­стве — в качестве Льва Квитко́, советского детского поэта, — ставший необык­новенно популярным в Советском Союзе. Он вошел в ареопаг великих совет­ских детских поэтов, которые составляли обязательное чтение советского школьника, советского ребенка, вместе с Чуковским, Маршаком, Михалковым и Агнией Барто. Он пятый в этом списке бессмертных.

Судьба Квитко столь же трагична, сколь судьба его товарищей. Он тоже был расстрелян 12 августа 1952 года — я не устаю повторять эту дату, потому что целая литература была уничтожена в одном лубянском подвале в одну ночь.

А детские стихи Квитко, естественно, остались. Мы все помним: «Анна-Ванна, наш отряд / Хочет видеть поросят…» Мы все помним: «Климу Ворошилову письмо я написал: / „Товарищ Ворошилов, / народный комиссар…“» — и так далее. Это классика советской детской поэзии. Детские книги Квитко больше, чем любые другие, издавались и в оригинале, и на русском языке с иллю­стра­циями множества прекрасных художников.

Еще одна вполне себе серьезная взрослая поэтесса, писавшая в том числе много для детей, — и ее детские стихи как раз недавно были переведены на русский язык, чего нельзя сказать о ее взрослой лирике, — это Кадя Молодовская. Она родилась в западной Белоруссии, потом жила в Варшаве, потом приехала в Киев, поучаствовала в деятельности вот все той же «киевской группы», верну­лась в Варшаву — и из Варшавы переехала в Соединенные Штаты в 1930-е годы. Сложный, тонкий, лирик, в то же время необыкновенно проник­новенный детский поэт. Ее детские стихи в американских хрестоматиях для еврейских детей занимали примерно такое же место, какое стихи Квитко занимали в корпусе еврейской поэзии для детей в Советском Союзе.

В каком-то смысле лаврам Квитко, лаврам главного детского поэта, наследовал еще один прекрасный еврейский детский и взрослый тоже поэт — Шике Дриз, который по-русски почему-то назывался Овсей Дриз, хотя что общего между именами Шике и Овсей, я не знаю.

Он начинал еще в 1930-е годы в Киеве как поэт левого футуристического толка. Писал очень интересные верлибры, которые в 1930–40-е годы в Советском Союзе были совершенно не в чести, а в конце 1950-х годов его детские стихи, которых он к тому времени написал немало, начали переводить на русский язык и изда­вать огромными тиражами уже в 1960–70-е годы с иллюстрациями прекрасных художников.

Те, чье детство пришлось на это время, конечно, помнят книжки Овсея Дриза. Они выходили гигантскими тиражами: пятьдесят, сто, двести тысяч копий. Всего было издано около пятидесяти книжек детских стихов Дриза, были мультфильмы по его стихам. И, наверное, многие помнят популярную песню, которую пели Сергей и Татьяна Никитины, — «Зеленая карета». Это стихи Овсея Дриза в переводе с идиша, выполненного его товарищем, прекрасным русским поэтом Генрихом Сапгиром. То есть, по существу, еврейское стихо­творение, которое превратилось в русскую народную песню.

Мы почти ничего не сказали про еврейскую поэзию в довоенной Польше. Конечно, самой яркой звездой на литературном небосклоне довоенной Польши поэтической был Ицик Мангер. Уроженец Галиции, чье детство прошло в австрийской Буковине, в Черновцах, то есть у него родной язык был — кроме идиша — скорее немецкий, чем какой-либо другой. И он был человеком немец­ко-австрийской культуры и вообще европейской культуры, сориентированным, с одной стороны, на немецких экспрессионистов — на Тракля, на Гейма, — а с другой стороны, на Верлена. Потом, во время Первой мировой войны, его семейство переехало в Румынию. Первая его книга вышла в Бухаресте в 1929 го­­ду, потом он довольно быстро перебрался в Варшаву. И самое плодо­творное десятилетие в жизни и в творчестве Ицика Мангера — это 1930-е годы — в Варшаве, где он превращается в действительно такого как бы национального поэта в полном смысле этого слова.

Во время войны он был сначала во Франции, там его застала война. Потом он чудом добрался до Англии, прожил несколько лет в Великобритании, перебрался в Америку и уже очень больным человеком попал в Израиль в конце 1960-х годов, где вскоре и умер.

Мангер — поэт, который в каком-то смысле добился сомнительных, странных и в чем-то очень важных лавров не первого, а последнего поэта. Он — послед­ний романтический поэт Европы, который использовал весь арсенал романти­ческой поэзии, в том числе обращение к фольклору, совершенно не стесняясь того, что это как бы такое затрепанное, что ли, что-то старое, что-то поношен­ное. И именно вот эта широта поэтического жеста, когда мы совершенно не стесняемся и рифмуем «кровь — любовь», сделала его поэзию, с одной стороны, необыкновенно изысканной, ориентированной на самые сложные, самые, так сказать, вершинные, тонкие проявления европейской лирической традиции, а с другой стороны, чем-то совершенно простецким, чем-то обще­доступным. И достаточно сказать, что на стихи Мангера написаны сотни песен. Сотни песен, которые до сих пор люди поют, и поют с удовольствием.

Очень важную роль в еврейской поэзии XX века и вообще в поэзии XX века сыграл Авром Суцкевер. Уроженец Сморгони, но юность его прошла в Виль­нюсе. Он еще до войны, совсем молодым чело­веком, составил себе имя круп­ного лирического поэта. И несмотря на то что Вильна — это бывшая часть Российской империи, его поэтическая биогра­фия протекала совершенно по другим лекалам. Он скорее ориентировался на поль­скую и — через польскую — на французскую литературную традицию.

Поэт необыкновенного виртуозного мастерства, который, наверное, был последним классическим поэтом в мире. Он умер совсем недавно, в 2010 году, в Израиле, в очень преклонных летах — ему было почти сто лет.

Не только автор замечательной лирики, которую он создал сам, но и автор замечательной биографии, которую ему, к сожалению, создал злой, беспо­щадный XX век. Война его застала в Вильне: он был одним из важных культур­ных лидеров в виленском гетто. Потом вместе с подпольщиками из гетто бежал в лес, в партизаны, воевал в партизанском отряде в лесу, был вывезен в Москву специальным самолетом, потом был членом советской делегации на Нюрнбергском процессе, свидетельствуя об ужасах нацизма, об уничто­жении евреев нацистами во время Второй мировой войны. Есть запись его выступления на Нюрнбергском процессе. Потом, покинув Советский Союз, через Польшу, через Францию нелегально добрался до Израиля, в качестве военного корреспондента успел поучаствовать в Войне за независимость Израиля в 1948 году. И потом стал центральной фигурой в литературе на идише в Израиле.

Еврейская поэзия прекрасно себя чувствует и существует до сегодняшнего дня. Недавно вышла антология современных поэтов, пишущих на идише. Там двад­цать имен — это большая, серьезная сила. Есть люди, которые пишут на идише в Израиле стихи, в Соединенных Штатах, в России, в Польше, в Австрии, в Англии и бог знает где еще. Это самые разные поэты, ориен­тирующиеся на самые разные литературные традиции: и классические, и неклассические, и авангардные, и свободный стих, и, наоборот, регулярный стих.

Естественно, поскольку они проживают в разных странах, то они взаимодей­ствуют, они слышат вокруг себя разную речь, они взаимодействуют с разными языковыми и литературными традициями — французской, английской, рус­ской, ивритской и так далее, — что, конечно, создает дополнительную пестро­ту, многокрасочность всего этого литературного процесса. В общем, литератур­ная жизнь замечательно на идише продолжается. И, как говорится, дай бог дальше не хуже.