Курс

Финляндия: визитные карточки

  • 6 лекций

Туве Янссон, Алвар Аалто, Ян Сибелиус и другие — в лекциях о культуре и жизни самой счастливой страны мира

Курс был опубликован 13 ноября 2020 года

Текст и иллюстрации

Когда мне предложили прочитать аудиолекцию о финском дизайне, я испугался: как можно рассказывать о нем и при этом не показывать? А он очень красивый, и на него беско­нечно любуешься. Например, мои университетские лекции о финском дизайне состоят в основном из демон­страции большого количества слайдов, а текстовое сопровождение картинок — это мои ахи и охи по поводу того, как же это красиво. 

Я стал думать, каким образом можно рассказать о финском дизайне, не пока­зывая его, — и придумал. Если я не могу показывать вам вещи и говорить: «Посмотрите, как чудесен этот изгиб!» — пусть это будет рассказ о моем личном опыте, о том, как я погрузился в финский дизайн. 

Итак, представьте, вы идете по улице, а перед вами — многоквартирный дом. Но этот дом похож на средневековый замок, причем не на настоящий, а скорее на сказочный, такой, что рисуют на иллюстрациях детских книг. Там все немного преувеличено: высоченные башни со шпилями и черепичные кровли, мрачные коты и совы, вырезанные на дубовых воротах. 

А теперь представьте, что он не один. Представьте, что вся улица в таких домах — и даже более того, что город по преимуществу состоит из таких зданий. Так выглядит центр Хельсинки: именно чтобы полюбоваться на этот удиви­тельный город, туда и едут туристы со всего мира.

Город вообще довольно молодой. Самые древние части Хельсинки — это время Александра I. Окрестности и ули­цы, названные именем этого импера­тора, выглядят как типичный русский провинциальный город, например Тверь. Сам старинный Хельсинки — это часть центра города. Раньше он был крохотным, а в самые первые годы ХХ века город внезапно увеличился в размере в несколь­ко раз, и в один момент в эпоху национального роман­тизма кварталы, непо­средственно примыкающие к центральным улицам, в первую очередь районы Эйра и Катаянокка, были застроены удивительными, сказочными, очень большими домами. Самым активным бюро, которое застраивало город в этот момент, было бюро Гезеллиуса, Линдгрена и Сааринена.

Элиэль Сааринен более известен, чем его товарищи: после того как Финляндия отделилась от России и стала независимым государством, он в 1920-х эмигри­ровал в Соединенные Штаты, а в 1930-х стал президентом художественного вуза Cranbrook Academy of Art недалеко от Детройта. В то время, когда он был президентом, из этого художественного вуза выпустились некоторые худож­ники, которые чуть позже, в середине ХХ века, станут самыми главными, известными и всеми любимыми американскими дизайнерами. А в середине ХХ века нет дизайна более важного и более интересного, чем американский, даже скандинавский в его тени. И Элиэль Сааринен, таким образом, крестный отец знаменитого великого американского дизайна того времени, так что в истории дизайна он известный человек.

Итак, поговорим о финском дизайне. Я опишу город Хельсинки как своего рода машину, позволяющую постичь финский дизайн. Она предлагает три способа. 

Первая опция: прогуляться по Эспла­наде. Это центральная улица Хельсинки, которая одним своим концом упирается в порт, а другим — в театр. По ней гуляют люди, на нее выходят фасадами магазины важнейших финских марок, которые производят посуду, мебель, одежду. Самых известных не очень много, и их легко перечислить: Artek, Arabia, Iittala, Marimekko Oyj. Iittala — это производитель стекла, Arabia — производитель керамики. Artek — это самый главный и известный произ­водитель мебели. Легендарная фабрика была основана в 1930-е годы архитек­тором Алваром Аалто, и он был ее хозяином и практически единственным дизайнером все то долгое время, пока руководил ей. А Аалто одинаково известен и как гениальный архитектор, и как гениаль­ный дизайнер предметов интерьера.

В Финляндии был еще один известный мебельный дизайнер, Илмари Тапио­ваара, и мне он особенно нравится. Он младше Аалто и начинал немного раньше середины 1940-х годов, но его первые очень известные проекты уже послевоенные. Он сотрудничал с фабрикой Asko, а сейчас те предметы, которые Тапиоваара спроектировал для Asko, также производит и Artek, и их можно найти в магазине на Эспла­наде. Были также Тапио Вирккала и Тимо Сарпанева. Они в основном сотрудничали с Iittala и делали художе­ственное стекло. Вот четыре основных имени. Есть много других, например это Ойва Тойкка, Кай Франк, Лиза Йоханссон-Папе — ключевые дизай­неры 1950-х годов. Об этом времени я буду говорить больше всего, потому что именно это десятилетие считается золотой эпохой финского дизайна. 

Интерьер магазина Iittala на Эспланаде в Хельсинки © MyHelsinki

Прогуливаясь по Эспланаде, вы можете разглядывать те самые знаменитые предметы финского дизайна 1950-х годов, которые производятся до сих пор и с удовольствием покупаются.

И не только предметы. Экспозицию магазинов вообще делают очень талант­ливые современные дизайнеры. Напри­мер, когда я последний раз был в Хельсинки в магазине Iittala, посреди магазина стояла громадная дубовая колода с обугленным отверстием внутри, в которую можно было загля­нуть. Стекольщики задували стекло в эту колоду, и получившаяся ваза приобретала форму полости. Поэтому полость и была обугленной — стекло было горячим. Эта колода использо­валась для изготовления савойских ваз, названных по име­ни ресторана Savoy Алвара Аалто. Алвар Аалто был дизайнером интерьера и самих ваз. Они были спроектированы для другого производителя, но Iittala потом поглотила его и теперь до сих пор по лицензии производит эти вазы.

Интерьер ресторана Savoy в Хельсинки. 2012 год Wikimedia Commons

А Savoy находится на той же Эспланаде. Это один из немногих полностью сохранившихся интерьеров Аалто, где есть всё то, за что этого архитектора любят. Там потолок из березовой фанеры, там много тех интерьерных приемов, которые очень нравились Аалто: дере­вянные рейки, по которым ползут вьющиеся растения, кирпичная кладка, которая не то чтобы совсем обнажена, но побелена так, что сквозь побелку проступают контуры кирпичей. Там деревянная некрашеная лакиро­ванная мебель; если березовую поверх­ность покрыть лаком, то примерно через полве­ка она начнет выглядеть по-другому: лак потемнеет, станет полупро­зрачным и начнет светиться. Если направить на него яркий свет, он приобретет медовый оттенок. Ресторан занимает верхние этажи большого здания, и, когда светит вечернее солнце, прямые горизон­тальные солнечные лучи, сами по себе теплые, подсвечивают этот чудесный березовый интерьер изнутри, и он заго­рается, как фонарик. Там просто прекрасно. В общем, если однажды вы захо­тите узнать, что такое Алвар Аалто, и войти в его мир, ресторан Savoy — это лучший портал.

Но можно воспользоваться и другим порта­лом. Это дом самого Алвара Аалто, который он сам построил для себя в середине 1930-х годов и который теперь стал музеем. Дом находится вдали от центра Хельсинки, но из цен­тра туда удобно доехать на трамвае. Например, в доме есть детали, которые сразу ассоциативно связываются с дачей. Вокруг дома растет земляника, а еще он спланирован так, что второй этаж чуть побольше по площади, чем нижний, и образуются свесы. Софиты, нижняя поверхность этих свесов, подшиты гофрированным асбесто­цемен­том — тем материалом, который советские колхозники называли шифером. Раньше в поздне­советской и ранней постсоветской деревне им был крыт каждый дом, а сейчас его стесня­ются использовать: материал считается непрестижным, так что в основном его можно встретить на дровяных сараях, курятниках и сортирах. А вот у Аалто он в его собственном доме.

 
Собственные дома архитекторов
20 домов, выстроенных архитекторами для себя

Однажды я работал в библиотеке и нашел там довольно редкую книжку. В 1961 году в Москве в ГМИИ имени Пушкина была выставка финской, как это тогда называли, художественной промышленности, а сейчас бы мы сказали — дизайна. Ее куратором был дизайнер Илмари Тапиоваара. Я читал каталог, который выпустили к выставке, и кураторский текст, разумеется, написал сам Тапио­ваара, а кто-то перевел его на русский. В нем он отлично пишет о том, что такое финский дизайн и в чем его суть. Я не помню слова наизусть, но Тапиоваара писал, что они нация хуторян, что у них не очень большая, но довольно просторная страна. Представьте себе: живет человек в своем доме. Перед ним — озеро, позади — лес. Ближайшее жилье далеко, а большую часть предметов, которые его окружают, он сделал своими руками. Это и есть финский дизайн. Правда, до некоторой степени то, о чем он пишет, можно отнести не только к финскому дизайну, а к северному дизайну в принципе. 

Как я говорил, 1950-е годы — это время, когда самое интересное в сфере дизайна творилось в Соединенных Штатах. Но сами американцы, например, обожали скандинавский дизайн, и его любили все не только в Америке, но и в Европе. А финский дизайн воспринимался как часть скандинав­ского, и на то есть много важных причин, в частности исторические.

Финляндия испокон веков была частью Шведского королевства и только в начале XIX века отошла к России. В Финляндии до сих пор живет очень много шведов, а шведский — это второй государственный язык, и на нем дубли­ру­ются дорожные указатели. Финлян­дия всегда ощущала себя частью большого скандинавского мира, до сих пор очень близка к Швеции и тесно связана с ней.

Так обстоят дела с культурой в общем, но есть более узкая тема — прикладное искусство, мир художественной промышленности, мир дизайна. Здесь тоже все очень интересно, потому что феномен под названием скандинавский дизайн обладает некоторым очевидным единством благодаря в первую очередь боль­шим художественно-промышлен­ным международным выставкам. Они почти каждый год проходили в разных скандинавских странах, но чаще всего в Швеции, в Стокгольме.

Выставки были международными, но на них приглашали только северные страны, точнее страны Балтийского региона. В конце XIX века таких стран было всего три: Швеция, которая в это время включала в себя Норвегию, Дания и Россия, в составе которой была и недавно отобранная у Швеции Финляндия, и Прибалтика. 

Поэтому мне кажется, что в начале ХХ века не просто северный сканди­навский дизайн эпохи национального романтизма сильно повлиял на дизайн русский — об этом известно и об этом много пишут, — но, возможно, чуть раньше, в конце XIX века, искусство Абрамцевского кружка довольно сильно повлия­ло на прикладное искусство Скандинавии. Это вообще интересная тема для исследования.

В ХХ веке между уже независимыми государствами Балтийского региона был очень сильный культурный обмен. Например, мебель той же самой фабрики Artek, которую основал Аалто, экспортировалась в Швецию. А ведь Алвар Аалто знаменит тем, что в 1930-е годы, когда все самые известные архитекторы и дизайнеры-модер­нисты считали, что дерево — это фу, что мир будущего будет состоять из бето­на, стекла и стали, в крайнем случае — из алюминия, говорил, мол, погодите-погодите: дерево — это тоже хорошо.

Как хозяин мебельной фирмы, он систе­­­­матически проектировал и производил именно деревянную, но сделанную по принципиально новой технологии мебель. Он не изобрел эту технологию, но совершенствовал ее. В просторечии она называется гнутая фанера: берется стопка смазанных клеем листов, их прижи­мают друг к другу и одновременно изгибают. Когда клей засыхает, получается изогнутый фанерный лист, кото­рый уже не разогнешь: он зафиксировался в своем изгибе.

Технологию он почерпнул у эстонцев, а сами эстонские архитекторы в 1930-е годы ездили к знаменитому Алвару Аалто на стажировку. Так что к середине ХХ века страны северного Балтийского региона уже многое объеди­няло именно в культурном смысле, объединяло давно. Например, культ рукоделия — они чрезвычайно ценили и любили как раз возможность делать красивые вещи своими руками. Было очень большое уважение к ремеслу, к ручному труду, большое уважение к традиции. Мебель, которую они делали, очень часто восходит к вековым типам крестьянской мебели, но при этом выглядит совершенно по-модернистски.

 
Мебель, которую придумали великие архитекторы
Как из модернизма получился современный дизайн

То, о чем я сейчас говорю, в целом относится к дизайнерам середины ХХ века во всем северном регионе и в равной степени к финнам. Они вполне совре­менны, они открыты всему новому, но не закрыты от прошлого. Радикальный, классический модернизм революционен, он отметает прошлое, он зачерки­вает его. А северный, скандинавский модернизм, как губка, впитывает в себя весь опыт прошлого и преобразует его. Именно поэтому в послевоенные годы, когда в целом стало ясно, что возврата к прошлому нет — ведь даже в Совет­ском Союзе к концу 1950-х годов перестали строить дома с колоннами и капи­телями, — из двух вариантов модернизма многие отдавали предпочтение поэтичному, мягкому, кирпично-деревянному, с латунными вставками, модернизму скандинавских стран. Вторым вариантом был модернизм железо­бетонный, как любили строить в Штатах, во Франции и более-менее во всем мире.

На общем фоне этого традиционного деревянно-ремесленного сканди­навского дизайна интерьера финский дизайн выделяется тем, что в нем нет-нет да и про­глянет эта хитроватая физиономия рукастого хуторянина, несмотря на то что они делали очень изысканные, прекрасные и, даже хочется сказать, культурные вещи.

Например, в 1950-е годы дебютировал Тимо Сарпанева, очень известный дизай­­нер стеклянных ваз. Его самые ранние вазы больше всего напоминают скульптуры — даже не очень понятно, с какой стороны в них вставляется цветок, а в некоторых из них есть сквозные дыры. Он рассказывал, как пришел к мысли делать эти сквозные дыры: когда он был маленьким, он любил взять голыми пальцами ледышку — а в северной стране снега и льда много — и сжи­мать до тех пор, пока не протаивала сквозная дырочка. Затем эту пластическую находку он воплотил в стекле.

Вазы Тимо Сарпанева. 1979 год © Bonhams

Сарпанева, кстати, гордился своим происхождением. Его предки по одной линии были кузнецы, а по другой — ткачи, так что он считал свое занятие дизайном наследственным делом, в сущности не отделяя дизайн от реме­сла. Он много времени проводил в мастерских стеклодувов, работал с ними рука об руку. Думаю, что наверняка он и сам время от времени брал в руки трубку и дул в нее.

Об этом я знаю потому, что был на его выставке. Южнее Эспланады находится район Эйра. Если пройти вглубь этого района, то там находится Музей дизай­на. Это не очень большое здание: там есть маленькая постоянная экспозиция и большое пространство, которое используется для грандиозных и очень классных временных выставок.

Я был в Хельсинки всего три раза, и два раза мне посчастливилось попасть на большие ретроспективы. В одном случае — Илмара Тапиоваара, а в дру­гом случае — Тимо Сарпанева. Поскольку Сарпанева больше работал со стеклом, половина выставки была даже не про форму его ваз, не про дизайн, а про тех­нологию. Например, целая стена была увешана расколотыми на части дубо­выми колодами, куда стеклодувы выдували вазы по его проекту, и подроб­ные экспликации описывали, как именно эти вазы выдували. Было много видео, на которых показывали работу стеклодувов.

На выставке Илмари Тапиоваара, которую я посетил раньше, тоже были видео, и мне запомнилось одно. Самый знаменитый предмет Тапиоваара — это стул с подлокотниками для студенче­ского общежития Domus, который он спроек­ти­ровал в 1946 году. Его изготовление — это довольно сложная технология. Используется не гнутая фанера, а прессованная — там не одинарная, а двойная кривизна. С точки зрения технологии по сравне­нию с мебелью Алвара Аалто это шаг вперед, и это очень передовая вещь для своего времени.

Два стула Domus. Дизайн Илмари Тапиоваара. 1946 год© Bukowski Auktioner AB

На видео показывали, как делают этот стул, и это было прекрасно. Стоит невозмутимый рабочий в белом халате, рядом с ним — жестяное ведро. Он окунает в ведро кисточку и медлен­но, но при этом необъяснимо быстро смазывает стопку фанерных листов, затем складывает их под пресс. Он делает это как-то просто, по-домаш­нему, с таким видом, как, мне кажется, рыбак должен делать что-то давно привычное — конопатить лодку или чинить сеть. Тут и вспоминаешь, что писал автор этого стула, Илмари Тапиоваара, в ката­логе Московской выставки.

игра!
 
Найдите стульям дома
Проверьте свои знания архитектурных направлений, обставив дома мебелью

Тапиоваара еще близок и интересен мне тем, что имеет некоторую связь с нашей страной. Он приезжал в 1961 году, потому что в Пушкинском музее прохо­дила выставка, которую он курировал, и, конечно, он должен был быть там. А заодно он заехал на Воробьевы горы, на строительную площадку Дворца пионеров. Это архитектурный шедевр, и команда молодых архитек­торов, которая его построила, сразу просла­вилась благодаря этому проекту. Один из этих архитекторов, Феликс Новиков, был там специалистом по обору­дова­нию интерьеров и рассказал мне некоторые подробности того, как в интерь­ерах Дворца пионеров появилась мебель. В основном она была импортной, преимущественно финской. Многие предме­ты сделала фирма Asko, причем некоторые из них были специально модифи­цированы — это была не серийная продукция, а немного измененная под конкретный проект, под московский Дворец пионеров.

Тапиоваара, который был не только куратором выставки, но и представи­телем фирмы Asko, совместил приятное с полезным и сам осмотрел стройпло­щадку здания, для которого фабрика должна была совершить крупную поставку. До некоторой степени его тоже можно считать автором интерь­еров Дворца пионеров. Те са­мые стулья Domus стояли в некоторых залах и кабинетах, и, поскольку эта модель вписана в историю финского, да и мирового дизайна золотыми буквами, я очень бы хотел знать, куда они делись.

Район вокруг Музея дизайна почему-то называется по-английски — Design District  Design District (англ.) — Дизайнерский район.. Это связано с тем, что государственная власть в Финляндии и муни­ципальная власть в Хельсинки вообще воспринимают широко известный в мире и популярный финский дизайн как средство привлечения туристов. В какой-то момент они решили, что часть Эйры и других прилегающих районов станут территорией, где будут открываться концептуальные кафе, магазины интересных молодых марок. Там действительно есть некоторые магазины хороших марок одежды, например малозаметный, но очень важный магазин Vuokko.

Недалеко от Музея дизайна есть другой секонд-хенд, интерьерный. Он зани­мает бó‎льшее пространство: это огромный железобетонный подвал с малень­ким неприметным входом с улицы. Называется этот магазин Fasaani, или «Фазан», и чего там только нет: бесконечные стеллажи со знаме­нитым финским стеклом, бокалы, стаканы, груды серебряных вилок и ложек, целые залы с мебелью 1950–60-х годов. И еще там повышен­ная концентрация японских туристок в широкополых шляпах. Можно встретить американских коллекцио­неров, которые закупают все оптом. Там есть вещи на любой вкус и, главное, на любой кошелек. Даже если денег у вас не очень много, вы всегда можете откопать какую-нибудь чудесную вилку эпохи национального романтизма из серебра.

Интерьер магазина Fasaani в Хельсинки. 2020 год © Foursquare

При желании можно закупиться изрядным количеством того же самого дизайна: стульев, тумбочек и журналь­ных столиков, которые находятся рядом в постоянной экспозиции Музея дизайна.

Вот таким образом можно постигать в Хельсинки финский дизайн: либо как буржуазный потребитель пройтись по Эспланаде, либо как богемный — порыскать по подвалам магазина Fasaani. На самом деле там есть и другие, не столько антикварные, но и винтажные интерьерные мага­зины, но Fasaani — самый известный и самый крупный. А можно постигать как академический человек, пойти в музей, осмотреть выставку и купить ее каталог. Вот три варианта на выбор, которые предоставляет Хельсинки.

Стоит рассказать и о других местах, которые тоже связаны с дизайном, но гео­графически находятся не в Хель­синки, а рядом с ним. Например, Тапиола — когда-то отдельный малень­кий город неподалеку от Хельсинки, а сейчас он приписан к городу Эспоо. Туда надо ехать, потому что Тапиола и находя­щийся рядом район Отаниеми, который отделен от Хельсинки неболь­шим морским заливом, — это места повышенной концентрации модернист­ской архитектуры 1950–60-х го­дов, заповедник времени. Все это стоит в окружении прекрасно пахнущих сосен.

Там есть Музей современного искусства Эспоо. В названии — Эспоо, но нахо­дится музей в Тапиоле. У него хорошая экспозиция, но самый главный экспо­нат — снаружи, во дворе. Это Futuro — знаменитый пластмассовый дом, тоже построен­ный в 1960-е. Это реальный жилой дачный домик, но он выгля­дит как круглая летающая тарелка, и он настолько компактный и легкий, что, в принципе, его можно перевозить с места на место, не разбирая на части, если есть очень крупное средство транспорта. Но можно разобрать и собрать — частей не очень много. Это передвигающаяся жилая капсула.

Дом Futuro в Музее современного искусства Эспоо. 2012 годWikimedia Commons

Домик спроектировал архитектор Матти Сууронен. Сууронен не дизайнер, но поскольку этот маленький пласт­массовый дом серийно производится, его можно считать и произведением дизайна. 1960-е годы — это эпоха пластмас­сового бума, эпоха, когда во многих странах изобретали всё новые и новые предметы, новые формы вещей, новые способы взаимодействия с вещами. И как правило, все было завязано на новых технологиях и новых синтетических материалах.

В эпоху нового авангарда, в самом конце 1960-х и начале 1970-х, дизайнеры очень многих стран мира придумали изрядное количество удивительных, прорывных вещей. В этой маленькой революции финны принимали заметное участие. В то время на авансцену мирового дизайна выходит новое поколение финнов, таких как Антти Нурмесниеми, муж Вуокко Нурмесниеми, основа­тельницы марки одежды Vuokko, или Ирьё Куккапуро, или Ээро Аарнио, самый известный из них, автор разных типов пластмассовой мебели.

Ирьё Куккапуро известен тем, что придумал странное, но очень эффектное кресло с пластиковой основой под названием «Карусель» (Karuselli). Оно считается едва ли не самым удобным креслом за всю историю человечества или одним из самых удобных. Но вот в чем суть: притом что это якобы самое удобное кресло, какое только можно найти в Финляндии, я не слышал, чтобы оно часто встречалось в финских домах. А вот, например, знаменитый круглый табурет — обычно он на трех ногах, но бывает и на четырех — 60-й модели (Stool 60) фабрики Artek, который в 1930-е годы спроектировал Алвар Аалто, как мне рассказывали, встреча­ется чуть ли не в каждом втором финском доме и во многих шведских домах — даже чаще, чем скопированная с него табуретка из «Икеи» в московских.

читайте также
 
Рубрика «Дизайн дня»
Откуда взялись самые знакомые бытовые предметы и как они изменили мир
 
10 предметов, изменивших историю дизайна
Кто придумал бутылку для соуса Kikkoman, лампу с заставки Pixar и тележку из супермаркета

Текст и иллюстрации

Эта история должна начинаться формулой из «Иронии судьбы»: каждый год мы с друзьями из петербургской «Do-галереи» собираем автобус едино­мыш­лен­ников и едем смотреть финскую архитектуру. «Это у нас такая традиция». Так что дальше будет что-то вроде путевых впечатлений, и разговор пойдет скорее не об истории финской архитектуры, а о тех ее каче­ствах, которые заставляют и профессионалов-строителей, и нормальных любителей ездить смотреть на нее. 

Для начала — эпизод из одной поездки трехлетней давности. Тогда только-только открылось небольшое общественное пространство в кампусе Универ­ситета Хельсинки. В Финляндии все, что относится к образованию, занимает крайне важное место в системе общественных и архитектурных приоритетов, так что университет исторически живет в самом центре города, рядом с Сенат­ской площадью и городским собором. 

В 2017 году одно из административных зданий университета было частично перестроено в заведение под названием Think Сorner — там и кафе, и поме­щения для встреч, дискуссий, концертов и занятий, и коворкинг, и спортзал. И вот ком­пания промокших петербургских туристов заглядывает туда по­греться, буквально на пять минут, — а потом нет никакой возможности выкурить их оттуда меньше чем через час. Настолько комфортное, челове­ческое, гуманное и при этом абсолютно современное пространство — еще поискать. И если искать, то как раз в Финляндии, поскольку в финской архи­тектуре эти качества — правило, а не исключение. 

Плюс — фирменное финское внимание к материалу. В случае Think Corner все вообще выглядит предельно сдержанно и при этом очень эффектно: никаких излишеств, демонстративно дорогих материалов, никакой пыли в глаза — просто грубый бетон, сосновая рейка, деревянные торцы полов. Но пространство так устроено и так решено в смысле дизайна, что уходить оттуда действительно не хочется.

Think Corner в Хельсинкском университете. 2019 год  © Georgina Parsons / CC BY 2.0

Разговор о финской архитектуре тем и интересен, что он не обязательно строится вокруг имен гениальных архитекторов и уникальных памятников. Хотя в финской истории есть и свои звезды мирового масштаба, прежде всего Алвар Аалто, и свои Парфеноны и Пантеоны — хрестоматийные, входящие во все учебники постройки. 

Социальная рефлексия, понимание заказчика — общества, для которого рабо­тает архитектор, — знание технологии, умение работать с материалом, внима­ние к городскому контексту и природному окружению, сочетание выразитель­ных формальных решений и дизайнерской сделанности даже в мелочах — все это приметы профессиональной культуры, и они налицо и в «иконах» фин­ского зодчества, и в рядовой застройке. А еще часто эта архитектура просто очень красивая и чувственная, что сегодня для архитек­туры вроде как и не обя­зательно. И очень свободная — при всей сдержанности, вокруг которой стро­ятся стереотипы о национальном характере финнов.

Любитель исторической архитектуры тоже найдет в Финляндии много инте­ресного. Это старинные замки: например, в Турку или замок Святого Олафа в Савонлинне. Или крепости помоложе, скажем XVIII века: Суоменлинна на островах рядом с Хельсинки или укрепления в Хамине и Лаппеэнранте. Или суровые и солидные средневековые церкви: грандиозный собор в Турку, каменные храмы в Порвоо, Эспоо или Пюхтяа — таких церквей много десятков (разной степени сохранности).

История финской архитектуры — это в большой степени история взаимодей­ствия традиций, поскольку страна существовала на стыке больших европейских держав, Швеции и России, и до обретения независимости в 1917 году являлась их частью. 

В 1812 году столицей Великого княжества Финляндского, недавно образован­ного в составе Российской империи, становится Гельсингфорс. Вскоре он пере­страивается на столичный имперский манер стараниями Карла Людвига Энгеля. Энгелевский извод классицизма восходит именно к русской и петер­бургской его версии, так что по приезде в Хельсинки вас встречают милые глазу петербуржца колоннады, штукатурка и лепной декор, а заодно и фирмен­ная окраска в два цвета. И разве что ландшафт, перепады рельефа сразу гово­рят, что вокруг Финляндия, а не плоская, как тарелка, столица Российской империи.

Следы русского проникновения не ограничиваются ансамблями первой поло­вины XIX века. Одна из главных, наиболее заметных доминант в центре фин­ской столицы — Успенский собор, фантазия на темы русской архитектуры, построенная по проекту Алексея Горностаева в 1860-х. А после Второй мировой было построено здание советского посольства в формах сталинской неоклас­сики — буквально тошнотворной помпезности, выглядящее несколько дико­вато в сдержанном окружении. 

Но главный пример взаимодействия архитектурных традиций относится все‑таки к рубежу XIX и ХХ столетий. Именно тогда финские архитекторы создали новый язык, который оказался настолько успешным, что даже на вре­мя завоевал метрополию. До этого, во второй половине XIX века, мы видим в застройке финских городов: Хельсинки, Турку, Тампере и других — примеры той архитектуры, которую обычно определяют понятием историзма. Язык ее основан на словаре, заимствованном из прошлого. Это искусство очень культурное, очень профессиональное, но оно все же общее — так можно было строить хоть в Париже, хоть в Лондоне, хоть в Вене, хоть в Москве, хоть — с поправкой на масштаб — в Турку. Кстати, там архитекторы особенно успешно имитировали флорентийское кватроченто  Кватроченто (итал. quattrocento — четы­реста) — период Раннего Возрождения в итальянской культуре, приблизительно совпадающий с XV веком по хронологии. Архитекторы кватроченто обращались к ранне­христианскому искусству и искусству Древнего Рима, соединяя их черты с зодче­ством XV века, преимущественно готическим. Самые известные представители периода — Леон Баттиста Альберти и Филиппо Брунел­лески.. В общем, это просто нормальная европейская архитектура — такое носят все. 

Однако на рубеже веков архитектура становится для народов северных стран одним из главных инструментов воплощения именно национальных начал, визуальным выражением национальной идентичности, буквально «особости». Для финнов эти поиски себя были особенно актуальны в условиях усилив­шегося русифицирующего политического давления со стороны метрополии. С другой стороны, в отличие, например, от соседей-шведов, опереться на на­цио­нальное прошлое, на собственную архитектурную традицию большого стиля они не могли за отсутствием таковой. 

Визуальную идентичность пришлось конструировать по преимуществу из обра­зов родной природы и карельского эпоса с добавкой зодчества Средне­вековья: местный гранит, фактурная штукатурка, дерево, патинированная  Патинирование применяют, чтобы визуально состарить вещь. На поверхности медных и бронзовых изделий вызывают процесс окисления, в результате которого образуется налет (на меди он зеленоватый) — это и есть патина. бронза, окна любых форм и размеров, эркеры, башенки; современные стан­дарты комфорта плюс отличное качество исполнения. Финский национальный романтизм оказался идеальной национальный архитектурой — и идеальной архи­тектурой среднего класса, то есть той новой аудитории, под которую модернизировались в это время европейские города. Она отлично подходила для реше­ния задач, с которыми сталкивался зодчий: от доходного дома до вокзала, от банка до музея, от собора до загородной виллы, от ратуши до пожарного депо.

И неожиданно оказалось, что эта архитектура при всем различии идеологи­ческого и градостроительного контекста нашла спрос в столице империи. Причем в Петербург финский национальный романтизм, «северный модерн», приходит именно в художественном качестве, растеряв по дороге весь идео­логи­ческий запал. Что для одного — сильный политический жест и выска­зы­вание, для другого — просто модный и интересный дом с совами на фасаде, построенный качественно и из хороших материалов и отвечающий представ­лениям о современном образе жизни, комфорте и так далее. 

То есть язык русские зодчие отлично научились — да и всегда умели — вос­производить. Тем более что в случае с национальным романтизмом он был легко опознаваемым, цельным, сводился к внятной системе приемов и допу­скал подобный перенос. Это даже стилизацией не назовешь — просто модное наречие, на котором принято говорить. А вот привычка смотреть на север останется на весь ХХ век, в особенности благодаря Алвару Аалто, работами которого «заболеют» целые поколения ленинградских зодчих. Да и клиенты, особенно из советского истеблишмента, будут обращать внимание именно на финнов каждый раз, когда им захочется устроить островок совре­менного западного образа жизни для себя (в море строительства для всех).

Главные звезды рубежа столетий и начала ХХ века — это, во-первых, трио Германа Гезел­лиуса, Армаса Линдгрена и Элиэля Сааринена, а во-вторых, Ларс Сонк. Из работ первого бюро достаточно упомянуть Дом врачей в Хельсинки, здание компании «Похьёла», каменные фасады которого полны эпической нежити, Национальный музей Финляндии или собственную загородную виллу-студию архитекторов Виттреск. Среди самых ярких построек Сонка — здание Телефонной компании, клиника Эйра, биржа Хельсинки, церковь в Каллио и собор в Тампере, солидностью каменных форм близкий средневековым фин­ским каменным церквям, а размерами изрядно их превосходящий.

Целый мини-заповедник такой застройки сложился в Хельсинки на острове Катаянокка за Успенским собором. Да и в принципе, гуляя по столице, посто­янно задаешься вопросом: откуда в не самой богатой стране образовался такой платежеспособный спрос, что хватило на все эти доходные дома, жилые комп­лексы страховых компаний, банки, театры и прочее. А ведь все это — архитек­тура рукодельная и многодельная: количество труда и плотность ремесла там просто зашкаливают. Это особенно явно, когда в цоколе одного дома видишь несколько фактур камня: тут и грубо околотый, и гладкий, и полированный. 

У архитектуры национального романтизма была некоторая внутренняя эво­люция. Декор ранних построек более изобразительный, предметный. Язык более поздних форм, например сонковской биржи или шедеврального вокзала Хельсинки, построенного по проекту Элиэля Сааринена, более геометричен. Стилизованные, сведенные к орнаментальным мотивам природные формы — или буквально намеки на них — введены в контекст, основу которого состав­ляют упрощенные классические структуры, скажем пилонады и гигантские арки столичного вокзала. Историки архитектуры видят в этой постройке, особенно в часовой башне, пример своего рода прото-ар-деко — один из ран­них симптомов тенденции, которая утвердится в мировой архитектуре меж­военного периода. 

Здание Центрального вокзала в Хельсинки. 2012 год © Liz Waytkus / CC BY-NC-ND 2.0

Геометризованная, упрощенная, лишенная ордерных деталей, но ордерная по композиционной логике архитектура — один из характерных ответов на складывающийся в начале ХХ века запрос на классику. Этот запрос породит в разных странах разные неоклассические тенденции; в северных странах тоже возникнет свой северный классицизм. Среди самых ярких его примеров — здание парламента в Хельсинки, египетской мощи творение Йохана Сирена, возведенное между 1924 и 1931 годами. Другие отличные вещи в неокласси­ческом духе — современные, сдержанные, респектабельные — в 1920-х строит в Турку Эрик Бриггман.

Здание парламента в Хельсинки. 2013 год © Алексей Решетников / CC BY 3.0

С неоклассических построек начинается и карьера Алвара Аалто. До того как стать главной звездой финского модернизма и финской архитектуры вообще, Аалто строит, например, Рабочий клуб в Ювяскюля с застекленной дорической колоннадой первого этажа.

Рабочий клуб в Ювяскюля © Alvar Aalto Foundation

Непрерывность традиции и преемственность профессиональной культуры особенно привлекают в финской архитектуре наших сооте­чественников, привыкших к тому, что в ХХ веке зодчие стремительно разворачиваются на 180 градусов и сбрасывают наследие предыдущего исторического этапа с корабля современности. 

Существенный пласт застройки финских городов составляют вещи промежу­точные, переходные, основанные не на отрицании, а на сочетании традиций, когда ты даже не всегда понимаешь, построено здание в 1915, 1925 или 1935 году. Это могут быть и неоклассические сооружения, и архитектура наподобие «Стокманна» в Хельсинки, имеющая немало общего с кирпичным экспрессионизмом, популярным на севере Германии и в северных странах. 

Здание магазина «Стокманн» в Хельсинки. 2013 год Wikimedia Commons

Эта непрерывность, равномерность имеют не только временн‎‎óе, но и простран­ственное измерение. Оно выражается в отсутствии деления на столичную и провинциальную архитектуру, в отсутствии иерархии, с которым вы посто­янно сталкиваетесь в поездке по Финляндии. Ансамбль мирового класса, буквально шедевр, вы можете встретить в месте, про которое русская «Википедия» всего знает пару абзацев. 

За примерами далеко ходить не надо — достаточно обратиться к творчеству Аалто. Работы архитектора раскиданы по всей стране, причем в его послужном списке с городами в десятки и сотни тысяч жителей соседствуют гораздо более скромные поселения (скажем, Алаярви) или рабочие поселки при предприя­тиях Сунила, Инкеройнен и так далее. А с постройками, видными буквально на половину Хельсинки, например дворцом «Финляндия» или офисом компа­нии «Энсо — Гутцайт», соседствует хрестоматийный, вошедший в учебники общественный центр поселка при деревообрабатывающей фабрике на острове Сяунятсало, где живут три с половиной тысячи жителей.

В принципе, одного этого комплекса достаточно, чтобы вписать финскую архи­тектуру в историю мирового зодчества, поскольку на ваших глазах из ничего, из холма, рождается абсолютная вещь, причем абсолютная и в соци­альном, и в художе­ственном смысле вещь. Это практически акрополь — или, скорее, агора, окруженная по периметру кирпичными корпусами муниципалитета с залом заседаний, офисами, магазинчиками и библиотекой. Это идеальная общественная архитектура, архитектура для комьюнити равных сограждан — и одновременно идеальное произведение искусства, пример слияния с ланд­шафтом. Главное впечатление, которое выносишь из знакомства с архитек­ту­рой Аалто, — сочетание абсолютной свободы с абсолютной же дисциплиной.

Общественный центр в Сяунятсало. 2018 год © Tiia Monto / CC BY-SA 4.0

Ранний Аалто — сдержанно-классический. Потом начинается его «белый» модер­нистский — он же функционалистский — период. Примером такой архи­тектуры может служить библиотека в Выборге. Все это здание — остроумная инвенция: от планировок и объемных решений до освещения читального зала через круглые фонари в перекрытии. А знаменитая волна деревянного акусти­че­ского потолка в лекционном зале — это, наверное, одна из самых чувствен­ных линий в архитектуре ХХ века — как, скажем, и аалтовское «северное сияние», колышущаяся стена из деревянных реек в павильоне Финляндии на Всемирной выставке 1939 года в Нью-Йорке. 

Другая икона довоенного периода — туберкулезный санаторий в Паймио, зда­ние — медицинский инструмент, которое каждым архитектурным реше­нием, каждой деталью, каждым элементом дизайна должн было работать на изле­че­ние пациента. Это тотальное произведение дизайна, где Аалто проектирует все вплоть до бесшумных раковин, специальной мебели, заставляющей сидя­щего дышать полной грудью, и даже дверных ручек такой формы, чтобы ши­ро­кие рукава больничного халата не цеплялись — на этот счет у архитектора были неприятные воспоминания времен финской гражданской войны. 

Впрочем, эта попытка оказалась более успешной в архитектурном, чем в меди­цинском смысле. Лечить туберкулез тогда еще не умели и основным средством был свежий лесной воздух: больному приходилось лежать на специальной от­крытой террасе по несколько часов круглый год ежедневно (зимой — в мехо­вом мешке). А когда изобрели антибиотики, надобность в этой сложной машине просто отпала. 

Так что история с Паймио — это еще и прививка от иллюзий архитекторского всемогущества, а заодно и свидетельство: даже на самого опытного зодчего хватает простоты. На экскурсии вам непременно расскажут, как архитектор обо всем позаботился и все сделал, чтобы отвлечь обитателей санатория от мрач­ных мыслей, — а вот про шкафы для одежды забыл, и пришлось про­ектировать их в последний момент. Так что первое, во что упирается взгляд просыпающихся пациентов, — это платяные шкафы, несколько напоминающие не то старый холодильник, не то модный гроб. Такое memento mori  Memento mori (лат.) — помни о смерти.

В сороковые начинается «кирпичный» период Аалто. Обычно его отсчитывают от Baker House, общежития MIT в Кембридже. В эти же годы архитектор строит на острове Мууратсало собственный дом, где экспериментирует с разными форматами кирпича и керамическими отделками. Результаты этих экспери­ментов можно видеть по всей стране, от Рованиеми на севере до Хельсинки на юге, да и за рубежами Финляндии. Многие вещи достраивались уже после смерти архитектора его коллегами. 

Дом Алвара Аалто на Мууратсало. 2012 год © Jonathan Rieke / CC BY-NC 2.0

Ощущение свободы источает буквально каждая вещь Аалто. Это, наверное, должно порождать особую зависть коллег — у того в голове словно на одно измерение больше. Аалто вообще не чувствует себя связанным какими бы то ни было формальными «приличиями». Стена и проем у него равноправны, где понадобилось окно, там оно и будет. Надо — вырезал уголок объема. Надо — чуть-чуть, под небольшим углом, переломил стену, надо — пустил ее по дуге. Плюс залы в форме веера, криволинейные потолки, сложные перекрытия аудиторий и так далее.

Этой свободой в отношениях с формой Аалто успешно заразил следующие поколения финских архитекторов, свидетельством чему, например, здание «Диполи» — клуб Технологического университета Хельсинки (сейчас Универ­ситета Аалто) архитекторов Реймы и Райли Пиетиля в кампусе Отаниеми. Вокруг этого здания можно ходить часами в тщетных попытках найти прямой угол или хоть какие-то другие приметы архитектурной регулярности. Оно смотрится практически выплеском гранитного, кристаллического ландшафта. 

Здание «Диполи» Университета Аалто. Хельсинки, 2017 годWikimedia Commons

Что до архитектурной дисциплины, то попробуйте несколько раз подряд посетить дом-студию Аалто в Хельсинки или дом на Мууратсало — и пред­ставьте себе, что вы обречены провести остаток жизни в окружении этих — кто спорит, лучших в мире — стульев, полок и шкафов. Это повседневное со­вер­шенство предполагает дисциплину пользователя, иначе вы просто умрете от скуки и осознания собственного несовершенства. 

Упомянутая равномерность, равное присутствие мастерства в столичной застройке и в архитектуре небольшого городка, даже как-то настораживает нашего соотечественника, привыкшего к централизации всего и вся. Скажем, город Сейняйоки. Там и сегодня, после присоединения соседних муниципали­тетов, живет 60 с небольшим тысяч человек, а 70 лет назад жители и вовсе исчислялись немногими тысячами. Тем не менее, когда в пятидесятых там решили устроить общественный, религиозный и административный центр, был организован конкурс, результатом которого стал уникальный, мирового значения ансамбль построек Аалто. Он состоит из церкви, приходского центра, ратуши, офисов, библио­теки и театра, законченного по проекту архитектора уже в восьмидесятые, после его смерти. 

Но и этого мало. В новом столетии аалтовской библиотеки оказалось недоста­точно, и был объявлен новый конкурс. А в результате него в 2012 году напро­тив старого здания библиотеки появилось новое, построенное по проекту бюро JKMM и связанное со старым подземным переходом. Ради одной этой постройки стоит проделать четыре с половиной сотни километров от грани­цы — просто чтобы оценить ничуть не уступающее аалтовскому (и от него же идущее) сочетание функциональности, пространственного и формального разно­образия, безупречного владения материалом и такта в отношениях с окружением. Особенно впечатляет бетонный клин, который вы не сразу замечаете в интерьере и в котором расположен зал для тихих занятий, тре­бующих сосредоточенности, — разумеется, с обширным, во всю торцовую стену, окном с видом на окружающий городской пейзаж. 

Кстати, слово «конкурс» не случайно звучало уже несколько раз, поскольку качество архитектуры находится, вероятно, в некоторой связи с общими порядками. И честный конкурс не менее важен для поддержания этого качества, чем, например, состояние архитектурного образования. Многие отличные финские постройки появились в результате конкурсов, причем порой в них выигрывали вполне молодые, еще не звездные бюро.

Финляндия — буквально страна просвещения, без всяких натяжек и преуве­личений. Неудивительно, что главным архитектурным событием становится строительство не офиса нефтяной компании, а публичной библиотеки, как это недавно случилось в Хельсинки. В центре города открылась Oodi — огром­ная, современная, функционально совершенная центральная библиотека. Много воздуха, много дерева, прозрачность, сочетание открытых и укром­ных про­странств (для семейного времяпровождения и для сосредоточенной рабо­ты), правильно рассчитанная акустика, плюс самое разнообразное оборудо­вание — в такой библиотеке можно и хочется жить. 

И это не столичное исключение, а общее правило. Достаточно назвать не­сколь­ко городских и университетских библиотек по проектам Аалто, или библиотеку Metso («Глухарь») в Тампере, спроектированную четой Пие­ти­ля, или пуб­лич­ную библиотеку Турку, построенную по проекту все тех же JKMM. 

Столь же сильные ощущения оставляет знакомство с новыми школами, напри­мер, в муниципалитетах Большого Хельсинки Эспоо и Вантаа или в районе Виикки. Причем эти ощущения слабо соотносятся с собственными воспоми­наниями о школьной архитектуре. Здесь налицо все те же общие свойства финского зодчества: от свободы формообразования и работы с пространством до тщательности в выборе материалов, фактур, цвета. Среди самых сильных путевых впечатлений — школы Кирккоярви, Сауналахти, Сакаринмяки, Опин­мяки. Но это, что называется, моя вкусовщина — можно подобрать что-то по собственному вкусу. В любом случае полный автобус счастливых людей после прогулки по подобным школам обеспечен. 

А еще надо упомянуть простую стенку, которая отгораживает задний двор школы Сауналахти, где стоит техника, чтобы чистить снег. Эта стенка сделана с тем же вниманием и той же тщатель­ностью, что и главный фасад. Вернее, в этой архитектуре все фасады — главные; как нет деления на столичное и про­винциальное, так нет и деления на показушный фронт и неприглядный тыл.

Обязательный пункт в архитектурном маршруте по Финляндии — универси­тетские кампусы, скажем работы того же Алвара Аалто: уже упоминавшийся комплекс зданий Технологического университета в Отаниеми или университет в «финских Афинах» — Ювяскюля. Еще есть новый кампус Университета Турку, спроектированный Аарне Эрви, или новые здания Университета Хель­синки в районе Виикки, вообще образцовом в смысле архитектуры и решения среды.

Еще одно качество финской архитектуры, тоже идущее прежде всего от Аалто, — тяготение к крупным и лаконичным скульптурным формам. Силу этих формальных жестов отлично чувствуешь, стоя под гигантской кирпичной дугой лекционного амфитеатра университета в Отаниеми, или перед белым, но не менее тактильным, чувственным, даже скульптурным тыльным фасадом жилого крыла санатория «Паймио». Перед вами буквально вырастает какой-то белый слон, да и козырек над входом санатория щекочет нервы — над головой словно рояль повесили. 

Это умение извлекать сильный пластический и психологический эффект в сочетании с общей сдержанностью формы, скульптурность, чувственность архитектуры отличает и работы архитекторов следующих поколений. Напри­мер, церковь Калева в Тампере, где очень сильное, монументальное простран­ство создано самыми лаконичными средствами. Здание состоит из вогнутых с фасада скорлуп, разделенных вертикалями окон. Эти скорлупы выступают в интерьере так, будто вы находитесь внутри исполинской колоннады. Плюс говорящий план в виде рыбы: манипуляция несложная, но работает — тут и человек, не склонный к религиозным переживаниям, испытает восторг. Это и мощно, и изобретательно, и просто очень красиво. 

Красота финской архитектуры — особого свойства. Это красота без сентимен­тальности, свидетельством чему прежде всего церкви, очень важный пласт современного зодчества Финляндии. Здесь они не просто дом молитвы, но и центр приходской, общественной жизни. В церковном строительстве тоже налицо сочетание свободы, например в решении пространства, и дисциплины. Мы найдем здесь примеры модернистской стерильности и современной эколо­гической моды, работы звезд и молодых бюро, архитектурные «иконы» Аалто (в Сейняйоки, Лахти, Иматре) и постройки OOPEAA, офиса перифе­рийной архи­тектуры. Эта команда за последние десятилетия спроектировала несколько церквей, обошедших архитектурные медиа: например, церковь в Куоккале, пригороде Ю́вяскюля, а еще часовня Сувела, церкви Клауккале, Кярсямяки.

Характерный прием в сегодняшней архитектуре — дерево в церковных интерь­е­рах, а иногда, кстати, и на фасадах. Можно вспомнить церковь Виикки, или лю­бимую туристами Часовню тишины в комплексе «Камппи» в центре Хель­синки, или часовню Святого Генриха, идеально посаженную в пейзаже рядом с Турку — обшитый медными листами, буквально перевер­нутый корабль с де­ревянными внутренностями. 

Однако одно из самых сильных впечатлений из архитектурных поездок по Финляндии — это бруталистские церкви 1960-х. Такие есть, скажем, в Ярвенпяа или Тапиоле, образцово-показательном районе Эспоо, который создавался как полигон и витрина современного градостроительства. 

В бруталистских постройках баланс между радостью для глаза и дисциплиной сильно смещен в сторону последней, поэтому приводить туда публику всегда немного боязно: слишком непохоже это на привычные нашему соотечествен­нику храмы. Однако, например, церковь Ярвенпяа коллеги тоже не хотели покидать. Люди самого разного возраста, привычек, образования, религиозные и нет — все они отлично почувствовали, что этот суровый и демонстра­тивно простецкий бетонный сарай рассказывает про что-то настоящее и важное.

Церковь Ярвенпяа. 2015 год © Anneli Salo / CC BY-SA 4.0

Финские зодчие — вообще большие мастера по части работы с грубым бетоном и большой формой. Чтобы убедиться в этом, загляните под бетонные зонтики концертного зала в музее Сибелиуса в Турку: скульптурные, мощные и суро­вые, с отпечатками досок опалубки, которые бруталисты по всему миру полю­били благодаря Корбюзье, а финны использовали и раньше (например, тот же Аалто в Паймио).

Интерьер концертного зала в музее Сибелиуса. Турку, 2018 год © TripAdvisor

Интерес к финской архитектуре может быть различным. Можно искать в ней прежде всего художественные достоинства, можно — социальные. Можно учиться у финнов тщательности в работе с материалами, в дизайне, умению соотносить постройку с ландшафтом, экологическим и технологическим решениям, пониманию нужд, ценностей и образа жизни общества. Можно ехать за комфортной, человечной и разнообразной средой — не случайно упо­ми­нания Алвара Аалто обычно сопровождаются ссылками на гуманизм как идеологию его архитектуры. Поскольку и то и другое — про любовь.

Расшифровка

Под современным Петербургом есть местечко под названием Васкелово. На рубеже XIX–ХХ веков в нем жила удивительная женщина. По-русски ее звали Прасковья Ларина, а финны называли ее Ларин Параске. Она была носительницей традиции, которая к тому моменту уже исчезала — традиции рунического пения  Руны — финно-угорские эпические песни. Подробнее о рунах и их собирателях — в лекции про финскую литературу. Слава Ларин Параске дошла, с одной стороны, до Петер­бурга, а с другой стороны — до Финляндии. Она была приглашена в Финлян­дию, в Порвоо, и там ее услышал будущий патриарх финской музыки Ян Сибелиус. Это отразится потом на его творчестве. Он оказался кристаллом, в котором преломилось прошлое финской музыкальной культуры, а преломив­шись, пошло дальше в наше время.

Культура рубежа веков существовала в переломном времени, и за этим пере­ломом виделось нечто, что пугало современников. Можно много говорить о том, что ХХ век с его тоталитарными режимами, двумя мировыми войнами, использованным в 1945 году ядерным оружием действительно оказался одним из самых трагических веков в истории человечества. И мистическим образом художник — а всякий художник немножко мистик, Сибелиус в особенности, и мы еще поговорим об этом — как будто бы видит отсветы будущего на на­стоящее. И вот эта пугающая составляющая очень внятно звучит в искусстве того времени — и в символизме, и в других направлениях рубежа веков.

По характеру Ян Сибелиус был настоящим героем своего времени. От матери он унаследовал нервность, рефлексивность натуры, депрессивность. Он и так все время думал о смерти (смерть — основополагающий образ в ранней системе символизма), а в 1900 году к тому же потерял двухлетнего ребенка (третью из шести его дочерей). Насколько сильно Сибелиус переживал потерю дочери, можно судить по одному эпизоду. Спустя десять лет после ее смерти финский художник Оскар Парвиайнен, друг Сибелиуса, написал для него картину «Смерть ребенка». Сибелиус повесил ее точно напротив рояля в своей музыкальной гостиной. Он каждый день садился к роялю. Как только он поднимал глаза, перед ним оказывалась эта картина.

Эти переживания, безусловно, окрашивали соответствующим образом его музу и его творчество. Как я уже сказала, по характеру он был человеком довольно депрессивным. И к своим первым шагам в композиторском творчестве, кото­рые были очень хорошо восприняты в Финляндии, он сам относился критиче­ски. А когда случилось так, что далеко не весь мир сразу принял его произве­дения, он стал мучить себя даже не столько неуверенностью, сколько неприя­тием собственного творчества.

Закончилось это для художественной культуры даже, я бы сказала, трагически, потому что за последний 31 год своей жизни Сибелиус, который каждый день сидел в своей библиотеке и работал над нотными листами, не донес до мира ни одного нового произведения. За исключением каких-то миниатюр по слу­чаю, но поскольку он был крупным симфонистом, то, конечно, можно сказать, что ни одного произведения. Так называемая «Фантомная симфо­ния», над которой он работал, была много раз анонсирована, но в 1945 году, по воспоминаниям жены Сибелиуса, Айно, он собрал в корзину для белья ноты, развел огонь в камине и сжег их. Айно писала, что даже не знает, что он сжег — видимо, все, над чем работал в последние годы. Она повернулась и ушла — ее сердце не могло выдержать этого зрелища, но, пишет она дальше, Сибелиусу стало значительно легче, и его настроение сильно улучшилось.

Будучи очень рано признан в Финляндии, ведь его творчество хорошо ложи­лось на национальную идею, Сибелиус стал одним из символов финской культуры, и остается им до сих пор. Финны часто говорят, что Финляндия — это страна трех «с»: Суоми, сауна и Сибелиус. Действительно, с именем Сибе­лиуса финская культура взмыла на уровень мировой культуры, и мы сегодня наблюдаем последствия этого подъема. Так сложилось, что молодое государ­ство Финляндия, благодаря славе Сибелиуса, стало уделять время и главным образом деньги на развитие музыки. И то, что в последние десятилетия финская образовательная музыкальная школа стала одной из важнейших в мире, а финские фестивали вышли на уровень мировых музыкальных фести­валей, конечно, не в последнюю очередь связано с этим обстоятельством.

Сибелиус стал знаком финской культуры. Однако, будучи хорошо известным в англосаксонских странах, в таких как Соединенные Штаты и Англия, он, закончивший свое обучение в Берлине и в Вене, не был признан немцами — традиционными законодателями музыкальной моды. На рубеже веков вся Германия и все, что вокруг нее, жили именем Вагнера  Рихард Вагнер (1813–1883) — немецкий композитор и дирижер, оказавший значительное влияние на европейскую музыкальную культуру, в особенности на развитие оперных и симфонических жанров. и его новациями. Уже выросли еще несколько поколений: Густав Малер  Густав Малер (1860-1911) — австрийский композитор и дирижер, один из крупнейших симфонистов XX века. — композитор, который казался обжигающим новатором, а за ним ко времени, когда на музыкальную арену вышел Сибелиус, уже появился Арнольд Шёнберг  Арнольд Шёнберг (1874–1951) — крупнейший представитель музыкального экспрессио­низма, основоположник новой венской школы.. В силу вступили модернистские поколения. Германия оказалась в области музыки в авангарде модернизма.

Шёнберг известен тем, что положил начало музыкальным движениям, связан­ным с таким понятием, как атональность. Все песни, которые мы с вами слушаем, написаны или в мажоре, или в миноре, и других вариантов класси­ческой гармонии нет. Атональность — это выход за границы классических музыкальных устоев, классической гармонии. И вот под знаком этих новаций живет центр Европы. Сибелиус, в котором все тогда казалось традиционным, немецкой культурой признан не был. С чувством, что он устарел раньше, чем стал известен, он прожил большую часть своей жизни.

В 1955 году, когда Сибелиус еще был жив, очень известный венский педагог Рене Лейбовиц написал статью, которая называлась «Сибелиус — худший композитор на свете». Он пишет, что Сибелиус — просто маргинал, пропустив­ший главное интеллектуальное событие века, атонализм и серийную технику.

А Игорь Федорович Стравинский  Игорь Федорович Стравинский (1882–1971) — один из самых известных компози­то­ров XX века. Писал музыку разных направле­ний: в русской фольклорной традиции, неоклассическую и так называемую «серий­ную» (с помощью серийной техники)., когда 20 сентября 1957 года Сибелиус скончался и Стравинскому позвонил американский журналист с просьбой дать комментарий по поводу этого трагического события, бросил трубку, проде­монстрировав тем самым, что это не тот уровень, о котором он с его компози­торской вершины может говорить.

Но к 1970-м годам, когда новации Шёнберга перестали быть новациями, когда модернизм ушел в историю и отзвуки модернизма ушли в историю, мир стал открывать для себя Яна Сибелиуса.

В 1974 году были сделаны первые записи полного цикла симфоний Сибелиу­са — это то, что было им создано в период между самым концом XIX века и 1920 годом. И оказалось, что эта музыка тоже модернизм, но другое его направление. Модернизм спорит с принципами развития. Основополагающий принцип развития в музыке — это принцип пружины, которую сначала сжали, а потом она разжимается, и музыка развивает один мотив за другим. Но Сибе­лиус предложил другой тип развития, и он очень точно сам сказал об этом в одном из своих писем, что ему кажется, будто Бог сыпет мелодии с неба ему на голову и хочет, чтобы он их комбинировал в картины. И тут вспоминается спор Сибелиуса с великим композитором Густавом Малером, который про­изошел в 1907 году, когда Малер гастроли­ровал в Финляндии. Они говорили о сим­фонизме. И Сибелиус сказал, что видит симфонию как какую-то кон­кретную тему, очень емко и сжато высказанную, а Малер ему ответил: нет, симфония — это взгляд на весь мир, каждая симфония — это весь мир. Дей­ствительно, симфонии Густава Малера длятся больше часа, каждая из них — это взгляд с определенного ракурса и из определенного времени на всеохват­ность мира. А Сибелиус, для которого симфония была лишь фрагментом, в процессе сочинения всячески сжимал ее форму. Классическая симфония состоит из четырех частей. Пятая симфония Сибелиуса была им так и заду­мана, но в процессе сочинения он объединил первую и вторую части, сделав структуру произведения более емкой. А Седь­мая симфония, которая сегодня для нас с вами его последняя, просто одно­частная. Такой принцип стерео­фонического соединения был абсолютно модерновым. Только это был другой модер­низм — не тот, который громко звучал в тот момент в Европе.

Сибелиус вел дневник, и там он все время пишет о том, что устарел, одинок, никому не нужен. Ему свойственна, как я уже сказала, невеселая муза. Наверное, самое известное или одно из самых известных его произведений — «Грустный вальс». Изначально эта музыка была написана к спектаклю с таким опять же символическим названием — «Смерть». Автором пьесы был шурин Сибелиуса Арвид Ярнефельт  Арвид Ярнефельт (1861–1932) — финский писатель.. Сегодня это самая, вероятно, известная и опять же знаковая финская музыка.

Она называется «Грустный вальс», и действительно палитра этого произве­дения — такая утонченная печаль. Как и всегда у Сибелиуса, перед нами одна из моделей существования человека. Сибелиус со свойственной ему музой поднимает грусть на уровень обобщения. Простая мелодия — остаточные представления о тех самых рунах, финских попевках. И если мелодия, напри­мер, Чайковского (а они почти современники) льется широким потоком, то здесь это маленькая попевка. Но она так ювелирно сделана. Во-первых, в ней огромный диапазон светотеней — высве­ченность и почти что фактурность, которая дает эти тени. Это в музыке назы­вается нюансировкой. Но есть здесь и тончайшая фразировка. У всех людей разные почерки. Один записывает свои мысли размашистым круглым, а другой может написать каллиграфически. Качество текста остается одним и тем же, но каллиграфия может стать сама по себе художественным явлением. Вот так написан «Грустный вальс».

Ян Сибелиус. «Грустный вальс». Исполняет филармонический оркестр Хельсинки, дирижер Лейф Сегерстам

Я хочу обратить ваше внимание, что все произведения, о которых мы говорим, созданы на рубеже XIX–ХХ веков. В русской культуре мы называем это время Серебряным веком. Но и в мире, повторю, это было удивительное время нова­ций и перехода от прямого взгляда на мир к поиску тех тонкостей, которые существуют в невидимом пространстве. И микромиры, которые создавал Сибелиус, очень точно отражают его время.

Другое очень известное произведение Сибелиуса — его Скрипичный концерт. Это не просто концерт, это выстраданное Сибелиусом произведение. Дело в том, что ребенком он начинал играть на рояле. Учила его тетка Мария, сестра матери. Не думаю, что у нее были педагогические прин­ципы, но методы у нее были не самые лучшие — она вязальной спицей ударяла Сибелиуса по пальцам, ему это страшно не нравилось и отчасти способствовало тому, что он не полюбил рояль.

А потом, как Сибелиус пишет в одном из писем, была еще одна история. Он начинал учиться на очень старом инструменте, который был настроен на три четверти тона ниже, чем было принято на инструментах того времени. Уже ближе к юности Сибелиуса семья смогла позволить себе купить рояль, и он оказался настроен иначе. Это микротоны, но для человека с абсолютным слухом, а Сибелиус был именно таким человеком, это было существенно. Этот слуховой диссонанс он никак не мог в себе преодолеть.

И тогда Сибелиус решил, что отойдет от фортепиано и возьмет в руки скрипку. Постепенно где-то лет с 14, наверное, он начинает идти в сторону большой инструментальной карьеры — он хочет быть виртуозом, скрипачом, выступать на сцене. Но этого не случилось. По нескольким причинам. Во-первых, так поздно на скрипке не начинают — уже не приучить микромышцы пальцев к этому очень трудному и неестественному в держании инструменту. Это то, что касается левой руки. А правая рука держит смычок. От тонкости прикосно­вения смычка к струнам зависит тепло звука. Но в переходном возрасте Сибе­лиус сломал правое плечо, и он не справлялся с этими тонкими движениями смычком. Сибелиус понял, что виртуоза из него не получится. Он переживал это очень тяжело. В память о несостоявшейся мечте в 1903 году Сибелиус пишет Скрипичный концерт. Это произведение занимает уникальное место в современной музыкальной культуре. Это единственный скрипичный концерт Сибелиуса, но нет ни одного скрипача, причем не только большого виртуоза, а любого закончившего свое профессиональное образование, который не про­шел бы через этот концерт. Количество записей этого концерта, количество упоминаний в мировых афишах невозможно сосчитать — это такой Эверест скрипичного репертуара. Это очень виртуозная музыка, которую сам Сибелиус не мог сыграть, но она родилась в его композиторской голове. 

Самое интересное, что он изменил форму инструментального концерта, кото­рая сложилась очень давно — у венских классиков, а может быть, даже еще раньше. Дело в том, что традиционно концерт подает инструмент, для которо­го написан — фортепиано, или скрипку, или виолончель, — в самом выигрыш­ном свете. Оркестр подыгрывает этому инструменту. И, собственно, первый вариант Скрипичного концерта Сибелиуса 1903 года так и был написан. Но сегодня мы с вами знаем другую версию — это версия 1906 года. Он его переделал. Потому что в 1905 году он услышал скрипичный концерт Брамса. И был совершенно потрясен. Мне кажется, что он услышал даже больше, чем было в самом концерте Брамса, и его фантазия дорисовала остальное. Я не хочу сказать, что скрипичный концерт Брамса недостаточно хорош, но у Брамса тоже есть эта солирующая скрипка, а Сибелиус услышал, как скрипка, по сути дела, становится единым симфоническим потоком вместе с оркестром. И тогда Сибелиус переписал свой концерт как симфонию для скрипки. Его новация заключается в том, что скрипка все время уступает место оркестру. Они пла­стично переливаются — то звучит мелодия скрипки, то вдруг появляются другая совершенно блистательная мелодия или какой-то музыкальный фраг­мент, который уходит в оркестр. А что делает скрипка? А скрипка аккомпа­нирует оркестру в этот момент. И это была новация — такого не было никогда.

Ян Сибелиус. Концерт для скрипки с оркестром ре-минор. Исполняет симфонический оркестр Лахти, дирижер Осмо Вянскя, солист Леонидас Кавакос

Особая страница — симфонии Сибелиуса. Эти семь симфоний — это размышления человека о жизни. Он жил в имении Айнола, которое находилось, по сути дела, в сосновых лесах, на очень красивом высо­ком берегу озера. Сибелиус обожал эту природу. Чуть-чуть ступив за границы этого имения, он попадал в лес, и каждый раз, отправляясь туда гулять, Сибе­лиус говорил своей жене: я иду в храм. 

У него было с детства утонченое слышание природы. Это есть в его письмах — он говорил о том, что курлыканье лебедей похоже на крики журавлей, но без тремоло  Тремоло (от итал. «дрожащий») — многократное быстрое повторение или чередование звуков.. Он абсолютно музыкально представлял себе эти звуки. Шелест леса, перешептывание трав — во всем он слышал музыку. Для него Богом была природа, и природа была мерилом всего, что есть во внутреннем мире чело­ве­ка. Он все время пытался найти место человека с его устроенностью и неустро­енностью, с его талантом и его неудовлетворенностью, с его страшными и радостными эмоциями. Он задавался вопросом: что в этом мире вечно? Конечно, природа. Но как с ней соотносится человек, как ему жить в этом текучем времени, где его место? И попытке прозреть замысел бытия были посвящены все семь его симфоний.

Мы послушаем вторую часть Пятой симфонии Сибелиуса. Она знаменательна тем, что в ней есть одна очень внятная тема — она повторяется снова и снова. Сам Сибелиус говорил, что эту тему он услышал, когда 16 прекрасных белых лебедей в одно июньское утро кружили над Айнолой. Но самое интересное, что для этой музыки Сибелиус взял ритм и форму развития рунических песно­пений.

 
Лекция о финской литературе
Что такое рунические песни, кто их собрал и как из них получилась «Калевала»

Он ни разу не процитировал в своем творчестве ни одной подлинной народной мелодии. В отличие, скажем, от Михаила Глинки или Николая Римского-Кор­са­кова, которые построили русскую оперу, русский симфонизм на цитирова­нии русских народных песен и создали на этом материале великую традицию. Но Сибелиус взял основы языка рунического пения и создал на этих основах что-то свое. В этом фрагменте очень хорошо слышно, что все время повторя­ется один и тот же непротяженный мотив. Один из музыковедов написал еще при жизни Сибелиуса: мы все ждем, что после многих повторений музыка взмоет к кульминации, а вместо этого она обрушивается в обрыв, а потом начинает снова повторяться, и повторяться, и повторяться, и повторяться. Это очень хорошо показывает, как устроено музыкальное мышление Сибелиуса.

Ян Сибелиус. Симфония № 5. Исполняет симфонический оркестр Всесоюзного радио и телевидения, дирижер Геннадий Рождественский

Сибелиус занимает место самого главного композитора Финляндии. Он на­писал очень много произведений, связанных с финским эпосом «Калевала», особенно в ранний период своего творчества. Он познакомился с ней поздно — он и финский язык выучил поздно. Сибелиус — швед. Нам неизвестно, были ли у него хоть какие-нибудь финские корни или это целиком шведское семейство. Фамилия звучала «Сиббе», Сибелиусами семья стала в 1820-е годы, когда один из предков по моде того времени присоединил латинское оконча­ние к своей фамилии.

Дома говорили по-шведски, и первая школа, подготовительная, в которую Сибелиус пошел, тоже была шведской. Он в первом классе гимназии начал учить финский язык. Он его выучил, разумеется, прекрасно и в жизни говорил на нем прекрасно. Он также прекрасно говорил по-немецки и по-французски, но не по-английски. Он сам шутил, что по-английски он знает только одну фразу — porridge with milk Овсянка на молоке (англ.).. Это было то, что он в Америке заказывал на завтрак. 

Прочитал Сибелиус эпос «Калевала» тоже довольно поздно. То есть уже он фактически закончил образование в финском музыкальном институте и, поехав стажироваться в Германию и в Австрию, так заскучал по родине, что там начал знакомиться с «Калевалой». Но если вы думаете, что он этот эпос запечатлел во всем его масштабе в музыке, то ошибаетесь. Он писал произве­дения на основе сюжетов из «Калевалы», но, как однажды совершенно замеча­тельно сказал другой композитор, Гия Канчели, можно назвать симфонию «Космос», а можно «Мама», суть от этого не поменяется. Так и у Сибелиуса — он настолько общечеловеческие вещи говорит, что привязать его музыку к конкретным сюжетам не получается. Хорошо это демонстрирует его знаме­нитая симфоническая поэма «Финляндия». Она тоже написана на рубеже веков, и написана в связи с конкретным событием. Царское российское правительство пыталось ввести цензуру в финноязычной прессе, и был организован день солидарности с финской прессой, в рамках которого показывали живые картины — этот жанр был моден в то время. Сибелиуса попросили написать музыку к живым картинам, представление прошло, а музыка осталась. Казалось бы, она должна быть полна пафоса — это же патриотическое произведение. Но вот мы послушаем ее и услышим низкие раскатистые тембры духовых инструментов, где главенствует тромбон, почти что похоронные ритмы. Эта музыка — музыка судьбы, которая совсем не бла­госклонна к человеку. Вот настолько иногда внутренний сюжет, который ведет композитора, оказывается важнее, чем внешний сюжет, который как программа отражается в названии.

Ян Сибелиус. Симфоническая поэма «Финляндия». Исполняет Борнмутский симфонический оркестр, дирижер Пааво Берглунд

Сибелиус не дожил двух месяцев до своего 92-летия. Он шутил, что никак не может умереть, и писал в своем дневнике: «Уже давным-давно умерли те врачи, которые запрещали мне пить и курить и говорили, что это слишком вредно для моего здоровья».

Умер он скоропостижно. Он был приглашен на исполнение своей Пятой симфонии в Хельсинки и даже собирался ехать — одна из дочерей Сибелиуса, которая была его секретарем, уже обещала филармонии, что он будет. Но потом он заколебался, сказал, что нет, наверное, не поедет, а лучше послушает трансляцию по радио. И вот вся семья собралась в биб­лиотеке слушать это исполнение. Он ушел в соседнюю комнату, чтобы там прилечь ненадолго. И когда туда пришли, он был уже мертв. То есть факти­чески он умер под звуки своей Пятой симфонии. Пятая симфония считается самым светлым произведением Сибелиуса.

Сибелиус — знаковая для Финляндии фигура. Небольшая страна сделала этого крупного мастера путеводной звездой для развития и финской идентичности, и, безусловно, финской культуры. В 1939 году тот институт, который закончил Сибелиус, получил его имя. Сегодня это одно из крупней­ших музыкальных заведений мира — там учится очень много иностранцев. Преподают там все музыкальные предметы, и есть у этого учебного заведения уникальная особенность, которая отличает его от других знаменитых консер­ваторий мира: и Петербуржской, и Лейпцигской, и Института Кёртиса в Фила­дельфии. Благодаря щедрому государственному финансированию каждый студент может одновременно изучать множество специальностей, осваивать другие инструменты или вокал. И это дает свои результаты: в последние десятилетия в мире возник феномен финского дирижирования. Это мирово­ззренческая профессия. У дирижирования есть только один аналог в совре­менной культуре — режиссура. Это философские виды творчества, которые связаны с концептуальностью, с очень широким диапазоном мышления. 

Академия Сибелиуса дает такую возможность. И если первый патриарх фин­ского дирижирования Пааво Берглунд был выпускником Венской консер­ватории, то такие дирижеры, как Лейф Сегерстам, как Эса-Пекка Салонен и более молодое поколение, которое тоже выходит сегодня на международную арену, — это выпускники Академии Сибелиуса.

Финляндия — страна большого количества музыкальных фестивалей. В кро­хотной Финляндии, которая по количеству жителей чуть больше Санкт-Петербурга, их больше ста. Не все классические, не все академические — там есть и джазовые, и народные, но несколько фестивалей весьма заметны на карте мира. Прежде всего это Савонлиннский оперный фестиваль. Это по­трясающе красивое место. Город Савонлинна стоит на озере Сайма, и на одном из островков была построена в XV веке крепость Олавинлинна. Когда она поте­ряла свое военное значение, она сначала стала музеем. Собственно, она им и остается, но последние 100 лет с небольшим перерывом в ней проводится Савонлиннский фестиваль.

У этого фестиваля удивительная атмосфера: мало того что и зал, и сцена расположились во внутреннем дворе крепости — задником сцены становятся крепостные стены, и стенами зала тоже оказываются крепостные стены, — представления дают во время белых ночей, запах воды, крики чаек — все это добавляет атмосферы. Сначала этот фестиваль был только финским, но один из крупнейших певцов Финляндии, которого называют финским Шаляпиным, Мартти Талвела, в начале 1970-х годов стал художественным руководителем Савонлиннского фестиваля и поставил его на мировой уровень. 

Среди других важных фестивалей — Фестиваль Сибелиуса в Лахти, и для этого фестиваля специально построено прекрасное по акустике здание в лучших традициях деревянного зодчества. Дерево, правильно высушенное, прекрасно резонирует, поэтому в тех залах, которые построены из дерева — они находятся в Лахти и в Кухмо, — превосходная акустика. И если в Лахти проходит фести­валь крупных симфонических форм, который носит имя Сибелиуса, то огром­ный зал Кухмо, достойный крупного города, находится в совсем маленьком городке, где, кроме этого зала, только большое озеро и несколько улиц. Фестиваль здесь летний и камерный. 

Расскажу еще о двух людях, без упоминания которых картина музыкальных вершин, завоеванных Финляндией, будет неполной. Вот я уже сказала о Мартти Талвела — это был удивительный человек. Он прожил, к сожалению, не очень большую жизнь — 50 с небольшим лет, но это была насыщенная жизнь. Он пел самые важные для басового репертуара партии, особенно блистал в партии Бориса Годунова, но пел и Пимена  Партии Бориса Годунова и Пимена — басовые партии оперы Модеста Мусоргского «Борис Годунов»., и Филиппа II  Басовая партия в опере Джузеппе Верди «Дон Карлос».. Великие басовые партии — протяженные, драматичные и очень сложные. Но при этом он всегда повторял, что он крестьянин, и поэтому, когда ему предлагали лишний раз выступить на каком-нибудь летнем фестивале, Мартти Талвела говорил: да нет, я, пожалуй, поеду в Финляндию, у меня там посадки — я должен за ними следить.

Его приглашал Герберт фон Караян  Герберт фон Караян (1908–1989) — австрийский дирижер. на ответственные вагнеровские партии — а Караян был номером один в музыкальном мире с послевоенного времени до своей смерти в 1989 году, и когда приглашал Караян, это было равно приглашению от самого Бога. Но в какой-то момент Мартти Талвела вдруг отказался и сказал, что он не будет больше выступать с Караяном, не приедет больше на Зальцбургский фестиваль: «Я никогда не был холопом. У Караяна свита, и все вокруг него холопы. Ему это нравится, а мне это не нравится совершенно». И вот Мартти Талвела, простой и цельный человек, лишив­шись очень многого (Зальцбургский фестиваль и Караян — это номер один в оперном мире), тем не менее остался самим собой. 

Еще об одной певице, которую мы послушаем, я хочу сказать несколько слов. Ее зовут Карита Маттила. Она наша с вами современница — 1960 года рожде­ния, но по-прежнему еще поет. И, конечно, она поет все сопрановые партии, но обязательно и Сибелиуса тоже. Мало того что у нее прекрасный голос, сопрано меццо-сопранового тембра — грудного, низкого, густого и очень теплого, — но она еще прекрасная актриса. Она закончила Академию Сибе­лиуса, а после этого стажировалась в Англии и выступает на всех самых известных сценах мира — точно так же, как Лейф Сегерстам, о котором я говорила как об одном из представителей финской дирижерской школы.

Ян Сибелиус. Симфоническая поэма «Луоннотар». Исполняет Симфонический оркестра Бирмингема, дирижер Сакари Орамо, поет Карита Маттила

Между прочим, Лейф Сегерстам — не только дирижер. Он пианист, ансамблист и композитор, автор более 500 симфоний. Цифра кажется совершенно нере­аль­ной, но этот человек буквально пишет по десятку симфоний за год. Никто и никогда, кроме него, не может сказать, сколько у него на сегодняшний день симфоний. Это не такие громадные симфонии, как у Малера — симфонии-монстры ушли вместе с рубежом XIX–ХХ веков. Произведения Сегерстама — гораздо более интимные высказывания, но их у него очень и очень много. Он тоже продол­жает заложенную Сибелиусом линию музыкальной культуры. Которая, как видите, действительно гордость Финляндии.

В лекции прозвучали фрагменты произведений Яна Сибелиуса:
— «Грустный вальс» в исполнении Филармонического оркестра Хельсинки, дирижер Лейф Сегерстам.
— Концерт для скрипки с оркестром ре-минор в исполнении Симфонического оркестра Лахти, дирижер Осмо Вянскя, солист Леонидас Кавакос.

— Симфония № 5 в исполнении Симфонического оркестра Всесоюзного радио и телевидения, дирижер Геннадий Рождественский.
— Симфоническая поэма «Финляндия» в исполнении Борнмутского симфонического оркестра, дирижер Пааво Берглунд.
— Симфоническая поэма «Луоннотар» в исполнении Симфонического оркестра Бирмингема, дирижер Сакари Орамо, поет Карита Маттила.

Текст и иллюстрации

«В своем настоящем мы не одиноки. Прошлое, с его воспоминаниями, событиями и опытом, тоже живет в нас. И зачастую это прошлое имеет намного большее влияние на нашу жизнь, нежели настоящее».

Этими словами замечательного финского поэта Эйно Лейно, который известен тем, что перевел на финский язык «Божественную комедию» Данте, начи­на­ется фильм Петера фон Бага «Хельсинки, навсегда». Петер фон Баг — замеча­тельный финский режиссер, и фильм «Хельсинки, навсегда» я всем советую посмотреть.

Кадр из фильма «Хельсинки, навсегда». Режиссер Петер фон Баг. 2008 год © Illume Oy 

В первом кадре этого фильма — пароход, который наваливается на лед Южной хельсинкской гавани. Съемка сделана в 1907 году, и, по сути, это финское «Прибытие поезда»  Прибытие поезда на вокзал Ла-Сьота (ок. 1896) — короткометражный фильм братьев Люмьер, один из первых публично продемонстрированных фильмов.. Огромный корабль движется прямо на зрителя, а камера опасно стоит на льду, по которому снуют любопытствующие мальчишки, вело­сипедисты и степенные джентльмены. Это очень затейливая съемка. Вторая камера стоит на палубе, третья — с другого борта корабля, и видно, как хорошо хроникеры подготовились, чтобы запечатлеть такое уникальное событие. Его явно будет интересно смотреть зрителям по всему миру.

И вот в этом принцип финской кинематогра­фии: найти что-то уникальное, что-то свое, что-то принадлежащее только Финляндии и ее национальной памяти, но все же интересное для всего человечества. Этот принцип опреде­ляет вектор развития финского кинематографа на протяжении его более чем вековой истории. Думаю, что тот, кто найдет ответ на вопрос, как финское кино находило баланс между сохранением национальной идентич­ности и эко­номической жизнеспособностью, многое поймет и о самой Финляндии. 

Вообще, по ряду параметров кинематография Финляндии представляет собой идеальную возможность для исследования национальной кинокультуры — такой кинокультуры, которая может сложиться даже при малом количестве зрителей. Финский язык не похож на французский, английский или испанский, на нем говорит очень ограниченное количество людей, и, соответственно, рынок сбыта для финского кино всегда был очень узким. Но каким-то образом эта кинематогра­фия процветает и в наше время — например, 25 % сеансов в Фин­ляндии прихо­дятся на отечественный кинематограф. Российское кино только пытается к этой цифре приблизиться.

Во-первых, дело в том, что кинематограф пришел в Финляндию очень рано. Свой первый игровой фильм «Самогонщики» финны сняли в 1907 году. Для сравнения: в том же году в России начало работать киноателье Александра Дранкова  Александр Дранков (1886–1949) — придвор­ный фотограф, основатель первой русской киностудии, создатель первого русского игрового фильма «Пони­зовая вольница» («Стенька Разин»). , но премьера его «Понизовой вольницы», от которой отсчитывают историю российского кино, состоится только осенью 1908 года. «Самогон­щи­ки», к сожалению, не сохранились, но важно то, что этот фильм был снят по сценарию, который был выбран в результате большого народного конкурса: в газету поместили объявление, а после выбрали победитель, по замыслу которого прошла съемка.

Во-вторых, корпус финских фильмов в принципе компактен и обозрим, и это тоже очень удобно. Исследователи называют примерную цифру в 1300 единиц, и, что удивительно, 95 % фильмов сохранились.

В-третьих, интересно само положение Финляндии — страны, которая нахо­дилась и под влиянием Запада, и под влиянием Востока, но все-таки не утра­тила свою идеологическую и политическую самостоятельность.

Кроме того, в Финляндии издавна ставится вопрос о необходимости государ­ственной поддержки кинематографа как части культуры, формирующей на­циональное своеобразие. Причем поставлен этот вопрос был заметно рань­ше, чем во многих других странах мира. Уже в 1960-е годы начались разговоры о том, что кино необходимо поддерживать и дотировать на государственном уровне.

Приход кинематографа в Финляндию состоялся одновременно с его приходом в Россию: показы Люмьеров в Петербурге, в Москве и в авто­номном Великом княжестве Финляндском состоялись в 1896 году. И первые его шаги совпали с финальным этапом борьбы за национальную идентичность и независимость, которая началась еще в 1870-е годы, когда Финляндия была в составе Рос­сий­ской империи, а завершилась в 1918 году с окончанием финской гражданской войны.

Кино в конце XIX века возникло не как искусство — и развивалось тоже не как искусство. Уже потом, после Второй мировой войны, французы, в том числе легендарные критики «Кайе дю синема»  «Кайе дю синема» (фр. Les Cahiers du Cinéma), или «Кинематографические тетради», — французский журнал о кино, основанный в 1951 году кинокритиками Андре Базеном и Жаком Дониоль-Валь­крозом. В даль­нейшем из него вышли режиссеры французской «новой волны»: Жан-Люк Годар, Франсуа Трюффо и другие. , назвали кинематограф таковым, то есть провоз­гласили его уникальность среди других искусств и равно­знач­ность литературе, музыке, архитектуре. А до тех пор кино было развлечением для тех, кто либо не интересовался высоким, либо не мог за него платить. Взаимоотношения со средним и высшим классами у кино складывались постепенно. Росло количество кинотеатров, порой открывались элегантные, достойные изысканной публики залы. Так было везде, и в Финляндии тоже. 

В первые годы кино было для Финляндии исключительно импортным делом. Сначала большинство фильмов снималось во Франции, затем география расширялась. В 1910-е стали популярны датские и итальянские мелодрамы, а примерно с 1916 года начался импорт фильмов из США. Огромное влияние на Финляндию, конечно, оказывала и Швеция: главные финские кинопредпри­ятия начала века находились в руках шведскоговорящих продюсеров. При этом режим работы был двуязычным — двуязычными были и титры немых картин. С началом Первой мировой войны в интертитры добавили еще и третий язык — русский. 

При этом в начале ХХ века кино было наименее зарегулированным в культуре пространством: на него не обращали особого внимания. Скажем, первым кадром, снятым финской компанией, был кадр, наверное, невоз­можный в газете, — похороны Эйгена Шаумана, который убил генерал-губернатора Финляндии Николая Бобрикова, а потом покончил с собой. Фильм без проблем демонстрировался; на дворе стоял революционный 1905 год.

Регулировать эту вольницу начали лишь в 1911 году, когда политический климат Финляндии начал заботить имперскую власть, поскольку сепара­тистские настроения и националистические взгляды были слишком сильны. Из-за политических подтекстов те или иные картины — в том числе довольно невинные — вполне могли не допустить до экранов. Скажем, именно такая участь постигла последний фильм, снятый до обретения независимости. Это была как будто обычная мелодрама, где один из героев был военным, но шел 1916 год, и выход романтического фильма о человеке в мундире казался неуместным. 

В 1915 году организатор первой финской киностудии Эрик Эстландер посчитал, что для покрытия производственных затрат на игровой фильм ему нужно продать 18–20 копий картины. Эстландер относился к кино уже не как к увле­чению, а как к самому настоящему бизнесу. Он импортировал фильмы начиная с 1908 года, а с 1912-го начал снимать. Рынок сбыта продюсер видел в окру­жа­ю­щих странах: например, он планировал продавать фильмы в Швецию, благо титры это позволяли. Однако его бизнес-план работал довольно плохо. В Швеции и в Фин­ляндии экранов для картин было недостаточно, и практи­чески до 1930-х годов финская кинематография существовала в режиме нехватки экранов и зрителей.

Сразу после обретения независимости молодая нация столкнулась с вызовом гражданской войны, которая унесла жизни 40 тысяч человек. 1920-е годы наложили определенные запреты на развитие финской кине­матографии — притом что это были годы бурного развития кино. Среди импортных фильмов, например, не было советских лент, а советское кино в те годы развивалось очень стремительно. Возможно, это в какой-то мере повлияло и на развитие финского кино.

В 1920-е годы в Финляндии работали как финско-, так и шведскоязычные кинокомпании. Самая крупная из них — Suomi-Filmi, основанная Эркки Кару, который являлся решительным сторонником финского языка в кино. Другие продюсеры не могли бросить вызов лидеру рынка, и это сыграло решающую роль в формировании представлений о финском кино: уже с самого начала становится понятно, что финский кинематограф — это прежде всего финско­язычное кино, несмотря на то что в стране говорят еще и на шведском языке. 

Количество финских фильмов в 1920-е все еще незначительно по сравнению с количеством импортированных лент: на рынке доминируют американские, немецкие и шведские картины. Местные производители все силы отдают экранизациям национальной классики. В числе первых экранизаций можно назвать фильмы «Сапожники Нумми» Эркки Кару, который снят по роману Алексиса Киви, и «Анна-Лииса» по классической пьесе Минны Кант.

Звук приходит в финское кино чуть позже, чем в американское и совет­ское, в 1931 году. Внедрение звука — вопрос не сто­лько эстетический или даже технологический, сколько эконо­мический, потому что нужно не только снять фильмы со звуком, но и показать их в каких-то кинотеатрах, оборудованных для этого. Можно вспомнить революцию 3D-кино, которая совпала с показом фильма «Аватар» Джеймса Кэмерона: тогда все кинотеатры переоборудовались под показ 3D. Точно так же кинотеатры 1930-х переоборудовались для звуковых картин.

Внедрение звука совпадает по временеми с формированием концепции национального фильма. Эту идеологическую концепцию формируют и звук, и мировой общеполитический климат, и экономический спад начала 1930-х, связанный с Великой депрессией, которая распространилась не только на Аме­рику, но и на европейские рынки. В этой ситуации многие страны пытаются защитить отечественного производителя и ограничивают импорт ино­стран­ного кино. Именно с этим временем в Финляндии связан подъем кино­индустрии. 

Повлияли на него еще и изменения в налоговом законодательстве. Прави­тельство, которое видело в кинематографе инструмент пропаганды, снизило налоговые сборы на производство документальных фильмов, а игровое кино и вовсе от них избавило. В России в конце 1990-х точно так же «пробили» подобную меру для отечественного кинематографа, что во многом помогло поднять его из руин.

Руководитель Suomi-Filmi Эркки Кару, к сожалению, с большим трудом пережил экономическую депрессию и расстался со своей компанией. Ему пришлось создать новый концерн SF, или Suomen Filmiteollisuus. Это огромная компания, которая просуществовала до начала 1970-х и погибла примерно одновременно с финской студийной системой.

Кадр из фильма «Юха». Режиссер Нюрки Тапиоваара. 1937 годAho & Soldan

Один из лучших фильмов довоенного периода — это фильм 1937 года, снятый по роману Юхани Ахо «Юха» режиссером Нюрки Тапиоваара, человеком трагической судьбы, который был очень талантливым постановщиком, но погиб во время Советско-финской (Зимней) войны.

Сюжет фильма «Юха» разворачивается в Восточной Финляндии XVIII века: простосердечный крестьянин Юха воспитывает несчастную сиротку и женится на ней, а затем хитроумный карельский торговец ее соблазняет. Мелодрама­тические темы и сентиментальные сюжеты становятся превалирую­щими в финском кино наряду с комическими. А роман «Юха» экранизируется уже не в первый раз: первая постановка была в 1919 году, но тогда съемки этого национального хита проходили в Швеции, и фильм 1937 года почитается гораздо больше именно потому, что он уже национальный.

В 1931 году начинают сниматься звуковые финские фильмы. Первым фильмом со звуком был «В костюме Адама и (чуть-чуть) Евы» режиссера Яаакко Корхо­нена. Правда, звуковым его можно назвать лишь отчасти, потому что картина изначально немая и все диалоги в ней титрованные, но на картинку наложена музыка, то есть кинотеатры уже могли экономить на тапере или на оркестре.

В том же 1931 году выходит фильм «Скажи по-фински!», в котором синхрони­зированы звук и изображение: слышны какие-то звуки, но не диалоги. А вот диалоги впервые звучат с экрана в «Невесте лесоруба». Этот фильм тоже выходит в 1931-м, и снимает его все тот же великий Эркки Кару.

В 1930-е годы финское кино процветает. По статистике, в среднем в этот период снималось около 20 лент в год, и эти показатели до сих пор фактически недостижимы для финского кино.

Помимо Эркки Кару, из режиссеров стоит выделить Валентина Ваалу. За этим псевдонимом скрывается родившийся в Хельсинки в 1909 году Валентин Яковлевич Иванов, чаще всего работавший в жанре эксцентрической комедии. Стоит выделить и Теуво Тулио, который был актером еще в эпоху немого кино, а затем стал одним из самых заметных и плодовитых режиссеров финского кинематографа. Из фильмов 1930-х стоит обратить внимание на его картину «Силья, усопшая в юности», сюжет которой основан на романе финского нобелевского лауреата Франса Эмиля Силланпяя. К сожалению, фильм не сохранился: в 1959 году он и еще три картины Тулио сгорели при пожаре. 

Тулио, в котором смешались турецкая и польская кровь, был мастером душещипательной мелодрамы, и ее уроки впоследствии отлично усвоил режиссер Аки Каурисмяки: Тулио был одним из его любимых режиссеров. Важно сказать, что Тулио был большим новатором визуальной формы. Он одним из первых в Финляндии начал очень серьезно работать с внешним видом картины. Первые фильмы режиссера не сохранились, но его поздние работы — последний фильм он снял уже в 1970-е — сейчас вызывают у кино­ведов огромный интерес. Публика в свое время не принимала эти фильмы: они явно не вписывались в визуальную среду финской «новой волны», и над ними смеялась прогрессив­ная критика. Однако сегодня эти фильмы — настоящие сокровища. Обяза­тельно посмотрите картину «Сенсуэла» — страннейшую экранизацию пушкин­ского «Станционного смотрителя», где немецкий воен­ный летчик падает в ледяные снега в Лапландии, его подбирает оленевод, и он влюбляется в его дочку и увозит ее в порочный свингующий Хельсинки  Понятие «свингующий» обычно относят к Лондону 1960-х годов. Это время одержи­мости молодостью, гедонизма и период культурной и сексуальной революций в поведении, моде и особенно в музыке. Музыкальными символами эпохи свингую­щего Лондона стали Дэвид Боуи, Мик Джаггер, Pink Floyd. . Это, наверное, самое странное изображение Хельсинки на экране — как запад­но­европейского города, отравленного цивилизацией.

Кадр из фильма «Сенсуэла». Режиссер Теуво Тулио. 1973 год © Teuvo Tulio; Suomi-Filmi

К концу 1930-х, когда депрессия уже закончилась, кинобизнес снова начал процветать, потому что у людей снова были деньги, чтобы ходить в кино. Выросло количество кинотеатров и количество премьер. На экранах в это время доминировали голливудские фильмы, хотя кинотеатры предлагали широкий спектр картин из Германии, Великобритании, Франции, Швеции. 

Но и для финского кино это было золотое время. Им, по сути, занималось две компании: Suomi-Filmi и Suomen Filmiteollisuus. Уже тогда начала складываться понятная экосистема финского кинематографа, которую сейчас историографы называют студийной системой. С 1936 года студии производили одновременно по нескольку фильмов в год, что стремительно увеличивало количество отечественных премьер. Кроме того, начинали работать небольшие компании: Теуво Тулио, например, владел своим собственным продакшен-бизнесом. Были еще компания Jäger-Filmi, которая проработала 30 лет и рассыпалась в 1969-м, и Elo-seppo, которая прекратила свою деятельность в 1940-х. Эти кинокомпа­нии заложили основу студийной эры финского кинематографа, просущество­вавшего до начала 1960-х. 

Но нужно сказать, что все-таки 1930-е в стилистическом смысле были консервативным временем. Это было время легких жанров. Большие студии даже приглашали специалистов и актеров из Франции и Швеции и снимали жизнерадостные комедии.

Если смотреть эти комедии сегодня, они вызовут вопросы. Они неоднозначны, потому что слишком патриотичные, иногда даже откровенно антисемитские, как «Невеста егеря» Ристо Орко, но нужно понимать, что они сделаны в 1930-х и ориентируются на внутреннего зрителя страны, живущей в чрезвычайно враждебном окружении и готовящейся к войне, которая вот-вот случится. Кино в это время — прежде всего политика.

Годы ожидания и войны формируют в Финляндии новый кинематографиче­ский жанр, так называемый военный фарс. Первая ласточка такого незатей­ливого кино — «Черная овца режима» режиссера Тойво Сярккя, снятая в 1938 году. Но главные фильмы в этом стиле будут сниматься, что любопытно, уже после окончания войны, даже в 1950-х.

Во время Второй мировой войны финская киноиндустрия не замирает. Есть материальные дефициты, ощущается нехватка персонала, но кино, по сути, остается единственным способом развлечься для аудитории, которая лишена танцев и театров и постоянно ждет плохих известий с фронта. И количество кинотеатров и аудитория в них растут. Кроме того, для финского кино это хорошее время, потому что война мешает импорту зарубежных картин. В освободившееся кинотеатральное пространство входят отечественные производители, и созданы условия для роста национального производства.

И несмотря на то, что после поражения в войне Финляндии приходится перепрофилировать свою внешнюю и внутреннюю политику, налаживать рабочие отношения с бывшими врагами, в том числе со своим главным врагом, Советским Союзом, приходится поддерживать сбалансированные отношения между Востоком и Западом, задел, сделанный финским кино в 1940-х, остается. На фоне трудных послевоенных лет финский кинематограф процветает.

В целом реконструкция и индустриализация Финляндии были ориентированы на Запад. Одним из ярких событий новой Финляндии, продемонстрировавших открытость Финляндии миру, были Олимпийские игры 1952 года, которые проходили в Хельсинки.

В 1950-е ведущие киностудии выбирают различные стратегии для того, чтобы справиться с экономическими проблемами своей аудитории: у зрителей действительно сократился бюджет на развлечения. Suomi-Filmi, например, сокращает расходы на собственное производство, сосредоточившись на дистри­­буции иностранных картин. В то же время их первейшие конку­ренты, компания SF, наоборот, наращивает обороты, сосредотачиваясь на непритязательных картинах — народных мюзиклах, комедиях, которые не удовлетворяют интеллектуалов, но очень хорошо воспринимаются широкой аудиторией.

Интеллектуалы же следят за тем, что происходит в Европе, а в Европе проис­ходит поворот к совсем другому кино. В Италии — неореализм  Итальянский неореализм — течение в итальянском кинематографе после Второй мировой войны, характерными чертами которого стали документальная манера съемок, непрофессиональные актеры, сюжет, посвященный тяготам простого народа. Его главные представители — Роберто Россел­лини с культовой картиной «Рим, открытый город», Федерико Феллини, Микеланджело Антониони., во Франции вот-вот грянет французская «новая волна», в Великобритании уже подрастают «молодые рассерженные»  «Рассерженные молодые люди» (англ. «Angry young men­») — группа английских писателей 1950-х годов, в которую входили Джон Уэйн, Кингсли Эмис, Джон Брейн. В своих текстах они выступали против неравенства и лицемерия общества. Самый известный пример — пьеса Джона Осборна «Оглянись во гневе», где главный герой бунтует против государства, милитаризма и произносит негодующие монологи об обществе.

На этом фоне финское кино 1950-х выглядит несколько старомодно. Особенно эта старомодность чувствуется теми, кто в это время, например, уже покупает телевизоры, потому что в 1956 году в Финляндию приходит телевидение и начинается действительно острая борьба за зрителя. Ощущение того, что что-то должно измениться, того, что в кино что-то должно произойти, уже становится чувством, которое могут испытывать не только какие-то рафини­рованные кинокритики и утонченные зрители, но и самая широкая аудитория.

При этом кинопродюсеры, большинство из которых — немолодые люди, по-своему утомленные успехами своей юности, не могут успеть за временем. В попытке вернуть успех 1920–30-х они все время вспоминают свою моло­дость, переделывают хиты тех десятилетий, делают экранизации и ремейки, считая, что нужно просто снять в цветном виде один из удачных фильмов прошлого, и все получится. Они стараются функционировать так, чтобы заполнить рынок фильмами. 

Количество неизбежно бьет по качеству, и особенно это заметно в условиях небольшой кинематографии. 1955 год — это один из рекордных годов для финского кинопроизводства: было снято 30 кинолент. По-моему, этот рекорд не побит и по сей день: такого количества фильмов в год финская кинемато­гра­фия больше не создавала. Но значительное число картин 1950-х — это музыкальные комедии. 

Кадр из фильма «Юха». Режиссер Тойво Сярккя. 1956 год © Suomen Filmiteollisuus Oy 

Зрителя пытаются удержать у экранов не только повторением каких-то прошлых успехов, но и важными новациями. Помимо телевидения, в 1956 году в финское кино приходит цвет. Первый цветной полнометражный фильм — это очередная киноверсия романа «Юха». Этот фильм был нелестно принят крити­ками, но заработал довольно большие деньги — видимо, новации все-таки работают. 

Еще об одном событии 1950-х годов нужно сказать отдельно — это открытие государственного киноархива в Финляндии. Это решение во многом говорит о том, что кино уже воспринимается не как досужее и, в общем-то, очень ширпотребное развлечение, а как искусство, и воспринимается так уже на государственном уровне.

К концу десятилетия становится очевидно, что общий кризис (кризис смысло­вой, кризис форм, взаимосвязей и отношений с аудиторией) не за горами. Финскому кино приходится конкурировать не только с теле­видением, но и с ино­странными фильмами, которые больше привлекают молодое поколение. 

Интересно, что кризис в финском кинематографе в миниатюре очень похож на то, что произошло в американском кинематографе в 1960-е годы, когда уже не контролировавшая рынки сбыта и кинотеатральные сети студийная система столкнулась с тем, что молодой зритель не хочет смотреть пышные мюзиклы и какие-то точеные комедии. Большие студии не смогли соревноваться с теми же самыми европейскими фильмами: студенты скорее ходили на Микелан­джело Антониони, чем на фильм «Звуки музыки».

Примерно то же самое происходит и в Финляндии, только на месте большого американского кино оказывается студийное финское. Например, в 1961 году молодой критик, культурный обозреватель, а потом известный режиссер Йорн Доннер публикует статью «Финское кино в нулевом году». В ней он бросает вызов студийной системе и говорит о том, что студии слишком успокоены своим стабильным положением, слишком одержимы заработками.

В глазах критиков вроде Доннера кино нуждается в каких-то новых формах, новых приемах, новых лицах, которые могли бы отразить актуальные пере­мены. И ему (а вместе с ним, наверное, и очень многим зрителям, которые ходят в кино) уже мало народных сказок и каких-то простых историй. По мнению Доннера, новый тип кино должен не только отражать повседнев­ные реалии, но и соответствовать общемировым достижениям кинематогра­фического искусства. Он смотрит прежде всего на Италию и Францию. 

Конечно, Доннер пишет не на пустом месте, и его слова отзываются эхом манифестов «новых волн». Слышны в этой статье и отзвуки Франсуа Трюффо, и оборот головы на Ромера и Базена — на всю компанию французского «Кайе дю синема».

Чтобы оценить динамику финской «новой волны» 1960-х годов, нужно учитывать специфику именно финских обстоятельств, которые коренным образом отличаются от проблем послевоенной колониальной Франции или проблем Великобритании, империи, которая рассыпается на ходу в 1950–60-х. Там у «молодых рассерженных» были свои трудности и свои вопросы к прави­тельству.

Финская «новая волна» по своей сути не монолитна: это сложный комплекс переплетающихся интересов отдельных людей, социальных групп. И в этой связи интересно другое: ответить на вызовы и вопросы, которые ставила критика и зрители, решило государство, и решение было странным. В 1960-е годы в стране возникла система государственной поддержки кинематографа. Поначалу эта система осуществлялась в виде государственных грантов и не носила системного характера, но даже в таком виде она уже обострила внутреннюю конкуренцию с большими студиями и заставила эти студии пошевелиться.

Преодолению кризиса 1950-х способствовала и полная отмена налогов на кинодеятельность в 1958 году. Было очевидно, что сохранить кино­индустрию в том виде, в каком она существовала до этого, невозможно, но государство постаралось сделать все, чтобы как-то облегчить кризис, который пришел в начале 1960-х. Там была и забастовка актеров, которая началась в 1963 году и продолжалась аж до лета 1965-го, и разорение огромной студии Suomen Filmiteollisuus, потому что режиссер и продюсер Тойво Сярккя, который с 1935 года возглавлял студию, решил продать права на демонстрацию 200 фильмов, сделанных на студии, телевидению, но как-то не рассчитал, что нужно заплатить налоги с прибыли по этой сделке. Эти самые налоги стали для студии непосильной ношей, которые и завалили гиганта.

Помимо SF, начали возникать проблемы и у других студий, и старая система зашаталась. Производство заметно упало, на экране начали появляться картины, созданные маленькими коллективами и даже киногруппами, которые в борьбе за гранты от государства стремились к нетрадиционным ходам и методам. Ориентировались все на европейские традиции, опиравшиеся на авторское кино в том виде, в каком его суть формулировал журнал «Кайе дю синема».

«Кино — материал гибкий и эластичный, подвижный и восприимчивый, нельзя ограничивать его художественным воспроизведением литературных текстов», — пишет в 1962 году такой финский апологет  Апологет — защитник какого-либо взгляда, действия или мнения. искусства ради искусства Эйно Руутсало.

1960-е — это на самом деле фильмы о городской молодежи, снятые Микко Нисканеном и Ристо Ярва. Романтические комедии больше не интересуют зрителя: ему требуется нечто радикальное и шокирующее. Кинематограф чувствует и дыхание сексуальной революции — тут очень важно имя Микко Нисканена. В Финляндии начинают снимать эротические фильмы, и появля­ется «Кожа к коже» — этот фильм Микко Нисканена я советую посмотреть.

Кадр из фильма «Кожа к коже». Режиссер Микко Нисканен. 1966 год © FJ-Filmi

Стилистика «новой волны» определит в Финляндии, как это ни странно, не только 1960-е, но и 1970-е — и повлияет на кино 1980-х и 1990-х. Это естественное освещение, ручную камеру, так называемые неправильные склейки джамп-каты, импровизацию как драматургический метод, часто — непрофессиональных актеров. Все это становится понятным, органическим инструментарием финского кинематографа. По этим элементам можно опознавать финское кино, наверное, до 1990-х годов.

Но делая акцент на стилистическом содержании фильмов этой «новой волны», необходимо помнить, что сформирована она крахом студийной системы и в то же время технологическими инновациями — упрощением и облегчением камер и упрощением технологии записи звука, которые и позволяют создать раскрепощенный стиль.

Одна из разделительных линий в разговоре о «новой волне» — это отношение к авторству и к фигуре автора. Наверное, именно с этого времени, с 1960–70-х годов, стоит говорить об авторах в финском кинематографе. Несмотря на то что выше упомянуто много фамилий, в это время появляются те, кого действительно можно назвать авторами.

1970-е — это эпоха кинематографического модернизма, эпоха титанов, про́клятых поэтов. У Финляндии такая фигура не одна, но самый заметный автор — Микко Нисканен, единственный, чей стиль авторства отвечает романтическим представлениям о взлетах и падениях настоящего художника, у кого есть и творческие кризисы, и конфликты с продюсерами, и странная судьба, и неудачи в личной жизни. Не случайно именно о нем снял свой исследовательский фильм «Хельсинки, навсегда» Петер фон Баг, с которого я начинал свой рассказ.

Фон Баг является не только замечательным режиссером, но и удивительным исследователем финского и мирового кино. Если зайти в книжную лавку финского музея современного искусства Kiasma и посмотреть книги по истории финского кино, там наверняка найдутся четыре-пять книг, написанных Петером фон Багом. Петер фон Баг был еще и автором книги о втором величайшем финском режиссере современности — Аки Каурисмяки. Каурисмяки уже в 1980-х разработал свою весьма своеобразную кинемато­графическую поэтику — через изображение обычных людей, которые оказались вытеснены на обочину общественной жизни. 

Его меланхолический, очень печальный взгляд как будто оказался проро­че­ским для нового постиндустриального мира. Казалось бы, 1980-е годы — время всеобщего оптимизма, по крайней мере в западных странах. Конец 1980-х — это крах железного занавеса, победа либеральных идей, победа принципов преуспевания, личного роста, а в кинематографе — яппи  Яппи — прозвище молодого образованного человека, который добился успеха в бизнесе, вошедшее в моду в США в 1980-е годы. За этим прозвищем — целая субкультура, рациональная, нацеленная на бизнес и карьеру. . Но Каурисмяки уже тогда начинает формулировать законы собственного мира, отнюдь не такого радужного и веселого, который, может быть, представляется по американским фильмам конца 1980-х.

Его меланхолический взгляд во многом оказался пророческим для нового постиндустриального мира и востребованным у международной публики в 1990-е и нулевые. За этот успех Аки Каурисмяки финская кинематография расплачивается до сих пор. Международный успех очень трудно конвертиро­вать в кассовые сборы на родине. Есть ощущение, что Каурисмяки сформули­ровал свой собственный взгляд на финскую жизнь, на Финляндию и на фин­нов, с которым в глазах зарубежного зрителя теперь соотносится все финское кино. Финскому фильму как будто бы нельзя быть непохожим на фильмы Аки Каурисмяки, и то, что Каурисмяки — это прекрасный бренд, в который нужно «попадать», — большая проблема.

Сам он при этом очень эклектичный автор, состоящий из множества разнообразных веяний. С одной стороны, его кино черпает вдохновение в Робере Брессоне  Робер Брессон (1907–1999) — французский кинорежиссер, один из мэтров авторского кино. Его работы часто имели литературную основу — от средневековых французских романов до романов Федора Достоевского и Льва Толстого. При этом он отказывался от приемов экранной выразительности. , который оказывает на него прямое и постоянное, как мне кажется, влияние. С другой стороны, он воспитан большим классическим голливудским кинематографом. С третьей стороны, он впитал в себя финскую национальную живопись: свет в фильмах Каурисмяки имеет абсолютно живописные корни. 

Он также очень социальный автор, смело вглядывающийся в те проблемы, в которые коммерческое кино обычно не заглядывает. Если искать аналогии в мировом кино, его можно сравнить, например, с Кеном Лоучем  Кен Лоуч (р. 1936) — английский режиссер кино и телевидения. За Лоучем закрепилась репутация остросоциального режиссера, картины которого посвящены социальным проблемам и по сей день.  или с братьями Дарденн  Жан-Пьер и Люк Дарденны — дуэт бель­гийских режиссеров, работы которых отличают гуманизм, правдивость материала и реалистичная картина мира. , даже при всей разнице визуального стиля.

Сегодня в финской кинематографии, как и во второй половине ХХ века, сохраняется очень сильное влияние государства, и последние годы эконо­мическая политика показывает очень хорошие результаты. Доля аудитории финских фильмов в стране в 2010–2015 годах, по последней статистике, которую я видел, составляла примерно 25 %, то есть 25 % зрителей приходится на фильмы, выпущенные финскими компаниями. По объективным причинам трудно достичь той же популярности, которая была у финского кино в 1935 или в 1940 году, но тут, наверное, ничего не поделать: мы живем в большом, очень хорошо интегрированном международном пространстве, где нет тех границ и препон, которые были в 1930–40-е годы.

Сегодня, в 10-е и начинающиеся 20-е годы XXI века, кажется, что определен­ный этап в истории финского кино закончен. Петер фон Баг, прекрасный режиссер и исследователь кино своей юности, к сожалению, умер в 2014 году, а Нисканена не стало в 1990-е. Аки Каурисмяки сказал, что он снял свой последний фильм и теперь собирается уйти на пенсию, и, наверное, уже нужно предоставить слово другим авторам и режиссерам, которые сегодня снимают новые фильмы. 

Но есть ощущение, что финский кинематограф становится все менее национально ориентированным, то есть теряет свою специфическую остроту и нотку. Мне хотелось бы, чтобы финские кинематографисты больше снимали для своего собственного зрителя и чаще обращались к своей собственной истории, как это делал тот же фон Баг, который замечательно смотрел на прошлое через призму кинематографа. 

Кадр из фильма «Хельсинки, навсегда». Режиссер Петер фон Баг. 2008 год © Illume Oy 

В том же самом фильме про Хельсинки, «Хельсинки, навсегда», фон Баг, например, склеивает из фрагментов классических финских лент — тех самых комедий, даже жизнерадостных мюзиклов и послевоенных фильмов — портрет Хельсинки. Он утверждает, что во многом облик Хельсинки определила камера, поставленная в 1910-е годы в месте, которое будет центром Хельсинки. Тогда это место не было центром, а сейчас там, недалеко от финского парла­мента, стоит памятник Карлу Густаву Маннергейму  Карл Густав Маннергейм (1861–1951) — барон, финский маршал и президент Финляндии с 1944 по 1946 год. Во время Первой мировой войны был генералом русской армии.. Мне кажется, что кино должно играть именно эту жизнеопределяющую роль, чтобы смотреть на мир так, как на него будут смотреть спустя 50, 100 или 200 лет.

Расшифровка

В пересчете на душу населения Финляндия является второй страной в мире по числу издаваемых книг. В то же время, если взять простого человека с улицы и задать ему вопрос, что он знает о финской литературе, скорее всего, на ум ему придет только эпос «Калевала». Наверное, он вспомнит еще про муми-троллей и Туве Янссон, если не перепутает ее с Астрид Линдгрен и не сочтет ее шведской писательницей, что тоже случается очень часто, потому что писала она все-таки на шведском языке. Старшее поколение может припомнить книгу Мартти Ларни «Четвертый позвонок» — в свое время очень популярную в СССР и странах Восточного блока сатиру на западное общество.

Но эти отдельные имена никаким образом не меняют того факта, что финская литература не является бестселлером на мировом рынке и в принципе мало известна широкому читателю. 

Так было до недавнего времени. Все изменилось шесть лет назад, и ситуация стала меняться достаточно быстро. Например, в 2019 году, если верить статистике Центра по продвижению финской литературы за рубежом, доход от продажи авторских прав на тексты финских писателей, а также роялти, то есть авторские отчисления, достигли рекордной за всю историю суммы. Что именно стало поворотным моментом, я расскажу позже — а пока немного истории, для того чтобы понять, с чего все началось.

Если приводить метафору, то литературу в целом и финскую литературу в частности можно сравнить с морем, а иногда даже с океаном. Самый нижний, придонный слой — это фольклор и первые записанные на национальном языке тексты. Как правило, это тексты, которые фиксируют устную традицию. Второй слой — это устоявшаяся классика. И третий слой, на поверхности, — это современная литература. 

Первый слой условно спокойный. Во втором происходит какое-то движение: классиков возносят на пьедестал, классиков свергают с пьедестала и так далее. Наконец, последний слой — это бушующие волны современного творчества, где происходит самое интересное и актуальное на данный момент.

Для того чтобы понять, в каких условиях формировалась финская литература и каковы ее особенности, нужно взглянуть в прошлое. И необходимо помнить, что Финляндия только 100 лет как является независимой страной: незави­симость Финляндии была официально провозглашена 6 декабря 1917 года. До этого страна столетиями находилась сперва под властью Швеции, потом — под властью России. Это не могло не отражаться на литературной традиции и, конечно же, на языке, на котором создавались литературные тексты. 

Отцом финского письменного языка и финской литературы считается Микаэль Агрикола, просветитель и деятель Реформации. В XVI веке Финляндия находилась под властью шведов, и в это же время в Швеции сменилась религиозная конфессия: произошел переход от католицизма к лютеранству. Соответственно, эта же самая смена конфессии произошла и в Финляндии. На тот момент Микаэль Агрикола был первым лютеранским епископом, направленным из Швеции в Финляндию. Он стал епископом Турку, который был тогда финской столицей.

К заслугам Агриколы принадлежит создание азбуки на финском языке и перевод на финский Библии. Как раз этот момент в XVI веке считается официальным моментом рождения финского языка. 

До этого финский был в основном языком устного творчества, то есть языком фольклора, и на самом деле оставался таким еще очень долгое время, несмотря на то что была переведена Библия, несмотря на то что в нем появилась азбука. Азбука использовалась только для обучения детей грамотности, но никаких связных текстов на финском языке не пишется еще достаточно долгое время.

В XVII веке появляются первые публикации на финском, но это не литература в прямом смысле слова, а, например, перевод на финский язык государствен­ных указов со шведского или религиозные тексты, такие как катехизис. Главным государственным языком страны по-прежнему является шведский.

В XVIII веке начинают появляться первые публикации отрывков, народной поэзии, но это, опять же, не самостоятельные публикации, не книги, не издания. По большей части это исследования: шведоязычные ученые, например Генрих Габриеэль Портан и его ученики, которые занимались в университете исследованиями национальной традиции, собирают финскую устную традицию и упоминают ее в своих диссертациях. Но литературой в полном смысле слова это тоже назвать нельзя.

Если вернуться сейчас к метафоре о литературном море, то мы рассмотрели самый глубинный, придонный слой, самые первые тексты, появившиеся на финском языке. Но настоящий экшен, настоящее зарождение и становление финской литературы происходит только в XIX столетии. 

За это время власть успела поменяться. Финляндия стала частью России, но, несмотря на это, государственным языком и языком, на котором говорили образованные знатные люди, по-прежнему остается шведский.

Продолжая нашу метафору, мы переходим ко второму слою литературного моря, то есть к устоявшейся финской классике. И, опять же, нам необходим исторический контекст.

XIX век в Финляндии, как и во многих европейских странах, — это эпоха формирования национальной идентичности. Финны ощутили себя единой, сплоченной нацией, и эта нация, конечно же, нуждалась в собственном искусстве, то есть в собственной литературе, в собственной поэзии. 

Проблема была в том, что большая часть литературы, сколь угодно патриотичной, сколь угодно направленной на укрепление этой национальной идентичности, создавалась на шведском языке. Например, национальным поэтом Финляндии считается Йохан Людвиг Рунеберг, который писал на шведском языке. Рунеберг, в частности, написал стихотворение «Наш край», которое входит во все школьные учебники, которое знает фактически любой человек, выросший и учившийся в Финляндии. Но «Наш край», который в наши дни исполняется в качестве государственного гимна на финском языке, изначально был написан на шведском, и это несколько расходилось с его национально-романтическим содержанием.

Наверное, самое громкое имя, без которого наш рассказ обойтись никак не может, это Алексис Киви. Его значимость для финской литературы заключается в том, что он написал первый в истории роман на финском языке. Роман назывался «Семь братьев». Киви был первым писателем, который снискал широкий успех именно на финском языке.

Основной заслугой Киви можно назвать то, что он добился высочайшего профессионализма, высочайшего литературного мастерства. У него был очень образный язык, он уверенно писал, и у него были прекрасные метафоры. Алексиса Киви называют родоначальником финской литературы совершенно не зря: он первый создал настолько масштабное литературное произведение на финском языке.

Сейчас роман является культовым: он вошел в учебную программу, по нему написаны сотни, если не тысячи диссертаций, а театральные и кинопостановки по его мотивам выходят едва ли не каждое десятилетие. Но изначально тексту сопутствовал совершенно ледяной прием.

Роман «Семеро братьев» описывает жизнь в крестьянской усадьбе Юкола. Этой жизни соответствуют все пейзанские  Пейзанский — деревенский. атрибуты, в частности неумеренное употребление горячительных напитков. Почему-то такое достаточно честное и открытое описание быта финских крестьян очень возмутило финскую шведоязычную общественность. Роман и его автор подверглись жесточайшей критике практически со всех сторон. 

Мне даже неловко цитировать разгромные рецензии, которые публиковали на этот роман, потому что в массе своей они абсолютно непечатные, но я все‑таки позволю себе это сделать. Шведоязычный профессор хельсинкского университета Август Альквист почему-то был особенно неистовым критиком Киви и заявил, что даже чернила краснеют от стыда перед похабностью написанного Киви текста. Еще дальше зашел политик Агатон Меурман. Он называл роман Киви «прямой кишкой поэтики» и заявлял, что во всем мире не найдется человека столь упорного и терпеливого, чтобы продраться через его писанину.

Как можно понять, это не способствовало душевному равновесию автора. Алексис Киви изначально был человеком достаточно слабого здоровья. То, что тогда во врачебных диагнозах называлось меланхолией, в наши дни наверняка было бы классифицировано как расстройство психики или, может быть, душевное расстройство. Критика и негативное восприятие его романа публикой привели к тому, что здоровье Киви пошатнулось. Все симптомы его заболеваний начали ухудшаться, и в итоге он скончался в сумасшедшем доме.

От Алексиса Киви нужно перейти к другому наиболее известному деятелю национально-романтического периода Финляндии, а именно к Элиасу Лённроту. Элиас Лённрот по образованию и роду занятий был врачом, но при этом он был страстно увлечен фольклором. Лённрот занимался сбором рун — карело-финского фольклора. Позже эти руны превратились в то, что сейчас называется героическим эпосом «Калевала», и именно этот эпос сделал Лённрота всемирно известным.

Финно-угорские руны — совсем не то же самое, что сканди­навские руны (руническое письмо). Финно-угорские руны — это эпические песни карелов, финнов, эстонцев и других прибалтийско-финских народов. Руническая песня — это, по сути, стихотворный размер, и в основном руническая поэзия представляет собой древние мифы о сотворении мира.

«Калевалу» очень тепло и с очень большим восторгом восприняли во многих странах, в том числе в России. Там это стало возможным благодаря профессору Якову Гроту, который был профессором в Александровском университете Хельсинки и близким другом Лённрота и даже совершал с ним поездки, во время которых Лённрот собирал руны. Благодаря такому дружескому отношению Грота, который позже прорекламировал «Калевалу» в санкт-петербургских кругах, она была достаточно хорошо известна и в России.

Если говорить о том, где и как Лённрот собирал свои руны, то это происходило, например, в Олонецкой и Архангельской губерниях. Позже из рун было составлено два сборника. Первый сборник — это как раз широко известная «Калевала», героический эпос. Второй — это куда менее знаменитая «Кантелетар». И если «Калевала» — это классический эпос, полный рассказов о мужских подвигах, таких как похищение Сампо, то «Кантелетар» — это лирическая поэзия. Наверное, можно даже пожалеть о том, что «Кантелетар» во многом осталась в тени «Калевалы»: руны, которые в нее вошли, не менее красивы и интересны, чем те, что вошли в «Калевалу».

Многие поклонники литературы в жанре фэнтези и ее отца-основателя Толкина знают, что эльфийский язык был изобретен на базе финского. Но мало кто осведомлен, что для своей вселенной, для того легендариума, в который входят «Хоббит», «Властелин колец», «Сильмариллион», Толкин прямо заимствовал сюжеты из «Калевалы». 

История о Турине Турамбаре и его сестре Ниэнор, которую частично можно встретить в «Сильмариллионе» и, кажется, в «Сказаниях Нуменора», почти полностью повторяет историю о Куллерво, одну из основных историй «Калевалы». Это трагический рассказ о юноше, который оказывается разлучен со своей семьей. Сперва он проводит долгие годы в рабстве и в скитаниях, а после того, как возвращается в родные края, влюбляется в свою собственную сестру, не узнав ее. После того как их родство открывается, сестра от горя убивает себя, а потом Куллерво кончает жизнь самоубийством, как и Турин у Толкина.

 
Как читать Толкина
И почему профессор Оксфорда решил выдумать свои языки, героев и мифологию

XIX век — это пробуждение национальной гордости, когда финские деятели культуры, поэты, писатели начинают массово менять свои имена со шведских на финские. В это же время на фоне пробуждения национального самосознания происходит то, что в наши дни, наверное, можно назвать пробуждением феминизма, хотя тогда это никто так не называл. Можно отдельно выделить плеяду талантливых финских женщин, которые очень много сделали для финской культуры. 

Скажем, Фредрика Рунеберг, жена национального финского поэта Рунеберга, была одной из наиболее просвещенных женщин своего времени. Она же является автором первого исторического романа, написанного в Финляндии, — правда, он был создан на шведском языке. Официально автором первого исторического романа в Финляндии считается Сакариас Топелиус, сказочник, который больше известен как автор детских сказок, в том числе в России. На самом деле Фредрика Рунеберг написала свой роман на шесть лет раньше, чем Топелиус, но поскольку в то время для женщины было неприлично публиковать свою литературную деятельность, тем более под своим именем, он остался в некотором забвении.

Среди талантливых женщин можно также упомянуть Минну Кант. Она была драматургом и первой профессиональной писательницей, которая зараба­тывала себе на жизнь творчеством. Кант также известна как общественный деятель, борец за женское равноправие — яркая феминистка, хотя в то время это так не называлось. Считается, что Алексис Киви был первым крупным финноязычным писателем в Финляндии, а Минна Кант уверенно держит второе место, и в знак признания ее заслуг перед обществом день рождения Минны Кант, 19 марта, отмечается в Финляндии как государственный праздник — День равноправия.

Если снова возвращаться к морской литературной метафоре, то мы рассмо­трели второй слой и теперь переходим к третьему. Он, наверное, является самым бурлящим и кипящим. Здесь, в современной литературе от начала ХХ века и до наших дней, происходят все самые интересные вещи.

Говоря о самых популярных и известных в мировом масштабе финских авторах, скорее всего, надо сказать о Туве Янссон. Это статистически подтверждается изданиями и переизданиями ее книг: они изданы более чем на 40 языках по всему миру. 

Если рассказывать о ней коротко, то стоит упомянуть, что она не хотела прославиться в качестве автора именно детской литературы, несмотря на то что известность ей принесли муми-тролли. Янссон хотела быть художником. Она происходила из творческой семьи, в которой мать была иллюстратором, а отец — скульптором, и сама она хотела стать живописцем. Но случилось неожиданное, и прославили ее муми-тролли — маленькие забавные существа, похожие на бегемотиков, чему сама Янссон, кстати, была не настолько рада.

В этом году день рождения Туве Янссон, 9 августа, тоже стал национальным праздником и теперь называется Днем финского искусства, что совершенно оправданно.

Если перейти от Туве Янссон к остальной современной финской литературе, то можно заметить, что финская литература до сих пор является двуязычной. Шведоязычная литература в Финляндии — это отдельная ветвь, которая по сей день существует автономно.

Уникальной чертой современной финской литературы является и большое количество авторов с интернациональным бэкграундом, и не просто авторов, а авторов очень успешных. Самые популярные и известные лица на финской книжной арене — Софи Оксанен и Пайтим Статовци, и оба иностранцы. Мать Софи Оксанен — из Эстонии, и сама Оксанен — эстонка. Пайтим Статовци по происхождению косовский албанец: он переехал в Финляндию, когда ему не было двух лет, как беженец.

Оба они переосмысляют свой опыт некоторой «чуждости» на финской земле, и в их книгах это очень ясно и очень понятно. Софи Оксанен в основном пишет про период, когда Эстония находилась под советской оккупацией, а у Пайтима Статовци, в свою очередь, осмысляет балканский опыт. 

Помимо балканской темы, одна из основных вещей, о которых пишет Статовци, — это гомосексуальные отношения. Эта тема проходит красной нитью от одной его книги к другой. Наверное, самыми известными его книгами являются «Моя кошка Югославия» и «Болла», и это достаточно новые романы — они появились за последние четыре года.

И Статовци, и Оксанен являются лауреатами высшей финской литературной награды — премии Finlandia в области художественной литературы, а Статовци к тому же является и самым молодым ее лауреатом: он получил премию, когда ему было 29 лет.

В 2019 году второй роман Статовци, «Сердце Тираны», был номинирован на крупнейшую американскую премию National Book Awards как лучший переводной роман. Он не получил награды, но сама по себе номинация — это очень большое достижение, потому что раньше ни один финский писатель не добивался такого успеха на мировой арене.

Если говорить о том, насколько современная финская литература известна в России, то лучше всего российскому читателю известны детские книги. Их переводят чаще, чем остальную художественную литературу, и среди самых популярных имен на слуху Синикка Нопола, Ханну Мякеля, Маури Куннас и та же Туве Янссон, которую переиздают как в старых переводах, так и в новых.

В контексте переводов и в контексте знакомства читателей с переводной литературой стоит упомянуть FILI. FILI — это общество поддержки финской литературы за рубежом. Если переводить дословно, оно называется даже обществом продвижения финской литературы за рубежом, что звучит как термин из деловой жизни, из бизнес-мира. На самом деле FILI действительно занимается именно этим: она продвигает своих финских авторов по всему миру. FILI делает возможным то, что финских авторов узнают в самых разных странах, в том числе в России. Практически все выходящие в России книги финских авторов выходят только благодаря грантам FILI. 

А жанры, в которых сильны финские писатели и которые зачастую переводятся на другие языки, — это комиксы, графический роман. Сейчас жанр графиче­ского романа популярен во всем мире. И тут опять же придется вернуться к Туве Янссон: она была одним из первых очень известных финских создателей комиксов. В 50-е годы прошлого века, после того как в Англии «выстрелили» первые книги о муми-троллях, Туве Янссон заключила контракт с одной из британских газет на еженедельный выпуск комиксов о муми-троллях. Комиксы, которые создавала Янссон, транслировались на весь мир, и в лучшие моменты аудитория у комиксов про муми-троллей была больше 20 миллионов человек.

И во всем мире происходит переосмысление каких-то классических сюжетов, переложение их в графическую форму. В Финляндии, например, недавно достаточно большую популярность собрал очень-очень мрачный графический роман на основании «Калевалы», где ведущую роль вместо мужчин, которые раньше были главными героями, получила колдунья Лоухи — художник Сами Макконен сместил фокус на нее, и этот графический роман стал очень популярным.

Стоит упомянуть и о совершенно другой тематике комикса — финских очень забавных комиксах под названием «Finnish Nightmares», или «Финские кошмары». Их создала довольно молодая финская художница Каролина Корхонен. «Финские кошмары» рассказывают в основном о социальной неуклюжести. Герой этих комиксов, финн Матти, попадает во всевозможные очень неловкие ситуации, и ему тяжело из них выходить. Обычно это всем известные ситуации, и каждый может представить в них себя; наверное, именно поэтому «Finnish Nightmares» завоевали такую большую популярность по всему миру. 

Например, ты заходишь в лифт с соседом, с которым плохо знаком, и не знаешь, о чем с ним говорить. И вот ты уныло молчишь все те несколько минут, что лифт едет вниз. Или в автобусе к тебе подсаживается человек и начинает с тобой разговаривать, а ты сидишь в наушниках, слушаешь музыку, тебе весело и хорошо, и ты совершенно не хочешь отвлекаться на это. 

Когда мы говорим о литературе северных стран, люди больше представляют себе литературу Скандинавии. Большим хитом были скандинавские детективы, например скандинавский нуар. Но в Финляндии нет какого-то особого жанра, который можно было бы выделить и сказать, что в последние годы это — огромный хит. Скандинавский нуар — скандинавским нуаром. 

Есть свои известные мастера детектива, например Леена Лехтолайнен. Насколько я знаю, ее переводили на русский язык. Есть Матти Рёнкя, который тоже пишет достаточно интересные детективные истории. В принципе, в Финляндии детектив — это популярный жанр, который хорошо читается и раскупается, но именно на международной арене он представлен не настолько хорошо.

Жанр, в котором издается большинство интересных новинок на финском языке, — это, скорее всего, это мистический реализм. К нему принадлежит, например, тот же самый роман «Болла» Пайтима Статовци. 

Помимо этого, всегда популярны исторические переосмысления прошлого, но вместе с тем популярен чистый реализм, причем чисто отвратительный. Финские писатели очень часто склонны к тому, чтобы живописать с мельчайшими подробностями такие детали, которые среднестатистический читатель, возможно, не хотел бы видеть в книгах. 

В начале я упомянула о том, что в 2014 году произошел всплеск интереса к финской литературе, ее стали гораздо больше издавать. На самом деле причина, по которой произошел такой рост интереса, достаточно простая. В 2014 году Финляндия была почетным гостем на Франкфуртской книжной ярмарке. Франкфуртская книжная ярмарка — это главное событие для всех профессионалов, работающих в сфере книгоиздания, книгопечатания. Там собираются издатели, авторы, литературные агенты, продаются авторские права, проводятся презентации новых книг и прочее и прочее. 

И произошло совершенно невероятное. В том году финны собрали самое большое количество публикаций и упоминаний за всю сознательную историю этой книжной ярмарки. До этого рекорд принадлежал Китаю, но публичность и освещение, которые получал Китай, были негативными. Журналисты и пресса в основном сосредотачивались на правах человека, на негативных вещах, которые происходят в Китае, в том числе по отношению к авторам, к писателям. Финны же собрали 95% позитивных отзывов, и это способ­ствовало просто огромному скачку интереса к финским авторам в мире. То есть если до этого какое-то минимальное количество финских книг публиковалось, например, в Америке или в Англии, то после Франкфуртской книжной выставки 2014 года этот показатель просто взлетел до небес.

Расшифровка

Однажды, много лет назад, мне рассказали шутку. Вопрос: что такое Финлян­дия? Ответ: это отколовшийся от России в 1917 году кусочек здравого смысла.

Это шутливое определение вызвало бы смех в самой Финляндии. Ведь еще в 1918 году Финляндия была нищей. Даже в 1930-е годы это еще была аграрная страна. Большинство населения жило в бедности и не имело источников дохо­да. Но постепенно все изменилось. И не в последнюю очередь потому, что финны научились управлять собственной страной.

До 1917 года Великое кня­же­ство Финляндское было частью Российской империи, к которой оно отошло в 1809 году после Русско-шведской войны. А до этого целых 650 лет Финлян­дия входила в состав Шведского королевства. То есть опыта управления соб­ствен­ной страной у финнов не было — этому им при­шлось учиться.

Впрочем, учились финны не с нуля: общественное устройство молодого суве­рен­ного государства опиралось уже тогда, к 1917 году, на реформы Алек­сан­дра II, которые были проведены по всей Российской империи в 1860–1870-х го­дах. И для Финляндии эти реформы имели огромное значение. Как и в целом правление Александра II — недаром в центре Хельсинки стоит памятник рос­сий­скому императору.

Если в России, когда речь заходит о реформах Александра II, все сразу вспо­минают отмену крепостного права, то в Финляндии эта реформа как раз оста­лась незамеченной: крепостных там не было. А вот земская реформа 1864 года оказалась для Финляндии чрезвычайно важной: благодаря земской реформе здесь начали формироваться местные сообщества, которые посте­пенно учи­лись самоуправлению.

Другой важной реформой Александра II, последствия которой мы можем на­блюдать до сих пор, была школьная реформа. До середины XIX века все образо­вание в Финляндии велось на шведском языке, а после реформы Алексан­дра стали появляться народные школы, где преподавали на финском. Школьная реформа совпала с очередным этапом развития национального финского само­сознания и стала его важной частью. Как сказал Юхан Виль­гельм Снелльман, философ и государственный деятель Финляндии XIX века, создатель Финлянд­ского банка и финской национальной валюты: «Сила нашей нации не в воору­жении, а в просвещении».

Вот эти две важные реформы — земская и школьная — оказали огромное влияние на формирование Финляндии как отдельного государства. Финнам удалось развить заложенную при Александре модель местного самоуправления и сохранить ее, несмотря на все испытания XX века: голод 1930-х, войну с Со­вет­ским союзом, Вторую мировую войну и тяжелый после­военный период восстановления экономики.

Финский подход к решению жизненно важных вопросов опирается на преодо­ление различий между государственными, общественными и личными инте­ресами. Стоит поставить одни выше других, и начинается социальное неравен­ство, с которым Финляндия настойчиво борется — и неплохо справляется.

По оценкам ООН, Финляндия третий год подряд является самой счастливой страной в мире. ООН проводит всемирное исследование The World Happiness Report, в котором участвует более 150 стран. Основные достижения счастливой страны: ожидаемый уровень жизни, социальная помощь и ничтожная кор­рупция. Финляндию принято называть государством всеобщего благополу­чия — welfare state  Государство всеобщего благополучия (благоденствия) — политическая система, при которой государство несет ответст­вен­ность за экономическое и социальное благо­состояние всех граждан и обеспечивает пен­сии, бесплатную медицину и т. д. В основе лежит принцип равенства возможностей. Концепция стала особенно популярна в Европе после Второй мировой войны.

В 2006 году доктор медицинских наук и депутат парламента Илкка Тайпале решил собрать все социальные инновации Финляндии в одном сборнике. Под социальными инновациями он имеет в виду те реальные проекты и обще­ственные инициативы, которые получили широкое общественное при­зна­ние. Таких социальных инноваций, по мнению Илкки, сто. Но, честно говоря, их больше — и их количество постоянно растет, ведь жизнь продолжается.

Например, знаменитый материнский пакет. Каждая мать в Финлян­дии, родив­ ребенка, получает от государства в подарок все необходимые вещи практи­чески на весь первый год жизни. Даже сама коробка, в которой лежат эти вещи, преобразуется в кроватку. Для получения этого желанного пакета женщина должна встать на учет в женской консультации уже на четвертом месяце бере­менности. Такая серьезная государственная работа по преодолению дет­ской смертности началась в 1950-е годы, и сейчас Финляндия уже на протяжении многих лет находится в тройке лучших стран мира по этому показателю. Как говорят специалисты, без привлекательности материнского пакета этого вряд ли удалось бы достичь. Похожая инициатива уже есть в Москве — будем надеяться, что она когда-нибудь распространится и на остальную Россию.

А вот еще пример: государственное студенческое пособие. В 1969 году была внедрена система кредитов на учебу. Все студенты, подтверждающие свою академическую успеваемость, получают пособие, которое позво­ляет им бес­платно обучаться и оплачивать жилье в студенческом общежитии. Студенты обычно живут в общежитиях, а не дома: в Финляндии при­нято уезжать учиться в университет в другой город. Стипендию студенты тоже, естест­венно, получают. В такой маленькой стране, как Финляндия, предостав­ление каждому права учиться является важным: конкурентоспособность страны растет за счет высокого уровня образования и полного равноправия в самой системе образования.

Самая главная отличительная особенность Финляндии — даже по сравнению с ближайшими скандинавскими странами — заключается в том, что в основе финского гражданского общества находится самостоятельная деятельность граждан, объединенных в организации и общества. Несмотря на то что плот­ность населения в Финляндии очень низкая — около 17 человек на квад­ратный километр, — люди не живут разобщенно. Они объединяются в различные сообщества с друзьями, знако­мыми, соседями, коллегами и единомышлен­никами. Люди помогают друг другу, вместе приводят в порядок дворовые территории, постоянно организуют совместные мероприятия, субботники, походы, демонстрации и марши, собирают деньги на благотворительность и на ремонт дорог. 

Население Финляндии примерно такое же, как в Санкт-Петербурге: пять с поло­виной миллионов человек. При этом в финских общественных органи­зациях суммарно 20 миллионов членов. Дело в том, 75 % финнов являются членами различных объединений и всего 30 % из них имеют членство в одной организации, а подавляющее большинство состоит в двух, в трех и даже в пяти различных обществах. Если объединить численность этих организаций, полу­чится как раз 20 миллионов человек.

Деятельностью всех этих многочисленных организаций управляют советы, которые выбираются на общем собрании. В городе председатель совета уполномоченных — выборная должность — первое лицо. А мэр города, назначенный этим советом, — только третье. Вторым человеком в городе (большом — например, таком, как Турку или Хельсинки) будет председатель город­ского управления. Вот такая структура — и в городах, и в самих обще­ственных организациях.

Как же общественные решения становятся государственными? Общественные организации передают свои предложения или в письменном виде, или через средства массовой информации, или даже по радио. После этого ведомствен­ные институты начинают проработку и маркетинговое исследование по всем перспективам и рискам, связанным с внедрением этой инициативы. Такой подход применяют к любым социальным инновациям, даже к тем, кото­рые кажутся самыми далекими от серьезных социальных решений. 

Так, в 1997 году в Финляндии появился новый массовый вид народной физ­культуры — ходьба с палками, саувакявелю по-фински. У нас ее называют скандинавской ходьбой, а я бы рекомендовала называть ходьбой финской, ведь ее придумали финны.

Одна из самых массовых общественных организаций в области физкультуры и спорта называется Suomen Latu («Финская лыжня»), в ней состоят около 85 тысяч человек. Именно Suomen Latu стала инициатором общественного дви­жения любителей ходьбы с палками. После этого Институт физической куль­туры и спорта имени Урхо Калева Кекконена (президента Финляндии с 1956-го по 1981-й год, начинавшего как спортсмен-легкоатлет), в течение нескольких лет проводил серию исследований, а потом рекомендовал этот вид физической активности как реабилитационный, оздоровительный и спортивный тренинг. Парламент Финляндии не просто рассмотрел и заслушал отчеты и рекомен­дации — была создана специальная группа из депутатов парламента, которая занялась ходьбой с палками. Появились компании, которые начали произ­во­дить палки и аксессуары для ходьбы. 

И в 1997 году люди вышли на улицы. Тогда я жила в Финляндии, и испытала шок: неожиданно я вижу людей с лыжными палками. Конечно, шутки, которые можно встретить сейчас у нас («Лыжи вы где забыли?»), слышались и там.

А дальше появились пешеходные дорожки. Университеты и институты начали готовить специалистов. По всей стране начался активный спрос на здоровый образ жизни, ведь, в отличие от лыж, ходить с палками можно и нужно в лю­бое время года и в любом возрасте. И это только один пример принятия кол­лективного решения на государственном уровне.

Хочу рассказать еще об одном примере — на мой взгляд, знаковом. В 1943 году в Финляндии, впервые в мире, был принят закон, гарантирующий бесплатные обеды для школьников. В это тяжелое военное время государство взяло на себя заботу о питании учащихся народных школ. Ведь только накормив детей, можно было начать разговор об их образо­вании.

Социальные инновации в области управления, здоровья, культуры, образо­вания и социальной политики стали основой благополучия и смыслом жизни финского общества. То, чего людям не хватает, то, что мешает им жить или мешает их благополучию, обсуждается коллективно на местном уровне. Если тема актуальная, важная, она постепенно переходит все дальше, включая в свою орбиту все большее количество людей, специалистов и институтов. Для того чтобы новое явление стало законом, нужно не переставать о нем гово­рить. Так местные сообщества реально влияют на государственные решения — не наоборот.

Хочу перечислить пять основных сфер приложения мыслей и чаяний социально-политических институтов и организаций в Финляндии. 

Первое и самое главное — обеспечение жизненных потребностей. Этим зани­мается институт финских пенсий (Центр народных пенсий), который обес­печивает всем без исключения гражданам Финляндии и финнам, живущим за рубежом, социальную поддержку, предоставляя пособия или пенсии. 

Вторая область — это политика занятости. Люди в рыночной экономике перио­дически остаются без работы, и это понятно. То есть есть какая-то социальная несправедливость, безусловно. Но политика заня­тости реагирует на эти вызо­вы очень оперативно. Это не только трудоустройство, это еще и поддержка дополнительного образования: если ты оказался без работы — иди учиться, получай новую квалификацию, попробуй разобраться в каком-то новом деле. И на это ты, скорее всего, получишь безусловную, стопроцентную поддержку. Государство даст тебе пособие или стипендию на получение нового, дополни­тельного образования.

Интересно, что именно местные органы самоуправления, то есть муниципаль­ные организации, предоставляют разнообразные услуги населению, которое нуждается в трудоустройстве. Это и трудовые мастерские для взрослых и моло­дежи, и предоставление работы в коммунальных учреждениях, и содействие в трудоустройстве в компании и на предприятия, которые работают в рамках соглашений с местным советом уполномоченных за счет коммунального посо­бия. Для этих целей у муниципального совета есть свой денежный фонд.

Еще есть жилищная политика. В Финляндии нельзя жить в ветхом доме — просто по закону. Нельзя, чтобы в этом доме были сырые подвалы, потому что появ­ля­ется плесень. Все здания, в которых была обнаружена плесень, подлежат сносу или такому капитальному ремонту, чтобы плесень больше никогда не появилась. Сосулек на крышах домов тоже нет. Порядок коммунального быта — в основе популярных жилищных решений. Есть и общие территории, о судьбе которых должны думать сами жители. Например, нужно решить, как построить автобусный вокзал, не нарушая архитектуру квартала.

Дальше — здравоохранение. Медицина и социальная политика тесно пере­пле­тены. В школе, например, нет медсестры: зачем она, если дети там не больные? Но в школе есть специалист здравоохранения — изначально медицин­ский работник, который получил квалификацию «педагога здо­ровья». Это такой человек, который умеет объяснить и маленьким детям, и подросткам, как важно быть здоровым. И что полезно делать, а что нет.

Согласно Конституции Финляндии, государство обязано обеспечить каждого гражданина необходимой социальной и медицинской помощью, а также содействовать укреплению здоровья населения. Это закон. Если кратко, то система работает так. Население платит в казну, государству и в местный бюджет, налоги. Эти налоги возвращаются местным, то есть коммунальным, органам власти (вот та самая земская реформа 1864 года — до сих пор рабо­тает). Коммунальщики расходуют эти средства на обеспечение населения всеми необходимыми услугами в области здраво­охранения. В Финляндии медицина не государственная, сама помощь насе­лению оказывается местными врачами, вроде земских врачей в России в прошлом, как Антон Павлович Чехов, а у финнов — Элиас Лённрот, создатель «Калевалы». 

В Финляндии, как и во всей Европе, стареющее население. Следовательно, большое значение приобретают социально-оздоровительные услуги. Здесь Финляндия также оказалась на передовом рубеже. Сегодня и у нас популярны «детские сады» для пожилых, но когда-то они возникли в Финляндии. 

Особая тема — социальная политика семьи и образования. В Финляндии есть практически все виды современной семьи. Вообще, тема равноправия стала одной из важнейших движущих сил финской культуры толерантности и равенства. Еще в 1906 году финская женщина стала полноценным членом общества с правом политического голоса — еще тогда, когда Финляндия входила в состав Российской империи. 

Одной лекции точно не хватит, чтобы даже кратко рассказать обо всех направлениях социальной политики Финляндии, поэтому я остановлюсь поподробнее только на одном — на образовании. Многие знают или слышали о финском образовательном чуде. На самом деле чудес здесь никаких нет. Финское образование — это зеркало тех общественных изменений, которые происходили и происходят в стране. 

Финская школа с 2000 года является лидером мировой системы образования. Именно тогда впервые было проведено исследование PISA (Programme for International Student Assessment) — мониторинговое исследование качества общего образования. Чтобы сравнить системы образования в разных странах, были составлены тесты для учеников 15-летнего возраста. Задачей тестов было понять, способны ли дети применять полученные в школе знания и умения в жизненных ситуациях. То есть измерялась не успеваемость, а функциональ­ная грамотность.

В 2000 году, года тестирование запустили впервые, финские школьники оказались впереди всего мира по чтению на родном языке. Уже в следующем исследовании — а тесты проходят раз в три года — были добавлены мате­ма­тика и естественные науки, а в последние два исследования отдельно доба­вили и задачи по логике. И на протяжении уже 20 лет Финляндия стабильно оста­ется среди лучших — пятой на сегодняшний день. Но финны не стремятся быть обязательно первыми. На первые места вышли такие страны, как Син­га­пур и Южная Корея, Эстония сейчас опередила Финляндию. В целом увели­чилось количество стран — участниц этого исследования, и Россия тоже старается улучшать свои результаты. В последнем исследовании российские школьники оказались на 31-м месте по чтению, на 30-м — по мате­матике, и на 33-м — по естествен­ным наукам. 

В общем, финская школа — это не просто учреждение и не просто здание, в котором нужно получать знания и готовиться к взрослой жизни. Финская школа — это инструмент, помогающий ребенку жить. Финское общество и школа должны помогать становлению не гражданина, а человека — так это запи­сано в основах финского учебного плана.

Все начинается с нулевого, или подготовительного класса. Требований нет, однако есть минимум, который ребенок должен освоить — но в своем режиме. Этот переход из детского сада в школу — это очень важный момент. Когда-то и в СССР, в конце 1980-х годов, был такой же эксперимент — очень жаль, что он не продолжился.

Затем, после этого нулевого класса, начинаются классы с первого по шестой — начальная школа, или первая ступень основного общего образования. Разница с россий­ской школой в том, что финны в начальной школе учатся на два года дольше. Классы с седьмого по девятый — вторая ступень, после окончания ко­торой можно выбирать профессиональный колледж или гимна­зию. С 1993 года гимнази­ческое образование в Финляндии постепенно отказывалось (а теперь уже и отказалось) от классно-урочной системы. Эта система существует во всем мире с XVI века, и вполне возможно, что она уже устарела.

Способность финской школы реагировать на вызовы времени удивительна. Основная задача в начальной школе — помочь детям сохранить индиви­дуальность, но при этом начать делать общие дела. Естественно, они учатся писать, читать, петь, рисовать, быть здоровыми, начинают изучать иност­ранные языки — и двигаются в соответствии со своими возможностями. 

С пятого класса постепенно вводятся и другие предметы: естественно-научное, лингвистическое (два-три иностранных языка в среднем), математическое, филологическое образование, а также свободные искусства (музыка, изобра­зительное искусство, дизайн, танец, театр, кино и медиа) изучаются не как отдельные предметы. В каждом направлении выделяется тема или явление, которые рассматриваются со всех сторон.

С прошлого года вступил в силу новый учебный план для гимназий. В нем определена задача интеграции всех предметов в целях создания единой кар­тины мировосприятия и понимания причинно-следственных связей. Такой феномено­логиче­ский подход внедряется в систему образования уже в на­чаль­ной школе. Вот были отдельные предметы «Физика», «История», «Физи­ческая культура» — а тут учителя договариваются между собой: давайте попробуем разобраться или создать проект, который будет называться «Движение». И вот это явление рассматривается с точки зрения и физической, и практически-пластической, и с точки зрения истории (очень интересно, как человечество меняло свое отношение и представление о том, что такое скорость, что такое сила и так далее). Все интегрируется и создается такой вот специаль­ный курс. И этот курс является не экстенсивным, а интенсивным: учащиеся будут изу­чать его в течение максимум пяти-шести недель, а после завершения изучения будет предложен тест. И это не единый финальный тест — финальный тоже будет рано или поздно, в конце года или после окончания полного образова­тельного цикла — но и в течение вот этого короткого шестинедельного периода ученики проходят тест по проверке полученных знаний.

Переход гимназии на бесклассно-курсовое обучение был обусловлен все тем же правом каждого учащегося на собственный, инди­ви­дуальный образователь­ный маршрут. Право детей — быть само­стоятельными и независимыми, и они знают и понимают цену этой независимости и самостоятельности. Самоуправ­лению тоже учат уже в школе. Во всех финских школах с конца шестого или с седьмого класса существуют такие учени­ческие сообщества, которые занима­ются самоуправлением.

Обучение в гимназии обычно длится три года, но при желании его можно пройти за два, а можно продлить удовольствие и до четырех лет, ведь классов нет, есть индивидуальная учебная программа. Только на определенный период времени дети собираются вместе, если они выбрали одни и те же дисциплины.

Есть обязательный минимум дисциплин: все дети изучают родной язык, литературу, математику, естественные законы природы и историю. Все это основа любого среднего образования в любой стране мира. Но не менее важны в школе предметы, связанные с искусством. В Финляндии нет такой раз­вет­влен­ной системы музыкальных, художественных и спортив­ных школ, как в России. Но музыкальные классы в обычной общеобразовательной школе явля­ются для Финляндии нормой. Нет, конечно, дополнительное образование такое же разнообразное, как и в других европейских странах — одаренный ребнок может посещать, например, музыкальные классы при консерватории.

Специализация проходит в основной школе или гимназии. Например, оркестры и хоры есть практически в каждой школе, но в специализированных музыкальных классах дети могут заниматься на уровне наших музы­кальных и консерваторских школ, а после их окончания — спокойно поступать в Ака­демию имени Сибелиуса. Ее выпускники — солисты многих выдающихся оркестров, а финские дири­жеры уже стали корифеями мировых сцен. Точно так же дела обстоят и в спортивной или художественной областях. 

Теперь несколько слов о том, как школа живет. Школа как здание не является собственностью государства — она построена и управляется из городского или местного бюджета. В центре каждой школы — двор, в котором все дети с первого по шестой класс без исключения проводят переменки. В это время даже запрещено оставаться в здании. Физическая активность в течение 15- или 20-минутной перемены создает хорошие условия и вдох­новляет детей на продолжение учебы.

Образ жизни в школе мало отличается от образа жизни дома. Детям удобно выбегать из классов в своей обычной одежде, поэтому формы в финской школе нет. Гардероба в школе тоже нет — все раздеваются около своего класса. И не переодеваются в какие-то тапочки или ботинки — а просто снимают уличную обувь и остаются в носках. В школе, особенно начальной, подо­гре­ваются полы. Начальная школа и гимназия бывают разделены на разные здания, и поэтому небольшая начальная школа организована так, чтобы им было удобно. 

Уроки обычные, но с одним отличием: они являются временем для самостоя­тель­ного обучения. То есть это не лекционное занятие, когда учитель долго стоит перед детьми и что-то объясняет. В школах дети учатся самостоятельно учиться. Поэтому домашние задания — это не столько обязательная мера, сколько рекомендованные занятия по уже пройденному. Очень много уроков проводится в движении: урок в музее или в парке — это не дополнительное образование, а самое что ни на есть основное.

Говоря о школе, невозможно обойти вниманием столовую. В каждой школе есть своя столовая. Сегодня, как правило, в крупных школах есть и своя кухня, где готовят еду для детей и учителей в соответствии с новейшими знаниями о диетологии и сбалансированном общественном питании. О том, как пра­вильно и полезно питаться, детям регулярно рассказывают учителя в началь­ной школе.

Можно сказать, что обед в финской школе — это важный ритуал. Столовая — общественное место, в котором царят порядок и культура коллективного застолья. Столы стоят совершенно по-другому — не так, как в России. Дети не сидят маленькими группами по четыре-шесть человек, а садятся целым классом за длинный стол, и учитель ест вместе с ребятами. Питание органи­зовано не порционно: каждый подходит к стойке раздачи и самостоятельно берет себе то, что предложено, а маленьким помогают. Обязательным эле­ментом этого ритуала будет уборка тарелок.

Все общеобразовательные школы в Финляндии, кроме нескольких, являются не государственными, а муниципальными, то есть школы, как и медицинские центры, созданы под юрисдикцией местных органов власти. Местное само­управ­ление, совет городских или сельских уполномоченных, берет на себя заботу о том, как будут расходоваться налоги жителей этой территории, и их существенная часть отдается обеспечению образования. Государство обеспечивает общим средним образованием всех детей и молодых людей, но что конкретно нужно детям в Хельсинки, на островах архипелага Турку или в Лапландии, государство не может, да и не должно знать. За этим следит местная, муниципальная власть.

Средства массовой информации внимательно следят за работой местных орга­нов власти и рассказывают о политических решениях — популярных или нет. В Турку, например, вот уже несколько лет не прекращаются дискуссии по по­воду строительства большого транспортного узла под Рыночной площа­дью в самом центре города, и недовольных очень много. А вот в Тампере все едино­душно проголосовали за строительство трамвайных путей через весь город, и несколько лет все терпят неудобства, связанные с такой глобальной строй­кой. То есть бывают непопулярные решения, по которым идет живая дискус­сия, и рано или поздно люди неизбежно придут к общему результату, а бывают сразу популярные решения. 

Общественные организации, местные сообщества и движения активны, и они системно, ежедневно, включены в решение злободневных и важных вопросов жизни: от материнского пакета и отпуска по уходу за ребенком для отца до сухой уборной и мостков для стирки белья. Словом, социальная политика Финляндии — это и есть политика здравого смысла. Поэтому мне так нравится финский вариант известной поговорки «Под лежачий камень вода не течет». По-фински, если перевести, это будет так: «Катящийся по земле камень мхом не покрывается». Чувствуете, в чем разница? В подходе.

Самый удобный способ слушать наши лекции, подкасты и еще миллион всего — приложение «Радио Arzamas»

Узнать большеСкачать приложение
Спецпроекты
Наука и смелость. Третий сезон
Детский подкаст о том, что пришлось пережить ученым, прежде чем их признали великими
Кандидат игрушечных наук
Детский подкаст о том, как новые материалы и необычные химические реакции помогают создавать игрушки и всё, что с ними связано
Автор среди нас
Антология современной поэзии в авторских прочтениях. Цикл фильмов Arzamas, в которых современные поэты читают свои сочинения и рассказывают о них, о себе и о времени
Господин Малибасик
Динозавры, собаки, пятое измерение и пластик: детский подкаст, в котором папа и сын разговаривают друг с другом и учеными о том, как устроен мир
Где сидит фазан?
Детский подкаст о цветах: от изготовления красок до секретов известных картин
Путеводитель по благотвори­тельной России XIX века
27 рассказов о ночлежках, богадельнях, домах призрения и других благотворительных заведениях Российской империи
Колыбельные народов России
Пчелка золотая да натертое яблоко. Пятнадцать традиционных напевов в современном исполнении, а также их истории и комментарии фольклористов
История Юрия Лотмана
Arzamas рассказывает о жизни одного из главных ученых-гуманитариев XX века, публикует его ранее не выходившую статью, а также знаменитый цикл «Беседы о русской культуре»
Волшебные ключи
Какие слова открывают каменную дверь, что сказать на пороге чужого дома на Новый год и о чем стоит помнить, когда пытаешься проникнуть в сокровищницу разбойников? Тест и шесть рассказов ученых о магических паролях
«1984». Аудиоспектакль
Старший Брат смотрит на тебя! Аудиоверсия самой знаменитой антиутопии XX века — романа Джорджа Оруэлла «1984»
История Павла Грушко, поэта и переводчика, рассказанная им самим
Павел Грушко — о голоде и Сталине, оттепели и Кубе, а также о Федерико Гарсиа Лорке, Пабло Неруде и других испаноязычных поэтах
История игр за 17 минут
Видеоликбез: от шахмат и го до покемонов и видеоигр
Истории и легенды городов России
Детский аудиокурс антрополога Александра Стрепетова
Путеводитель по венгерскому кино
От эпохи немых фильмов до наших дней
Дух английской литературы
Оцифрованный архив лекций Натальи Трауберг об английской словесности с комментариями филолога Николая Эппле
Аудиогид МЦД: 28 коротких историй от Одинцова до Лобни
Первые советские автогонки, потерянная могила Малевича, чудесное возвращение лобненских чаек и другие неожиданные истории, связанные со станциями Московских центральных диаметров
Советская кибернетика в историях и картинках
Как новая наука стала важной частью советской культуры
Игра: нарядите елку
Развесьте игрушки на двух елках разного времени и узнайте их историю
Что такое экономика? Объясняем на бургерах
Детский курс Григория Баженова
Всем гусьгусь!
Мы запустили детское
приложение с лекциями,
подкастами и сказками
Открывая Россию: Нижний Новгород
Курс лекций по истории Нижнего Новгорода и подробный путеводитель по самым интересным местам города и области
Как устроен балет
О создании балета рассказывают хореограф, сценограф, художники, солистка и другие авторы «Шахерезады» на музыку Римского-Корсакова в Пермском театре оперы и балета
Железные дороги в Великую Отечественную войну
Аудиоматериалы на основе дневников, интервью и писем очевидцев c комментариями историка
Война
и жизнь
Невоенное на Великой Отечественной войне: повесть «Турдейская Манон Леско» о любви в санитарном поезде, прочитанная Наумом Клейманом, фотохроника солдатской жизни между боями и 9 песен военных лет
Фландрия: искусство, художники и музеи
Представительство Фландрии на Arzamas: видеоэкскурсии по лучшим музеям Бельгии, разборы картин фламандских гениев и первое знакомство с именами и местами, которые заслуживают, чтобы их знали все
Еврейский музей и центр толерантности
Представительство одного из лучших российских музеев — история и культура еврейского народа в видеороликах, артефактах и рассказах
Музыка в затерянных храмах
Путешествие Arzamas в Тверскую область
Подкаст «Перемотка»
Истории, основанные на старых записях из семейных архивов: аудиодневниках, звуковых посланиях или разговорах с близкими, которые сохранились только на пленке
Arzamas на диване
Новогодний марафон: любимые ролики сотрудников Arzamas
Как устроен оркестр
Рассказываем с помощью оркестра musicAeterna и Шестой симфонии Малера
Британская музыка от хора до хардкора
Все главные жанры, понятия и имена британской музыки в разговорах, объяснениях и плейлистах
Марсель Бротарс: как понять концептуалиста по его надгробию
Что значат мидии, скорлупа и пальмы в творчестве бельгийского художника и поэта
Новая Третьяковка
Русское искусство XX века в фильмах, галереях и подкастах
Видеоистория русской культуры за 25 минут
Семь эпох в семи коротких роликах
Русская литература XX века
Шесть курсов Arzamas о главных русских писателях и поэтах XX века, а также материалы о литературе на любой вкус: хрестоматии, словари, самоучители, тесты и игры
Детская комната Arzamas
Как провести время с детьми, чтобы всем было полезно и интересно: книги, музыка, мультфильмы и игры, отобранные экспертами
Аудиоархив Анри Волохонского
Коллекция записей стихов, прозы и воспоминаний одного из самых легендарных поэтов ленинградского андеграунда 1960-х — начала 1970-х годов
История русской культуры
Суперкурс Онлайн-университета Arzamas об отечественной культуре от варягов до рок-концертов
Русский язык от «гой еси» до «лол кек»
Старославянский и сленг, оканье и мат, «ѣ» и «ё», Мефодий и Розенталь — всё, что нужно знать о русском языке и его истории, в видео и подкастах
История России. XVIII век
Игры и другие материалы для школьников с методическими комментариями для учителей
Университет Arzamas. Запад и Восток: история культур
Весь мир в 20 лекциях: от китайской поэзии до Французской революции
Что такое античность
Всё, что нужно знать о Древней Греции и Риме, в двух коротких видео и семи лекциях
Как понять Россию
История России в шпаргалках, играх и странных предметах
Каникулы на Arzamas
Новогодняя игра, любимые лекции редакции и лучшие материалы 2016 года — проводим каникулы вместе
Русское искусство XX века
От Дягилева до Павленского — всё, что должен знать каждый, разложено по полочкам в лекциях и видео
Европейский университет в Санкт-Петербурге
Один из лучших вузов страны открывает представительство на Arzamas — для всех желающих
Пушкинский
музей
Игра со старыми мастерами,
разбор импрессионистов
и состязание древностей
Стикеры Arzamas
Картинки для чатов, проверенные веками
200 лет «Арзамасу»
Как дружеское общество литераторов навсегда изменило русскую культуру и историю
XX век в курсах Arzamas
1901–1991: события, факты, цитаты
Август
Лучшие игры, шпаргалки, интервью и другие материалы из архивов Arzamas — и то, чего еще никто не видел
Идеальный телевизор
Лекции, монологи и воспоминания замечательных людей
Русская классика. Начало
Четыре легендарных московских учителя литературы рассказывают о своих любимых произведениях из школьной программы
Обложка: Иллюстрация Йозефа Аланена к «Калевале». 1910–1912 годы
Ateneumin taidemuseo
Курс был опубликован 13 ноября 2020 года