Курс

У Христа за пазухой: сироты в культуре

  • 5 лекций
  • 5 материалов

Лекции Майи Лавринович о том, как российское государство и общество учились заботиться о сиротах, больных и бедных, а также сироты в истории, литературе, кино и фольклоре

Курс был опубликован 20 декабря 2018 года

Расшифровка

Сегодня нам может показаться, что испы­тывать сострадание к больным, ста­рым, людям с физическими недостатками, к оси­ротевшим детям или к тем, кого бросили родители, это естественное человеческое чувство. Однако исто­рические документы говорят о том, что самые религиозные общества Средних веков и раннего Нового времени были довольно жесто­ки не только к нетрудо­спо­собным взрослым, но и к детям.

Один из архитектурных шедевров флорен­тийского Ренессанса — приют для под­­кидышей, буквально «невин­ных», Ospedale degli Innocenti. Он был построен в первой половине XV века во Флоренции во время правления зна­менитого Козимо Медичи по проекту Филиппо Брунеллески — автора из­вестного своим великолепным куполом флорентийского собора Санта-Мария-дель-Фьоре. Эта мера — строительство приюта — понималась флорен­тийскими патрициями, отцами города, как необ­хо­димое условие поддержания достоин­ства и стабиль­ности Флоренции как го­родской коммуны. Неспо­соб­ность хри­стианской общины помогать безза­щитным и брошенным детям не только подрывала общество, сокра­щая насе­ление и угрожая семейной стабильно­сти, — она также ослабляла солидар­ность внутри городской ком­му­ны или, по крайней мере, миф о суще­ствовании таковой, что могло иметь и полити­ческие послед­ствия. Дети, оставленные умирать, были не просто санитарной проблемой, но и раз­рушали общинное тело, оставляя некрещеные души навсегда потерян­ными для Господа. Надо сказать, что в Сред­ние века и раннее Новое время цер­ковь (как западная, так и восточ­нохри­стианская) жестоко преследовала только тех женщин, которые убивали своих детей, рожденных вне брака. Замужние женщины, которые имели и без того боль­шие семьи, избавлялись от своих законно­рожденных, но уже как бы лишних детей, не подвергаясь суровым нака­заниям. Этот узаконенный инфан­тицид, или дето­убий­ство, по-русски даже назывался специаль­ным слово­сочетанием — «заспать ребенка», то есть будто бы ненамеренно приду­шить его во сне своим телом. Это был обычный способ избавления от лишних ртов в семье, которую и так было нелегко прокормить.

Такое масштабное учреждение, каким стал Приют невинных во Флоренции, возникло из комбинации религиозных и корпора­тивных, то есть городских коммунальных, мотивов. Благодаря тому, что его архив полностью сохра­нился, нам известно, что бедные горо­жане приносили туда лишь тридцать процентов детей — для того, чтобы избежать сползания в нищету. Поло­вину состав­ляли дети, рож­денные домашней при­слугой патрициев от своих хозяев. Однако важной функ­цией приюта было, как ни стран­­но, спасение от убийства детей, рожден­­ных в семьях патрициев и обеспечен­ных горожан.

Дело в том, что во Флоренции суще­ствовала строгая патрилинейная система наследо­вания. То есть титулы и имущество насле­довались по мужской линии. В принципе эта система, осно­ван­ная на существовании больших патриархаль­ных семей, защищала своих женщин, но лишь до тех пор, пока те не собира­лись вступить в новый брак, в котором могли родиться новые дети. А в па­­трицианских семьях Фло­рен­ции дочерей выдавали замуж очень рано — в 14–15 лет, в то время как муж­чины жени­лись в возрасте около 30 лет. В силу этой особенности демографиче­ского поведения женщины очень рано остава­лись молодыми вдовами и пре­тен­довали на вступление в новый брак, на этот раз уже по своему выбору. При этом они имели очень суще­ствен­­­ное прида­ное, которое могли наследо­вать и муж, и дети. Поэтому права насле­дования детей, рожденных в пер­вом браке, автоматически вступали в конфликт с пра­вами любого отпрыска из второго брака. И такой конфликт часто решался подки­дыванием детей в приюты при монастырях.

Еще раньше во Флоренции в госпи­та­лях, открытых при монастырях Санта-Мария-да-Сангалло и Санта-Мария-делла-Скала в конце XIII и в начале XIV века, были комнаты для приема нежеланных детей. Но это, как и все средневековые госпитали, были много­целевые учреждения, которые в основ­ном принимали бедных, нуждав­шихся в медицинской помощи. Оспедале-дельи-Инноченти был первым специальным учреждением для приема подкидышей.

Интересно, что вокруг большого нового госпиталя, открытого в 1445 году, довольно быстро образовался целый бизнес кормилиц со своими посредни­ками — акушерками: они подыскивали клиентов кормящим женщи­нам из при­городов Флоренции. Демографи­ческие стратегии в патрицианских семьях были устроены таким образом, что они стремились произвести на свет как мож­­­­но больше детей, чтобы в условиях высокой детской смертности гаранти­ровать сохране­ние собствен­ности в семье. Поэтому женщины из этих семей не кормили детей сами, а отдава­ли их кормилицам, чтобы быстрее забе­реме­неть снова. Кормилиц из окрест­ных деревень нанимали не только патри­ции — их нанимал новый открыв­шийся приют, поскольку детей отдавали в деревни для вскармли­вания за плату. При этом сами корми­лицы для зара­бот­ка часто отдавали собствен­ных ново­рожденных в приют как подкидышей, чтобы потом кормить выданных им детей за деньги.

Любопытная деталь этого госпиталя — устройство для анонимного оставления ребенка, возникшее, правда, несколько позже, — вделанное в стену поворачи­ваю­щееся колесо-люлька, называвшееся il torno, когда со стороны улицы можно было положить ребенка и подтолкнуть его. Таким образом ребенок оказывался в помещении, а родитель был не заме­чен. Такое же колесо будет установлено впоследствии в москов­ском Воспита­тель­ном доме, о котором речь пойдет в следующих лекциях.

Флорентийский госпиталь — уникаль­ное для своего времени явление, вызван­ное соединением религиозных мотивов и специ­фических демографи­ческих стратегий. Более или менее систематическое попечение о бедных, больных, то есть больницы, дома призрения, вдовьи дома, воспита­тельные дома — явле­ния уже Нового времени. Конечно, несчастных людей жалели, помогали им и прежде — но в частном порядке, подавая мило­стыню или пуская перено­че­вать в монастыре. Как же в объек­тив государства попали незаметные прежде сироты, нетрудоспособные люди, пожилые и старые? Почему они стали про­блемой для государства наряду с бродягами и бездельниками? Что заставило людей заниматься тем, что сегодня называется благотворитель­ностью? Как и под чьим влиянием аристократы в России становились филантропами? Удался ли масштабный проект Екатерины II по превращению незаконнорож­денных детей в будущую опору государства? Большая часть нашего курса будет посвящена России, но начнем мы с Центральной и Запад­ной Европы, где эти процессы начали происходить раньше.

В раннее Новое время, где-то — с конца XVI века, где-то позднее — уже в XVIII ве­­ке, на сцену выступает госу­дарство — новое, стремящееся все центра­лизовать, посчитать, поставить под контроль и узнать все про своих подданных (в том числе — чтобы собрать побольше налогов). Эти налоги, в свою очередь, идут на войны, стано­вив­шиеся все масштабнее, и на воору­же­ние, которое стано­вилось все сложнее.

В XVII веке Центральную Европу опу­стошила Тридцатилетняя война, миро­вая по тем масштабам. Но после нее в Европе надолго установился мир, прежде всего религиозный. Померив­шись военными силами, католи­ческие и проте­стантские государства, многих из которых уже и нет на сегодняш­ней карте Европы, стали конкурировать между собой в мирной плоскости — эконо­ми­ческой. Во всем стали искать и находить экономический ресурс. Неожиданно госу­дарство, очень изме­нив­шееся по сравнению с тем, каким оно было до Три­дцатилетней войны, открыло для себя, что главный ресурс — это население. Оно и должно было стать основным источником экономи­ческого процветания. В рамках разви­вавшихся наук о государстве (по-немец­ки — Staatswissenschaft) появляется статистика, призванная посчитать все, чем располагает государ­ство и прежде всего его население. Для процветания нужно было больше людей, потому что основанием государства Нового време­ни является общее благо и вклад каждого человека в него — обязанность его как подданного. Эта обя­зан­ность распро­страняется на всех начиная с правителя, и никто не может ее избежать.

Сама Тридцатилетняя война, изменив­шая политический облик Европы, была одним из следствий Реформации XVI века и возникновения лютеранской, реформат­ской и других протестантских церквей. Приблизительно в то же время несколько обособленно от Центральной Европы религиозная реформа началась в Англии. Эти процессы имеют прямое отношение к нашему вопросу, посколь­ку государства, где в результате Рефор­ма­ции католичество перестало быть доминирующей христиан­ской конфес­сией, шли в авангарде новых под­ходов к призрению. Это Англия, протестант­ские голландские штаты, некото­рые германские государства уже во второй половине XVI века.

Прежде всего в результате Реформации про­изошел резкий всплеск числа бро­дяг, нищих и неработающих. Это было связано с упразд­нением монастырей в ходе религиозной реформы в 1530-х годах в Англии, позднее — в других государствах, а также секуляри­зация церковного землевладения. Вместе с мо­на­стырями исчезла и благотвори­тель­ность, ведь забота о бедных была в те го­ды прежде всего обязанностью монастырей. Именно тогда в поле зре­ния свет­ских властей попадают те, кто не трудится и не может себя прокор­мить, осо­бенно те, кто был в хорошей физической форме.

В Англии в конце XVI века наблюдается резкий рост городского населения в резуль­тате процессов огораживания — ликвидации общинных земель и захва­та их привилеги­рованными землевладель­цами. Земли букваль­но огоражива­лись, и на них устраивались выпасы для скота. В результате бурно развива­лась текстильная и сукнодель­ная промыш­ленность.

Еще одним следствием было появление значительного числа людей, не имев­ших определенных занятий и двигав­шихся по дорогам в поисках работы. Работу они находили, как правило, в городах — как раз на мануфак­турах. Власти Лондона жалова­лись, что они превращали целые кварталы в трущобы, что они распространяли болезни, дезорганизовывали рынок труда, вытесняли местных ремесленников. Если они и полу­чали работу, то угрожа­ли существо­вавшим цехам, манкируя правилами, особенно если имели большие семьи. Следует отметить, что сама по себе бедность не восприни­ма­лась в то время как проблема. Вплоть до ХХ века ручной труд был связан с нею неотъемлемо. А сам труд, особен­но для протестантов в XVI–XVII веках, был понятием скорее негативным в том смысле, что без него человек мог жить только в праздности и попрошайни­честве, чего нельзя было никак допускать.

Среди трудоспособных бедных можно выделить две категории: большинство, готовое работать, если бы предоста­вилась возможность, и меньшинство, стремившееся избегнуть работы всеми силами. Вторая группа включала еще целую массу профес­сиональных нищих, воров и убийц. О последних мы знаем гораздо больше, поскольку они попадали в записи полиции. О тех, кто еже­дневно боролся за свой кусок хлеба, но не преступил закон, мы не знаем почти ничего. Притом что так называемых достойных бедных, то есть тех, кто был болен, стар или трудился, но имел слишком большую семью, чтобы ее прокор­мить, и, главное, был признан таковым, в Лондоне в 1517 году было около тыся­чи человек, а в 1594-м насчитывалось уже в 12 раз боль­ше. Англия — коро­лев­ство, одно из первых в котором светские власти увидели за этим проблему, поэтому говорим сейчас в первую очередь о ней.

В течение XVI века в Англии появляется ряд законов, ставших основой системы poor relief — буквально утешения, или призрения, бедных. Эта система суще­ствовала в неиз­мен­ном практи­чески виде до 1834 года. С одной стороны, огра­ни­чивалось число легальных нищих. С 1531 года просить мило­стыню разреша­лось только немощным, получившим специальную лицензию. Не имеющие таковой под­вер­гались порке и высылались, так сказать, по месту регистрации.

С другой стороны, — а первые законы о бед­ных были крайне суровы — трудо­спо­собные люди оказывались в невоз­можной ситуации, буквально принуждае­­мые к бродяж­ниче­ству. Любой мужчина или женщина, у кого не было средств к существованию и кто оставался безработным три дня или более, считался бродягой. По при­го­вору мирских судей он клеймился буквой «v», первой бук­вой от англий­ского слова vagabond — «бро­дяга», и затем передавался инфор­манту как его раб на два года. Информант мог распоря­жаться им как угодно: одол­жить, продать, завещать наследникам. В случае непослушания хозяину он подвер­гался порке, заключению в кандалы; в случае первого побега закаба­лялся на всю жизнь, а в случае второго — подлежал казни.

С третьей стороны, появляется что-то вроде налога на бедных в церковных приходах — еженедельный церковный сбор на помощь местным нуждаю­щимся, то есть семьям с большим числом детей, пожилым людям, искале­ченным солдатам, сиротам, одиноким женщинам с детьми, а также ремеслен­никам, чьи дела находятся в упадке. Детям бедняков была предоставлена возможность обучаться ремеслу и рабо­тать. Из числа наиболее состоятельных хозяев выбирались надзиратели за бедными. Они помогали констеблю и цер­ковным старостам. Это были выборные службы, за них никто не платил, но отка­заться от их исполне­ния было нельзя. Помимо этого законы обязы­вали под угрозой штрафа содер­жать своих нетрудоспособных родите­лей. То есть часть затрат на содержание пожилых людей перекладывалась на семьи в обяза­тельном порядке. Однако все эти виды помощи никогда не были односторон­ними. В ответ получатели должны были соответство­вать опреде­ленным требованиям. Они должны были быть добропорядочными, благо­честивыми и трезвыми, посещать церковные службы, а трудоспособные — отработать в пользу прихода.

Отдельную проблему представляло огромное число бродячих детей. Власти пытались, не привлекая дополнитель­ных средств, обеспечить детей так, как они считали это возможным. Их пере­давали тем, кто готов был обучать их ремеслу. Причем мальчиков обучали до 24 лет, а девочек — до 20. Вопрос о плате вообще не стоял, как и вопрос о каких-то переговорах с родителями. Если родители требовали назад ребенка, то их мог­ли запросто закабалить. Дети обеспечи­вались питанием и одеждой, а если выказы­вали какую-то склонность к ремеслу, у них были хорошие шансы пробиться затем в жизни. В случае побе­га и поим­ки они становились рабами своих хозяев до конца ученичества. Хотя это были суровые условия, так их будущее оказывалось все же лучше, чем у бродяг.

Новшеством системы призрения, сфор­мировавшейся в некоторых европей­ских странах к концу XVI века, стало появление исправительных домов для перевос­питания тунеядцев, бродяг и вообще всяческих нарушителей спокойствия и об­щественной морали. Первые исправительные дома были генетически связаны с монастырями и монастырской жизнью. Во-первых, они возникали в помеще­ниях упразд­ненных монастырей; во-вторых, распорядок жизни и ее содержа­ние были практически идентичны монастырским — это были работа и молитва.

Самые известные из них — два приюта, возникшие в 1590-е годы в Амстердаме. Каждый из них служил одновременно и тюрьмой, и исправительным домом. Мужчины помещались в Распхёйс, а женщи­ны — в Спинхёйс. Они направ­ля­лись сюда решением суда. Мужчины занимались очисткой от коры древе­сины (отсюда и название самого дома — от глагола raspen, строгать). Того, кто отка­зывался работать, нещадно пороли. Если он продолжал упорствовать, упрямца бросали в подвал, который через трубу медленно наполнялся водой. Чтобы не утонуть, заключенный был вынужден постоянно качать насос, против жела­ния приобщаясь к труду. Бродяги, воры, подонки всех мастей соседство­вали в Распхёйс с трудными подростками, заключенными сюда по желанию родителей.

В Спинхёйс, прядильном доме, содержались проститутки, девушки, сбежавшие из-под родительского крова, женщины, заточенные собственными мужьями за недостойное, по их мне­нию, поведение или пьянство. При этом наиболее состоятельные из этих дам могли за плату поселяться в отдельных камерах. Таким образом идея о систе­мати­ческой помощи бедным — как по­со­биями, так и приучением их к тру­ду — неразрывно связана с появлением такого феномена, как госу­дарство Нового времени, и раз­вивалась эта система внутри представ­лений об об­щем благе и идеи макси­мизации полез­ности каждого индивида во имя общего блага.

Государство нового типа появилось в евро­пейских странах в результате Рефор­мации и последующих процессов конфессионали­зации, а в России — во время правления Петра I. Новое регулярное государство Петра I не пред­полагало существования людей, веду­щих праздный образ жизни и не внося­щих никакого вклада в производство общего блага. Поэтому неудивительно, что Петр I попы­тался пойти по тому же пути, что и дру­гие европейские страны. Было законо­дательно запрещено подавать милосты­ню нищим. Сложно себе пред­ставить, как, он думал, этот указ будет исполняться: как бого­боязнен­ное население, зная, что мило­стыня нищему — условие спасения, перестанет в одночасье ее по­давать и кто будет контролировать такую огромную территорию, когда полиция только зарожда­лась. В представлении православного человека того времени бедные, нищие и преступники были несчастными, достой­ными жало­сти и помощи. Помощь им была делом совести, а не гражданской необ­ходимо­сти, и эта помощь никак не регулиро­валась законами и была сугубо доброволь­ной. Это были милостыня, помещение одиноких и сирот к род­ственникам, к крестным родителям, соседям, стариков или нетрудоспособ­ных из прихо­дов — в приходские богадельни.

Надо сказать, что новые европейские практики принуждения к труду празд­но­­шатающихся проникли в Россию постепенно и еще до Петра. Первое упомина­ние о над­зоре за нищими и принуждении трудоспо­собных к работе находим в постановлении Церковного собора 1681–1682 годов. В петровском законо­дательстве начиная с 1701 года принцип разделения на достой­ных и недостой­ных бедных проводится уже со всей очевидностью, включая требование еже­месячной инспекции московских богаделен для выявления тунеядцев. Также была проведена попытка переписи бедных по всей стране в 1720–1721 годах. А по указу 1715 года незаконнорожден­ных детей можно было анонимно прини­мать в специально учрежденных госпиталях для приносных младенцев. Прав­да, надо отметить, что таких госпиталей было всего лишь несколько и суще­ство­вали они недолго. Известно, что в Новгороде еще до этого указа на сред­ства местного митрополита был открыт приют для приносимых младенцев при одном из монастырей. Это еще одно свиде­тельство тому, что характерная для Нового времени идея сбережения народа в противо­вес обычному убийству младенцев уже проникала в умы правящей элиты.

Главная цель этой деятельности — польза обществу, и ее сформулировал в се­ре­дине XVIII века ученый Михаил Ломоносов в работе под названием «О раз­мно­жении и сохранении россий­ского народа». Он пи­сал, цитата: «…полагаю самым главным делом: сохранением и размножением россий­ского народа, в чем состоит величе­ство, могущество и богатство всего государ­ства, а не в об­ширности тщетной без обита­телей». Он видел проблемы и в огромной младен­ческой смертности у крестьян, которые не ухаживают подобающим образом за своими младенцами в силу необра­зованности и темноты, а также в тех мате­рях, кто в отчаянии убивал своих детей, чтобы не подвергать себя позору и наказа­нию из-за рождения детей вне брака. Чтобы избежать этого ужасного злодейства и для со­­хранения жизни неповинных мла­денцев он пред­лагал «учре­дить нароч­ный богаделенный дом для невоз­бран­ного зазорных детей приема, где богаделенные старушки могли бы за ними ходить вместо матерей или ба­бок». То есть, по сути, он предлагал соединить, ради экономии средств конечно, богадельню с сиротским приютом.

Пусть и несколько в другой форме, но и то и другое появилось в России в цар­ствование Екатерины II. О том, как применялись эти практики, пойдет речь в следующих лекциях. 

Расшифровка

Как мы говорили в прошлой лекции, император Петр I в своих реформах обще­ства пошел по пути других европейских государств, где к началу XVIII века уже вполне сложилось представление о насе­лении как о ценном ресурсе, которым нельзя разбрасываться, и об обществен­ном благе, в которое каждый поддан­ный обязан вно­сить свой вклад. Однако до Екатерины II ника­кого системати­ческого подхода или попыток реализа­ции этих концепций не было. К тому мо­менту, когда Екатерина взошла на престол, она уже имела сложив­шиеся воз­зре­ния на политику и экономи­ку, на то, как будет выглядеть государство в ее правление. Она хотела управлять не просто народом, но про­све­щенными, ответственными и полезными для государ­ства подданными. Найти их в импе­рии было не так просто, но человек Просвещения считал, что в его руках есть универсальный инструмент — воспитание. С его помощью можно создать нужных подданных, глав­ное — начать воспитание вовремя, еще в детстве. Исправить уже существующих людей гораздо сложнее.

Способ реализации этой идеи предложил один из приближен­ных импера­три­цы — Иван Иванович Бецкой. Он предложил открыть в Москве и Петер­бурге Воспита­тельные дома для приносных, то есть оставленных родителями, бро­шенных младенцев. Обычно это были незаконно­рожденные дети. Надо ска­зать, что сам Бецкой был незаконнорожденным сыном петровского фельд­маршала Ивана Юрьевича Трубецкого и шведской баронессы. Его фамилия — лишенная первого слога фамилия его отца. По тому же принципу, приня­тому у русской аристократии, были названы незаконнорожден­ные дети, например, графа Воронцова — их фамилия была Ронцовы, а графа Шереметева — Реме­тевы. Бецкой, ловкий придворный, долгое время состоявший на дипломатиче­ской службе, затем стал советником императрицы Екатерины II по делам воспитания. Ходили даже слухи, что Бецкой и был настоящим отцом Екате­рины, поскольку в конце 1720-х годов он был знаком с ее матерью, герцогиней Иоганной Елизаветой.

По его идее, в Воспитательные дома следо­вало из человеколю­бия принимать подкидышей, которых, как он писал, «зло­счаст­ные, а иногда и бесчело­вечные матери покидают, оставляют или, что злее, умерщвляют». При этом их следо­вало не только кормить и одевать, но и обучать и воспитывать, чтобы создать из них, как он писал, «новую породу» или новых отцов и матерей, полезных для госу­дар­ства. Они могли бы передать привитые им воспитание, навыки, образ мыслей своим детям, и, таким образом, благодаря воспитанию, разум­ному законодательству и проповеди можно преобра­зовать все общество. Бецкой как рус­соист был убежден, что корень всего зла и добра — воспитание. Именно с помощью последнего он предлагал создать доброго и прямого гра­жда­­­­нина, которого так не хватало в России XVIII века. Конечной целью пред­приятия было вырастить необходимый России третий чин людей, или, говоря языком европейских понятий, третье сословие, — людей, занимаю­щихся тор­говлей, промышлен­ностью и ремеслом. Это приведет к экономи­ческому процве­танию и будет вкладом спасен­ных младенцев в общее благо. Из этого ясно, что Бец­ким руководило не только сострада­ние. Он указывал Екатерине на то, скольких подданных она лишается, которые «по надле­жащем воспита­нии и по разным своим способно­стям могли бы быть годными и полезными членами общества». Это тот самый подход к индивиду и в це­лом населению как ресурсу, весьма характерный для евро­пей­ских политических режимов XVIII века, о чем мы говорили в первой лекции. Поэтому состра­дание по отно­шению к невинным младенцам — толь­ко небольшая часть целого комплекса мотивов.

Как следствие, между идеологическими манифестами Бецкого, то есть устав­ными документами Воспитательных домов, с одной стороны, и делопроизвод­ственными, не предназначенными для публики документами Дома, с другой, существует огромный зазор. В рутинных бумагах Воспитательного дома это учреждение предстает довольно страшным на взгляд современ­ного человека местом. Дети сотнями голодают, умирают и, по сути, предоставлены сами себе, выживая своими силами. Почему так получилось, мы попы­таемся показать в этой лекции.

Документов о внутренней жизни Москов­ского воспитательного дома сохрани­лось очень немно­го. Если удается их отыскать, они открывают нам совсем другую реальность — не идеаль­ную, придуманную Бецким, а возникшую в результате повседневной деятельности десятков и сотен взрослых людей и тысяч детей, проживав­ших в Доме. Постоянный рефрен делопроизводствен­ных доку­ментов Дома — прибыль, которую он должен приносить.

Может показаться удивитель­ным, но это не расходилось с распространенным в то время пониманием того, как может быть устроено учреждение такого рода. Согласно существо­вавшей в то время практике сиротских домов (прежде всего на проте­стант­ских территориях), сиротские и исправительные дома должны были быть рента­бельными, что означало: расходы на питание и одеж­ду обитателей, на жалованье сотрудников, на поддержание здания, на покупку орудий труда и материалов для работы не должны были прево­сходить доходы учреждения. При всем пафосе человеколюбие екатерининских вельмож было также социально стратифициро­ванным, не говоря уже о том, что характерное для нынешнего времени трепетное отношение к детям, младенцам, симпатия к ним как к людям с особыми потребностями еще только начинали склады­ваться в европейской культуре.

Кроме того, привычной была очень высокая младенческая смертность (до 75 % новорож­денных умирали в первый год жизни, причем во всех слоях населе­ния), а также очень суровое воспитание, которое распро­странялось даже на дво­­рянских детей — как мальчиков, так и девочек.

Как управлялся Воспитательный дом в царствование Екатери­ны II? Как функ­ционировало это огромное учреждение, в котором могло содержаться до не­сколь­ких тысяч детей одновременно?

Руководил Домом опекунский совет, состояв­ший из почетных опекунов. Воз­главлял совет главный попечитель. Со дня основания Московского и Петер­бург­ского домов и до конца 1780-х эту должность занимал в обоих Домах сам Бецкой. Первы­ми почетными опекунами (членами опекунского совета) в основ­ном были избранные лично Бецким приближенные Екатерины, в боль­шинстве своем гвар­дейские офицеры, опора императрицы во время совершен­ного ею совсем еще недавно переворота 1762 года. Впоследствии они менялись, но это всегда были те, кому доверяла лично императрица и Бецкой. В 1780-е годы Бецкой начал болеть и уже не мог заниматься ежедневными делами Воспи­­та­тельных домов. Полный отход от дел Воспита­тельного дома и других создан­ных Бецким учреждений произошел в 1789 году, когда он передал распо­ряди­тельную власть в Московском воспита­тельном доме князю Александру Михайловичу Голицыну.

В феврале 1792 года указом им­ператрицы преемником главного попечителя обоих домов был назначен граф Христофор Серге­евич Миних, внук фельд­маршала Миниха. Однако Голицын, по всей видимости, продолжал выполнять свои прежние обязанности в Московском воспитательном доме. Отмечу, что почетные опекуны — шесть членов опекунского совета — были титулован­ными особами, вельможами, служба которых по управлению Домом не опла­чи­­валась, хотя они вынуждены были посвящать ей значитель­ное время.

Непосредственную ответствен­ность за управление Домом нес главный надзи­ратель, назы­вавшийся также обер-директо­ром. Он получал за свою службу жалованье. В период, о котором пойдет речь, эту должность занимал Генрих (Григорий Григорьевич) Го­гель — польский офицер, находившийся на русской военной, а затем статской службе. Также в состав админи­стра­ции входили опекуны и помощник обер-директора, то есть главного надзирателя. К концу XVIII века в Доме содер­жалось около 1000–1500 детей, на которых приходи­лось 270 служителей — надзирателей, докторов, эконо­мов, дядек, нянек, кормилиц и работников на кухне. Помимо этого, было еще около сотни детей коммерческих, то есть тех, у кого были родственники или кто-то другой, кто вносил за них плату. Им полагался отдельный персонал.

Для реализации целей Воспи­тательного дома нужны были огромные средства. Изначально предполагалось, что финанси­рование будет осуществляться через благотворительные пожертво­вания. Значительные суммы жертвовала сама импера­трица и наследник. Затем суще­ствовал круг почетных благотво­рите­лей — вельмож, обладателей огромного числа крестьянских душ, и промыш­лен­­ников. Их имена были широко известны, они могли влиять на решения опекунского совета. Обычные люди также могли делать взносы. Имена всех благотворителей публиковались в ежегодных «Известиях Императорского Воспитательного дома».

Однако довольно быстро стало понятно, что этого недостаточно. Росло число детей, и, чтобы пополнять бюджет, Воспитательный дом обрастал новыми институ­циями — например, открытым на деньги Демидова в 1772 году коммер­ческим училищем, банками — Вдовьей и Сохранной казной. С новыми монопо­лиями (на производство игральных карт, например) и откупами росли финан­совые обороты Воспитательного дома, как росли аппетиты причастных к этому чиновников. Воспитательный дом расширял свою коммер­ческую деятельность, увязая в контрактах, процентах и откупах. Все это становилось источником коррупции на уров­не администрации Дома.

В 1775 году, то есть через пять лет после открытия Петер­бургского и восемь — Московского дома, Бецкой получил от Екатерины некоторые замечания по по­воду содержания детей в Доме. Откуда она получила сведения, неиз­вестно. Тем не менее из ответов Бецкого мы узнаем, что императрица была недовольна как нравственным, так и физическим развитием детей. Они были «худы, неловки, непонят­ливы, угрюмы». Кроме того, выясняется, что дети страдали болезнями глаз, что у них был бледный цвет лица и вообще чахлый вид. Все это Бецкой отнес на счет сырости нового здания. Через пять лет, в 1780 году, в Воспита­тельном доме побывал нейтраль­ный наблюдатель — император Священной Римской империи Иосиф II, находившийся в России с визитом. В своем днев­ни­ке он оставил схожее описание: «Комнаты, где спят дети, просторные, но низ­­кие, не про­пус­ка­ют воздух. Боль­шинство детей страдает от глазной болезни. Воспиты­вают их обычно довольно сурово. Дом отстроен едва ли наполовину, и еще отсутствует целый флигель».

Младенцев в Дом в большинстве приносили, но некоторая часть рождалась в родильном госпи­тале при нем, нарочно устроенном так, чтобы рожаю­щая там женщина могла сохра­нять анонимность. Ее не спра­шивали ни об имени, ни о ста­тусе, ни о семейном положении, и каждой женщине предоставля­ли отдельную комнату. Отмечу, что нова­торством был и сам госпиталь, поскольку рождение ребенка не считалось тогда чем-то имеющим отношение к меди­цине.

Число поступавших в Дом младенцев было настолько велико, что через не­сколь­ко лет Дом начал отдавать их по дерев­ням кормилицам за годовую плату в три рубля и обещание вернуть детей в Дом к трем годам — как следует из до­кументов, «буде живы оста­нутся». В 1775 году таким обра­зом более пяти тысяч младен­цев, по сведениям Бецкого, были отданы на вскармливание, но верну­лись только две тысячи — осталь­ные, очевидно, умерли. Три раза в год один из почетных опекунов и дирек­тор деревен­ской экспедиции — специаль­ного подразде­ления, которое ведало детьми, отданными за пределы Дома, — долж­ны были объезжать женщин, взявших на вскармли­вание детей в окрест­ные уезды. Однако осуществление этой миссии было крайне трудо­затратно, и неяс­но, как она осуществлялась. Женщины должны были также привозить детей на прививку от оспы, обязательно делав­шуюся в Доме по правилам, заведен­ным Екатериной II. Однако это не спасало. Общая смертность детей за три года даже превы­сила число младенцев, поступив­ших в Дом за это время.

С самого начала в Доме пыта­лись организо­вать искусственное вскармливание младен­цев, посколь­ку найти женщин-кормилиц было нелегко. Осо­бенно слож­но было это в летние месяцы, когда женщины были заняты в поле. Для кормле­ния пытались использовать так называемый рожок, коровье вымя, и вскармли­вали, соответ­ственно, коровьим же молоком. Как раз незадолго до этого, в 1760-е го­­ды, появились исследования, показывавшие, что новорож­денные не в состоя­нии переваривать коровье молоко. Но до общества эти работы до­шли далеко не сразу. К тому же понятно, что ни о какой стериль­но­сти самих рожков не могло быть и речи. Все это значительно усугубляло смертность младенцев, доходив­шую до 90 %. Так, только за один месяц — июль 1797 года — из 161 младенца, поступив­шего в Дом, умерло 145, в том числе и по причине недостатка кормилиц. Главный доктор Дома сообщал импера­трице Марии Федоровне, что кормилицы питали даже по пять младенцев.

Мария Федоровна была супругой императора Павла I. После смерти импера­три­цы Екатерины II она была назначена им главно­начальствующей над Вос­пита­тельными домами и вообще всеми заведениями призрения в ведомстве императорской фамилии. Недостаток в корми­лицах и вызванные им послед­ствия, писала императрица, «злейше уже заразительной чумы». В связи с этим опекунский совет разрешил увеличить им ежемесячное жалованье. В октябре того же года даже потребовалось увещевание митрополита Московского, чтобы склонить женщин к вскармливанию несчастнорожденных младенцев.

В итоге Мария Федоровна, принявшая дела по управлению в том числе Москов­ским воспитательным домом, в конце 1797 года писала Павлу I: «По спискам число детей, принятых в Дом со времени его основания, простирается прибли­зительно до 65 тысяч. Я усмотрела с горечью и удивлением, что из этого огром­­ного числа не осталось в живых и семи тысяч».

До нас не дошло прямых свидетельств о людях, которые приносили своих ново­рожденных детей в Дом, или о женщинах, которые прибегали к возмож­ности анонимно родить в его госпитале. Как правило, остав­ляя ребенка, роди­тели вносили за него деньги. Суммы были самые разные и варьи­ро­вались от 50 ко­пе­ек до 60 руб­лей. Деньги отдавались казна­чею и отправлялись в Сохранную казну под проценты — как пред­полагалось, чтобы ребенок при выходе из Дома мог получить какую-то сумму на первое время.

Иногда были экстраординарные случаи: сумма в 200 рублей ассигнациями, пожалованная самой императрицей прине­сенной девочке, которой при креще­нии было дано имя Анна Николаева, была из ряда вон выходящей. Очевидно, родителями ее были кто-то из приближенных импе­ратрицы.

В архивах сохранились прошения о возвращении детей. Как видно из них, часто детей в Дом отдавали родственники после смерти родителей. То есть это были не незаконнорожден­ные дети, а сироты. Подросших, их иногда просили вер­нуть. Обычно это были дяди и тети этих детей. Это называлось «отдать на вос­пи­тание», поскольку однажды отданные или рожден­ные при Доме продолжали формально числиться за ним далее до совер­шеннолетия. Иногда объявля­лись родители, просили отдать им их детей, и такие просьбы удовлетворялись, если находи­лись свиде­тели, подтверждав­шие, что просители — настоя­щие родители ребенка. Однажды ребенка попросили вернуть родители, в прошении которых указывалось, что он рожден до их брака. По всей видимости, все время они переживали из-за своего вынужденного решения.

Мне попался уникальный доку­мент, из которого видно, как горожане прибе­га­ли к помощи родильного госпиталя при Воспитательном доме. Это одно из дел московской полиции (или, как она называлась, Упра­вы благочиния). Сам фонд, архив полицейского учреждения, уже говорит о том, что хорошо кончи­ться эта история не могла. Некий иностранец Василий Гильдебранд обвинялся в «сма­не­нии девки», то есть в соблаз­не­нии и уводе дворовой Аксиньи Евсти­феевой, принад­ле­жавшей коллежскому асессору Боголюбову. Гильде­бранд не был ино­странцем в прямом смысле. Он родился в Петербурге, а его родите­ли были голландцами, приехав­шими в Россию. Сам он давно жил в Москве, причем семь лет — с 1767-го по 1774-й — прослужил в Воспитатель­ном доме в должности комиссара. В тот момент, 55 лет от роду, как он показал на до­про­се в поли­ции, он занимался переводами с немецкого на русский. Это, впрочем, не помешало Управе определить его как праздношатающегося.

Из допросов Гильдебранда и девки Аксиньи выясняется, что они состояли если не в очень длительной, то постоянной связи. Когда Аксинья забереме­нела, Гильдебранд сначала прятал ее у себя, но затем, очевидно, зная о возмож­ности анонимно и безопасно родить в госпитале при Воспитательном доме, отправил ее туда. Боголю­бов утверждал, что Гильдебранд неоднократно сам приходил в родильный госпиталь якобы для свидания и передавал гостинцы. Более того, он просил главную повивальную бабку отпустить Аксинью с ним из родильной, но, получив отказ, ушел и после не являлся. Боголюбов выдви­нул Управе благо­чиния версию поступков Гильдебранда, исключав­шую воз­мож­ность личной привязан­ности и представлявшую все дело как покушение на частную соб­ственность. По словам Боголюбова, «все его намерение к тому клонилось, чтоб, подманя девку, скрыть ее подложным именем для блудодей­ства». О судьбе их ребенка в делах Управы сведений не сохрани­лось. Девку вер­нули владельцу для наказания, а Гильдебранда отправили из Управы в инва­лид­ный дом.

Все это говорит о том, что самые разные люди использовали Дом в своих инте­ресах, в том числе для того, чтобы безболезненно для совести избавиться от по­следствий греха. Однако, отдавая туда своих детей как подкиды­шей или даже родив их в госпи­та­ле при Доме, они находили способ сохранить связь с детьми и, пережив трудные времена, вернуть их обратно. Вероятно, это было не так уж и сложно, если принять во внима­ние то, что мы сейчас назвали бы коррумпи­рованностью сотруд­ников — от нянек до управ­ляющих.

Интересно, что, судя по доку­мен­там самого известного приюта для подкиды­шей — флорентийского Оспедале-дельи-Инноченти, о котором мы рассказы­вали в первой лекции, — родители, отдававшие туда своих новорожденных, остав­ляли на детях разнооб­разные знаки, чтобы потом, пережив трудные вре­мена, узнать их и вер­нуть. Эти родители следили за жизнью детей и даже достав­ляли приданое дочерям. Низкая доля возврата детей — всего 6 % — свиде­тельствует скорее об очень высокой смертности среди них, чем о стрем­лении навсегда от них избавиться.

Предлагаю обратиться к свидетельствам очевидцев и посмотреть, что же в дей­ствительности происходило с детьми в Воспитательном доме, как они содержа­лись в нем и как протекали их дни. К началу 1790-х годов до Екате­рины II стали доходить сведения о масштабных беспорядках в финансах и управлении Воспитательным домом, а также в содержании детей. В фев­рале 1792 года она сама писала попечителю Голицыну: «Между тем дошло до све­дения нашего, что по Воспитательному дому и дети, и суммы не в том порядке и призре­нии, в каком они по учреждении оного быть должны». Более того, оказалось, что воспи­тан­ники Дома убили в произошедшей в питейном доме пьяной драке сержанта Покромкина. Тогда императрица изъявила свое монар­шее удивление, что воспитан­никам позволено таскаться по столь предо­суди­тель­ным местам.

Однако на самом деле вряд ли в этом было что-то удивительное. Найденный мною уникальный документ — письмо с жалобой, написанное самими воспи­танниками в конце 1792 или начале 1793 года — говорит о том, что такие по­рядки в Доме были обычным делом. Кружным путем письмо дошло до Опе­кун­ского совета. В 1793 году Голицын принес его на заседание, но заранее объявил содержавшиеся в письме жалобы «неимовер­ными», то есть невозмож­ными. Тем не менее случай подлежал расследованию, и совету пришлось отвечать по каждому из пунктов. Конеч­но, опекунский совет был заин­те­ре­сован в том, чтобы все осталось в стенах Дома и, главное, не дошло до самого Бецкого, бывшего главного попечителя Дома.

Подлинность жалобы проверить невозмож­но, однако изло­женные в ней быто­вые подробности, детали повседневного суще­ствования свидетельствуют о том, что все же ее авторами были воспитанники Дома — старшего возраста или, воз­можно, выпуск­ники. Написано письмо с большим количе­ством граммати­че­ских ошибок.

Во-первых, утверждали авторы жалобы, начальство Дома не посещает покоев детей и не интересуется, сыты ли они, в то время как няньки растаскивают еду прямо под носом директора и эконома — «кормят при Доме своих людей», то есть, вероятно, свои семьи, забирают себе одежду и обувь воспитанников. Дети же покупают хлеб у нянек, которые еще и приторговывают им на стороне. Жаловаться начальству дети не могли, потому что были, по их словам, «и без то­­­го загнаты их свирепыми поступ­ками». В больнице при Доме, ут­вержда­ли авторы жалобы, лечат больных, зараженных непотребными (то есть венериче­скими) болезнями, а служители Дома отличаются развратным пове­дением. Цензор Вейц, помощник обер-директора, содержит любов­ницу — смо­три­тельницу при воспитанниках, да и не он один, утверждают авторы жалобы: «Да и многие в дому в таковых пакостных поступках находятся, отчего нам, сиротам, хорошему заниматься?» То есть тем самым подают плохой пример самим воспитанникам.

Выясняется также, что слу­жители застав­ляют детей работать на себя и попро­шайничать на улицах. Вот еще один фрагмент: «Работаем на всех начальников всякие поделки, как крестьяне их малые дети. Кто бы из сторонних мимо ни шел, у каждого просят: дядюшка и тетушка, пожалуй денежку, мы есть хочем». Из жалобы мы также узнаём, что к детям применялись несанкциони­рованные телесные наказания, приводившие даже к попыткам самоубийств. Так, главная надзирательница бьет нагих девиц при дворниках и, по словам жалобщиков, «некоторые от ее тиранства с ума сходили и в заходные трубы бросались с третьего этажа». Она же попрекает детей их происхо­ждением: «Всегда с ругательством нам упрекает, что мы непотребного рода, и вы не го­ди­тесь ни к какому способу, и графу [Миниху] об вас будем сказывать».

Кроме того, согласно жалобе, учителя брали с детей плату за обучение, а также учили за плату детей служителей и пренебрегали воспитанниками, причем получали награжде­ние и прибавку к жалованью. При этом сами воспитанники если что-то и знали, то в лучшем случае русскую грамоту, и то в основном мальчики. Как утверждали авторы жалобы, учат их плохо сознательно — из опасения, что дети, выучив­шись, займут место учителей. Из всех служи­телей в Доме честно служат только помощницы надзирательниц из взрослых воспитанниц, но они, по словам авторов жалобы, остаются без поощрения и лишаются своих мест. Таким образом, дети не только постоянно голодают и видят, как их хлеб и одежду растаскивают низшие служители, но и вынуж­дены из страха молчать.

Однако совету показалось возмутительным не положение вещей, а сама жало­ба. Совет признал ее подложной, а авторов — пасквилянтами. Попечитель Дома Голицын считал, что у воспитанников есть возможность пожаловаться напря­мую обер-директору Гогелю, а поскольку к нему никаких жалоб не посту­пало и голодающих детей он не за­мечал, значит, и быть такого не может. Совет отрицал любые злоупотребления со стороны служителей. Няньки в Доме пита­ются отдельно от детей, утверждал Совет, а остающийся от питомцев хлеб отдают караульным солдатам.

Интересны некоторые аргу­менты, приведенные Советом в оправдание служи­телей. Например, помощник обер-директора Вейц просто не мог делать то, в чем его обвиняют, так как, по словам Совета, «человек немолодой, слабого сложения и к любовным делам вовсе не способен, от своей должности не отлу­чается и сам удерживает юношество от всяких шалостей». Что касается свиде­тельств об унизи­тельных наказаниях в Доме, то Совет, оправдываясь, приводит другие примеры практикуемых в Доме наказа­ний. Так, главная надзиратель­ница сама не наказывает девушек, но «отдает виноватых на собст­венный суд прочих девиц, и хотя сие редко случается, однако бывало, что сами благонрав­ные девицы требовали, чтобы виноватую дозволено было им самим наказать. А чтобы они при дворниках нагие были наказы­ваемы, то сему и быть невоз­можно, потому что мужчины никогда в покои девиц не призываются».

Можно сказать, что Воспита­тельный дом функционировал, как и всякое закры­тое учреждение, без контроля общества. Дом находился во власти тех, кто был заинте­ресован в получении прибыли — симво­лической, как почетные опеку­ны, или же настоящей, материальной, подобно находившимся на долж­ностях директору и другим сотруд­никам. Не случайно авторы жаловались на то, что «[служители] нажи­вают тысячи, выстроивают домы, покупают на чу­жие име­на, и людей дарят им, и про­чим. Эконом выстроил дом все на си­ротское, а куп­лен на его свояка». На это совет отвечал: «Всяк себе добра желает и желать должен, не повреждая совести своей по должности».

Как мы видим, Воспитательный дом, создан­ный на основе рациональных прин­­ципов для сохранения жизни и воспитания «новых людей», оказался примером слепой веры в напи­санный закон и проповедь доброде­тели. Люди Просвеще­ния считали все это достаточ­ным условием для достижения результата.

В следующей лекции мы погово­рим о том, какие меры были приняты к тому, чтобы изме­нить положение вещей в Доме и занять детей чем-то действи­тельно полезным и им, и обществу.  

Расшифровка

Как мы видели в прошлой лекции, свой­ственная Просвещению вера в разумные законы и возможность изменения человека через воспита­ние столкну­лась с российской действи­тельностью и не смогла преодолеть ее инер­цию. Воспита­тельный дом не только плохо выполнял свою задачу сохранять жизни незакон­норожденных, но вскоре пре­вратился в огромное коммер­ческое пред­приятие. Оно прино­сило хорошие доходы его участникам за счет откупов, банка Сохран­ной казны, монополии на играль­­ные карты и разных концес­сий. Импера­трица Мария Федоровна не сильно ошибалась, когда писала в 1797 году, что едва ли кто-то из достиг­­ших совершен­но­летия питом­цев оказался полезен государ­ству: «Ученые, литераторы, художники, ремесленники, купцы и банки­ры, кото­рых Дом в своем уставе обещает госу­дарству, не явились до сих пор, хотя заведение существует уже 30 лет». Посмот­рим, как решалась проблема полезности воспи­тан­­ников Воспита­тельного дома для госу­дарства и какие на этом поприще были достигнуты результаты.

Центральная роль в этой деятельности принадлежала императрице Марии Федо­ровне. Императрица Мария Федо­ровна, супруга императора Павла I, взо­шедшего на престол в конце 1796 го­да, всегда стремилась играть самостоя­тель­ную политическую роль, пусть и оставаясь формально в рамках жены и матери огромного семейства. В 1797 го­­ду супруг своим указом назна­чил ее главно­управ­ляю­щей Воспита­тельным обществом и Воспи­тательными домами.

Как говорилось в предыдущей лекции, пред­полагалось, что «новую породу людей» в Воспитательном доме будут создавать, приучая их к разно­образному труду. В самом Доме было учреждено восемь разных реме­сел: чулочное, муж­ское портное, ткацкое, мужское баш­мач­­ное и женское башмач­ное, столяр­ное, слесарное и медное. При этом во внутренних документах прямо указывалось, что все эти ремесла должны приносить прибыль Дому.

Так, однажды главный надзи­ратель Иван Акинфиевич Тутолмин (он, кста­ти, в 1812 году увидит самого Наполео­на и передаст от него послание импера­тору Александру I) отчи­ты­вался императрице Марии Федоровне, что, учитывая число взрослых, состоящих ныне при Доме, все труды и старания по мужской половине остаются тщетными. Причиной было в первую очередь малолетство детей, «почему они не могли полноценно работать, а только приглядываться», как писал Тутолмин. Они были еще не в состоя­нии приносить при­быль Дому. Кроме того, он ука­зывал на то, что у этих ремесел, самых распространен­ных в городе, не было подходя­щего рынка сбыта. Так, напри­мер, ткачи были почти у всех дворян свои, из кре­пост­ных. Сам Тутолмин нашел следующий выход: он отправлял 12–13-лет­них мальчи­ков в учение «опера­тору каменных болез­ней», то есть хирургу, а назначенных в обучение ткацкому ремеслу — на Алек­сандровскую ткацкую мануфактуру в Петербург.

Село Александровское вблизи Петер­бурга состояло из трех деревень. Сейчас на этом месте находится Обуховский сталели­тейный завод. Это село было подарено Екатериной II генерал-прокурору князю Вяземскому; после его смер­ти его вдова княгиня Вяземская село продала. В 1798 году польский эконо­мист аббат Оссовский поднес Павлу I проект введения в России неза­долго до того изобре­тенного в Англии механического пряде­ния бумаги, шерсти и льна, то есть попросту ткацкого станка. Павел I одобрил этот проект и дал на него денег. На них аббат купил село Александровское, но воплотить свой проект не успел, поскольку умер в следующем году. Уже он сам предполагал, что рабо­тать там будут воспитанники Воспитательного дома, так как других свободных рук в государстве не было.

Заведовать механическими шерсточе­саль­ными машинами специально был приглашен из Англии инженер Виль­гельм Шервуд. Интересно, что он отец Ивана Васильевича Шервуда-Верного, известного своим доно­сом царю о готовящемся восстании декаб­ристов, а также дед архитектора Василия Осиповича Шервуда — автора здания Исторического музея в Москве.

К 1808 году Шервуд успел толь­ко изготовить машины; еще некоторое время занимался исправлением их недостатков. Тем не менее он пред­ложил импера­трице Марии Федоров­не свой план экономического развития Александровской мануфактуры. Основную часть рабочей силы должны были составлять воспи­танники Воспитательного дома обоего пола, причем несовершеннолет­ние. Шервуд также предполагал, что работа на стан­ках на фабри­ке будет произво­диться только десять месяцев в году, а два месяца фабрич­ные будут, как он пи­сал, упражняться в полевых работах. То есть этот проект на самом деле очень напо­минал военные поселения, возникшие в те же годы.

Уже в октябре 1800 года Мария Федоровна подписала указ об отправке первой партии питомцев Московского воспи­тательного дома на Алексан­дровскую мануфактуру под Петербург. Дети, отправляв­шиеся туда, получали довольно щедрую экипировку: им выда­валось только в дорогу «по три рубахи, полотен­це, простыни, платье верблюжье и затрапезное, по две пары чулок и по две — башмаков». Поскольку они долж­ны были ехать зимой, в декаб­ре, им были куплены тулупы, валенки, шерстяные чулки и рукавицы. Все это контрастирует с тем, какое содержание дети имели в самом Воспитательном доме в Москве. Оче­видно, что на новое предприятие Мария Федоровна была готова потратить значи­тель­ные суммы. И действитель­но: на содержание в день во вре­мя дороги каждому воспитан­нику определялось по 25 копеек, что было доволь­но значи­тельной суммой, если учесть цены того времени; на питание каждому воспи­таннику — работнику фабрики должно было выделяться 10 копеек. И надо сказать, что эти 10 копе­ек в сутки на челове­ка считались начальством довольно большой суммой. Шервуд так оправдывал эту сумму: во-пер­вых, «воспи­тан­­ники обязаны работать в сут­ки 12 часов, будут иметь больший позыв на пищу». «Кроме того, посколь­ку фабрика находится за городом, — писал он, — стои­мость провизии гораздо выше, чем в городе».

Обучение детей должно было происхо­дить прямо на фабри­ке, на него требо­валось три месяца. При этом, как пола­гал Шервуд, для избежания лишних рас­ходов в первый год можно взять на фабрику одних мальчи­ков. На дру­гой год — одних девочек, чтобы не иметь надзирательниц для малого числа воспи­танниц, как он пи­сал. Потом уже можно будет брать воспи­тан­ников и того и другого пола поровну.

Помимо мануфактуры, воспи­танников могли отправить, например, в госпи­таль. Так, в конце 1797 года 30 человек были отправ­лены в Московский сухо­путный госпиталь помогать ухаживать за больными.

В 1807 году в Воспитательном доме был орга­низован так назы­ваемый латин­ский класс. В нем мальчиков обучали, помимо чтения, математики, немецкого языка, еще и латыни, для того чтобы они затем могли посту­пить в Медико-хирургическую акаде­мию. В 1811 году состоялся первый выпуск­ной экзамен. Обучение в этой Академии было плат­ным, но плату вносил Опекунский совет. Однако Мария Федоровна рассчиты­вала, что по окончании учебы воспитан­ники отработают шесть лет в самом Воспитатель­ном доме в каче­стве платы за полученное образование. Сложнее было с девочками. Сначала в 1797 году в Петербурге был открыт Повивальный институт: там должны были готовить профессиональных акушерок. И вскоре из Москвы туда отправилась первая партия 16–17-летних девушек. К ним предъ­яв­лялись довольно серьезные тре­бо­вания. Они должны были знать не только русский язык, но и немецкий, поскольку боль­шин­ство докто­ров, которые их там обучали, были выходцами из немецких земель. Опять-таки Мария Федоровна рассчитывала, что по окон­чании курса они вернутся в Воспи­тательный дом и отработают там по крайней мере шесть лет в качестве платы за обучение.

Еще одна довольно успешная затея импе­ратрицы — это классы подготовки настав­ниц, открытые при Воспита­тельных домах в Москве и Петербурге в 1808 го­ду. Эта дата не случайна. Вскоре после подписания Тильзитского мира в 1807 году вокруг императрицы Марии Федоровны сложился кружок нацио­нально-консерва­тивной оппози­ции, в который входили придворные и интел­лектуалы того времени, например Александр Семенович Шишков. Вслед за Руссо они придавали большое значение нацио­нальному воспитанию. Оно, как оказалось, было отдано в руки крайне ненадежных фран­цузских гуверне­ров, которые, как они считали, по определе­нию не могли научить ничему хоро­шему. Поэто­му (как писала императрица, соединяя «благо­со­стоя­­ние с общею пользою») Мария Федоровна приказала устроить в обоих Домах классы для подготовки домашних наставниц для дворян. В мос­ковский класс отбиралось 25 де­вушек 11–12 лет, умевших считать, читать и пи­сать по-русски и по-немец­ки. В эти классы зачисляли исключительно тех, у кого вообще не было никаких родственников, потому что те, у кого были родственники, как опасалась императрица, неохотно оставят потом столицу. Была разра­ботана особая програм­ма. По сути, она соответство­вала той программе, по которой обучали дворянских девушек в Смоль­ном институте, поэтому на выходе настав­ницы были довольно хорошо образованными людьми. Они знали французский язык, русскую и француз­скую словесность, умели музици­ровать и рисо­вать, знали всемирную историю и геогра­фию. Все это они долж­ны были донести в про­винцию, чтобы пригото­вить из та­мошних девушек хороших жен и мате­рей. Сами же они, наряду с выпускни­цами Повивального института, были, наверное, первыми женщинами, имевшими профес–сио­наль­­ное образо­вание и способными прокормить себя. Из первых выпусков окон­чили классы около половины — 10–15 чело–век в каждый год. Некоторые выходили замуж, обычно за воспитан­ни­ков того же Воспитательного дома. И тогда они автома­тически исключа­лись из числа наставниц как замужние женщины.

В первые годы, в 1818–1820 годах, спрос на наставниц у дворян был довольно высоким. Они даже вынуждены были ждать, пока та или иная наставница освободится, закончив работу у сосе­дей. Впоследствии, в 1837 году, как и все специализирован­ные классы в Воспитательном доме, класс настав­ниц был упразднен Николаем I.

Как видим, подопечным Воспита­тельного дома не удалось оставить заметного следа в обществе. Проект Просвещения использо­вать незакон­норожденных младенцев как ресурс, чтобы создать путем воспитания «новую породу людей» и исправить, улуч­шить общество, не удался в том виде, в кото­ром задумывался. Уже к началу XIX века стало понятно, что сами собой выпускники не смогут добиться успеха, а тем более внести вклад в общественную жизнь. Посколь­ку ни учеб­ная подготовка в Воспита­тельном доме, ни полная заброшен­ность детей не позво­ляли этого сделать.  

Расшифровка

Известное сегодня многим изящное полуциркульное здание на Сухаревской площади в Москве — один из корпусов Института скорой помощи им. Склифо­сов­ского — привлекает внимание своим массивным полукруглым портиком с двумя рядами тонких колонн. Немно­гие знают, что оно было выстроено архитектором Джакомо Кваренги в начале 1800-х годов как мемо­риал памяти супруги графа Николая Петровича Шереметева — графини Прасковьи Иванов­ны, умершей в 1803 году. Она всегда желала устроить приют или больницу (или, как тогда говорили, гофшпиталь) для бед­ных и несчастных, которым негде получить помощь. И супруг был с ней полностью согласен. Уже после ее смерти Шереметев реализовал это их общее желание в здании, располо­жен­ном на Черкасских огородах — так тогда называлась эта местность за Сухаре­вой башней. Может показаться удивитель­ным, но у современ­ников не возни­кало никакого диссонанса в том, что это изящ­ное сооружение было предназна­чено для убогих, больных и неспо­собных найти себе пропитание. Ведь, каза­лось, можно было обойтись чем-то более простым.

В предыдущих лекциях мы говорили о Московском воспитательном доме. О том, как попадали туда дети, почему часто умирали, как и чему учились и где могли трудиться. Мы также говорили о том, как относилась к этому пра­вящая элита. Теперь речь пойдет о другом учреждении, частном и пред­назна­ченном для взрос­лых людей, — о Странноприим­ном доме графа Шереме­тева. Предназначенный для тех, кто «не имеет способов к пропита­нию, удручен болезнями и от многочислен­но­сти семейств своих бедствующих», он оказался достаточно привилегиро­ванным учрежде­нием. Как воз­ник замысел этого учре­ждения, что в дей­ствитель­ности задумывал граф Шереметев? Кто вопло­щал эти замыслы? И почему то, что получилось, не соответство­вало высоким сло­вам о помощи несчастным?

Если в западной части Европы призре­ние, благотворительность и помощь бед­ным в Новое время были результа­том симбиоза церкви и государства, то в Рос­сии учрежде­ния, подобные Шереметевскому дому, напри­мер Голи­цынская больница, были результатом симбиоза государства и частной ини­циативы. Екатерина во многом перело­жила ответственность за нетру­до­способ­ное насе­ление на общество, поощряя членов элиты в их стремлении к филан­тро­пиче­ским занятиям, как это стало называться. Появление Странно­приим­ного дома связано в обществен­ном сознании с роман­тической историей любви графа Николая Петровича Шереметева и крепостной актрисы Прасковьи Ивановны Кузнецовой-Жемчуговой.

Вообще, в сожительстве дворян со своими крепостными, особенно с крепост­ными актрисами, не было ничего удивительного. Но этот случай — из ряда вон выходя­щий. Шереметев не мог жениться на своей крепостной. Это не было запрещено законом, но было совершенно невоз­мож­но фактически. Поэтому сначала в 1798 году он дал ей вольную на фами­лию Ковалева, а затем в белорус­ских губерниях, прежде принадлежавших Речи Посполи­той, то есть Польше, был отыскан шляхтич Ковалевский, согласившийся удочерить Прасковью. Он был зачислен на службу, получил ордена и титул барона. Парал­лельно в Москов­ском архиве Коллегии иностранных дел в бумагах Разрядного приказа был найден некий шляхтич Якуб Ковалев­ский, попавший в плен во время вой­ны в 1654 году и затем поступивший на русскую службу. Дальше архивному чиновнику уже не составляло большого труда прочер­тить преемствен­ность между этим шляхтичем и семьей крепостных Кузнецовых, принадлежавшей Шереме­тевым. В венчальной записи Прасковья уже была обозначена как Кова­левская. В отличие от женитьбы на бывшей крепостной, в покупке родослов­ной у поль­ского дворянина не было ничего необычного для конца XVIII века.

Теперь вернемся к истории создания Странноприимного дома. Идея его созда­ния возникла еще, вероятно, в начале 1790-х годов, причем принадлежала она обоим — и самому графу Шереметеву, и Прасковье Жемчуговой. Таким обра­зом, это был их совместный проект. И Прасковья, и граф Шереметев были очень набожными людьми. Шереметев был придворным, завидным женихом, знатоком европей­ского театра и музыки, музыкантом-виолончели­стом. На про­­­­­­тяжении всей своей жизни он делал огромные вклады в монасты­ри, состоял в переписке с их настояте­лями, с москов­ским митрополитом Плато­ном. Кроме того, ему было свойственно оказывать ничем не регулируемую помощь разнообраз­ным людям: много­численным просителям, осаждавшим его дальним родственникам, неизвестным ему вдовам.

На эту помощь у него уходило до 60 тысяч руб­лей в год — около 9 % всех его рас­хо­дов. При годовом доходе, например, в 1798 году в 632 000 рублей. Вооб­ще, в своем кругу он слыл немного чудаковатым в том, что касалось его отно­шения к крестьянам и крепостным актерам в частности. Он устроил школу для кре­сть­янских детей в Кускове и Останкине. Он даже платил родите­лям этих де­тей, чтобы те отпускали их в школы. Он содержал богадельню, откры­тую еще его матерью для крестьян в Вешняках, рядом с Кусковым. Он хорошо кормил акте­ров, платил им жалованье, лечил их. А потом платил им даже пенсии и вообще заботился о них.

Уже в 1798 году в местности за Суха­ревой башней, называемой Черкас­скими огородами, принадлежавшей Шереметевым (там находился их лет­ний дом), появилась первая постройка для гошпи­таля, выпол­ненная крепостным архи­тектором Шереметева. Она не представляла собой ничего особенного: обычная городская усадьба. Работы по отделке и обустройству шли крайне медленно. В конце 1801 года Шереметев обвенчался в Москве с Прасковьей, к тому вре­мени уже польской дворянкой. И перед отъездом в Петербург, ко двору, обра­тился с просьбой взять на себя наблюдение за строительством этого важного для супругов объекта к Алексею Федоровичу Малиновскому.

Малиновский был чиновником Мос­ковского архива Коллегии иностранных дел; впоследствии он даже стал директором этого архива. Он пользо­вался полным доверием Шереметева, был исполнителем его самых ответ­ственных и непростых поруче­ний: например, присут­ствовал на тайной свадьбе Шереме­тева и Прасковьи. Его мы будем упоминать и дальше. Малинов­ский согласился (он, конечно, не мог отказать) и возглавил Московскую домо­вую контору Шере­­­­метева, через которую шли все суммы на строитель­ство, организовыва­лись подряды, набирались строители. В переписке Мали­нов­ского и Шереме­тева 1802–1803 го­дов звучат постоян­ные требования Шереме­тева, хоть и в мяг­кой форме, как можно быстрее закончить строительство и открыть госпиталь. Малинов­ский, в свою оче­редь, уверял, что делается все возмож­ное. Казалось, дом вот-вот откроется. Когда в начале 1803 года Прасковья умерла через три недели после рожде­ния сына, Шереме­тев, находившийся в крайне угнетенном состоянии духа, решил переделать этот ничем не примечательный дом в мемо­риал своей покойной супруги. Для этого он пригласил итальянского архитек­тора Джакомо Кваренги, уже работавшего на него раньше, и попросил переде­лать создан­ное крепостными архитекторами здание в монументальное строе­ние. Однако при жизни Шереме­тева этот дом так и не был открыт. Я вернусь к этой истории несколько позже.

Вскоре после смерти Прасковьи Ива­новны, в мае 1803 года, граф Шереме­тев, в то время обер-камергер двора Его Император­ского Величества, преподнес императору Александру I на конфир­мацию, или утвер­ждение, документ, назы­ваемый «Учрежде­ние и штат Странноприимного в Москве дома графа Шереме­тева». Автором этого документа был Алексей Федорович Малинов­ский. В пре­ам­буле «Учрежде­ния» говорилось: «Во всех веках и у всех народов бедные лю­ди, не имеющие способов к пропитанию, болезнями удру­чен­ные и от много­численности семейств своих бедствующие, обращали на себя предусмо­три­тель­ную внима­тельность государей и возбуждали состра­дание избыто­че­ствую­щих граждан».

Таким образом, новое учрежде­ние вписывалось в длительную историю евро­пейских учрежде­ний призрения, а забота о несчастных представлялась как од­на из добродетелей как госуда­рей, так и вообще состоятельных граждан. Созда­ние этого учреждения было проявлением не только христи­анского милосердия, но и любви к отечеству — одной из важнейших составляющих идеологии того времени.

Строящееся учреждение должно было состоять из двух отделений — бога­дель­ни и больницы. А клиентами (или, так сказать, подопечными) этого учрежде­ния должны были быть бедные всякого звания и пола, то есть без раз­личе­ния состоя­ния или со­циального статуса. В основном они принимались по старо­сти и дряхлости или по болезни. Но ста­рым могли назвать человека и в 40 лет. В богадель­не, как пред­пола­гало «Учрежде­ние», будут жить 100 человек. Они будут получать пищу, платье и все, что нужно для жизни. При этом в числе этих 100 человек будут находи­ться 50 неиз­лечимо больных и увечных и 50 пре­­­старелых, у которых нет никакого пристанища.

Главное новшество этого учреждения состояло в том, что оно еще и рас­пре­деляло денежную помощь вовне — тем, кто не жил внутри этого учреждения. Во-первых, Дом ежегодно обеспечивал приданым 25 бедных девиц, собираю­щихся замуж. С помощью жребия выбирались счастливицы, получавшие сум­му на приданое от 100 до 1000 руб­лей. Далее 50 семей полу­чали ежегод­ное вспоможение, то есть пособие в размере от 40 до 180 рублей. Еще 4000 рублей в год в бюджете Дома предполагалось на поддержание бедных ремесленников, которые могли бы прокормить себя работой, но не имели для этого нужных инструментов. Общегодовой бюджет Дома составлял 75 тысяч рублей, из кото­рых 43 тысячи должны были идти на содержание служи­телей и тех, кто живет в Доме, то есть богаделенных. На общественное вспомо­жение, на внешние вы­платы, предназ­началось 22 тысячи рублей, а еще 10 тысяч — главному попечи­телю Дома в качестве компенсации мораль­ных затрат на руко­водство. Сначала предполагалось, что главным попечи­телем будет сам Шереметев.

Десять тысяч в год — это была огром­ная сумма. Например, жалованье государ­ствен­ного канцлера в тот момент состав­ляло 7000 рублей, не считая столовых. Каковы же были источники этой суммы? Шереметев не мог при всех своих богатствах просто вынуть эти деньги из кармана. Такого коли­чества наличных у него никогда не было. Чтобы обеспечить эту немаленькую сумму, Шереметев подарил, приписал Странно­приимному дому огромную вотчину Молодой Туд в Осташковском и Ржевском уездах Тверской губернии. Доход от нее он оце­ни­вал в 50 тысяч рублей в год. Остальные 25 тысяч рублей должны были образо­ваться из основного капитала в 500 тысяч рублей, которые Шереме­тев предпо­лагал положить в банк под пять процентов годовых. Часто пишут, что Шереме­тев вложил эти деньги, внес их на депозит и так далее. В действи­тель­ности это была гигантская сумма, которой у него не было в нали­чии. Вносилась она по ча­стям на протяжении многих лет. Поскольку этот процесс должен был затя­нуться, по расчетам, на все 20 лет, Шере­метев завещал после его смерти продать пять своих московских домов для того, чтобы обеспе­чить это обеща­ние. Оно было, напомню, конфирмовано самим императором.

К концу 1806 года Шереметев практи­чески утратил контроль над строитель­ст­вом. Когда в середине этого года из-за доносов, как он пи­сал, «добрых людей» вскрылись чудовищные финансовые махинации и казнокрадство Москов­ской домовой канцелярии, а также косвенно причастность к ним самого Малинов­ского, Шере­метев написал письмо Алек­сандру I. Он просил изба­вить его впредь от обязанностей попечителя, которые он сам возложил на себя в «Учрежде­нии», и назначить указом нового, избрав подходящую для этого персону. С 1807 го­да работы в доме не велись, дом стоял заброшен­ный, не отап­ли­вался и отсыревал. Шереметев утратил к нему всякий интерес. Он был занят своей новой семьей и лечением своих новых недомоганий.

Открылся дом как благотвори­тельное учреждение в 1810 году, через год после смерти Шереме­тева, когда за дело взялись опекуны имущества при мало­летнем графе Дмитрии Николаевиче. Попечителем опекуны назначили троюрод­ного брата графа Шереметева Василия Сергеевича Шереме­тева, происходившего из неграф­ской линии рода. Он нуждался в деньгах. А главным смотри­телем Дома оставался Малинов­ский, назначенный на эту долж­ность еще самим Шере­­ме­тевым в разгар разбирательств о хищениях в 1806 году и так на ней и оставшийся.

Теперь от событийной рамки перейдем к тому, как менялась концепция Дома со временем и откуда Шереметев и Малинов­ский черпали свои идеи о том, как это должно быть. Как только «Учреждение» было конфирмо­вано и выпу­ще­но отдельной книгой, поползли слухи о готовящемся откры­тии этого заве­дения. К 1806 году у Малиновского набралось 200 проше­ний от самых разных людей, просивших о помощи уже не Шереметева лично, а его Дом. Меньшин­ство из них просили поместить их в саму будущую богадельню. В основном это были отставные унтер-офицеры, которые обычно и так получали помощь от пра­вительства и определялись в инвалид­ные дома или богадельни. Но боль­шинство просило, например, о приданом для дочери, вдовы просили о пенсиях, многодетные семьи чиновников и мещан — о посо­бии. И тут Малиновский ока­зался перед дилеммой: кто достоин помощи, а кто нет? Ведь речь шла о созда­нии, как писал сам Малиновский, «нового и не имеющего образца заве­дения, дома, милосердию посвящаемого». Согласно «Учреждению», именно главный смотритель отвечал за то, чтобы «каждый, требующий вспомо­жения не по од­ной токмо бедности, но и по беспорочному своему поведению, достоин был оказываемого ему милосердия». А также он должен был следить за тем, чтобы заведение «отнюдь не послужило приютом праздности и чтобы наглый туне­ядец не похищал от руки благодетельной то, что назна­чено отцу семей­ства».

Перед Малиновским стояла новая задача: выбрать способ определения тех, кто будет достоин помощи от нового учреждения. К сожалению, неизвестно, как сло­жилось это пред­ставление и решение Малиновского и Шереметева, что послужило им образ­цом. О родстве этого учреждения призрения с его западно­европейскими образцами может косвенно свидетельствовать само название «странноприим­ный», являю­щееся калькой, переводом слова «госпи­таль» (лат. hospes, hospitalis). Так назывались учреждения, практиковав­шие одновре­менно помощь достойным нуждаю­щимся и лечение неимущих. Прин­ципом оказания помощи было различение своих и чужих на основе принад­лежно­сти к общине и поведения, о чем тоже говорилось в первой лекции.

Все прошения, или, как писал Мали­новский, «имена несчаст­ных», он склады­вал в свою особую «прекрасную портфель». В 1807 году он писал Шереме­теву: «В течение трех лет многие бедные люди являлись ко мне с пись­мен­­ными и словесными просьбами о разных вспоможе­ниях. Ни отказывать им, ни обна­де­живать я права не имел, а записывал только для памяти имена их, а некото­рых при удобном случае освидетельствовал». Это означает, что он сам удосто­верялся в истинности их нужд, чтобы, как выра­зился в письме уже Шереметев, «не набрать сволочи». Как он проверял этих людей и кого он и Шереметев счи­тали этой самой сво­лочью, то есть сбродом, подлыми людьми, людьми низкого звания? Первым способом проверки было, конечно же, сарафанное радио. По­скольку официального объяв­ления от Дома еще не было, а многие все же спе­шили попасть в число счастливцев, то в пер­вую очередь прошение подавали те, кто был близок к кругу общения Малинов­ского, к чиновничьему кругу. Про­верить этих людей через расспросы окруже­ния не составляло большого труда, если, конечно, не иметь в виду, что в это время Малиновский был сам чрезвы­чайно загружен делами по своей офи­циаль­ной должности — помощник управляющего Московским архивом Кол­легии иностран­ных дел. Но тут на по­мощь ему пришел его отец, прежде настоятель храма Святой Троицы в Троиц­кой слободе за Сретен­скими воро­тами, а теперь законный преподава­тель Мос­ковского универси­тета и настоя­тель храма Святой Татьяны при нем же. Его звали Федор Авксентьевич Мали­новский. Он, как писал сам Алексей Федоро­вич, вместо епитимьи накладывал на своих духовных сыновей и дочерей — сплошь мос­ковских аристокра­тов — дела милосердия. С их помощью слухи об откры­ваю­щемся Доме тоже поползли по Москве. И вот эти люди, москов­ские аристо­краты, и стали главными рекомендате­лями для проси­телей. В ре­зультате оказалось, что поч­ти все, кто подал прошение об оказании помощи, уже имели покровителей-благотвори­телей среди московских аристократов. Толстые, Гагарины, Зубовы и другие оказывали обычным московским жителям помощь. Кто деньгами на приданое, кто на учение детям, кто пускал пожить во флигеле, кто при­страивал сыновей на долж­ности, а дочерей — в компаньон­ки. Это был, можно сказать, москов­ский средний класс, среда мелких и сред­них чиновников и отставных военных, связанных с аристократией по службе в полку или в каком-то учре­ждении. На полях списка Малиновский подпи­сывал: «знаком такому-то», «и вправду нуждается» и т. п.

Конечно, те, кто имел рекомен­дации от круга аристократов, близких к семей­ству Малинов­ских, по определе­нию были добропорядоч­ными гражданами. Рекомен­дации этого круга не подлежали сомнению. Других нуждающихся — в прямом смысле нищих, бродяг, попро­шаек — устрои­тели даже не бра­ли в расчет. Они нуждались, конечно, не в помощи, а в исправлении.

Обсуждая с Шереметевым в переписке устройство Дома, Малиновский с лег­костью манипулировал его мнением, его религиоз­ными чувствами, снисхо­дительностью, страда­ниями по покой­ной супруге в первый год после ее смер­ти. Шереметев с легкостью согла­шался со всеми предложениями Малинов­ского. Малинов­ский полагал также, что половины дома еще старого даже проекта хватит для того, чтобы поме­стить 100 человек богаделенных. И тогда вторую половину можно будет использовать не для слу­жителей апте­ки, а на но­­вое и невиданное учрежде­ние — столовую, чтобы кормить ежедневно 50 человек бедных. Он пишет, что в других странах уже придумали способ прокор­мить бедных: это Румфордов суп — с той поправкой, что и у нас есть хорошие варианты — щи и каша, которые с успехом могут заменить это слож­ное блюдо.

Что имел в виду Малиновский, когда писал о Румфордовом супе? Бенджамин Томпсон, граф Румфорд, — один из авантю­ристов Просвещения, ученый и со­циальный реформатор. Родившийся в Америке на ферме в 1753 году, он воевал на стороне роялистов во время Войны за независимость, потом перебрался в Англию, оттуда в Бава­рию, попал на службу к бавар­скому курфюр­сту и воз­главил тайное военное ведом­ство. Надо сказать, что знаме­нитый Английский сад в Мюнхене заложил тоже граф Рум­форд. И он же заставил баварцев начать есть картофель.

Вообще, им владела мысль о том, как с наи­меньшими затратами накор­мить большее число людей. Так, центральным пунктом программы борьбы с нуждой был его суп, извест­ный сегодня как суп Румфорда. Рецепт с точными пропор­циями был рассчитан на 64 человека. Суп состоял из ячменя, куку­рузы (кото­рую вряд ли можно было найти в России в то время), селедки, уксуса, соли и спе­ций. Еще недавно этот суп входил в кулинарные книги для до­машних хозяек Германии, а также использовался в бесплат­ных столовых Армии спасе­ния.

Вернемся теперь к Странно­приимному дому. Именно этот суп и предлагал Малиновский заменить русскими щами и кашей. Этот эксперимент не состо­ялся. Столовая для бед­ных так и не бы­ла открыта при Доме.

Тем не менее Шереметевский дом в пер­вые годы своего существования был един­ствен­ным благотворительным заведением в России, которое последо­ва­­тельно реализо­вывало программу помощи бедным по совер­шенно новым принци­пам. В следующей лекции мы поговорим о том, как эти прин­ципы пытались воплотить на практике. 

Расшифровка

Странноприимный дом, как мы видели в предыдущей лекции, был задуман как учреждение для достойных бедных, то есть для тех, кто отвечал представ­лениям его устроителей о нравствен­ности, благопристойном поведении и в целом о круге нуждающихся людей с хорошими рекоменда­циями. Кто же оказался там уже в 1810 году? И как жили эти люди? Стран­ноприим­ный дом был устроен по принци­пам, которые уже получили свое развитие в оказании помощи бедным, например в Гамбурге, как говорилось в предыду­щих лекциях. Эти принципы были изложены в «Учреждении и штате Странноприимного дома» — документе, конфир­мованном, то есть утвержден­ном императором Алек­сандром I в 1803 году. Прежде всего, согласно этому документу, «каж­дый требующий вспоможения не по одной токмо бедности, но и по беспо­рочному своему поведению достоин был оказываемого милосердия». Дом ни в коем случае не дол­жен был стать приютом праздно­сти. Добровольность вступления в дом и получе­ния от него помощи должна была сопровож­даться доброволь­ным же подчинением установленным правилам. Таким образом, «Учрежде­ние» порывало с традицией, связываю­щей призрение с церковью и в це­лом с той стороной национальной право­славной идентичности, неотъем­лемой частью которой было милосердие в виде раздачи милостыни. Отсюда вытекало, что первым условием помо­щи было предо­ставление нуждаю­щимся информа­ции о самом себе.

Наряду с прошением проситель должен был предоставить свидетельство за под­писанием двух или трех добропорядоч­ных и надежных обывателей. Это свиде­тельство должно было удостоверять, «что проситель человек трез­вый и трудолюби­вый, что сумма… им выра­ба­тываемая, или пенсия полу­чаемая недостаточна на содер­жание семейства его» и что это семейство «состоит точно из того числа, которое он в про­ше­нии своем показывает».

Правила дома были довольно строгие. Бога­деленные должны были вести, как написано в «Учреждении», «жизнь смиренную, миролюбивую и не празд­ную, удаляясь от всякого порока; без позво­ления началь­ства отнюдь из дома не отлучаться». Что ждало наруши­те­лей порядка? За первый проступок их наказы­вали содержанием це­лый день на хлебе и воде. За второй их сразу исключали из дома.

У богаделенных были свои обязанности. Как написано в «Учреждении», они должны были «дневать очередно на кухнях для при­смотра за ключни­ками и поварами, чтоб не было кражи или всякого злоупотребления и чтоб пища как можно лучше приготовля­лась». В праздничные дни они должны были ходить обяза­тельно в церковь, а остальное время по возмож­ности заниматься рукоде­лием. Дом не был обязан содержать богаде­ленных всю жизнь. Если кто-то находил себе подходящее пристанище, он мог объявить об этом главно­му смотри­телю, тогда его отпускали из дома. Таким образом, Дом позициони­ровал себя отнюдь не как испра­вительное учреждение, хотя был основан на до­вольно строгой дисциплине, экономии ресурсов, пресекал любую расточитель­ность, поощрял труд богаде­ленных и получателей помощи.

Многие из тех, кто поселился в доме пер­выми в 1810 году, подавали прошение значительно раньше, еще в 1806–1807 годах. Любопытно, конечно, узнать, кто все эти люди. Тем более что восстановить жизнен­ный путь просителей крайне сложно, но очень интересно. Так, например, в 1806 го­ду прошение подала вдова-княгиня Ольга Агишева 51 года от роду. Тогда она просила единовремен­ного пособия. Но в 1810 го­ду мы находим ее среди богаде­ленных. В 1803 году ее муж умер, она сама осталась без всякого пропитания, хотя, как она ука­зывала, у ее мужа при выходе в отставку было 50 душ кресть­ян. О том, как жи­ла княгиня после смерти мужа, сообща­ется: «Пропитание она [княгиня] имеет даянием от доброхотных дателей… Живет в Москве на наемной квар­тире… <…> Пове­дения вышеписанной княгини честного и в пороках дурных не находи­лась». К княгине Агишевой мы еще вернемся ниже. А пока скажу, что среди подавших прошение о единовременном пособии можно найти вдову, княгиню Кропоткину Авдотью Гавриловну, поручицу бедную и больную. Несколько вдов дворянок, имеющих по несколь­ку душ, и даже некого загадоч­ного графа Стра­зольда с семейством, владеющего целым имением в Литве. О нем Малиновский сообщал: «Иностранец без помощи. Жена его порядочно воспитана. В жалком положении кажутся быть». Об одной жене подпо­ручика, лишенного чинов и дво­рянства, Усцовой Елизавете Васильевне 41 года, Мали­новский сообщал: «Бедность очевидная. Без строгих исследо­ваний надо дать дочери приданое, чтобы убожество не довело до распутства. Ночуют в солдат­ских казармах по чула­нам. А мать днем собирает милостыню».

Кто же попал в первый набор обита­телей дома? В первых ведомостях от июня 1810 го­да значилось 38 мужчин и 50 жен­щин. Вообще, женщин среди нуждаю­щихся всегда было больше, чем мужчин. Их число в различных городах Европы превышало число таких же мужчин в два-четыре раза, что было выше их сред­ней доли в населении. У женщин был ниже уровень образова­ния. Они были социально зависимы в силу отсутствия профессионального образования. Эко­но­мическая безопас­ность для женщин почти всегда была возможна только в браке. Поэто­му частой причиной бедности женщин была смерть супруга. В течение второй половины 1810 года в дом были приняты еще 29 человек. Общее число приня­тых богаде­лен­ных в 1810 году составило 117 человек. За вто­рую половину года из дома были исключены пять человек. Еще один богаде­ленный умер.

Большинству богаделенных было в среднем 50–60 лет. Узнать возраст точнее не пред­ставляется возможным, потому что сами богаделенные его толком и не зна­ли или знали весьма приблизи­тельно. Половина богаделен­ных были военные — мужчины и вдовы воен­ных, причем преобладали здесь, в отличие от получателей внешней помощи, нижние чины — унтер-офицеры.

Вторую по численности группу состав­ляли чиновники и члены их семей. Са­мым высоким чином обитателей был пятый по Табели о рангах, соответ­ство­вавший бригадиру или стат­скому советнику на гражданской службе. Вместе военные и чиновники состав­ляли до двух третей населения дома. Осталь­ные принадлежали к духовен­ству, мещанству и так называемым разночинцам.

Теперь поговорим о внутренней жизни дома. Как мы видели из «Учреждения и штата дома», жизнь там была довольно одно­об­разна и регламентиро­вана. Все эти разнооб­раз­ные люди — как они отнеслись к такой суще­ствен­ной перемене в их жизни? Как они приняли ее? Как пока­зывают докумен­ты, журналы заседа­ний совета дома, довольно быстро администрация была вынуждена начать их исключать.

Основной причиной исключения богаде­ленных из дома были пьянство и вы­званные им столк­но­вения с админи­страцией. Менее чем через месяц после открытия дома для при­зре­ваемых отставной сержант Дмитрий Кочергин был найден первым помощ­ни­ком главного смотрителя в кабаке возле флигеля дома. Помощник главного смотрителя приказал сержанта оттуда вывести и оставить в доме, однако, как записано в журнале совета, «он, не удов­лет­во­рясь сим, когдаж сидельник для нужды отлучился, вторично ушел и найден… в кабаке с развращен­ными женщинами». Вскоре, в сентябре, за пьянство была исключена солдатка Татьяна Казакова. Она была поймана со склянкою вина при возвра­ще­нии из гостей. Совет определил исклю­чить Казакову, как запи­сано в решении, «за дурное поведение, в пример другим». Как показывают журналы заседания совета и другие документы, пьянство было неотъ­емле­мой частью образа жизни, который вели обитатели Странноприимного дома. Причем не только сами богаде­ленные, но и наемная прислуга и принадле­жавшие дому крепостные.

Показательный случай произо­шел с богаделенным Андреем Беровым. Первый помощник главного смотри­теля сообщал 3 декабря, что «богаде­ленный… на­дворный советник Беров по неоднократным увещаниям его от пьянства удер­жаться не может, быв отпущен 24 числа… на одни сутки, возвратился 26-го, уже ввечеру, в пьяном виде — и думать должно, что он при­нес с собой вина, потому что и на другой день был пьян, и при том разругал всех, и не дал во всю ночь своим товарищам покою». В тот же день Беров был исключен из Странно­приимного дома на основании 18-й статьи «Учреждения». Видимо, ожи­дания, связанные у админи­страции со сравнительно высоким социаль­ным статусом богаделенных, расходились с поведением этих людей.

Похожая история случилась с княгиней Агишевой, зачис­ленной в богаде­ленное отделение. В 1810 году, перед тем, как посту­пить в Дом, она жила у графа Гри­го­рия Сергеевича Салтыкова. Все эти годы между смертью мужа и поступ­ле­нием в Странно­приимный дом она пользовалась милостями добро­хотных дателей, которые вовсе не были ее родственниками. Это практически един­ственный случай, когда сохранился весь пакет докумен­тов: и прошение богаде­лен­ного, и рекоменда­тельное письмо. Ходатай­ствуя за княгиню перед Мали­нов­ским, Салтыков сообщал, что княгиня Агишева ему «с очень хорошей сто­роны знакома, но нахо­дится в совершенном убожестве». Это письмо прила­галось к проше­нию, написан­ному самой Агишевой, которая, правда, в других документах значится неграмотной. Она пишет, что «последнее всё заложила», и просит Малиновского «о новых к ней милостях». Свидетельство о бедности и добропорядочном поведении княгини было подписано генералом от инфан­терии Чирковым и тем же графом Салтыковым. Они удостоверяли, что Аги­шева «не имеет надежного себе пристанища и по старо­сти своей пропи­таться трудами рук своих не может. Поведения благопри­стой­ного, а потому и призна­ется нами достойною испрашивае­мого ею призрения».

Княгиня Агишева была принята в дом при его открытии в июне 1810 года, однако оставалась она там всего около полугода. На первом же заседании совета в 1811 году, 7 января, первый помощник главного смотрителя Соймо­нов зачитал рапорт, из которого следовало, что, «богаделенки Вележева, Агише­ва, Назаревская и Зайцова три дня во время его [Соймонова] бо­лезни замечены были в пьяном виде… Первого сего января нашел он за ужи­ном принятых по бедности в богадель­ню госпож Назарев­скую и княгиню Агишеву; Назарев­скую довольно веселую, но по крайней мере молчали­вую; а Агишеву вздорную и совершенно пьяную, почему и просил ее, чтоб она потише разговаривала; но слова его ничего не подействовали, а ввели ее в боль­ший азарт, что она после ужина кричала немалое к неспокой­ствию ее сотоварищей время; посту­пок Агишевой, столь трогатель­ный для дома, придает на благо­рассмотре­ние главного смотрителя».

Поведение Агишевой было расценено как самое возмути­тельное из всех. В то время как ее товарки были наказа­ны сравнительно легко — посажены на один день на хлеб и воду, — Агишеву сразу исключили из Дома. Как на­писано в решении совета, «за нетрез­вость, дерзость и неповиновение к на­чаль­ству». Поскольку с учетом неоднократ­ных замечаний ее проступок был уже повторным нарушением. Взывавшая прежде к помощи бедная вдова-княгиня оказалась склонной к пьянству, вздорной и злостной нарушитель­ницей порядка.

Очевидно также, что на рубеже XVIII–XIX ве­ков в распоряжении городского жителя, попавшего в сложные жизненные обстоятельства, был целый ряд средств, к которым можно было прибегнуть, чтобы обеспечить себе сравни­тельно сносное существование. Это и помощь родственни­ков, покрови­телей, а также соседей, сослу­живцев и начальников. Они могли помочь найти крышу над головой, получить посо­бие. В крайнем случае, когда эти средства уже не помогали, можно было согласиться на просто проживание в отно­сительно сносных условиях.

Какие выводы мы можем сделать из опыта учреждений, о которых шла речь в этих лекциях? Во-первых, опыт протестантских государств, которые первыми отказались от традиционных форм помощи бедным и сиротам, оказался очень продуктивным и при­жил­ся в разных странах. В России этот опыт начал приме­няться с некоторым запаздыванием, однако главной проблемой было отсут­ствие средств и властных ресур­сов для реализации этих идей в XVIII веке. Имен­но поэтому к концу екатеринин­ского царствования ставка была сделана на обще­ство, точнее на состоятельных и близких ко двору аристократов и про­мышлен­ников, для которых благотворитель­ность стала вопросом престижа. При­влечь рядовых граждан, горожан к новым формам помощи бедным в Рос­сии оказалось сложнее, чем в других европей­ских странах. Если там горо­жане добровольно исполняли обязан­ности выборных инспекторов бедных, то в Рос­сии у них и так хватало неоплачивае­мых служб для нужд государства, чтобы брать на себя еще одну выборную долж­ность. Лишь незначительное число мел­ких дворян и чиновников участвовало в деятель­ности Императорского филан­тропи­ческого общества. А Воспита­тельный дом в ходе реформы, про­веденной в 1837 году Николаем I, превратился просто в Сиротский дом для де­тей штаб- и обер-офицеров. В после­дую­щие годы, особенно в поре­фор­­мен­ный период, активно развивалась купече­ская благо­творительность, но это тема уже совсем другого курса. 

Самый удобный способ слушать наши лекции, подкасты и еще миллион всего — приложение «Радио Arzamas»

Узнать большеСкачать приложение
Спецпроекты
Наука и смелость. Третий сезон
Детский подкаст о том, что пришлось пережить ученым, прежде чем их признали великими
Кандидат игрушечных наук
Детский подкаст о том, как новые материалы и необычные химические реакции помогают создавать игрушки и всё, что с ними связано
Автор среди нас
Антология современной поэзии в авторских прочтениях. Цикл фильмов Arzamas, в которых современные поэты читают свои сочинения и рассказывают о них, о себе и о времени
Господин Малибасик
Динозавры, собаки, пятое измерение и пластик: детский подкаст, в котором папа и сын разговаривают друг с другом и учеными о том, как устроен мир
Где сидит фазан?
Детский подкаст о цветах: от изготовления красок до секретов известных картин
Путеводитель по благотвори­тельной России XIX века
27 рассказов о ночлежках, богадельнях, домах призрения и других благотворительных заведениях Российской империи
Колыбельные народов России
Пчелка золотая да натертое яблоко. Пятнадцать традиционных напевов в современном исполнении, а также их истории и комментарии фольклористов
История Юрия Лотмана
Arzamas рассказывает о жизни одного из главных ученых-гуманитариев XX века, публикует его ранее не выходившую статью, а также знаменитый цикл «Беседы о русской культуре»
Волшебные ключи
Какие слова открывают каменную дверь, что сказать на пороге чужого дома на Новый год и о чем стоит помнить, когда пытаешься проникнуть в сокровищницу разбойников? Тест и шесть рассказов ученых о магических паролях
«1984». Аудиоспектакль
Старший Брат смотрит на тебя! Аудиоверсия самой знаменитой антиутопии XX века — романа Джорджа Оруэлла «1984»
История Павла Грушко, поэта и переводчика, рассказанная им самим
Павел Грушко — о голоде и Сталине, оттепели и Кубе, а также о Федерико Гарсиа Лорке, Пабло Неруде и других испаноязычных поэтах
История игр за 17 минут
Видеоликбез: от шахмат и го до покемонов и видеоигр
Истории и легенды городов России
Детский аудиокурс антрополога Александра Стрепетова
Путеводитель по венгерскому кино
От эпохи немых фильмов до наших дней
Дух английской литературы
Оцифрованный архив лекций Натальи Трауберг об английской словесности с комментариями филолога Николая Эппле
Аудиогид МЦД: 28 коротких историй от Одинцова до Лобни
Первые советские автогонки, потерянная могила Малевича, чудесное возвращение лобненских чаек и другие неожиданные истории, связанные со станциями Московских центральных диаметров
Советская кибернетика в историях и картинках
Как новая наука стала важной частью советской культуры
Игра: нарядите елку
Развесьте игрушки на двух елках разного времени и узнайте их историю
Что такое экономика? Объясняем на бургерах
Детский курс Григория Баженова
Всем гусьгусь!
Мы запустили детское
приложение с лекциями,
подкастами и сказками
Открывая Россию: Нижний Новгород
Курс лекций по истории Нижнего Новгорода и подробный путеводитель по самым интересным местам города и области
Как устроен балет
О создании балета рассказывают хореограф, сценограф, художники, солистка и другие авторы «Шахерезады» на музыку Римского-Корсакова в Пермском театре оперы и балета
Железные дороги в Великую Отечественную войну
Аудиоматериалы на основе дневников, интервью и писем очевидцев c комментариями историка
Война
и жизнь
Невоенное на Великой Отечественной войне: повесть «Турдейская Манон Леско» о любви в санитарном поезде, прочитанная Наумом Клейманом, фотохроника солдатской жизни между боями и 9 песен военных лет
Фландрия: искусство, художники и музеи
Представительство Фландрии на Arzamas: видеоэкскурсии по лучшим музеям Бельгии, разборы картин фламандских гениев и первое знакомство с именами и местами, которые заслуживают, чтобы их знали все
Еврейский музей и центр толерантности
Представительство одного из лучших российских музеев — история и культура еврейского народа в видеороликах, артефактах и рассказах
Музыка в затерянных храмах
Путешествие Arzamas в Тверскую область
Подкаст «Перемотка»
Истории, основанные на старых записях из семейных архивов: аудиодневниках, звуковых посланиях или разговорах с близкими, которые сохранились только на пленке
Arzamas на диване
Новогодний марафон: любимые ролики сотрудников Arzamas
Как устроен оркестр
Рассказываем с помощью оркестра musicAeterna и Шестой симфонии Малера
Британская музыка от хора до хардкора
Все главные жанры, понятия и имена британской музыки в разговорах, объяснениях и плейлистах
Марсель Бротарс: как понять концептуалиста по его надгробию
Что значат мидии, скорлупа и пальмы в творчестве бельгийского художника и поэта
Новая Третьяковка
Русское искусство XX века в фильмах, галереях и подкастах
Видеоистория русской культуры за 25 минут
Семь эпох в семи коротких роликах
Русская литература XX века
Шесть курсов Arzamas о главных русских писателях и поэтах XX века, а также материалы о литературе на любой вкус: хрестоматии, словари, самоучители, тесты и игры
Детская комната Arzamas
Как провести время с детьми, чтобы всем было полезно и интересно: книги, музыка, мультфильмы и игры, отобранные экспертами
Аудиоархив Анри Волохонского
Коллекция записей стихов, прозы и воспоминаний одного из самых легендарных поэтов ленинградского андеграунда 1960-х — начала 1970-х годов
История русской культуры
Суперкурс Онлайн-университета Arzamas об отечественной культуре от варягов до рок-концертов
Русский язык от «гой еси» до «лол кек»
Старославянский и сленг, оканье и мат, «ѣ» и «ё», Мефодий и Розенталь — всё, что нужно знать о русском языке и его истории, в видео и подкастах
История России. XVIII век
Игры и другие материалы для школьников с методическими комментариями для учителей
Университет Arzamas. Запад и Восток: история культур
Весь мир в 20 лекциях: от китайской поэзии до Французской революции
Что такое античность
Всё, что нужно знать о Древней Греции и Риме, в двух коротких видео и семи лекциях
Как понять Россию
История России в шпаргалках, играх и странных предметах
Каникулы на Arzamas
Новогодняя игра, любимые лекции редакции и лучшие материалы 2016 года — проводим каникулы вместе
Русское искусство XX века
От Дягилева до Павленского — всё, что должен знать каждый, разложено по полочкам в лекциях и видео
Европейский университет в Санкт-Петербурге
Один из лучших вузов страны открывает представительство на Arzamas — для всех желающих
Пушкинский
музей
Игра со старыми мастерами,
разбор импрессионистов
и состязание древностей
Стикеры Arzamas
Картинки для чатов, проверенные веками
200 лет «Арзамасу»
Как дружеское общество литераторов навсегда изменило русскую культуру и историю
XX век в курсах Arzamas
1901–1991: события, факты, цитаты
Август
Лучшие игры, шпаргалки, интервью и другие материалы из архивов Arzamas — и то, чего еще никто не видел
Идеальный телевизор
Лекции, монологи и воспоминания замечательных людей
Русская классика. Начало
Четыре легендарных московских учителя литературы рассказывают о своих любимых произведениях из школьной программы
Обложка: Доменико ди Микелино. Мадонна дельи Инноченти. Около 1440 года
© Innocenti Museum / Diomedia
Курс был опубликован 20 декабря 2018 года