Эдуард Кочергин о детстве в детприемниках НКВД

Видеоинтервью с сыном «врагов народа», ставшим главным худож­ником БДТ им. Товстоногова, а также фрагмент его книги об СССР 1940-х и путешествии на товарном поезде длиною в шесть лет

Подготовили Филипп Дзядко, Катя Ламм, Вячеслав Рогожников

Эдуард Кочергин — сын русского и польки, репрессированных по полити­ческим стать­ям в годы сталинского террора. В свой первый детприемник — в Омске — Кочергин попал в четыре года. Русского он не знал и, спасаясь от побоев за «пшеканье», на два года замол­чал. Уже после войны он сбежал и следующие шесть лет добирался через полстраны в родной Ленин­град, где наде­ялся найти мать — «матку Броню». Летом, скрываясь от милиции, зайцем ехал поезда­ми на запад, а на зиму сдавался в местные детприем­ники.

Его книга «Крещенные крестами» — воспо­мина­ния об этом времени и о стра­­не, кото­рая «была постав­лена системой на коле­ни» — сразу после публикации в 2009 году стала сенсацией и по­лучила премию «Националь­ный бестсел­лер». С разре­шения издательства «Вита Нова» Arzamas пуб­ликует две главы из книги. А также фраг­мент интер­вью, которое мы взяли несколь­ко лет назад у Эдуарда Кочергина в Санкт-Петербурге.

Фрагмент из книги Эдуарда Кочергина «Крещенные крестами»

О себе и об игрушках

Каждый из наголо стриженных воспитан­ников детприемника имел личные особен­ности, но в обще­житии их не показы­вал. Нам, козявам, позволялось иметь столько, сколько положено, то есть сколько разрешит старший пацан или бо­лее сильный одно­палатник. Друг друга звали мы только кликухами, которые присваивали каждому, порой забывая подлинные имена своих соседей.

Я старался не вмешиваться ни в какие споры или междоусобицы. По воз­мож­­ности даже исчезать с глаз долой на время каких-либо смут. Постепен­но это стало хорошо полу­чаться: я про­падал, как тень, незаметно, ко всему еще был жуть как тощ — по стенке стелился. Так и зара­ботал кликухи — Тень и Неви­димка. В ту пору если я имел какие-то способности, то по части исчезания. Я ловко растворялся, когда было надо или просто когда хотел. Охрана диви­лась: был только что здесь — и вдруг нет, из рук ушел.

Однажды нас, дэпэшников, в одном из горо­дов по пути в Сибирь вели в боль­ницу на осмотр к врачам. По дороге мы проходили мимо дома с крыльцом. Большая фигуристая дверь была почему-то приоткрыта. Меня вдруг потянуло в нее, и я не стал сопротив­ляться. Незаметно отделив­шись от отряда, я попал в темный обширный предбанник. Слева, справа и прямо передо мною возникли еще двери. Я выбрал правую. Медленно открыл ее и вошел в осве­щенную тремя окнами большую комнату с красивой израз­цовой печью. Зала оказалась почти пустой. Кроме неболь­шого дивана и двух старинных кресел, на чистом паркет­ном полу я увидел солидный деревянный сундук — ящик, оби­тый металличе­скими полосками, с открытой крыш­кой, а вокруг него валялось, лежало, стояло множество детских потрясаю­щих игрушек. Прямо какая-то невидаль для меня. Я и предположить не мог, что на свете может быть так много игрушек.

Мать моя, потеряв работу с арестом отца, корми­лась поденщиной. Покупать игрушки для меня было не на что. Я рос без них и поэто­му все вокруг себя превращал в игровое пространство. Короче, играл во все и со всем абсолютно: с тенями на сте­не или потолке, с лучиками солнца, с любыми насекомыми ползучками и летучками — мухами, жуками, мурашами. С рисунками обоев, находя в сочетаниях линий морды разных страшил и зверей, про которых мне рассказывала матка Броня. Из под­теков на потолках и пятен от про­течек на сте­нах создавал то страшенных злодеев, то кроко­дилов (каркадилов, как я их в то время обзывал), или еще хуже — свирепых загадоч­ных гиппо­потамов, которых я и сейчас боюсь. А если мне в руки попадало что-либо существенное, с чем можно поработать, я забывался, мне было хорошо — я творил, пытаясь создать что-то свое. Предмет, попав­ший ко мне, оказывался развин­чен, сло­ман, порван, и матка, придя домой с работной маеты, находила меня в кровати, всего обмазанного, среди остатков чего попало, но всегда улыбающегося. Одно время она даже опасалась, не со сдвигом ли я каким в голове.

Еще одна картинка из того довоен­ного времени, связанная с игрушками, оста­лась в памяти моих глаз. Тетки по отцу, узнав о моем сиротстве после ареста матери, приехали в Ленинград со своего старообряд­ческого Севера с задачей крестить маль­чишку в древнюю веру поморского обряда, чтобы их ангелы его в неволе охраняли. Уговорив моего крестного Янека отдать им племян­ника на день по родствен­ным делам, тайно ото всех повезли меня на красном трам­вае далеко-далеко через весь город в Зна­менскую церковь села Рыбацкого. Они не знали, что я уже был крещен маткой Бро­ней в католичество. На какой-то остановке через окно трамвая я увидел в огромной стеклян­ной витрине мага­зина множество всяких ярких игрушек. Самолеты, танки, машины, слоны, лошадки, мишки, домики, мячики и еще неиз­вест­ные мне, но очень интерес­ные какие-то штуки заполняли свер­ху донизу всю витрину. Я прилип к стек­лу, жадно разглядывая это кино, но трамвай тронулся, и все только что появив­шееся передо мной поплыло мимо глаз, превра­щаясь в нереальный сон. Мои суровые рус­ские тетки с трудом отлепили меня от стекла трамвая, но видение осталось в памяти на всю жизнь.

Войдя в темную церковь, тетки долго шептались с древним, укутанным в боро­ду дедкой на своем поморском наречии. Затем дедка, облачившись и расправив огромную бороду, превра­тился в батюшку, подвел меня к большой металличе­ской купели, наполнен­ной водой, заставил под­няться на табуретку, почув­ство­вал сопротив­ле­ние, ущипнул больно за попку и, схватив за куд­ри, резко макнул мою голову в воду. Я закричал от неожиданности и насилия.

— Громко возопил — ангела-храните­ля зовет. Терпи, отрок, в жизнь выходишь. Боль и есть жизнь, при­выкать к ней надобно, — сквозь темноту обратился ко мне с напут­ствием старый поморский батюшка.

Затем с какими-то распевами обвел нас вокруг купели несколько раз, сделал еще что-то, велел поцеловать восьмиконечный крест и наконец отпустил.

Возвращались затемно. Витрину с игруш­ками на обратном пути я не выглядел, а попав в дет­прием­ник, забыл это диво до моего случайного проникновения в чужой началь­ствен­ный дом с кучами оставшихся с довоенных времен игру­шек. Среди их бесконечного разнообразия глаз мой застрял на поезде с черным паро­возом на красных колесах, с зелеными вагонами и тремя платформами. На двух из них стояли пушки, а на треть­ей находился танк. Пона­чалу я обалдел от изумления, оробел от неожи­данности и доступ­ности увиденного до такой степени, что сразу и не заметил среди всей неви­дали пацаненка в фуфыр­чатой руба­шон­ке и коротеньких штаниш­ках, восседающего на крашеной деревян­ной лошадке среди домиков, кораб­ликов, поездов, машин, ми­шек, кошек и прочего добра. Пацане­нок был моим ровесником, но домашним, ухожен­­ным. Увидев меня, дистрофика, он застыл на время и выта­ращился в мою сторону светлыми капризными зенками. Почув­ствовав мой голодный интерес к его богат­ству, он спрыгнул с лошадки и стал хватать розовыми ручонками игрушки с полу, показы­вать их всеми сторонами и оттаски­вать, складывая в сундук, то есть стал дразнить меня своей собственностью. Его жад­ность мне страшно не понра­ви­лась, и я неосо­знанно совершил грех перед моими ангелами-храни­телями. Когда пацаненок, забрав с пола красную пожарную машинку, устраивал ее в свой сундук, перегнув­шись через край, я, подняв его толстые ягодички вверх, помог ему кувырнуться целиком внутрь храни­лища игрушек. Крышка сундука сама захлопнулась, накладка замка наде­лась на дужку, и малек оказался запеча­танным. Он громко завизжал в закрытом ящике, а я мгно­венно исчез, не забрав ни одной игруш­ки из его сказки. В ту пору я еще не воровал, а только пригля­ды­вался.

Детприемовские игры

От нормальных детских наши дэпэш­ные игры и развлечения сильно отли­ча­лись. Мы ничего не имели, и любая фигня, кото­рую случалось найти во дворе или на улице при походах в баню или еще куда, стано­вилась большой ценно­стью. Подбирали всё: пуговицы, случайные куски проволо­ки, кривые старые гвозди, шайбы, гайки, болты, трубки, катушки, вы­бро­­шенные лезвия безопас­ных бритв, куски картона и бумаги. Соби­рали все, что можно, на всякий слу­чай. Собранное прятали в тайниках на дворе и в палатах. Затем из этих случай­ных штук соображали свою «меч­ту» и этакими самоделками иг­рали. Напри­мер, любимую маял­ку  Маялка — кусочек козьей шкуры, зажа­тый между двумя свинцовыми или медными дис­ками так, чтобы мех торчал по краям. Диа­метр маялки — 5–6 см. Играли в маялку, подбра­сывая ее ногой на счет. старшаки изготовляли из козьего меха и свинца, добытого из выбро­шен­ных аккумуляторов. Играли в нее только пацаны, и то тайно — между поленницами дров во дворе, выстав­ляя нас, козяв, на атасе. Играли на жрат­ву — завтраки или ужины.

Почти у каждого из нас была рогатка. Резин­ки для них выдергивали из трусов или шаро­вар. Охотились на ворон, которых вокруг водилось множество. Стрел­ку, уничтожив­шему больше всех ворон, присваивалось зва­ние вороньего князя или маршала. Пульки для стрельбы делали из металлической проволоки.

В 1944 году к нам стала доходить американ­ская помощь. Не могу сказать, что из нее доставалось непосредственно нам, воспитан­никам. Наверное, макароны. О них до этого года мы не имели понятия. Картон­ные коробки, в которые пако­вали амери­канские продукты, мы тибрили со двора, разбирали их и использо­вали во многих наших подел­ках. Например, из этого плотного картона делали замечательные шашки. Заготовки картона, нарезанные по размеру, аккуратно склеивались, ошкуривались и окрашивались черной краской. Рисунок наби­вался по тра­фа­рету. Когда все высы­хало, покрывали спиртовым лаком. Благо­даря лаку картонные шашки стано­вились твердыми и при при­землении на сто­леш­ницу стучали как настоя­щие. Производство это осуществля­лось под руко­водством и при участии «древнего грека» — дядьки Фемиса. Он варил нам клей, давал наждачную бумагу и лак. Со временем качество шашек достигло такого совер­шен­ства, что вохра отобрала у нас два комплекта для себя.

Позже, ко Дню Победы, старшая пацанва умуд­рилась изготовить три «боевых» самопала-пугача и под шум официального салюта в честь победы над фашист­ской Германией устроила наш «фейер­верк». Один из пацанов при этом был ранен: ему обожгло спичечной серой пальцы.

Самой запретной игрой в детприем­нике были карты. Играли в очко или в буру, других игр не помню. Естественно, занима­лись этим старшаки. Мы, как всегда, стояли на атасе. Карты также производились в стенах приемника. Работа эта счи­талась квалифицированной, и не вся­кий мог ее делать. Необходи­мы были определенные способности. Будучи еще обыкновенным козяв­кой, я стал пробо­вать себя в рисовании карт. Силой и крепостью я не отли­чал­ся. Дразнилка про меня «скелет семь лет, голова на палке» соответ­ствовала действитель­ности. И необхо­димость чем-то защищаться от побо­ев и унизи­ловок заставила меня заняться изготовлением цветух, то есть игральных карт; этим делом можно было спастись.

Со временем, освоив производство, я побе­дил дру­гих желателей на эту уважае­мую работу и шу­стрил их почти целыми днями. За пять-шесть дней изготовлял полную чел­донку (колоду) и передавал цветушникам. Карты мои всем нрави­лись, и пацан-хозяин стал надо мною держать мазу, то есть никто меня не смел трогать.

В детприемнике я поначалу интуи­тивно, за­тем головой понял простую истину: в шобле ценили хорошую ремеслуху.

Летом сорок пятого года меня за та­ланты пере­вели из козявок в шкеты, а это уже путь в пацанву.