Зачем люди ведут дневники, а историки их читают

Расшифровка

31 октября 1949 года советская поэтесса Ольга Берггольц описала у себя в днев­нике такую сцену. Она писала, что ее муж, литературовед Юрий Макогоненко, пришел домой очень взволнованный. Он слышал, что началась новая волна обысков и во время этих обысков проверяют писателей-коммунистов. Они сели в машину и прямо в ночи поехали на свою дачу на Карельском перешейке. У них с собой была рукопись дневников Берггольц. Потом Макогоненко рассказывал, что они решили дневники спрятать и прибили тетрадь гвоздем к садовой скамейке, к ее внутренней стороне, — так, чтобы никто не смог ее найти. Эта проколотая тетрадь сейчас в РГАЛИ — Российском государственном архиве литературы и искусства.

Зачем вообще нужно было хранить дневник, который содержал в себе опасность? Почему Берггольц и Макогоненко не пришло в голову от него избавиться и не подвергать свою жизнь и свободу угрозе? Более того, мы хоро­шо знаем, что Берггольц не единственный автор дневника, который пошел на такой риск, лишь бы сохранить свою рукопись. В истории ХХ века мы знаем случаи, когда дневники писали в лагерях, тюрьмах и ссылках, проносили через войны и катастрофы. В нашем небольшом курсе лекций мы попробуем разо­браться, почему для самых разных людей из самых разных эпох и культур дневник оказался такой важной ценностью.

Для того чтобы приблизиться к ответу, сначала нам нужно определиться с базовым понятием: а что вообще мы имеем в виду под дневником? Тут мы сразу сталкиваемся с проблемой. Кажется, что вообще дневник — очень интуитивно понятный жанр. Если я скажу, что пишу дневник, наверное, вам не потребуется никаких дополнительных комментариев или пояснений.

Если нам все-таки нужно будет дать определение дневника, мы можем сказать, что это датированные, регулярные, синхронные личные записи. И тут же столкнемся с проб­лемами. Потому что мы можем себе представить дневник, который не датирован или датирован каким-нибудь странным образом. Например, записи дати­рованы месяцами или годами, а не днями.

Дневник может быть нерегулярным: он может быть спорадическим, с боль­шими паузами — или, наоборот, у вас может быть несколько записей за один и тот же день.

Записи могут быть несинхронными: часто люди оформляют свои мемуары как дневник, а потом, например, продолжают его вести уже как настоящий дневник. Или то, что было дневником, потом становится тетрадью, куда автор регулярно заглядывает и что-то исправляет, корректирует или дописывает. Когда вы с такой рукописью работаете, вам не всегда легко понять, к какому времени эта рукопись относится, как ее определять.

Ну и наконец, личные записи. Совершенно не всегда дневник бывает личным. У вас может быть дружеский дневник, который ведет дружеская компания, дневник пионеротряда или дневник походников. И, например, если у вас есть тетрадка, которую вели три школьные подруги, у вас не получится на этом основании дисквалифициро­вать ее как дневник — он все равно во всех остальных своих особенностях повторяет образцы жанра.

С одной стороны, нам понятно, о чем мы говорим; с другой стороны, когда мы хотим дать какое-то четкое, энциклопедически точное определение, у нас возникают большие проблемы.

Это интуиция, которая была понятна не только нам, но и многим другим людям, писавшим о дневнике. В 1988 году французский исследователь дневников Филипп Лежён попросил читателей журнала Le Magazine littéraire написать ему о своем опыте ведения дневников  В 2011 году Филипп Лежён делал доклад на семинаре в московской Высшей школе экономики и рассказал, что не только обращался к читателям журнала, но и рассы­лал вопросники в школы и университеты.. Потом он проанализиро­вал все ответы, которые ему пришли, и сделал список из 30 метафор, которые использовали читатели, чтобы описать этот свой опыт. Я сейчас не буду перечислять их все, но назову несколько: респонденты Лежёна называли свои дневники зеркалом, островом, потоком воды, говорили, что они похожи на разбитую мозаику, на послание в бутылке, на сортир во дворе, на мастур­бацию, на наркотик, на сигарету, на магический ритуал, на бомбу и на гербарий.

За всеми этими метафорами мы легко сможем прочитать самые разные цели, с которыми люди ведут дневники, и поймем, почему они использовали такие образы, чтобы описать свой опыт взаимодействия с дневником. Понятно, что люди ведут дневники, чтобы наблюдать за собой, или чтобы избавиться от самого постыдного или скверного, или чтобы оставить какое-то свиде­тельство, или просто потому, что не могут перестать писать, или чтобы собрать все самое интересное — ну и так далее и тому подобное.

Как же так получилось, что дневник приобрел такую ускользающую от опре­деления форму — и при этом легко справляется с самыми разными зада­чами? Чтобы разобраться с этим, нам придется обратиться к по возможности краткой истории дневника в европей­ской культуре.

Я не могу сказать, какой текст в европей­ской культуре можно считать первым дневником. Очевидно только, что дневники стали распространяться по Европе с XVI века, а к середине XVIII века стали уже явлением повсе­местным. Для того чтобы все это случи­лось, потребовался очень быстрый рост технологий и очень быстрая трансфор­мация общества. Иногда на своих публичных выступлениях я говорю, что дневник похож на айфон: там внутри очень много технологий, только они не всегда приходят нам в голову, когда мы на него смотрим, — просто мы к ним очень привыкли.

Начнем с самого простого и очевид­ного. Для дневника как минимум нужна бумага, нужны чернила и нужны люди, которые привыкли писать и читать. И все это появилось в европейской истории не одномоментно.

Если посмотреть на средневековые практики регулярных записей, мы поймем, что они были вызваны скорее необходимостью контроля при торговле или при управлении. Учетные книги позволяли купцам контроли­ровать свои расходы и дела, а в случае необходимости решать какие-то споры и защищать свои интересы. В общин­ных книгах фиксировали рождения, браки и смерти. Легко понять, что эти записи главным образом отражали не индивидуальные инте­ресы, а коллективные: семьи, общины или какого-то сообщества, к которому человек принадлежал.

А все повседневные записи в Европе — письма, черновики, школьные упраж­нения — до начала XVI века делались на восковых табличках. Что такое восковые таблички? Это две плоские деревянные формы с бортиками, куда залит воск. Для того чтобы на них писать, нужна палочка, которой вы выво­дите по воску буквы. С одной стороны, это очень удобно, но с другой сторо­ны — очень недолговечно: вы не можете долго хранить то, что написали. Вот. Если вы хотите что-то оставить в веках, вам нужно что-то более прочное — пергамент или камень. Соответственно, это гораздо более дорогой и сложный в работе материал.

Все постепенно изменилось с появле­нием бумаги, которую стали произво­дить во Франции начиная с XIV века. Понятно, что сначала появляется технология, потом она становится все более широко распространенной. Бумага обладала тремя очень важными свойствами: она была дешевой, она могла долго хра­ниться и не занимала много места (одна дневниковая тетрадь, если записать ее на восковой таблице, займет целую комнату). Так что бумага идеально подходила как раз для задач частного письма: ей можно было пользоваться в уединении и для своих собственных нужд. И еще хранить ее и надеяться, что она не попадет в чужие руки.

Кроме того, дневник невозможно писать, если у вас нет технологии, которая позволяет следить за временем. Из самого названия «дневник» понятно, что вам важно следить за изменяю­щимся временем. Для этого нужны техноло­гии — часы. Они тоже появились в Европе в начале XIV века — сначала как огромные механизмы, установленные на городских башнях, затем они стали уменьшаться в размерах и переместились в дома горожан, а затем уже и в их карманы.

Еще одним тоже знакомым нам инструментом контроля времени стали напечатанные календари. Долгое время они были рассчитаны на повторное использование: календарь не содержал привязки к конкретному году. Лишь к XVIII веку календари стали печататься на конкретный год. При этом в них часто стали оставлять пустые страницы для записей. Распространение таких календарей в обиходе подталкивало людей к тому, чтобы фиксировать события собственной жизни.

Нам известен и российский пример такого рода. Секунд-майор Алексей Ржевский вел свои записи внутри такого печатного календаря на 1757 год. Ржевский фиксировал в календаре не только свои переживания, но и рас­ходы, перемещения по службе, симптомы болезни — судя по всему, он болел чахоткой — и другие обстоятельства собственной небогатой и невеселой жизни.

Я приведу фрагмент из его дневника — запись от 8 декабря 1758 года:

«Во 2-м часу пополудни зачела голова болеть. Прошедшаю ночь не потел, а днем и мокрота не шла, и сей день я голоден был, [потому] что не на што было есть купить, денег не стало! Продавал шубу, только нихто не купил».

Ржевский наполнил предложенную издателем календаря форму своим собственным содержанием. Вряд ли издатель рассчитывал, что пользо­ватель будет записывать туда симпто­мы собственной болезни — как часто бывает, культурная форма дала стимул, а результат получился непредвиденным.

Итак, подведем промежуточный итог. Для того чтобы возник дневник, были нужны грамотные люди, обладающие удобными и дешевыми инструментами для письма, привыкшие следить за временем и заинтересованные в том, чтобы фиксировать события собствен­ной жизни. Но важно, что эти техноло­гические изменения не происходили сами по себе: они были связаны со сложными процессами изменения вообще всего европейского общества и отношений, которые были у людей со временем.

Время, поставленное под контроль, то есть время приватизированное, оказа­лось важным инструментом человека, который воспринял идеи Реформации и Просвещения. Эти идеи акцентировали способность человека самостоятельно управлять своей жизнью. Неслучайно культовый герой для нескольких поколе­ний европейских читателей, Робинзон Крузо, оказавшись на необитаемом острове, первым делом взял топор, обтесал большое бревно и прибил перекла­дину с надписью: «Здесь я впервые ступил на этот остров 30 сентября 1659 года». И потом ежедневно делал на столбе зарубки. Для того чтобы оставаться человеком, Робинзону Крузо нужно было обза­вестись собственным календарем.

Вскоре он начинает и свой дневник. И, что важно, пользуется им для того, чтобы регламентировать свой распоря­док дня. Вот одна из записей Робинзона Крузо:

«4 ноября. Распределил свое время, назначив определенные часы для охоты за дичью, для работы, для сна и для развлечений. С утра, если нет дождя, часа два-три брожу по острову с ружь­ем, затем до одиннадцати работаю, в одиннадцать завтракаю, с двенадцати до двух отдыхаю (так как это самая жаркая пора дня), с двух опять прини­маюсь за работу».

Для того чтобы подчеркнуть радикаль­ность той трансформации, которая происходила в Европе с середины XVIII по середину XIX века, немецкий исто­рик Райнхарт Козеллек ввел понятие седлового, или переломного, времени. По мысли Козеллека, в это столетие социальные изменения достигли такой скорости, что полностью поменялись общепринятые представления о вре­мени, истории, прошлом и будущем. Мир больше не казался стабильным и повто­ряющимся. Настоящее как бы оторвалось от будущего и от прошлого, прошлое превратилось в далекую страну, в которую нельзя вернуться, а буду­щее стало полем для приложения осознанных усилий по улучшению жизни человека и общества. Теперь человек мог влиять на будущее — на свое буду­щее — и в конечном счете творить историю.

Знаковым событием, которое подчерк­ну­ло стремительность течения вре­мени и пробудило интерес современ­ников к истории, стала Французская революция.

Несколько десятилетий спустя литератор Иван Киреевский писал в своей статье «Девятнадцатый век»:

«Прежде характер времени едва чувстви­тельно переменялся с переме­ною поколений; наше время для одного поколения меняло характер свой уже несколько раз, и можно сказать, что те из моих читателей, которые видели полвека, видели несколько веков, пробежавших перед ними во всей полноте своего развития».

Это новое для европейской истории ощущение, что мир, в котором вы жи­вете, уникален, что время, в котором вы живете, быстротечно, постоянно меняется и его нужно зафиксировать, иначе вы не сможете заметить, что случилось. А главное, что ваша жизнь никак не похожа на жизнь, которой жили ваши родители и другие предки.

Еще одним важным фактором, повлияв­шим на восприятие времени, стала промышленная революция, которая тоже изменила привычные представления о времени и простран­стве. Поезда, пароходы, телеграф, а потом и телефон увеличили скорость путешествий и коммуникации. Эта ситуация во многом напоминает тот мир, в котором мы с вами живем сейчас: мы любим рассу­ждать о том, как сильно изменились технологии за последние несколько десятилетий, как изменится мир с появлением интернета, каково было быть подрост­ком в мире без компьютерных игр — или вспоминать какие-нибудь 90-е и ностальгировать по тому, что тогда были пейджеры и твейджеры, а сейчас все радикальным образом изменилось. Если вернуться обратно в Европу XVIII–XIX веков, то, как говорят исследова­тели, одним из способов справиться с тре­вогой от постоянных перемен и подготовиться к непред­ска­зуемому будущему стали дневники и мемуары. С их помощью авторы могли вписать себя в исто­рический процесс и придать смысл происходящим вокруг них изменениям. Дневники стали путевыми записками, авторы которых пыта­лись ухватить стремительные изменения, которые происходили за окном, — только это путешествие было не в пространстве, а во времени.

Наконец, дневник невозможен без еще одной важной вещи: без ощущения человеком собственной значимости и без его способности разделить «я» на субъект и объект. Субъект — это тот, кто пишет: я что-то сделал, подумал или почувствовал, а объект — это герой повествования, который возникает в процессе такого письма. И для возникно­вения представления о том, что это самое «я» и это самое «себя» существуют, тоже потребовались исторические условия. Здесь мне очень важна цитата американского антрополога Клиффорда Гирца. Он писал:

«Западноевропейская концепция человека как отграниченного, уни­каль­ного, более-менее целостного мотива­ционного и когнитивного микрокосма, динамического центра сознания, эмоций, суждения и дей­ствия, организо­ванных в легко различимое целое, противостоящее и другим подобным целым, и социальному и природному окружению, должна рассматриваться, сколь это ни печально для нас, в качестве одной скорее необычной идеи в контексте всех мировых культур».

То есть у представлений, которые, кажется, разделяют и большинство из нас — что есть какой-то «я» и «я» являюсь центром мира, «я» не похож на всех остальных, «меня» можно изучать и «я» сам по себе представляю ценность, — тоже есть исторический контекст. Эта идея не универсальна, она появляется в определенное время, в определенный момент.

Начиная с XIX века историки пытались определить то самое точное время, когда эти представления возникли. Сначала местом поиска стала культура итальянского Возрождения, и здесь очень долгое время влияние имела кон­цепция историка Якоба Буркхардта. Если попробовать очень кратко описать эту концепцию, то можно сказать, что Буркхардт считал, что в Сред­ние века человек был отделен от интереса к внутреннему и внеш­нему миру покровом, который был сделан из веры, робости и иллюзий. То есть человек ощущал себя только как часть общности: народа, партии, корпорации или семьи. И только в Италии эпохи Возрождения этот покров впервые развеи­вается; человек пробуждается, становится духовным индивидом и начинает познавать себя. Потом историки стали уточнять концепцию Буркхардта и сдвигать этот момент пробуждения все дальше и дальше в Средние века.

Впрочем, вскоре сама идея о том, что индивидуальное самосознание родилось в определенном месте и в определенное время, стала подвер­гаться сомнению, и историки стали говорить о том, что существуют разные концепции «я», которые существуют в разных культурах. Более того, под атакой оказалось и вот это героическое представление об освобожде­нии индивида в западно­европейской культуре и о возможности личности свободно творить себя саму. Историк литературы Стивен Гринблатт увидел в процессах формирования личности в Новое время важное напряжение и противоречие: по мнению Грин­блатта, в XVI веке автономия «я» не увеличилась, а уменьшилась. Семья, государство и религиозные институты стали навязывать представителям сред­него класса и аристократии еще более жесткую и всеобъемлющую дисцип­лину, нежели прежде. То есть парадок­сальным образом дневник оказался свиде­тель­ством не освобождения личности, а, наоборот, большего контроля — этот контроль оказывался внесен в как бы интимную, внутреннюю сферу, он не был только внешним. Так что формирование человеческой личности у Гринблатта предстает как управляемый, искусственный процесс, в котором очень важную роль играет культура. И культуру эту можно пони­мать как набор инструкций, управляю­щих поведением. Важно, что эта дисциплина никогда не существует исключительно как внешняя сила: люди сами усваивают предлагаемые куль­турой правила, так что они становятся силой внутренней. Люди сами стремят­ся следовать установленным образцам и сами дисциплинируют себя.

Многие дневники, например, XVII века легче понять, если смотреть на них не как на средство самовыражения или самоанализа, а как на такой инструмент самодисциплинирования. Очень важную роль в эволюции дневника сыграло распространение в Северной Европе протестантизма, в частности принятая у пуритан идея необходи­мости прямого контакта между чело­веком и Богом. Средством для такого контакта как раз и оказывался дневник, в который истинный пурита­нин должен был записывать свои помыслы и свои поступки — и самостоя­­тельно выносить себе оценку. Такой дневник велся из чувства долга и необходимости усвоить религиозные и моральные предписания, а не ради удовольствия. Часто такие дневники несли назида­тельный смысл и предпо­лагали коллективное чтение членами семьи или религиозной общины.

Впрочем, дневник мог сохранить свою дисциплинирующую функцию и выйдя за рамки духовного дневника. У шот­ланд­ского писателя Джеймса Босуэлла есть знаменитая мемуарная книга о драматурге Сэмюэле Джонсоне, и в ней он, в частности, говорит: «Дама поправляет платье перед зеркалом, мужчина поправляет свой характер, глядя в дневник». В этом пассаже мы видим, что ведение дневника предстает, помимо всего прочего, еще и серьезным мужским занятием и его главная задача видится в контроле над мыслями и чувствами.

Для того чтобы у дневника возникла репутация не исключительно мужского занятия, а его ведение стало ассоции­роваться с чувствительностью и эмоцио­­нальностью, потребовалась еще одна культурная трансформация. Во второй половине XVIII века по мере усложнения общества и его секуляри­зации в Европе появляется широкая читающая публика — это грамотные, образо­ванные горожане, которые черпают модели для своих поведения и чувств в художественной литературе и журналах. Бум дневников и мемуаров совпа­дает с невероятной популяр­ностью романов и превращением писателей во властителей дум. Евро­пейская публика учится любить, а значит, и понимать себя по «Страда­ниям юного Вертера» Гете и сочине­ниям Жан-Жака Руссо. В программном вступлении к «Исповеди» Руссо писал:

«Я один. Я знаю свое сердце и знаю людей. Я создан иначе, чем кто-либо из виденных мною; осмеливаюсь думать, что я не похож ни на кого на свете. Если я не лучше других, то по крайней мере не такой, как они. Хорошо или дурно сделала природа, разбив форму, в которую она меня отлила, об этом можно судить, только прочтя мою исповедь».

Руссо заявляет об исключительности человеческой личности и безусловной ценности самоанализа и внимательной фиксации своих переживаний и поступков.

Дневники, мемуары и письма стано­вятся строительным материалом для самых популярных романов эпохи и сами приобретают литературную ценность. Сэмюэль Ричардсон пишет бестселлер «Памела, или Вознагражден­ная добро­детель», и в нем чередует форму писем и дневника главной героини. Первая половина «Страданий юного Вертера» тоже выстроена как эпистолярный дневник. Постепенно дневники и сами по себе выходят на книжный рынок. Возникает необыч­ная ситуация: книготорговцы предла­гают своим читателям не написанные романы, а реальные дневники реальных людей. Как правило, все-таки уже умерших.

Постепенно и писатели начинают писать дневники, уже понимая в них потен­циал литературного произведе­ния. И начинают рассчитывать на их публика­цию. К ХХ веку это приводит к тому, что для некоторых писателей дневники оказываются важнее их основных литературных произведений. Например, сейчас мы, кажется, в большей степени знаем Михаила Пришвина по его днев­никам, чем по его прозе. То же самое может относиться к Юрию Нагибину и еще к целому ряду писателей.

Так что к тому моменту, когда Юрию Макогоненко пришла в голову идея спрятать тетрадь с записями Ольги Берггольц, за дневником как арте­фак­том уже было как минимум два века репутации безусловной ценности: как литера­турного произведения, как свидетельства эпохи и как храни­теля неповторимой человеческой индивидуальности.

При этом легко заметить, что никакого единого канона дневника не сформиро­валось. Дневник принимает самые разные формы и играет самые разные роли. Эта мультифункциональность дневника связана с тем, что он нахо­дится на пересечении трех линий напряжения.

Первая линия напряжения — между человеческим «я», цельным — и одновре­менно дробным, дискретным. Дневник — это как раз свидетельство сложности переноса человеческой личности на бумагу.

Вторая линия напряжения — между публичным и приватным, ну или между домашним и интимным. Сам по себе акт письма, как бы нам ни хотелось, публичный. Записывая свою жизнь, мы вписываем ее в другие тексты: мы впи­сываем ее в не нами придуман­ные нарративы о том, что такое жизнь и что такое биография, и подчиняемся уже заданным законам жанра. Так что дневник — это еще и свидетельство сложности отделить человека от общества и от культуры.

И наконец, третья линия напряжения — между прошлым, настоящим и буду­щим. Желание оставить свидетельство и остановить время — и невозможность устранить разрыв между жизнью и письмом. Дневник — это свидетель­ство сложности задачи зафиксировать свой собственный опыт.

Это напряжение сохраняется в каждую эпоху существования дневника. И каждая эпоха придумывает свои способы взаимодействия со временем, концептуализации «я» и понимания отношений между частным и публич­ным. С этими линиями связаны и воп­росы, которые чаще всего возни­кают у чита­телей дневников. Это те вопросы, которые чаще всего задают мне, когда я рассказываю про то, что занимаюсь дневниками:
— Искренни ли дневники? можно ли написать дневник исключительно для самого себя?
— Рассказывают ли дневники правду? Можем ли мы верить этим свидетельствам?
— Можем ли мы понять по дневнику, каким был человек на самом деле?

Если говорить совсем коротко, то ответ на все эти вопросы — нет. Но об этом мы поговорим в трех оставшихся лекциях нашего курса.

Что еще почитать о дневниках и их истории:

Гринблатт С. Формирование «я» в эпоху Ренессанса: от Мора до Шекспира. НЛО, № 1, 1999.

Зарецкий Ю. П. Стратегии понимания прошлого: Теория, история, историография. М., 2011.

Зорин А. Л. Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII — начала XIX вв. М., 2016.

Lejeune P. On Diary. Honolulu, 2009.

The Diary: The Epic of Everyday Life. Edited by Batsheva Ben-Amos, Dan Ben-Amos. Bloomington, 2020.

Расшифровка

28 августа 1981 года только что поступивший в ЛГУ студент Игорь О. записал в дневнике: 

«Еще 2–3 дня, и для меня начнется новая жизнь. Сейчас я хочу дать самому себе торжественную клятву, клятву на будущее. 1) Не про­пускать занятий, настойчиво овладевать знаниями, всеми силами стремиться к своей мечте. 2) Много читать (по собствен­ному плану). Создавать свою библиотеку. 3) Быть „вполне хорошим“, то есть не пить и не курить абсолютно, очистить свой язык от мата, быть всегда чистым и аккуратным. 4) Актив­но участвовать в работе, особенно научно-исследовательской. 5) Разви­ваться физически. Боже мой, план-то хорош, но какой казенный, дурацкий стиль изложения! Если когда-нибудь эта тетрадь попадет в чужие руки, вот он посмеется надо мной! Ну да ничего, научусь со временем».

Планам Игоря действительно было не суждено сбыться. Ну, по крайней мере, в последующих дневниковых записях он жалуется, что ему не хватает силы воли, что он сбивается с ритма, и вообще обещает начать новую жизнь снова и снова. Я, честно говоря, готов предположить, что в таком же положе­нии оказывались многие и из слушате­лей этой лекции: добровольно взятые на себя обязательства очень быстро оказывались нереализованными и позабытыми. Но почему вообще Игорю пришло в голову эти обязательства брать? Откуда взялся этот казенный и дурацкий стиль изложения, который он сам и ощущает таковым? Как нам интерпретировать его стремление «стать лучшей версией себя», как это сейчас принято говорить? И какую роль в таких проектах самотрансформации играют дневники?

В конце первой лекции мы говорили о том, что дневник находится на пересе­чении трех линий напряжения и одна из них связана с теми сложно­стями, которые возникают, когда мы пытаемся перенести человеческую личность на бумагу. Что происходит в тот момент, когда люди начинают фиксировать свои мысли, поступки и чувства на бумаге и стараются лучше понять себя и упорядочить свою жизнь?

Идея познания себя и изменения себя занимала лучшие умы человечества как минимум со времен Античности. Если говорить совсем грубо, то за всеми такими идеями стояла интуиция, что человек при рождении не получает знания о том, как вести достойную жизнь, каково истинное устройство мира или как обрести спасение. Для того чтобы получить доступ к этим истинам, он должен совершить целенаправленное усилие и работать над собой. Разные интеллектуальные традиции предлагали самые разные практики такого само­совершенствова­ния — от разговора с наставником-философом до отшельни­чества или медитации. 

О возможности ведения дневника для самонаблюдения и самоисправ­ления одними из первых, судя по всему, заговорили английские пуритане в конце XVI — начале XVII века. Многие движения, возникшие в рамках Реформации, уделяли основное внимание вопросу личного спасения, которое должно было прийти через веру. Они делали акцент на способно­сти человека самостоятель­но анализировать свои движения души и следить за тем, чтобы не отклоняться от истинной веры. Такой анализ позволял сравнить свои благие дела и прегре­шения и убедиться в том, что Бог не покинул тебя. Раньше функцию сведения морального баланса выполняла исповедь, но пуритане отказались от посредни­чества Церкви и обратились к другому помощнику — дневнику. Дневники эти, как правило, не публиковались, но они ходили внутри общины и играли роль модели и вдохновляли других авторов на ведение дневников.

К середине XVII века был опубликован целый ряд текстов с подробными инструкциями, как вести такие дневники. Самый известный из них — это книга Джона Бидла «Дневник благодарного христианина» (1656). Бидл предлагал авторам дневников регулярно перечитывать их, чтобы увеличивать чувство самоумаления и отвращения к себе — те чувства, какие только и прилично иметь перед лицом Господа.

По мере секуляризации английского общества многие авторы отказывались от прямой религиозности, но общий настрой на самоконтроль и ведение моральной бухгалтерии сохранялся. Без этого тяжело понять один из самых знаменитых дневников XVII века, который вел морской чиновник Сэмюэль Пипс. Пипс подробно описал в дневнике не только Великий лондон­ский пожар 1666 года и чуму 1665-го, но и поступки вполне стыдные: свои любовные похождения, ссоры с женой и издевательства над слугами. В декабре 1664 года он записал в дневнике: 

«Вчера вечером легли рано и разбужены были под утро слугами, которые искали в нашей комнате ключ от комода, где лежали свечи. Я рассвирепел и обвинил жену в том, что она распустила прислугу. Когда она в ответ огрызну­лась, я ударил ее в левый глаз, причем настолько сильно, что несчастная принялась голосить на весь дом; она пребывала в такой злобе, что, несмотря на боль, пыталась кусаться и цара­паться. Я попробовал обратить дело в шутку, велел ей перестать плакать и послал за маслом и петрушкой; на душе у меня после этого было тяжело, ведь жене пришлось весь день прикладывать к глазу припарки; глаз почернел, и прислуга заметила это».

Такую откровенную и немного отстраненную фиксацию событий тяжело понять, если не принимать в расчет, что Пипс вел свой дневник в том числе и для того, чтобы самосовершенствоваться.

Идея о связи морального самосовер­шенствования и дневника продолжила набирать популярность и в XVIII веке. В 1771 году влиятельный швейцарский богослов и просветитель Иоганн Каспар Лафатер опубликовал книгу, которая называлась «Секретный дневник наблюдателя за самим собой». Этот текст, как видно из его названия, уже заключал в себе парадокс: Лафатер утверждал, что этот предельно искренний дневник он вел исключи­тельно сам для себя — тем не менее текст был опубликован при его жизни, а вскоре за первым томом дневников последовал и второй. Среди европейских читателей у Лафатера появилось множество подражателей, которые, так же как и он, связали искрен­ность и литературность: они начали вести интимные дневники, тайно или явно надеясь на то, что их текст представляет публичный интерес.

Часть успеха Лафатера была связана с тем, что он предложил читателям простой и понятный способ вести дневник. Текст начинается с двенадцати обязательных правил на каждый день. Главное в них — регулярность обраще­ния к ним для самопроверки. Лафатер обещал сверяться с ними каждое утро и каждый вечер. Вот этот набор правил в моем вольном изложении:

1. Никогда не просыпаться, не воздав хвалу Господу и не задумавшись о том, что этот раз, возможно, последний.

2. Никогда не начинать занятий, не попросив на коленях Господа о помощи и благословении.

3. Не совершать ничего такого, о чем бы я мог пожалеть в свой смертный час.

4. Каждый день читать главу в Библии и обдумывать у себя в голове.

5. Каждый день совершать доброе дело.

6. Быть полезным своей семье.

7. Не пить и есть до того состояния, чтобы это помешало моим делам. 

8. Всюду оставлять за собой что-то полезное, куда бы я ни пошел.

9. Не спать дольше чем до восьми часов.

10. Не засыпать, не помолившись.

11. В молитвах поминать своих родителей, жену, детей, слуг, друзей и так далее.

12. Каждый вечер читать свои записки и отмечать, сколько правил я упустил.

Одиннадцать из двенадцати этих правил не имели никакого отношения к днев­нику — они затрагивали обычный распорядок дня. Но важно, что каждый день человек должен был возвращаться к своему дневнику. И именно дневник в этой ситуации выступал инструмен­том, который позволял унифи­цировать личность: он задавал такие правила, которые должны были соблю­даться в течение всей жизни, он служил инструментом, который позволял не откло­ниться от выбранного идеала.

Еще более проработанную систему моральной бухгалтерии предложил писатель, политик и один из американ­ских отцов-основателей Бенджамин Франклин.

В 1791 году была опубликована автобиография Франклина, которая должна была показать читателю ценность работы над собой и своим характером. Франклин верил в постоянную и регулярную работу над собой. Вот, в частно­сти, что он писал: 

«Человеческое счастье создается не столько большими удачами, кото­рые случаются редко, сколько небольшими каждодневными улучше­ниями. Так, если вы научите бедного молодого человека бриться самому и содержать свою бритву в порядке, вы можете сделать гораздо больше для его счастья в жизни, чем если бы вы дали ему тысячу гиней».

Для того чтобы облегчить такую работу по собственному улучшению, Франк­лин разработал особую систему. Он выде­лил тринадцать добродетелей: воздержание, молчание, порядок, решительность, бережливость, трудолюбие, искренность, справедли­вость, умеренность, чистота, спокойствие, целомудрие, скромность. Затем в специально отведенной для этого книжечке разлиновал страницы красными чернилами так, чтобы получилось семь столбиков по чис­лу дней недели и тринадцать строк с названиями добродетелей. Методика заключалась в том, что на первой неделе нужно было следить за тем, чтобы не отклоняться от первой добродетели — в этом случае от воздер­жания, на второй — от воздержания и молчания, на третьей — от воздержа­ния, молчания и порядка и так далее. В случае нарушения в таблицу ставилась черная точка. Курс состоял из тринадцати недель, а год включал четыре цикла. В идеале курс должен был заканчиваться чистой таблицей без единой черной точки.

Франклин отдельно оговаривал распорядок дня по часам. Так же как и Лафа­тер, он предлагал начинать день с вопроса: «Что я сделаю сегодня хороше­го?» — а заканчивать вопросом: «Что я сделал хорошего?» Между этими вопросами умещались по четыре часа работы до и после полудня, чтение днем и музыка, развлечение или беседа вечером. 

Франклин, конечно, писал о своей системе как об истории успеха. Но русскому читателю «Франклинов­ский журнал» если и знаком, то скорее как провал. Самым известным последователем Франклина в русской культуре был Лев Толстой. Вот описание мучительных и неудачных попыток самосовершен­ствования из его юношеского дневника 1851 года. Собственно говоря, таких записей в дневнике Толстого того периода много, и ту запись, которую я вам сейчас прочту, можно счесть типичной для того периода его жизни.

«Встал немного поздно и читал, но писать не успел. Приехал Пуаре, стал фехтовать, его не отправил (лень и трусость). Пришел Иванов, с ним слишком долго разговаривал (трусость). Колошин (Сергей) пришел пить водку, его не спровадил (трусость). У Озерова спросил о глупости (при­вычка спорить) и не говорил о том, что нужно, трусость. У Беклемишева не был (слабость энергии). На гимнастике не прошел по переплету (трусость) и не сделал одной штуки оттого, что больно (нежничество). У Горчакова солгал, ложь».

В отличие от того, что предписывал Франклин, Толстому так и не удалось добиться, чтобы в его дневнике возникла таблица без единой черной точки. Он мучился и страдал от собственного несовершенства. При этом важно помнить, что, несмотря на то что культура самопознания, к которой Толстой приобщился, на тот момент имела вполне светский характер, она все еще сохраняла отчетливую религиозную подоплеку.

Еще одним важным событием, которое сделало возможным широкое распро­странение дневника как инструмента внутренней трансформации, стала образовательная революция. Она свя­зана с идеями Просвещения, а именно со взглядами философов Джона Локка и Жан-Жака Руссо. В трактате «Мысли о воспитании» Локк одним из первых задумался о том, какую роль должно играть воспитание или образование в процессе формирования современного человека. Локк исходил из того, что все человеческое познание основывается на опыте — люди при рождении наделены умом, похожим на чистый лист, белую бумагу без знаков и идей. Соответственно, тем сильнее должна быть роль, которую играет воспитание. Локк писал: 

«Можно, мне думается, сказать, что девять десятых тех людей, с которыми мы встречаемся, являются тем, что они есть, — добрыми или злыми, полез­ными или бесполезными — благодаря своему воспитанию». 

В рамках такой логики самой важной эпохой для формирования личности оказывается детство, когда малейшее неправильное впечатление может пагубно отразиться на человеке, когда он уже повзрослеет.

Многие идеи Локка были развиты Руссо в книге «Эмиль, или О воспитании». Руссо видел в цивилизации и культуре угрозу для человека — и считал, что для развития личности человек должен держаться вдали от общества. Важно, что Руссо написал не трактат, а роман, повествующий о жизни моло­дого воспитан­ника Эмиля. И многие читатели Руссо восприняли книгу как руководство к действию и попыта­лись применить идеи философа к воспитанию собствен­ных детей. Вслед за Руссо европейский книжный рынок заполнили многочис­ленные трактаты по воспитанию детей и руководства для родителей.

Как часто бывает, идеи Руссо не приве­ли к более свободному воспитанию. Многие образовательные теории просто перенесли акцент с внешнего контроля на контроль внутренний: они признава­ли пагубность телесных наказаний, но предлагали родителям более деталь­ный контроль над внутренней жизнью ребенка. В частности, они предлагали с раннего детства приучать ребенка к самонаблюдению и самоконтролю. Неудивительно, что важным инстру­мен­том для этого должен был стать дневник: теперь ребенок должен был вести его регулярно и разбирать вместе с родителями.

С тех пор прошло уже больше двухсот лет, но инструменты, которыми поль­зуются авторы дневников для улучше­ния себя, по большому счету радикаль­но не изменились. Во многие из них так и заложена идея регуляр­ности записей: важно не то, что вы пишете, а то, про­пускаете вы дни или нет. Для лучшего учета информации все должно быть структурировано с помощью таблиц, списка или графика. Важны не конкретные показатели одного дня, а общая динамика и общая целостность личности. Записи нужно подвергать самопро­верке и корректировке: дневник нужно регулярно перечитывать, анализиро­вать прошлое и планировать будущее. Ну и наконец, дневник должен содер­жать в себе образ желаемого поведения: невозможность достигнуть этого идеала и составляет основной сюжет такого дневника.

Книги-руководства по ведению днев­ника, издаваемые сегодня, в основном принадлежат к литературе в жанре селф-хелп: они обещают помочь преодолеть психологическую травму, разобраться с личными неудачами или добиться карьерного успеха. В качестве примера я могу привести методику «Магия утра» современного американ­ского мотивационного спикера Хэла Элрода. В этой методике дневнику отводится ключевая роль. Элрод утверждает, что в юности попал в автомобильную аварию, пережил клиническую смерть и его методика помогла ему справиться с депрессией. Он предлагает читателям начинать каждый день с часового цикла осознан­ных практик — и в эти осознанные практики входит дневник. Перед тем как начать вести такой дневник, читатели Элрода должны дать себе такое обещание: 

«Я обязуюсь писать в дневнике „Чудесное утро“ каждый день, потому что знаю: это позволит мне обрести бо́льшую ясность самоосознания и понимания мира, а также укрепит мою приверженность целям, мечтам и чудесам, которые я хочу осуществить в своей жизни».

Теперь давайте вернемся к дневнику студента Игоря О., с которого мы нача­ли эту лекцию. Мы видим, что он опирался на культурную традицию, которую можно прочертить как мини­мум до европейских пуритан XVI века и которая продолжается и сегодня. За каждой из таких практик самосовершенствования мы можем разглядеть тот или иной образ или идеал, к которому стремился носитель этой культуры. Интересно поговорить о том, что стояло за проектом самосо­вершенствования студента Игоря О. Почему он стремился к знаниям, к тому, чтобы не пить, не курить, участвовать в научно-исследователь­ской работе и при этом еще поддерживать хорошую физическую форму? На какие модели он опирался и откуда они появились у него в дневнике?

И здесь нам нужно хотя бы в самых общих чертах прочертить культурную траекторию к началу XX века и вспомнить о проекте большевиков по созданию человека нового типа. Так, один из лидеров советского государства Лев Троц­кий в начале 1920-х годов писал: 

«Человек поставит себе целью овладеть собственными чувствами, поднять инстинкты на вершину сознательности, сделать их прозрач­ными, протянуть провода воли в подспудное и подполь­ное и тем самым поднять себя на новую ступень — создать более высокий общественно-биологический тип, если угодно — сверхчеловека». 

И добавлял: 

«Средний человеческий тип подни­мется до уровня Аристотеля, Гете, Маркса. Над этим кряжем будут подниматься новые вершины».

Цели, заявленные Троцким, были необычайно амбициозными, но что же получилось на практике? Долгое время критики советского режима считали, что все эти заявления были чистыми лозунгами и люди совершенно не готовы были участвовать в таком проекте всерьез. Но если мы посмотрим на дневники советского времени, мы можем заметить, что многие люди совер­шенно искренне пытались встроить себя в новый социальный порядок и преобра­зовать себя в духе господствующей идеологии.

Одним из них был Юсуп Абдрахма­нов — партиец, который сделал стреми­тельную карьеру и в 25 лет получил назначение на пост председателя Совета народных комиссаров Киргиз­ской АССР. В 1930 году он сделал запись, в которой описал историю своих взаимоотношений с собственным дневником. Он писал, что уже однажды пробовал вести дневник, но потом забросил его, потому что дневник получался каким-то слишком личным или мещанским, потому что в нем было слишком много каких-то непосредственных пережи­ваний, за которые теперь ему было стыдно. И дальше он писал: 

«Со временем, когда я прочитал свой дневник, пропустил через цензуру сознания борца все, что было там написано, мне стало стыдно за самого себя. Стыдно потому, что, оказалось, бывали минуты, когда я забывал свой долг солдата революции, забывал, что не имею права распоря­жаться собою, что мною может распоряжаться партия, класс». 

И из этого он делал вывод, что теперь, когда он сумел очиститься от того, что ему мешало, он готов вести дневник по-новому. И он пишет: 

«Снова возобновляю фиксацию пережитого за день по совету друга. Он прав. В самом деле, наше время стоит того, чтоб о нем остался след, хотя бы в виде записки рядового солдата революции».

В этой записи важно, что дневник для Абдрахманова выступает не только как средство, но и как свидетельство трансформации, которую он пережил. То есть для того чтобы обрести право писать, для того чтобы обрести право свидетель­ствовать, нужно стать настоящим большевиком, нужно стать настоящим борцом. И в этом смысле дневник включает в себя три важные функции, необходимые новому советскому человеку. Это человек, который ориенти­рован на собственную трансформацию, на улучшение себя. Это человек, который вписан в коллектив, он не принадлежит сам себе — как пишет Абдрахманов, он «солдат революции»: «Мной может распоряжаться партия и класс». И он связан с историей: он пишет дневник, чтобы фиксировать важное для будущих поколений.

Эта запись 1930 года позволяет нам более объемно посмотреть на дневник студента Игоря О. Мы можем увидеть, что он не просто хотел быть хорошим человеком и не просто хотел зани­маться спортом. Мы видим, что, несмотря на то что в 80-е годы большевистские идеалы уже, каза­лось бы, ушли в прошлое и Игорь О. не хочет заниматься мировой револю­цией или читать Ленина или Маркса, он все равно вполне в духе Юсупа Абдрахманова хочет приносить пользу обществу — только он хочет стать ученым, культурным человеком, здоровым и дисциплинированным.

При этом важно, что Игорь О. вписывается не только в традицию советских дневников, но и в традицию дневников европейского Нового времени. Во мно­гих дневниках, написанных за последние несколько столетий на самых разных языках и в разных странах, мы видим следы борьбы их авторов с собственным несовершенством. И главное, от чего бы мне хотелось уберечь читателей дневников, — это от того, чтобы они видели в таких текстах объек­тивный автопортрет. Такие дневники скорее нужно воспринимать как свиде­тельство того, что мы живем в культуре, где очень многие люди чувствуют разрыв между своим текущим состоянием — и воображаемым, или идеальным, или правильным и мучительно пытаются дисциплинировать себя, чтобы его преодолеть.

Что еще почитать о дневниках как способе стать лучше:

Паперно И. «Кто, что я?»: Толстой в своих дневниках, письмах, воспоминаниях, трактатах. М., 2018.

Heehs P. Writing the Self. Diaries, Memoirs, and the History of the Self. London, 2013.

Controlling Time and Shaping the Self. Developments in Autobiographical Writing since the Sixteenth Century. Leiden, 2011.

Расшифровка

Дневники часто становятся источником эксклюзивной информации и сообща­ют историкам то, что нельзя будет найти в газетах или в других медиа. Существу­ет представление, что дневниковый текст — это текст безадресный, он не предполагает чтения современни­ками, а значит, он искренний. О том, действительно ли у дневника нет адре­сата, я планирую говорить в следующей лекции, но само это представление способствует высокому уровню чита­тель­­ского доверия к тексту дневни­ков: на первый взгляд, автору дневника нет смысла искажать информацию, врать или рисо­ваться. Но под этим стереотип­ным образом дневника скрывается пространство для умолча­ний и осознанного или неосознанного лукавства. Может ли автор дневника выступать в роли беспристрастного свидетеля и в какой мере мы — чита­тели и историки — можем верить дневниковому тексту? Об этом я поговорю в этой лекции.

И начать я хочу с дневниковой записи, якобы сделанной 17 мая 1910 года:

«Мне кажется — я несу на плечах кувшин с очень крепким вином. Кто его попробует — опьянеет. Я боюсь его опрокинуть. Дорога каждая капля. Это все то, что я в себя впитала: слова, разъяснения Папы и Мамы и всех тех, кто плюет на них из-за меня.
     Я должна пролить это вино. Записать все то, что меня волнует. Когда понадобится узнать жизнь наших правителей, ключ к этому можно будет найти в моей тетради».

Это фрагмент одной из самых извест­ных фальсификаций в истории Рос­сии — текста, выдаваемого за записки фрейлины и близкой подруги послед­ней российской императрицы Алек­сандры Федоровны. Ее звали Анна Вырубова. Авторы фальшивки стилизовали свой текст под дневник. Это эмоциональный и немного хаотический текст, который в то же время прекрасно вписан в контекст эпохи: в нем фигурируют известные и хорошо проверяемые факты политической жизни, светской и полусветской хроники, узнаваемые имена и прозвища первых лиц империи, которые в тексте включены в очень пороч­ные и нездоровые отношения. Но эти отношения психологически достоверны для всех, кто был в курсе слухов о царской семье. Автор или авторы этого текста смогли творчески переработать огромный массив дореволюционных слухов и создать внутренне непротиворечивую конспи­рологическую картинку, в которой есть и круговой промискуитет, и политиче­ские манипуляции, и коррупция, и абсолютное моральное разложение всех участников.

Публикация дневников Вырубовой началась в 1927 году в ленинградском журнале «Минувшие дни». Дневник очень быстро получил популярность, и она легко объяснима: в первые два десятилетия ХХ века слухи о царской семье распространялись абсолютно на всех уровнях российского общества, так что большинство населения было готово если не повестись на фальшивку, то хотя бы ею заинтересоваться.

История создания и публикации текста, которую преподнесли публике фальси­фикаторы, довольно путаная, но в целом ладная. Фрейлина импе­ратрицы Анна Вырубова, которая находится в близких отношениях и с импе­ратором, и с императрицей, якобы полтора десятка лет ведет личный дневник, в который «добросо­вестно заносит все, что проходит перед ее глазами, как на экране кинемато­графа»  Из предисловия к дневнику.. Для убедительности поддел­ки авторы добав­ляют в нее несколько правдивых фактов: например, тетради с записями Вырубовой действительно изымались при обыске. Они пред­ставляют дело так, что после гибели оригинала в их распоряжении оказались только плохие копии текста, часть из которых была сделана на француз­ском языке (на это можно было списать все неточности в тексте).

Публикация сразу вызвала острую полемику как внутри Советского Союза, так и в эмигрантской печати. Против подлинности дневника высказались несколько крупных историков, и, главное, появилась заметка в «Правде» и уничто­жающе критическая статья в журнале «Историк-марксист», в которой публи­кация разоблачалась и называлась «фальшивкой, рассчи­танной на низ­мен­ные вкусы обывательщины». Параллельно с опровержением выступила и сама Вырубова, жившая в тот момент в Финляндии, и несколько упомянутых в дневнике персон. Потребовалось вмешательство с самого верха, чтобы прекратить скандал. В наказание за допущенную ошибку журнал «Минувшие дни» был закрыт.

Публикация дневника Вырубовой стала отзвуком того, что историк Борис Колоницкий определяет с помощью термина, связанного с французской революцией, — «политическая порнография». Накануне падения монархии и в прессе, и в слухах активно педалировались стереотипы, способ­ствовавшие десакрализации царской власти: всевластие Распутина и его сексуальная связь с Александрой Федоровной и связь Николая Романова и Анны Вырубовой. Автор дневников Вырубовой просто свел воедино и обыграл несколько хорошо усвоенных обществом мотивов.

Кто же мог быть этим фальсификато­ром и какие цели он преследовал? Очевидно, что в публикации принимал участие профессиональный историк, хорошо знакомый с материалом и владею­щий методами научной публикации исторических источников. Современники и исследователи склонны приписы­вать авторство Павлу Щёголеву, одному из крупнейших экспертов по послед­ним годам существования Российской империи, профессиональному историку и публи­катору. Он был одним из свидетелей допроса Вырубовой и имел неогра­ничен­ный доступ к документам царской семьи. Кроме того, он был соавтором нескольких пьес Алексея Николаевича Толстого, которого совре­менники тоже подозревали в том, что он имел отношение к фальшивке. Но никто из следователей и исследова­телей, занимавшихся историей публи­кации дневников Вырубовой, не смог доказать их участие убедительно.

Почему фальсификатор или фальсифи­каторы выбрали для своего проекта форму именно дневника? Мне хочется пока оставить за скобками вопрос о том, в чем убедительность текстов этого жанра для широкого читателя, и попыта­ться посмотреть на дневник глазами исследователя, выбирающего его как основной или вспомогательный источник фактической информации. Для такого исследователя дневник (в самом широком определении) — это хроно­логическая последовательность датированных записей. Это практи­чески идеальная форма для описания процессов в их динамике. Автор выбирает объект описания и с опреде­лен­ной периодичностью записывает о нем все, что считает важным. При этом автор может выбирать в качестве объекта свои собственные переживания и свое развитие, но даже и в этом случае инфор­мационная емкость этого жанра настолько велика, что из самого психологи­ческого дневника исследо­ватели могут попытаться что-то понять об окру­жающей автора действитель­ности. Этот информационный потен­циал жанра неоднократно приводил к попыткам использовать личные дневники в исследовательских целях.

Особенно интересны тут, конечно, те дневники, авторы которых изначально ставили себе целью описание событий для будущих историков.

Нам известны случаи, когда исследо­ватели сами учили авторов определен­ным образом вести дневник, чтобы после работать с зафиксированной информа­цией. Яркие примеры таких попыток встречаются в советской историографии. В 1931 году писатель Максим Горький призвал собирать воспоминания представителей рабочего класса, чтобы написать коллективную историю фабрик и заводов. Идея была в том, что, так же как на заводе результат труда не должен отчуждаться от рабочего, так и в историописании пролетариат сам может коллективно написать свою историю. У Горького появились последо­ватели, которые сделали ставку на биографический метод: совокупность биографий «новых людей» даст им биографию конкретных заводов и через это — биографию пролетариата.

Воодушевленный этой идеей, молодой писатель Григорий Медынский стал развивать горьковские идеи для напи­сания коллективной истории строи­тель­ства московского метро, в которой отдельное место он отводил не воспоми­на­ниям, а ведению дневников, поскольку полагал, что «легче и целесообразнее ловить современность, чем восстанавливать ее как историю». Если рабочие будут вести дневники, это позволит фиксировать историю прямо на ходу. Медынский написал методичку, в которой объяснял, как и о чем рабочие должны писать, на что они должны обращать внимание. Дневники должны были быть абсолютно правдивыми, записи — полными, обязательно дати­рованными. Обращать внимание следовало на роль партии и комсомола, политическую и трудовую жизнь стройки, культуру и быт.

Эта инициатива получила распростра­нение у строителей первой линии московского метро в 1933–1935 годах. В марте 1934 года активисты устроили слет, на который собрались рабочие и профессиональные литера­торы и вместе два дня обсуждали, как строи­тели метро должны вести дневники. В итоге дневники действительно велись: к движению подключились около ста моло­дых рабочих-ударников. От этой кампании сохранилось пример­но сорок дневников. Они очень разные, но почти все — сухие и фактографич­ные. В целом возникает ощущение, что авторы эту задачу воспринимали скорее как обременение и, поскольку точно знали, что их записи будут читать и обсу­ждать, старались избегать оценок и вообще быть осторожными.

Правда, есть одно интересное исклю­чение — записи метростроевского механика Иосифа Альперна, сохранен­ные его внучкой, очень живые и с яв­ными литературными амбициями. Описывая свою работу, он очень внимателен к техническим деталям, но воспринимается это отчасти как поэзия. Вот небольшой фрагмент:

«Обстоятельства аварии такие: маши­нист… заливая масленку у ма­шины, в другом конце станции услышал резкий стук. <…> Он бросился к маслян­нику [выключателю]. <…> Пока добе­жал… все было кончено. Только цапфа коленчатого вала мощно и равномерно клепала упер­шийся в картер мотылевый подшипник: на нем и сейчас видна глубокая вмятина. <…> Оказались порванными болты на мотыле: порвался, видать, один, а тогда другой изогнуло. Есть следы от старой трещины: следовательно, можно было, уследив ее, — избежать аварии. Но кто следил бы?.. <…> Нет хозяина, видать. Некому душой болеть!»

Автор этого дневника записывает развернутые диалоги и в них пытается ухва­тить интонации живой разговорной речи. Он щедро использует оценочные эпитеты по отношению к разным упоми­наемым персонам. Характерно, что эти записи не были переданы в редакцию истории метро, а сохрани­лись в семье.

Проект истории метро, написанной самими метростроевцами, провалился и был свернут. В Государственном архиве Российской Федерации сохранились эти дневники. Если их почитать, можно убедиться, что идея коллективного историописания совершенно недостаточна для того, чтобы последовательно и информа­тивно вести дневник. Для того чтобы человек был искренне вовлечен в процесс, нужны какие-то дополнитель­ные, личные причины.

Гораздо более интересны другие дневники, тоже написанные для историков, но по собственной воле. Такие дневники обычно насыщеннее фактографи­чески, а, кроме того, их авторы склонны задумываться о значении своей эпохи и о собственной роли в истории. Таков, например, дневник историка и архи­виста Георгия Князева. В июне 1941 года, на четвер­тый день войны, он запи­сывает:

«Для кого же пишу? Для тебя, мой дальний друг, член будущего комму­нистического общества, которому будет чужда и органически отвратительна война… <…>
     И если дойдут до тебя, мой дальний друг — быть может, в отрывках, обгоревшие, — эти страницы, ты переживешь вместе со мной, чем жил и волновался твой несчастный предшественник… В официальных документах, сохранившихся до тебя, ты найдешь материалы для научной истории, в моих записках ты ощутишь биение пульса жизни одного маленького человека, пережившего на своем малом радиусе большую, необъятную, сложно-трагическую и противоречивую жизнь…»

К 1941 году Князев вел записи уже почти полвека, он начал их в 1895 году еще восьмилетним мальчишкой. Однако он специально выделяет военный мате­риал в как бы отдельный проект: дает рукописи подзаголовок «Дни великих испытаний. Война с Германией. Впечатления на моем малом радиусе» и начинает нумеровать дни с 22 июня (порядковый номер дня предшествует его календарной дате).

Рефлексия о смысле ведения дневника преследовала его всю жизнь. Себе он отвел роль наблюдателя, он «чест­ный бытописатель-летописец», который не стремится охватить все происходящее, но искренне (и это очень важное для него слово) описывает происходящее. В 1940 году он записал:

«Не буду сдерживать себя, чтобы не утратить искренности… Я пишу то, что никто не будет читать при моей жизни. Поэтому мне нечего при­украшивать, обвинять, оправдывать. Лицо я не историческое и не свя­зан кровно с будущим. Детей у меня нет. Когда я умру — мне совер­шенно безразлично, что обо мне подумают, скажут другие. И потому — полная свобода, не боясь никаких призраков, не лишая себя и лирики».

Автор с большим вниманием относится к отбору фактов. Он осторожно форму­лирует некоторый скепсис по отноше­нию к советским газетам, но довольно активно использует их, переписывая, вклеивая вырезки и даже вкладывая в тетради целые газетные листы. Практически все, что он записы­вает о немцах, основывается на газетах: Князев заводит специальную рубрику «Документы „прогресса“» и вклеивает туда вырезки с описаниями фашист­ского варварства.

Что он не находит в газетах, он полу­чает из слухов. Впрочем, он специально оговаривает свое к ним негативное отношение:

«Я, как всегда, не записываю всего вздора, который болтают. Это мусор, сор, слякоть обывательщины. Но иногда среди всяких сплетен прорыва­ется какая-нибудь мысль, предположение, которое — как дым не без огня».

В тексте Князев работает над образом искреннего до наивности интеллигента, лояльного к коммунистам, однако есть несколько вещей, которые могут заставить читателя усомниться в прав­ди­вости этого образа. Он рас­сказы­вает о пропагандистских заметках в советских газетах, где использовались записки убитых и раненых немецких офицеров — и, отталкиваясь от этого, размышляет об образе автора дневника. Жизнь напоминает ему о том, что его дневники могут быть прочитаны внешними людьми. И это заставляет нас с некоторым скепсисом относиться к его искренности и воспринимать его пояснения к дневнику как попытки защититься от опасных для него трактовок.

Рассуждения Князева о возможном нежелательном читателе не единствен­ная причина, по которой эти записки вызывают недоверие. Дело в том, что еще в 1922 году он пытался издать свои ранние дневники и для этого подгото­вил машинописный текст под назва­нием «Из записной книжки русского интел­лигента за время войны и революции». Этот текст он передал западному слависту, американскому профессору Фрэнку Голдеру. Прежде чем отправить рукопись Голдеру, Князев тщательно ее отредактировал: вымарал все, что позволило бы установить его личность или личности близких ему людей.

Это записки полностью сложившегося человека с аналитическим складом ума. Читатель позднего военного дневника легко узнает автора с его языком, прекрасным пониманием собственного места и своей компетенции, с его манерой подбирать фактографию по газетам и слухам. Но в этих двух днев­никах есть одно существенное отличие — это отношение к большеви­кам. В его ранних дневниках они играют примерно ту же роль, которую в поздних начнут играть немцы: их преступления он описывает примерно с одинаковым ужасом и негодованием. Это — а также сама история переправки документа за гра­ницу — наводит на мысли об обвини­тель­ном характере историописания Князева: его ранние записи — это явно антибольшевистский документ. В свете этого поздняя адресованность молодым коммунистам будущего представля­ется слишком кардинальной эволюцией взглядов автора и только усиливает сомнения в его искренности.

До сих пор мы говорили о дневниках, которые написаны для историков исто­ри­ками или по заказу историков. Но это далеко не всегда так.

Если проанализировать привязку известных науке личных дневников к хроно­логической шкале, мы увидим, что на катастрофы и периоды тяжелых испы­таний приходится рост числа дневниковых записей. Такую возмож­ность дает электронный корпус исследовательского центра «Прожито», который собирает и исследует дневни­ковые записи. В корпус загружены дневники почти двух тысяч авторов общим числом в полмиллиона дневниковых записей.

Если визуализировать распределение всех собранных нами записей по хро­нологи­ческой шкале, то в глаза сразу бросятся два пика. Один из них — с 1913 по 1921 год, это Первая мировая и Гражданская войны. Второй при­ходится на годы участия СССР во Второй мировой войне. Он превы­шает среднее значение корпуса почти в 10 раз. И вызвано это целым рядом причин. Во-первых, дневники военного времени лучше сохраняются и музеефи­ци­руются, к ним проявляется повышенное внимание исследователей и публи­каторов, поэтому процент доступных текстов военного времени несколько больше. Но есть и чисто жанровая причина: люди чаще начи­нают вести дневники в трагические, страшные и переломные времена — во времена войн и революций.

Если посмотреть на совокупность сохранившихся дневников Второй мировой войны, бросится в глаза еще одна странная диспропорция: львиная доля их авторов находилась в заблоки­рованном фашистскими войсками Ленинграде. Количество сохранившихся дневников из блокадного Ленинграда огромно. Для масштаба: из всех известных нам русскоязычных дневников с начала XVIII века по 2000-е годы почти двенадцатая часть написана в блокадном Ленинграде; мы знаем больше четырех с половиной сотен авторов-ленин­градцев.

Блокада Ленинграда — уникальное событие в истории. Сотни тысяч людей заперты в городе и находятся в своих домах. У многих из них есть доступ к бумаге и чернилам, а также время и возможность делать записи. И многие из них начинают вести дневники. Можно поискать причины этого во влиянии государственных органи­заций. Эта ситуация очень похожа на попытку напи­сания истории Метростроя силами метростроевцев. В 1941 году несколько ленинградских райкомов начали агитировать членов партии, чтобы они вели дневники, документируя повседневную жизнь и собственную работу. Позже были организованы районные комиссии, которые должны были собирать материалы для хроники обороны Ленинграда. На ленинградских предприятиях в 1943–1944 годах проводились встречи, на которых говорилось, что «долг каждого ленинградца и ленинградки» — помочь комиссии, передав ей свои воспоми­нания и личные дневники. В результате Институт истории партии собрал целую коллекцию блокадных дневников, в которой оказалось много дневников партийных работников, написанных по инициативе партийных органов. Наша с Ильей коллега, историк Анаста­сия Павловская, которая работает с этой коллекцией, большинство из этих текстов оценивает как не очень информа­тивные: как и в случае с историей метро, авторы дневников относились к ним довольно формально.

Но большая часть блокадных дневников написаны не по призыву партии, а по собственной воле авторов, и они не были переданы комиссии. Многие авторы блокадных дневников, осознавая масштаб происходящего, включали режим историка и созна­тельно начинали документировать происходящее для исследователей и потомков. Почти все авторы ленинградских дневников этого времени фиксируют места попадания бомб, время воздушных тревог, объем пайков, цены на черном рынке — фактографию, на основе которой можно будет написать историю обороны города.

Почему так много людей решили посвятить этому занятию свое время и силы? Возьмем для примера один из этих дневников. Его автор неизвестен. Дневник начинается осенью 1941 года — и там есть такие слова:

«Может быть, представит некоторый интерес впоследствии тому, кто останется жить, прочитать эти строчки — маленькие эпизоды нашей жизни в 1941-м в городе Ленинграде. Безусловно, очень вероятно, что и эта тетрадка также не сохранится, но… почему бы и не записать, хотя бы только для самого процесса писания?»

В этом объяснении встречаются сразу две темы: свидетельствования о проис­ходящем для потомков и писания ради самого процесса писания, почему-то необходимого автору в период тяжелых испытаний.

Однажды на семинаре мы читали записи из блокадных дневников, в которых авторы сами объясняли, зачем они ведут дневники. Я перечислю несколько авторских мотиваций, которые мы нашли:

— Поддержка в сложное время.
— Фиксация важного для будущего.
— Отвлечение от грустных мыслей.
— Самосохранение: дневник нужен, чтобы не опуститься.
— Самоконтроль.
— Дневник необходим как собеседник.
— Дневник как свидетельство ради возмездия: это обвинительный документ.
— Дневник как личное пространство для выхода из коммунальных проблем.
— Дневник как инструмент для того, чтобы оставить след.

Этот список делится примерно пополам на два типа задач: один связан с сохране­нием информации для буду­щего, а другой — с решением собствен­ных психологических проблем. Времена тяжелых испытаний обостряют потреб­ность людей в инструментах для работы с переживаниями. А дневник — очень терапевтический инструмент, позволяющий формулировать пережи­вания и через это дистанцироваться от них. Огромное количество дневников начинаются во время военных конфликтов и, если автор доживает до конца, сами сходят на нет после завершения войны, потому что в этом инструменте больше нет необходимости.

Мы можем попытаться посмотреть на дневник Князева через эту жанровую особенность. Князев — представитель старой интеллигенции, которой при новой власти очевидно приходится несладко. И чтобы справиться с пере­жи­ва­нием, он становится в исследо­вательскую позицию: это позволяет ему отчасти дистанцироваться от происходящего.

Читая личные дневники, нужно пони­мать, что у автора может быть сразу несколько задач. Разные функции дневников по-разному влияют на под­бор и ранжирование описывае­мых событий. Мы можем воспринимать автора как историописателя и верить его оценкам, забывая, что перед нами может быть просто уставший человек, который может поплакать или покричать только в дневнике.

И есть еще одна важная проблема дневника как исторического источника: когда мы рассуждаем о жанре дневника, пытаясь определить, в какой степени мы можем ему доверять, и о факторах, которые могли оказать влияние на конкретного автора, у нас есть шансы упустить из поля зрения слона. Репутация дневника как заслуживаю­щего доверия источника часто приво­дит к тому, что люди сами берутся за редактуру своих записей и в итоге публикуют дневники, которые на самом деле не вели. И это не обязательно профессио­наль­ные фальсификаторы, создающие с нуля подложные тексты. Часто это просто авторы, желающие вписать себя в историю или запомниться опреде­ленным образом.

Когда мы в «Прожито» готовим рукопись к публикации, мы всегда оставляем за авторами и их наследни­ками право сократить текст, убрав из него то, что они считают неправиль­ным или несвоевременным для выноса на публику. Это приемлемый инстру­мент редактуры, особенно если поме­чать сокращенные места и оговаривать их в предисловии к тексту. Однако публикаторы многих известных текстов идут в редактуре несколько дальше.

30 сентября 1991 года газета «Известия» опубликовала записки Анатолия Чер­няева — помощника Михаила Горбачева по международным делам. Это были дневниковые записи, сделанные им во время августовского кризиса 1991 года, когда группа высокопо­ставлен­ных советских партийцев попыталась захватить власть в стране и остановить демократические преобразования. Президент страны Михаил Горбачев в это время находился в своей резиденции в Форосе и не при­нимал в событиях активного участия. После того как путч провалился, поднялся вопрос о том, какова роль Горбачева в этих событиях: знал ли он о готовящемся перевороте и почему в дни путча был настолько пассивен. Именно в этот момент и был опубликован дневник Черняева. Из него следовало, что президент не был в курсе готовившегося переворота, покинуть резиденцию не мог и с гэкачепистами не сотрудничал. В начале 2000-х годов появилось предположение, что дневник Черняева мог быть отредактирован накануне публикации; возможно, в текст даже были добавлены поздние мемуарные вставки. Это ставит под сомнение достоверность подобных свидетельств — до тех пор, пока не будет полной научной публикации текста или не будет открыт доступ к оригинальной рукописи.

Известно несколько тысяч публикаций личных дневников, и сотни из них были подготовлены при непосредственном участии их авторов. Часть авторов, никак это специально не оговаривая, дописывала тексты или меняла их. Конечно, авторы чаще меняли днев­ники не в связи с актуальной политической повесткой, а в соответ­ствии с собственной концепцией сохранения памяти о себе: кто-то хочет запомниться остроумцем, кто-то — героем-любовником, кто-то — прозорливцем. Часто изменения носили стилистический характер: автор ставил себе задачу превратить дневниковый текст в литературу — и на­шпиговывал его диалогами, многословными описаниями природы или людей. Иногда это происходило даже с дневниками, которые, казалось бы, не предназ­начаются для публикации: автор переписывает собственную рукопись, а ориги­нал уничтожает. Подобная редактура, которую авторы часто воспринимают как улучшение текста, наносит серьезный удар по его достоверности и инфор­мационному потенциалу. Авторизация текста, который сохраняет структуру дневни­кового, но фактически превращается в воспоминание, — это одна из важней­ших исследовательских проблем при работе с дневниками.

Сильная сторона дневника как свидетельства — в том, что он дает диахрони­ческое описание событий, которое чаще всего делается по горячим следам — спустя несколько часов или несколько дней после произошедшего. И это сильно уменьшает возможность ошибок памяти. Кроме того, очень важно, что автор описывает происходя­щее с ним, не обладая полной картиной своей буду­щей жизни: он не знает, что произойдет и кто из друзей окажется врагом. Будущее в меньшей степени определяет его концепцию самоописа­ния, и у автора дневника в значительно меньшей степени, нежели у автора воспо­минаний, проявлен цельный авторский замысел. Если же автор начинает приводить дневник в соответствие с тем, что он понял годы спустя, это лишает текст статуса непосредственного свидетельства.

В свете этого можем ли мы все-таки доверять дневнику как источнику? Беспрекословно не можем, даже если это не подделка, как дневник Выру­бовой, и не поздняя авторская редакция текста, в которой автор выступает как одна из сторон конфликта. Дневник ведется автором по многим причинам, в том числе как инструмент психологи­ческой терапии, и эти внутрижанровые вещи могут определять и тональность оценок, и подбор описываемых фактов. Для того чтобы разобраться во всем этом, нужны историки и другие источ­ники, описывающие происходящее с иных сторон. Также нам важно понимать, что авторы могут хотеть сообщить своему читателю или что они хотят от него скрыть.

И это подводит нас к следующему вопросу — о том, для кого на самом деле авторы все это пишут, кем могут быть эти предполагаемые читатели днев­ников и как они способны повлиять на текст. Об этом я буду говорить в следующей лекции.

Что еще почитать о том, можно ли доверять дневниковым свидетельствам:

Хелльбек Й. Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи. М., 2017.

Paperno I. What Can Be Done with Diaries? The Russian Review, 63 (2004).

Расшифровка

22 октября (3 ноября по новому стилю) 1886 года двенадцатилетняя девочка Лиза Дьяконова записала в своем дневнике: 

«Опять, опять я долго не писала, милый дневник! Само название дневник происходит от слова ежедневно, а я разве каждый день пишу? <…> Все эти дни были полны сомнений, тревоги за себя и за других… <…> С тобой, мой милый дневник, с одним тобой могу я говорить! И знаю, что хоть от этого мне легче. Ты — тайна для всех, даже и для мамы…»

Это начало одного из самых известных женских дневников на русском языке. Елизавета Дьяконова родилась в купе­ческой семье. Она хотела учиться юрис­пру­денции, но в России такой возмож­ности не было — и она уехала во Фран­цию, в Сорбонну. Там она проучилась полтора года, но жизнь во Франции оказалась непростой: не хватало средств и сильно ухудши­лось здоровье. На обрат­ном пути в Россию Дьяконова умерла. Ее дневники были опублико­ваны братом и выдержали несколько книжных изданий. Благодаря этому тексту Елизавета Дьяконова стала ролевой моделью для целого поколения эмансипированных девушек 1910-х го­дов — и ее дневник тоже. 

Этот дневник очень интимный, ему поверяется тайное и личное. Подобные дневники хранят тайны, не предназначенные для внешних глаз, их оберегают и часто прячут. Дневник вообще один из самых интимных личных текстов. Но при этом только на русском языке опубликовано около пяти тысяч днев­ников — и часть этих публикаций сделана при участии их авторов. Это ставит перед нами вопрос: правда ли авторы дневников пишут их только для себя или на самом деле многие из них с самого начала предполагают, что эти тексты может прочитать кто-то еще? Кому адресуют авторы свои личные тексты и как эта адресация может отразиться на содержании дневника?

Если посмотреть, к кому может обращаться в тексте автор дневника, можно выделить следующие типичные примеры:

— Дневник может быть выстроен как диалог с самим собой в настоящем или по­­слание себе в будущее.
— Адресатом может выступать сам дневник: это стереотипный и общеиз­вестный «дорогой дневник».
— Иногда текст имеет вымышленного адресата — несуществующего друга. Самый известный пример этого — дневники Анны Франк, еврейской девочки, которая вместе с семьей скрывалась от нацистского террора в Нидерландах. Ее всемирно известные дневники были написаны в виде писем вымышленной подруге Китти.
— Дневник может быть адресован конкретному человеку: доверенному лицу или партнеру автора.
— В конце концов — и этому была посвя­щена прошлая моя лекция — если автор считает себя исторически значимой персоной или полагает, что его докумен­тация может что-то прибавить к пониманию эпохи, он может адресовать свои записки потомкам и исследователям.

Конечно, адресация вообще может отсутствовать в тексте, но это не означает безадресности. Из контекста мы часто знаем, что дневник пишется с учетом внешнего и не всегда желанного читателя. Таким читателем может быть и роди­тель, нарушающий негласные договорен­ности, и ревнивый партнер, и сосед по общежитию, который сотрудничает с органами государственной безопасности.

Большинство авторов дневников, даже самых интимных, знают, что их днев­ники рано или поздно могут быть прочитаны. Из этого вырастают практики создания тайников для рукописей, попытки шифрования, в конце концов, частичное или полное уничтожение рукописи. С другой стороны, это влияет на выбор языка рассказа о себе и тональность оценок. Люди пишут то, что го­то­вы рассказать читателю, и это в конечном счете может привести к прямой авторской лжи, на которую автор пойдет, например, чтобы себя обезопасить.

Для того чтобы разобраться с прямой адресованностью текста, давайте посмот­рим на дневники, которые с самого начала ведутся как послание близкому человеку. Такие дневники обычно пишутся, если у автора нет возможности напрямую общаться с адресатом.

Один из примеров — дневник-письмо Василия Смирнова, костромского крае­веда, этнографа и археографа. Беспоч­венно обвиненный в меньшевизме, он восемь месяцев находился под след­ствием и в 1931 году был выслан в Архан­гельскую область как антисо­ветски настроенный элемент. На воле его ждала молодая жена Лидия Китицына. Их переписка была строго лимити­рована и проходила цензуру. Поэтому Смирнов начал писать жене большое письмо и писал его восемь месяцев, почти до момента воссоедине­ния семьи в ссылке. Вот как выглядят его записи:

«18 февраля. Детка моя любимая! Я говорю тысячу ласковых слов, когда веду беседу со своим сердцем, и мне тогда становится легче среди кош­мара суровой жизни, полной жестокостей и разочарования».

В обращении к Лидии он подробно описывает ход своего дела и не избегает при этом оценок. Он свободно пишет о нарушениях режима, о том, как прячет запрещенные вещи во время обыска. Не боится он рассказывать о пытках, о которых слышит от друзей по несчастью.

Со временем образ жены размывается, обращений к ней становится меньше. Он и сам это замечает:

«Милая, родная. Ты так далеко, моя крошка, так долго я тебя не видел, что становишься ты чем-то малореальным, каким-то призрачным, абстрактным понятием».

Мы видим, что этот текст постепенно из письма превращается в дневник и становится способом справиться с невозможностью нормального обще­ния. Так у попавшего в беду и оказавше­гося в одиночестве человека появляется собеседник.

Смирнову, по меркам времени, относи­тельно повезло: в ссылке ему удалось устроиться в геологический трест специалистом по музейному делу, его семья воссоединилась, все последую­щие волны арестов и посадок прошли мимо него.

Этот пример — не единственный. Известны записи матери, оказавшейся в блокадном Ленинграде и обращенные к эвакуированной дочери; записи вдовы, рассказывающей о своей жизни умершему мужу; дневники, адресатом которых являются ушедшие из семьи супруги или объекты любовных чувств, которым авторы не находят сил признаться в любви. Во всех этих случаях дневник становится попыткой замены партнера и способом пережить расста­вание или невозможность близости. Но примеров такой прямой адресации конкретному человеку не так много.

Гораздо чаще встречаются дневники, формально ни к кому не обращенные, но за текстом которых стоит некоторый нечеткий образ адресата. В первую очередь на него указывают лингвисти­ческие свидетельства — обращения к чита­телю или кругу читателей: «вы будете смеяться», «ты удивишься» и дру­гие. Второе важное свидетель­ство — комментарии и пояснения, которые, очевидно, не нужны самому автору для понимания собственного текста. Зачем, например, школьник Олег Черневский нарисовал в своем дневнике план квар­тиры с пояснением, кто где живет? Вряд ли он переживал, что это забудет. Или зачем некоторые авторы объясняют роли упоминаемых ими лиц и рассказы­вают, в каких отно­шениях состояли с ними до того, как начали вести дневник? Как ни стран­но, именно в таких дневниках мы часто сталкиваемся с размышле­ниями о незва­ных читателях. «Кто влезет в мой дневник, тот влезет в мою личную жизнь и того я возненавижу на всю жизнь. Тут все мои мысли, чувства, желания и так далее. Тут все, что можно написать, о чем думать и хотеть», — пишет на титульном листе тетради анонимная школьница, которая вела днев­ник в начале 2000-х годов, а затем, как и многие ее сверстники, наводняет свой дневник косвенными обращениями к этим загадочным читателям.

Для понимания таких записей очень помогает понятие косвенного адресата — так обозначается участник общения, к которому говорящий не обращается напрямую, но чье при­сутствие влияет на форму и содержание высказывания. Косвенный адресат дневникового текста — это некий желан­ный идеальный читатель, на кото­рого автор постоянно огляды­вается в процессе письма и от кото­рого желает получить признание. Это связано с поиском и собствен­ной идентичности автора — он как бы обращается к своей ролевой модели: автор, который хочет быть хорошим комсомольцем, адресуется к некоему идеальному комсомольцу, а ребенок, сливающий в дневник раздражение на родителей, ищет поддержки у некоторого непрорисованного сверстника.

Наиболее явно эта адресованность прослеживается на текстах подростков. Значительное число авторов обраща­ется к жанру именно в этом возрасте, а взрослея, забрасывает регулярные записи. Дневники помогают подрост­кам разбираться в новых сильных чувствах и становятся для них способом само­познания и выстраивания собствен­ной идентичности. Подростки резко формулируют свою позицию, проговаривают чувства и эмоции. Для этого момента особенно важна безопасность подобной работы, гаранти­ровать которую дневник не в состоянии в первую очередь из-за внимания к этому тексту со стороны родителей автора. Для русской дворянской культуры XIX века контроль за жизнью ребенка через чтение его дневников — это вполне конвенцио­наль­ная вещь. В ХХ веке представление о том, что детские дневники читать не следует, получает большее распространение, но даже в советской педагогической литературе право родителя на чтение дневника ребенка не очень оспаривается.

Дети придумывают варианты проти­водействия. Один из них — это шифро­вание текста. Мы знаем много детских шифров, большинство из них относятся к простейшим типам: буква заменяется на символ или на другую букву. Такие шифры даже неподготов­лен­ным чита­телем могут быть вскрыты за несколь­ко минут. Среди сотен рукописей в собрании центра «Прожито» есть только один пример шифрованного дневника, написанного взрослым человеком. Речь идет о записях красноармейца оперативного батальона войск НКВД Ивана Дмитрие­вича Николаева. В 1941 году он первый раз попал в поле зрения контрразвед­чиков и после этого перешел в своем личном дневнике с кириллицы на азбуку Морзе. Шифр был не очень надежным: азбука Морзе активно использовалась в армии, и большинство его сослуживцев с некоторым усилием могли ее рас­шифровать. В дневнике он писал о том, как стремительно наступают немцы, и детально и реалистично описывал последствия немецких бомбардировок. В ноябре 1941 года Николаева аресто­вали за то, что он скопировал немецкую листовку, — и мгновенно дешифрован­ный дневник еще усугубил его положение.

Так что шифрование дневника — это игра в приватность, причем игра скорее детская: шифр может затруднить знакомство с текстом, но не дает безопас­ности от прочтения. В действи­те­льности все авторы дневников так или иначе понимают, что, хотят они этого или нет, их тексты могут прочесть — не обя­зательно те, к кому они обращаются, но другие, гораздо более реальные люди. И присутствие этих потенциальных читателей способно сильно повлиять на текст. Например, страх, что дневник прочитает кто-то нежелательный, может заставить автора скорректиро­вать свои высказывания, прямо наврать или просто опустить важные события. Но страх — далеко не единственная причина. 

Показательным примером тут может быть дневник переводчицы Софьи Казимировны Островской. Сегодня она известна исключительно как автор своего дневника, однако в свое время она была частью определенного ленин­градского литературного круга. Она была харизматичной и экстравагантной женщиной, тонким психологом и, по-видимому, хорошей актрисой, так что знакомством и общением с ней дорожили. В ее дневнике есть две особенно примечательные части. Во-первых, это записи периода блокады Ленинграда, в которых содержится много уникальных сведений о выжива­нии ленинград­ской интеллигенции. А во-вторых — записи о поэтессе Анне Ахматовой. Дело в том, что в середине 40-х годов Островская накоротко сошлась с Ахматовой и некоторое время играла роль ее поверенного. В своих дневниках она тщатель­но фиксировала все высказывания Ахматовой, свои разговоры и встречи с ней. Довольно быстро в их отношениях начало расти разобщение. В своих дневни­ках она все чаще давала волю раздражению и все внимательнее вглядывалась в недостат­ки поэтессы. 27 декабря 1947 года, после прогулки с Ахматовой по заснеженным ленинградским переулкам, Островская записывает в своем дневнике:

«Ахматова живет биографию — и дни свои переносит (вполне созна­тельно) в посмертное. Очень озабочена (по-настоящему, деловито) тем, что о ней будут писать „потом“ и как то или это отразится в далеких биографиях — 2047 год, например!» 

Островская очень верно подмечает эту ахматовскую черту. Для поэтессы было важно, что о ней будут писать — и в будущем, и прямо сейчас. Она приближала к себе людей, зная, что они подробно опишут встречи и разговоры с ней. Знала она и то, что в ее кругу есть несколько доносчиков, сообщающих об этих встре­чах органам государствен­ной безопасности. Позже она говорила, что донос может быть посланием властям и что в выборе доносчиков у нее были свои предпочтения: «Ибо профессиональный доносчик донесет все ему сообщенное в точности, ничего не исказит — на что нельзя рассчиты­вать в случае с челове­ком просто пугливым или неврастеником».

В 1990-е годы были опубликованы фрагменты агентурных записок людей из круга Ахматовой, сохранившиеся в архиве ФСБ. В них обнаружились дословные совпадения с дневниковыми записями Островской. Скорее всего, Софья Казимировна была одним из тайных осведомителей КГБ из круга поэ­тес­сы. Между тем в очень личном, порой даже интимном дневнике Остров­ской о ее сотрудничестве с органами государственной безопасности нет ни слова. Островская явно придавала большое значение своему дневнику и заботилась о его посмертной судьбе: с текста снято несколько машинописных копий, выве­ренных и отредактированных автором. Одна из тетрадей содержит примеча­ние: «Эта тетрадь не должна погибнуть. Если со мной что-нибудь случится, тот, кто найдет ее, должен отдать ее от моего имени в отдел рукопи­сей Публичной библиотеки — для работ будущего исследователя нашей эпохи».

Очевидно, слава сексота не входила в ее концепцию сохранения памяти о себе и она не готова была доверить это знание потомкам. Между тем современный читатель — и тем более исследователь — не может не иметь это в виду, читая дневники Островской. Мы не знаем, как развивалась ее карьера сексота  Сексот — сокращенно от «секретный сотрудник»; осведомитель., но ни ее записи об Ахматовой, ни записи времен блокады не могут быть прочитаны как полностью искренние, потому что мы знаем, что она готовила дневники для «будущего исследователя» и была склонна редактировать свою биографию и отбирать факты, которые, по ее мнению, следовало узнать потомкам. 

Но даже если автор дневника созна­тельно не обращается к потомкам и искрен­не хочет быть предельно честным, приватность дневника все равно оказыва­ется недостижимой утопией. Сам жанр дневника подразумевает читателя, явного или скрытого — не так уж и важно. И этот читатель определяет харак­тер изложения: заставляет скрывать важные детали и искажать реальность. 

Невозможность писать по-настоящему интимный дневник тяготила в свое время и писателя Льва Толстого — автора, наверное, самого известного дневника на русском языке. В 1910 году он начал заполнять новый дневни­ковый блокнот. Первой строкой он записал:

«29 июля. Начинаю новый дневник, настоящий дневник для одного себя».

К этому моменту Толстой вел дневники уже больше 60 лет. Он начал в 1847 году с намерением разобраться в своей беспорядочной жизни и вел их потом до смерти — бросал и вновь к ним возвращался. Дневники стали для него главным инструментом самопознания и самотрансформации, способом понять себя и устройство мира. 

С самого начала семейной жизни дневник играл важную роль в отношениях Толстого с супругой Софьей Андреевной. Перед свадьбой Лев Николаевич настоял на том, чтобы его 18-летняя невеста прочла его дневник, который он к тому моменту вел на протяжении 15 лет. Используя дневник как инстру­мент самоотчета, он старательно разглядывал и описывал все случаи наруше­ния принципов и данных себе обещаний. Естественно, в записях было много об отношениях молодого офицера с женщинами — его влюбленностях, рома­нах, сексуальных отношениях. Фокусировка на собственных пороках создавала соответствующий образ. Софью Андреевну ранила эта встреча с другим Толстым. К своим переживаниям от знакомства с дневником она обращалась на протяжении всей жизни и в собственных записях, и в моменты ссор с мужем.

Поздние дневники Толстого написаны в постоянном ожидании смерти. Десятки лет он готовил себя к этому моменту, который считал освобожде­нием от своего телесного «я». Каждый день жизни может быть последним, поэтому подготовка к смерти должна быть ежедневной практикой освобожде­ния от всех моральных слабостей. Дневник — хороший инструмент для подготовки к смерти, но у него есть свои отягощения. Дневники Толстого всегда были доступны его домашним и последова­телям: их читали, с них делали копии. Кроме того, Толстой постоянно ловил себя на том, что пишет, имея в виду будущего читателя. Постепенно Толстой стал приходить к мысли, что ведение дневника должно быть исповедью, обращенной исключи­тельно к Богу. В 1889 году он спрашивал себя: «Станет ли сил писать для Бога?» И Толстой стал склоняться к тому, чтобы никому не показывать свои записи.

Сделать это было непросто. Последние годы жизни Толстого были омрачены конфликтом двух ближайших к нему людей: супруги Софьи Андреевны и Владимира Григорьевича Черткова — его последователя, редактора и изда­теля. И Чертков, и Толстая надеялись унаследовать права на произведения Толстого и пытались подтолкнуть писателя к составлению соответствую­щего завещания. Доступ к дневникам был одним из камней преткновения в их отношениях.

Толстой стремился к полному и предельно честному самоописанию, свобод­ному от любой адресованности человеку — читателю: с помощью дневника он хотел выйти на уровень искренности, необходимый для предстояния перед Богом, и подготовиться к радостной встрече со смертью. Сделать это в рамках дневника, к которому имеют доступ члены семьи, очень сложно. И Толстой завел параллельный «Дневник для одного себя» — небольшой блокнот, который хранил за голенищем сапога. В него он записывал то, чем не хотел делиться с основной дневниковой тетрадью, и часто это были переживания, связанные с разладом в семье.

«2 августа. С[офья] А[ндреевна] выехала проверять, подкарауливать, копается в моих бумагах. Сейчас допрашивала, кто передает письма от Ч[ерткова]: „Ва[ми] ведется тайная любовная переписка“. Я сказал, что не хочу говорить, и ушел, но мягко. Несчастная, как мне не жалеть ее».

Дневник этот он в скорости потерял — его то ли нашла, то ли выкрала Софья Андреевна.

Толстому удалось писать дневник, не обращаясь в нем к жене — очевидному и неотвратимому читателю. Он выбрал в качестве адресата главную для себя инстан­цию — Бога. Эта ранящая Софью Андреевну попытка честности стоила Толстому очень дорого: ситуация, связанная с доступом к дневнику Толстого, усугубила конфликт и, вероятно, стала причиной его ухода из Ясной Поляны за десять дней до смерти. 

Важно понимать, что дневниковый текст никогда не будет точным портретом и не сможет ответить на вопрос, каким человек был на самом деле. Работа над собой включает элементы саморазоблачения. А описания других — это способ пережить напряжение, которое возникает между автором и его близ­кими. Любое самоописание — всегда обращение к некоторому адресату, подра­зуме­вающее его реакцию. Авторы, которые размышляют о природе дневнико­вого текста, часто сами осознают расстояние между текстом для себя и текстом для читателя, но полностью снять его в рамках самоописания у них нет воз­мож­но­сти. Текст всегда к кому-то обращается: авторы дневников ищут тех, кто мог бы взглянуть на их жизнь целиком и вынести оценку, — будь то близ­кие, будущие поколения или Бог.

Что еще почитать об адресатах дневников:

Зализняк А. А. Дневник: к определению жанра. Новое литературное обозрение, № 106, 2010. 

Зорин А. Л. Жизнь Льва Толстого. Опыт прочтения. М., 2020.

Савкина И. Дневник советской девушки (1968–1970): приватное и идеологическое. Cahiers du Monde russe, № 50 (1), 2009. 

Савкина И. Я, ТЫ, МЫ: о некоторых формах адресованности в дневниках обычных советских людей. AvtobiografiЯ, № 8: The Diary: A Borderline Genre, 2019.