Зачем нужны паспорт, ФИО, подпись и фото на документы

Расшифровка

Наши представления о самих себе неизбежно включают элементы, которые были выработаны бюро­кра­тией. Например, мы привыкли к тому, что каждый человек знает свой точный возраст, и может показаться, что так было всегда. В действительности подобного рода знание является продуктом бюро­кратии Нового вре­мени, то есть появилось и стало привычным в России срав­ни­тельно недавно, только в XVIII веке, но вплоть до XX века далеко не все зна­ли свой возраст.

Развитие бюрократии означало появление новой реальности, в которой человек предстает в другой, офици­альной версии. Ему приписы­ваются те характери­сти­ки, которые считаются бюрократи­ческим аппаратом необходимыми для то­го, чтобы «видеть» человека и осуществлять учет и контроль. Однако многие из этих характе­ристик были настолько освоены и усвоены, что посте­пенно были включены в представления людей о самих себе.

Любой документ, удостове­ряющий личность, начинается с записи о фамилии, имени и отчестве. Если другие сведения о человеке (напри­мер, социальное положение или нацио­нальность) появлялись, исчезали или менялись местами, то «заглавное» место этих сведений оставалось неизменным. Между тем оче­видно, что идентификационная способность паспортного имени в принципе невелика, поскольку оно, как правило, не уникально. Во всяком случае, нельзя утверждать, что имя однозначно указывает только на дан­ного человека. Лишь в сово­купности с другими признаками имя позволяет в необходимых случаях определять личность.

И все же почему именная формула входит в число непременных идентифика­торов и в состав персональных данных? Вероятно, объяснить это можно скорее традицией «определения» личности, чем реальной идентификационной спо­соб­ностью имени. Имя оказы­вается необходимым как  для но­минации (и тем самым выделения человека из числа подобных), так и для регулиро­вания со­циаль­ных и правовых отношений, поскольку человек может вступать в право­вые отношения только под своим именем.

Строго говоря, имя не является специфическим для письменных документов знаком — в отличие, например, от подписи, поскольку практики определения человека по имени или прозвищу возникли задолго до появления документов. Однако документное имя имеет свои особенности. Прежде всего имя стано­вится воплощенным в пись­менной форме. Если устное имя изменчиво, под­вижно, предраспо­ложено к трансформациям, то пись­мен­ное (документное) становится фиксированным и уже поэтому считается более достоверным. Кстати, принадлежность имени к документной реальности делает возможным его официальное изменение.

Перевод устного имени в письмен­ную форму вовсе не автоматическая про­це­дура. Она предполагает хотя бы минимальную рефлексию над его визуаль­ным обликом и значением, а это совсем другое восприятие имени, открываю­щее новую форму его существования. Будучи зафикси­ро­ванным, имя отрыва­ет­ся от человека и начинает жить своей жизнью — по правилам, которые уста­нав­ливаются бюрократическим производством. Вместе с тем фиксирован­ное имя так или иначе указывает на своего носителя даже после его смерти, и в этом смысле имя — одно из средств сопротив­ления времени, что особенно харак­терно для документной реальности.

Другая важная черта документ­ного имени заключается в том, что оно всегда полное, включающее все составляющие именной формулы («фамилия — имя —отчество»). Такое имя, как правило, не используется в повседневном общении, и эта особенность функционирования имени создавала и создает опреде­лен­ный разрыв в восприятии двух практик именования, а включение в состав офи­ци­­аль­­­ного именования отчества и фамилии подчеркивает специфику доку­мен­т­­но­го образа человека, его нарочитую искусственность. Можно сказать, что имя, используемое в повседневном общении, так и не породнилось с доку­мен­том. В документе присут­ствует его особая, официальная версия. В резуль­тате сам носитель имени не всегда принимает документную версию и даже не все­гда считает ее своим именем.

Особенность функционирования имени в русской традиции заключается в том, что у человека было, как правило, не одно имя, а минимум два. Ситуация двой­ного именования для России исторически привычна: на протяжении многих веков использовались крестильное и мирское имя. Мирское имя, в отличие от кре­стильного, могло иметь разное происхождение. Чаще всего оно являлось прозвищем, характеризующим именуемого человека. Об этом свидетель­ствует и то обстоя­тельство, что такое имя человек мог приобрести не сразу после ро­ждения, а несколько позже, когда становились явными те или иные его осо­бенности, и дать его могли не только родители, но и улица. Вместе с тем в роли мирского имени могло выступать и календарное имя, то есть из святцев. Напри­­­мер, в старообряд­ческой среде: «Александр по пас­порту, а по крещению Софроний», «Валентина по паспорту, а по креще­нию Василиса». В любом слу­чае мирское имя не случайно: оно, как правило, мотивировано либо семейной традицией (например, называть по имени деда или бабки), либо какими-то качествами именуемого (в случае прозвища).

«В русской деревне «улич­­ные» фамилии были настолько употребитель­нее паспортных (которых иногда никто и не знал), что даже казенные документы конца XIX века вынуждены были использовать их — иначе немыслимо бывало разобраться, о ком идет речь».

Владимир Никонов. «Имя и обще­ство» (1973)

Устойчивость двойного именования можно, вероятно, объяснить не только традицией, но и тем, что крестильные и мирские имена имели разные функ­ции: крестильные объединяли носителя имени со всеми носителями этого имени, а мирские имели в большей степени различительный характер, хотя бы потому, что их список был более разнообразным и принципиально открытым.

На протяжении десяти веков официальное имя человеку могла дать только Цер­­ковь. Имя определялось по святцам, причем мальчикам давалось имя того святого, день памяти которого отмечался на восьмой день после рождения, а девочкам — имя святой, чей день памяти отмечался за восемь дней до рожде­ния. Эта архаическая практика (она сохранилась у некоторых групп старооб­ряд­­­­цев) сменилась обычаем присваивать имя святого, чей день приходится на день рождения или крещения, а нередко и между ними. В любом случае имя не вы­би­ра­лось, а определялось календарной последова­тель­ностью поминове­ния святых, и такой принцип установления имени «по совпадению» не мог не осмыс­ляться в категориях судьбы и доли. Любопытно, что такая практика установления имен не носила канонического характера и, следова­тельно, вопре­ки распростра­ненному мнению, не была обязательной  Каноническими называются правила, кото­рые содержатся в сборнике «Каноны право­славной церкви», куда вошли постанов­ления Вселенских соборов с I по IX век..

Формально Церковь, которая на протя­жении ряда столетий неустанно боро­лась с народным (уличным) именником, одержала над ним верх, поскольку только церков­ное имя с появлением метрических книг в XVIII веке стало считаться официальным и «правильным». Ей же стало принадлежать право осуще­ствлять контроль над имено­ванием, то есть регистрировать имя и вно­сить его в метри­ческие книги. В реальных практиках обе системы так или иначе ужи­вались. Метри­ческие книги были введены Петром I в 1722 году, с них и начался повсе­местный учет населения. В этих книгах записывались акты гражданского состояния — рождение, брак и смерть. Они и состояли, соответственно, из трех частей (записи о рождении, браке и смерти) и запол­нялись священником, кото­рый венчал, крестил и отпевал прихожан своего прихода. Запись о рожде­нии включала следующие сведения: дата рождения и крещения, имя и фами­лия (если она имелась), место жительства и вероис­поведание родителей и крестных родителей, законность или незаконность рождения. В книге о браке, кроме стан­­­дартных сведений о супругах, запи­сывались данные о свидетелях и тех, кто венчал этот брак. В книге об умер­ших — дата смерти и погребения, место захо­ронения, кто из свя­щен­ников принимал исповедь и совершал погребение. Мет­ри­ческие книги просущество­вали до 1918 года, после чего их заменили акто­вые книги в органах ЗАГС — записи актов гражданского состояния.

Распространение документов и, как следствие, появление официального имени означало кардинальное изменение отношения к имени. Документное имя ста­ло единствен­ным именем, под которым человек известен в своих отноше­ниях с внешней, официальной сферой. Собственно, и о самой категории офи­циаль­ного имени можно говорить только со времени появле­ния документного (един­ствен­ного) имени. Не случайно введение паспортного имени влекло за собой необходимость создания системы персональной документации, что было реа­ли­зовано опять-таки в метрических записях.

В состав полной именной формулы, кроме имени, входят отчества и фамилии. Отчество в официальных документах становится компонентом полного имени лишь с петровского времени. Собственно, с тех пор можно говорить об иденти­фи­кационном смысле отчества, которое является указанием на ближайшего родственника по мужской линии — отца. Разумеется, и прежде оно могло исполь­зоваться в целях идентифика­ции, но к нему прибегали либо для про­яс­нения родственных отношений, либо для отделения от другого лица в случае совпадения имен. При Екатерине II были узаконены разные формы отчества. В вышедшей при ее правлении «Чиновной росписи», составленной в соответ­ствии с пет­ров­ской Табелью о рангах, указыва­лось, что особ первых пяти клас­сов (высший класс; для гражданских чинов это означало от действитель­ного тайного советника до статского советника) следовало писать с отче­ством на -вич; с шестого по восьмой (от коллеж­ского советника до коллежского асес­сора — своего рода средний класс) — именовать полуотчествами, напри­мер, Иван Петров Кукушкин; всех же остальных — только по именам. Таким обра­зом, отчество стало знаком социального статуса: по отче­ству можно было су­дить, к какому слою населения относится человек. Введение отчеств для всех слоев населения имело существенный социальный эффект: единая и общая именная формула не могла не восприниматься как своего рода знак социаль­ного равенства.

Появление отчества в составе доку­мен­тных реалий означало не только бóль­шую полноту описания лично­сти, но и отход от практик повседневного имено­вания, где отчество использовалось только в особых случаях или в специаль­ных регистрах общения. Тем самым документы создавали парал­лельную реальность.

Фамилии как указание на принад­леж­ность семье, роду в разных социальных слоях появляются в разное время. Начиная с XVI века их приобретают пред­ста­вители высших слоев — бояре и дворяне. В XVII–XVIII веках фамилии появля­ются у служивых и торговых людей. Духовенство стало наделяться фами­лиями лишь с середины XVIII века. В середине XIX века и особенно в пореформенное время фамилии получают крестьяне. В 1888 году был издан сенатский указ об обязатель­ном наличии фамилии и необходи­мо­сти ее указа­ния в документах, но и через десять лет, по данным переписи 1897 года, лишь около 25 % населе­ния России имели фамилии. Процесс обретения фамилий затянулся до 30-х годов, а у народов Средней Азии и Кавказа и до начала 40-х годов прошлого века. Вместе с фамилией документная реальность получила еще одну свою спе­цифиче­скую черту, которая скоро выйдет за рамки доку­ментов, но сохранит память о своем начальном контексте: называние человека по фамилии в повсе­дневном общении и сейчас нередко отсылает к официаль­ному регистру.

Фамилии чаще всего образовывались от крестильных имен (например, Денисов от имени Денис, Парфенов от Парфен); от прозвищ (Тучков — жирный, Тара­тор­кин — болтливый), от профессий (Ключников, Свечни­ков, Масленников), от географи­ческих и топогра­фи­ческих названий (Вяземский от «Вязьма», Шуй­­ский от «Шуя», Дубровский от «дубрава») и так далее.

Особенно интересна ситуация с незаконнорожденными. Для них нередко использовалась особая фамилия — Богданов. Иногда вместо этой фамилии им давалось имя Богдан (это имя не было крестиль­ным). Считается, что у но­сителей фамилии Богданов был в роду кто-то незаконнорожденный. Неза­кон­но­рожденным детям аристократов давались обычно усеченные фамилии. Например, Бецкой от фамилии Трубецкой, Лицын от Голицын.

Полное паспортное именование, в отличие от одного имени, давало двойной эффект: оно не только выделяло данного человека и отде­ляло его от других, но и связывало через отчество и фамилию с определенным кругом родствен­ников — семьей, родом. Тем самым появлялась возможность говорить как о его принадлежности этому кругу, так и о его происхождении. Эти два принципа (принадлежность и происхождение) будут иметь особое значение для форми­рования бюрократического портрета человека.

При выдаче первых советских удостоверений личности оказалось, что, несмо­тря на почти двухвековую традицию существования официального полного имени, далеко не все граждане СССР обладают таковым. В инструкции № 370 «Об удо­стоверениях личности и прописке граждан в городских поселениях» от 6 июля 1925 года говорится: «В графе „фамилия, имя и отчество получателя“ может быть обозначено и прозвище гражданина, если у него не имеется опре­де­ленной фамилии». Не вполне благополучной была ситуация с отчествами. Напри­мер, в дореволюционных метриче­ских книгах у детей, родившихся от не­зареги­стрированных браков, в графе «отец» ставился прочерк, и, соот­вет­ствен­­но, у «незаконнорожден­ных» не было официального отчества. По Ко­дек­су зако­нов о браке, семье и опеке РСФСР 1926 года матери предостав­лялось право в период беременности или после рождения ребенка подать заявление об отце ребенка в орган записи актов гражданского состояния. О поступив­шем заявле­нии этот орган извещал лицо, названное в заявлении отцом. Если от послед­­него в течение месяца со дня получения им извещения не поступало возраже­ния, этот муж­чи­на записывался отцом. Обратить­ся в суд с заявлением об уста­новле­нии отцовства можно было только после рождения ребенка. В неяс­ных случаях отчество записывалось по указанию матери (нередко — по своему отчеству), как и сейчас.

Как уже сказано, важнейшей чертой документного имени является его неиз­менность. Собственно, именно неизменность делает имя официаль­ным, доку­ментным. Не случайно любое изменение паспортного имени всегда жестко регламентируется государством.

С введением паспортов и регистра­ции в метрических книгах перемена офи­ци­ального имени практически не допускалась, ибо только под зареги­стрирован­ным именем человек «известен» властным органам, для которых главное — чтобы в случае необходимости он был на виду, а изменение имени, естествен­но, чревато всякими сложностями. Известно, что имена менялись, например, при изменении духовного статуса — пострижении в монахи, а в некоторых случаях и при епис­копской хиротонии  Хиротония — то есть рукоположение, священство.. Например, был Влади­мир, а в мона­ше­­стве стал Василий: у него появился второй небесный покро­витель. Но, стро­го говоря, это не перемена имени, а ритуальное приобретение другого имени. Показательно, что при выходе из монашеского чина такое лицо лишалось и по­лученного имени. Имя, записанное в метри­ческом свидетельстве и в пас­пор­те, оставалось прежним. Имя могло меняться и в связи со сменой социаль­ного окру­­жения — например, при записи в солдаты, при поступлении в семи­нарию, при поступлении на теа­траль­ную сцену или в цирк. Однако во всех случаях крестильное (документное) имя оставалось прежним.

Между тем антропонимический фонд, исторически основанный на прозвищах, требовал своего рода чистки. В 1825 году вышел указ «О замене непристойных фамилий у нижних чинов». Многочисленные Пердуновы, Жопкины и Худосра­ковы получили возможность заменить свои «фамильные прозвища» на более пристойные. На крестиль­ные имена указ, естественно, не распространялся. Да и фамилии дворян, почетных граждан и высшего купечества могли быть изме­­нены лишь с высочайшего позволения. Известна почти анекдотическая история о том, что, когда купец Синебрюхов обратился к государю с просьбой изменить свою фамилию, тот издевательски ответил: «Разре­шаю поменять на лю­бой другой цвет». Исключение делалось только для инородцев, прини­маю­­­щих православие: в таком случае они могли менять имена и фамилии на рус­ские. Однако законом 1850 года было запрещено изменение фамилии даже в случае крещения (в частности, евреев).

Советская эпоха началась с разру­шения прежней системы регистрации имен. Церковь лишилась права давать имя и контролировать процедуру имянарече­ния. На первых порах эту роль взяли на себя произ­водственные коллективы и родители, а регистрация имени стала осуще­ствляться государственными орга­­нами ЗАГС. Соответственно, вместо священника действовали партийные и комсомольские вожаки. Они вели церемонию и зачитывали «постановле­ние» о включении новорожденного в число граждан Страны Советов. Родители нового гражданина получали «обществен­ный наказ». Вот один из них, храня­щийся в краеведческом музее уральского города Серова:

«…мы осеняем тебя не крестом, не водой и молитвой — наследством рабства и темноты, а нашим красным знаменем борьбы и труда, проби­тым пулями, порванным штыками… Родителям новорожденной нака­зываем: воспитывать дочь преданным борцом за освобождение трудя­щихся всего мира, сторонником науки и труда, врагом темноты и неве­жества, пламенным защитником власти Советов».

В результате голосования ново­рожденную назвали Октябриной.

Изобретением новых имен — таких как Даздраперма (Да здравствует Первое мая!) или Владлен (Владимир Ленин) — дело не ограничилось. Не иначе как в пику прежним порядкам советская власть одним из первых декретов предо­ставила гражданам право «изменять свои фамилии и прозвища». Обращает на себя внимание тот факт, что этим декретом разрешалось менять фамилии и прозвища, но никак не имена. Насколько было сложно поменять наслед­ствен­ную фамилию в прежнее время, настолько просто это стало в новых условиях (и это притом что не все к этому времени обзавелись фамилиями). И многие воспользовались наступившей свободой.

В 1924 году специальным постанов­лением ВЦИК и СНК РСФСР было разре­шено менять не только фамилии и родовые прозвища, но и имена. По времени это поста­новление совпало с началом движения за новый революционный имен­ник, которое стало важнейшей составной частью борьбы с Церковью за но­вого человека. Новыми и даже «идеологически правильными» стали древ­нерусские имена, запрещавшиеся прежде православной церковью (Рюрик, Святослав, Лада, Руслана и другие).

Разрешение менять имена и фамилии вовсе не означало отмену контроля в этой сфере. НКВД тут же издает подробную «Инструкцию о порядке пере­мены фамилий (родовых прозвищ) и имен», где содержится форма заявления о перемене фами­лии и/или имени, устанавливается уголовная ответственность за дачу ложных сведений, предписывается публикация в местной официальной газете объявления о перемене. Например, «Бюллетень Ленсовета. Постанов­ления и распоряжения Ленсовета и его отделов»:

«9 февр. 1938 г. Куйбышевск. РайЗАГС сообщает, что гр-ка Васильева, Марфа Степановна, рождения 1904 г., происходящая из гр[ажда]н Ленингр. области, Новосельского района, дер. Адамово, проживающая в Л[енинграде], по пр[оспекту] 25 Октября, д. 74, кв. 70Б, меняет имя Марфа на имя ОЛЬГА. С протестами просят обратиться…»

Это значит, что к этому человеку, известному как Марфа, кто-то мог иметь, например, имущественные претен­зии, которые следовало урегулировать до смены имени, поскольку, когда она станет Ольгой, она будет уже другим человеком.

Несмотря на всю бюрократическую аранжировку, разрешение менять имена и фа­милии было воспринято как смягчение ситуации с именами. В этой связи нельзя не вспомнить стихотворение Николая Олейникова:

Пойду я в контору «Известий»,
Внесу восемнадцать рублей
И там навсегда распрощаюсь
С фамилией прежней моей.

Козловым я был Александром,
А больше им быть не хочу!
Зовите Орловым Никандром,
За это я деньги плачу.

В послевоенные годы каких-то прин­ципиальных изменений на законода­тель­ном уровне не произошло. Изменение имени входило и входит в перечень актов гражданского состояния наряду с регистрацией рождения, брака и смер­ти. Тем самым эта процедура приравнивалась к ключевым событиям жизнен­ного сценария человека. Можно сказать, что даже на официальном уровне предполагалось, что с новым именем принципиально меняется и сам человек.

Бюрократический контроль над име­нем коснулся даже того, в какой последо­вательности должны фикси­ро­ваться три части именной формулы. При рас­смотрении советских документов это не может не бросаться в глаза. Прежняя устойчивая последовательность «имя — отчество — фамилия» меня­ется на но­вую: «фамилия — имя — отчество» (ФИО). В документах 1920–30-х годов встре­­­чаются оба варианта. Но начиная с Положения о паспортах 1940 года последова­тельность становится неизменной: ФИО одержало безоговорочную победу.

Это, казалось бы, незначительное изменение первой графы отражало, как мне кажется, кардинальную перемену отношения к самому человеку. В дореволю­цион­ной стилистике официальное обращение к человеку по фамилии было возмож­но только в дружеском общении или при обращении «сверху вниз» — например, учителя к ученику. В офи­ци­альном обращении это считалось недо­пустимым. Нормой признавался порядок, при котором первым называется и пишется имя, которому может предшествовать лишь указание на чин. Про­изо­шедшая в первые десятилетия советского времени инверсия была вызвана, видимо, тем, что на смену индиви­дуальности, единичности пришли списки. В ставших обычными ситуациях перечислений и перекли­чек люди различа­ются не столько именами, сколько фамилиями, на которые был пере­несен акцент, не говоря уже о том, что в списках и картотеках обычно принят алфа­витный порядок перечисления по фамилиям. Можно сказать, что появи­лось своего рода «списочное именование». Эта последователь­ность в бюрокра­ти­ческой сфере принята до сих пор. К сожалению, она распространилась и за ее пределы и мы привычно пользуемся ФИО даже там, где этого от нас не требуется. 

Расшифровка

Документы создаются бюрократи­ческими инстанциями, но с нашим уча­стием. Человек оставляет в них свои следы, к числу которых относятся фотография и подпись. В этой лекции речь пойдет о фотогра­фии для до­кументов, образцом для которой чаще всего является паспортная фотография.

Специфичность паспортной фото­графии вполне осознается, о чем свидетель­ствуют разговорные клише вроде «Есть фотографии, а есть фотографии на пас­порт». Если обычные фотографии делаются главным образом на память, то у паспортной фотографии вполне определенная прагматика: она предназна­чена для идентификации личности.

В службах, имеющих дело с иденти­фикацией по фотографиям, считается, что для этих целей лучше всего подходят фотографии, на кото­рых человек выгля­дит по возможно­сти естественно. С этой точки зрения фотографии на доку­менты оказыва­ются менее всего пригодными, поскольку их владельцы, осознан­но или нет, прилагают все усилия для того, чтобы выглядеть на них иначе, чем в обычной жизни. Считается, что для фотографии, предназначен­ной для документов, нужно как минимум принять определенную позу, сделать серьезное выражение лица и замереть, к чему их призывают и фотографы. Результат оказывается на удивление единообразным.

Мы провели целый ряд интервью с людьми разного возраста. И вот, по словам одного информанта, женщины 1945 года рождения, «как-то на всех паспортах моих друзей и знакомых, родственников все они выглядят гораздо хуже, чем на самом деле». Больше всего результат поражает самих создателей своего пас­портного образа. Так, на одном из форумов можно прочитать: «Кто-нибудь может мне дать толковое объяснение — почему фотографии на паспорт ВСЕГДА получаются уродскими?»

Характерно, что фотографирование без изменения своего облика (то есть его, условно говоря, улучшения) даже не обсуждается — во всяком случае, среди женщин. При этом собственно идентификационные возможности фотографий мало заботят владельцев документов. Предполагается, что эта проблема отно­сится на первой стадии к компетенции фотографа, а затем — тех, кто проверяет паспорт и «устанавливает личность». Забота «оригинала» — выглядеть в соот­ветствии с теми социально значи­мыми образцами, на которые он или она ориентируются. Как сложилась эта своеобразная практика создания особого облика для «главного доку­мента» и каким образом создавался этот «документ­ный другой»?

Как известно, паспорта в 1918 году отменили, ибо они считались символом «про­клятого прошлого», но в них и фотографий не было, была графа «Приме­ты». Паспортная система была благополучно возвра­щена в 1932 году, но фото­гра­фии введены только в 1937 году. До этого времени фотографирова­ние для документов не было распростра­нено, точнее не было обязательным. Един­ст­венным документом, на котором требовалась фотография, был так называе­мый заграничный паспорт. Логично было бы видеть в этой фотографии своего рода прообраз фотографии на внутренний паспорт, но, видимо, это не так, посколь­ку никаких специальных требований не было и в заграничные паспорта наклеивались фотографии самой разной формы и размеров (не говоря уже о том, что загранич­ный паспорт могли получить буквально единицы).

Формальных требований к паспорт­ной фотографии, введенной в 1937 году, было совсем немного: она должна быть размером 3 на 3,5 см, четкой и анфас. В ин­струкции «О введении фотографических карточек» есть только одно при­ме­чание: «В местностях, где по сохра­нив­шимся обычаям не принято фото­гра­фи­рование без головного убора, разрешается в порядке исключения прием для пас­портов фотографических карточек с изображением получателя паспор­та в головном уборе». При этом характер прически, выраже­ние лица, направле­ние взгляда, цвет одежды и прочие детали никак не регла­ментировались.

Ближайшим аналогом были, видимо, требования к фотографиям объявленных в розыск и осужденных, сформулированные еще в царское время: фотографи­руемый должен быть без головного убора, волосы не должны закрывать лоб и уши. Однако фотографировать их полага­лось не только в фас, но и в про­филь, да и размер фотографии был гораздо крупнее.

Так или иначе, отчетливого прото­типа советской паспортной фотографии не было, и традиция формировалась практически на пустом месте, особенно если учесть беспрецедентный масштаб нововведения: за два года, 1937-й и 1938-й, сфотографироваться должны были около 50 миллионов человек, и для многих это была первая и единственная фотография. Наклейка фотогра­фий в паспорта имела характер всесоюзной кампании. В связи с проведением этой работы в совхозах и новострой­ках, удаленных от райцентров, было ре­шено предоставить право районным отделам милиции иметь дубликат гербо­вой печати для использования на выездах. Поскольку фотографов было мало, организовы­ва­лись выездные бригады. Кампания шла не очень гладко. Было даже выпущено специальное Постановле­ние СНК СССР от 5 сентября 1939 года «О взыскании за уклонение от наклеивания фотографических карточек на пас­пор­тах». На лиц, уклоняющихся от вклеивания фотографий, следовало «состав­лять протоколы и налагать штраф».

Отсутствие официальных требований к внешнему виду и правилам фотогра­фи­рования расценивалось, видимо, как результат недостаточной осведомлен­ности, чреватый возможными неприятностями. Естественно, никто не знал какими, но бюрократическая машина приучила остерегаться малейшего несо­блюдения ее предписаний. Следует иметь в виду, что отсутствие необхо­димой официальной информации — привычное состояние советского чело­века. Доста­­точно сказать, что ни одно из положений о паспортах, принятых в совет­ское время, не было полностью опубликовано в открытой печати, но в то же время предполагалось их неукоснительное соблюдение. В СССР не было закона «О государ­ственной тайне» (он был введен только в 1993 году). Вся информа­ция делилась на «открытую» и «закры­тую» на основе подзаконных норматив­ных актов, то есть секретных инструкций, разработан­ных разными ведомства­ми. Их нигде не публиковали, а потому понятие государственной, или военной, тайны трактовалось абсолютно произволь­но. В результате появился огромный массив ничем не мотивированной секретности, как это и случилось с паспорт­ными документами.

Воображаемый пробел в знаниях компенсировался на ходу создавае­мыми не­пи­­саными правилами, которым придавался характер полуофициальных ин­струкций. Вот что рассказывает еще один информант, женщина 1940 года рождения:

«Ну, тогда говорили, что строго должен быть одет, как бы не ярко, не броско… …Ну, я не буду это утверждать, но мне казалось, что снача­ла же приглашали, заявление писал ты. И потом, значит, что: надо сфо­тографироваться. Ну, какие размеры фотографии. И тогда и говори­ли, что вот одет должен быть вот так. То есть что-то такое, светленький какой-то там воротничок и темненькое платьице такое…»

Даже если этот сюжет придуман информантом, показательно стремление иметь такие правила. Необходимая степень их легити­мации достигается тем, что они приписываются официальным лицам, работникам паспортных столов. Но чаще их авторство приписывалось фотографам, которые представлялись носителями необхо­ди­мых официальных знаний. Жен­щина 1953 года рождения говорит:

«Ну, фотограф, короче, знает. Ты приходишь в фотографию и гово­ришь: „Мне на паспорт“. И они делают то, что тебе надо. Если у тебя кофточки нет такой как надо, тебя оденут. Ну, обычно заранее узнавал, что там надо, одеваешь».

Другая женщина 1940 года рождения:

«Ну и, соответственно, когда ты приходил, нам говорили: „Никаких улыбок, это должно быть как бы такое спокойное строгое лицо“».

Необходимость каких-то требований объяснялась, видимо, тем, что паспорт­ная фотография имеет особый статус, определяемый значением самого паспор­та. Другими словами, считалось, что такая важная процедура, как фото­графи­ро­вание на паспорт, просто не может не регу­лироваться. Здесь нужно иметь в виду, что, поскольку паспорт выдавался далеко не всем (вплоть до вве­дения Положения о паспортах 1974 года), он являлся своего рода символом привиле­гированного положения, подтверждением социальной полноценности, а для 16-летних еще и своего рода сертификатом взрослости. Кроме того, пас­портная фотография стала образцом для всех других докумен­тов — от ком­со­мольского билета до партийного и военного. Как паспорт был «главным доку­ментом» советского человека, так и паспорт­ная фотография — «главной фото­графией».

Из воспоминаний мужчины 1939 года рождения и женщины 1946 года рожде­ния. Мужчина: «По-моему, насколько я тоже помню, была одна фотография. Причем небольшая совершенно, не так, как сейчас вот». Женщина: «Нет, это абсолютно точно. Маленькая одна фотография, вот на всю жизнь, на всю». Дей­ствительно, на всю жизнь — даже на могильных памятниках нередко была увеличенная паспортная фотография.

Их не просто помнят, но и подчерки­вают особый характер. Как говорит еще одна женщина, 1951 года рождения:

«Ну, в принципе, фотография на паспорт особенная, необычная. Нужно обязательно, чтобы присутствовала светлая блузка и темный пиджак. <…> Там, где я фотографировалась, там даже висел пиджак на всякий пожарный случай, чтобы можно было надеть, если у тебя нет, и сфото­графироваться».

Судя по подобным высказываниям, можно подумать, что вся необыч­ность пас­портной фотографии заключается в том, что человек фотографируется в дру­гой, не повсе­дневной, более строгой одежде (блузка, темный пиджак), но вме­сте с тем такая одежда довольно однозначно указывала на парадно-официаль­ный контекст. Иными словами, главная особенность пас­портной фотографии виделась в ее непременно официальном характере. Как говорит информант — женщина 1940 года рождения:

Информант: …Раз идешь [фотографироваться] на паспорт, значит, как бы и одета… Ну, не в яркое что-то такое, и выражение лица строгое должно быть, никаких улыбок как бы. Как бы это уже в крови было. Раз паспорт, значит, полный… полный официоз. (Смеется.)
Собиратель: Получается, это заранее человек знает?
Информант: Ну конечно. Да, заранее, потому что паспорт — это всё, соответственно, да, по форме должно быть. Как принято.

Это «как принято» — одна из ключе­вых формул советского образа жизни, существенной частью которого являются разнообразные практики, связанные с документами.

Любопытно, что если для совре­мен­ной паспортной и особенно визовой фото­графии требуется своего рода «обнажение сущности», что пред­полагает снятие всех «культурных наслоений» (имеются в виду украшения, головные уборы, макияж), то для советской паспортной фотографии важной оказывалась «дора­ботка» своего облика до уровня значимых образцов, в облике которых должны просма­три­ваться такие черты, как скром­ность, сдержанность, аккуратность и тому подобное.

Еще один парадокс паспортной фото­графии заключается в том, что рассказы о ней крутятся главным образом вокруг одежды (обязатель­ный пиджак, блуз­ка), но ее-то практически и не видно на фотогра­фии. В лучшем случае на кро­хотной фотографии видны кусочек ворот­ника и одно плечо. Только те инфор­манты, кто не был озабочен тем, чтобы «одеться красиво», и знали особен­ности паспортной фотогра­фии, отмечали это обстоятельство (пре­имуще­ствен­но муж­чины).

Сконструированная регламентация распространялась и на выражение лица. Основное требование можно было бы сформулировать как недопу­щение «избы­точной мимики» (ему соответствует требование отсутствия «искажаю­щей мимики» для совре­менного паспорта). Женщина 1967 года рождения:

«Я помню, как я удивилась, когда первый раз увидела иностранный пас­порт: у нас же были черно-белые фотографии… а там цветная фотогра­фия, человек смеется. Улыбается от уха до уха. Вот эта улыбка меня поразила больше всего. Потому что, чтоб человек на паспорте улыбался, я никогда в жизни не видела».

Любопытно, что появляющийся в некоторых интервью мотив узнавания имеет особый смысл. По мнению информантов-женщин, достижение эффекта узна­вания гарантировано в том случае, если фотография получится красивой, то есть понравится «оригиналу».

В официальном регистре «узна­ванию» придается несколько иной смысл, в частности в связи с установленным сроком годности паспорта, основанным на офи­циальных представлениях о сроке накопления изменений, которые меняют облик человека до неузнавае­мости. Общая тенденция — увели­чение этого срока. Первые паспорта выдавались на три года; по Положе­нию 1940 го­да — на 5 лет; паспорта образца 1953 года выдавались на 10 лет, после чего под­лежали обмену; паспорта образца 1974 года были бессрочными, но по до­стиже­нии владельцем возраста 25 и 45 лет вклеивались новые фотографии. Получа­ется, что срок возможности узнавания постоянно увеличивался, но это, навер­ное, не значит, что люди стали меньше меняться. Скорее меняются офи­циаль­ные представле­ния об идентификационных свойствах паспортной фото­графии, что выглядит достаточно странно, например, на фоне постоян­ного уменьше­ния срока годности визовых фотографий, годность которых прежде действова­ла в течение года, а сейчас — полгода.

Как видим, паспортная фотография за короткий срок обросла стереотипными представлениями об, условно говоря, «положенной» визуальной презентации себя в официальном публичном простран­стве. Эти представления выраба­тыва­лись в процессе своего рода диалога с воображаемой сферой официаль­ного, в котором человек делегирует «партнеру» ведущую роль, конструируя от его имени правила, которым сам и подчиняется. Получавшаяся в результате фото­графия обретала черты, позволяю­щие и сейчас безошибочно узнавать в ней фотографию на паспорт, а сам паспорт описывать через эту фотографию. Как говорится: «Если фотоальбомчик маленький и тоненький, а фотография одна и страшненькая, то это паспорт». С остальными документами примерно та же история.

Правила, об отсутствии которых тосковали советские граждане, появились для со­временных паспортов. В основном они касаются размеров, но не только. Тем, кто постоянно носит очки, фотографи­роваться тоже нужно в очках. Ну и глав­ное: «Выражение лица на фотографии должно быть нейтральным: с закрытым ртом и открытыми глазами». Можно сказать, что бюрократия учла некоторые из стихийно выработан­ных норм и включила их в свой арсенал. 

Расшифровка

Если имя и место проживания стали основными средствами индиви­дуа­лиза­ции человека, то социальное положение, а прежде — сословная принадлеж­ность, выступали в качестве средства категоризации, то есть распределения населения по отдельным социальным катего­риям: дворянство, духовенство, купе­чество, мещанство, крестьян­ство. Подобного рода категории вводились с целью создания своего рода ранжи­рования различных групп населения, поскольку основаны на различном статусе этих групп и, соответственно, разных правах.

Указание на сословную принадлежность (звание, занятия) в идентификацион­ных документах входило в минимальный набор необходимых сведений о чело­веке и являлось столь же обязательным, как и указание имени. Звание счита­лось своего рода «врожденной» характеристикой человека, его породы, навсе­гда закрепленной за ним, и определялось по происхождению, то есть кем были родители и, глубже, предки. Лишь с появлением возможности перехода в дру­гое сословие (а такую возмож­ность в послепетровское время давало достиже­ние определенных чинов по службе, а кроме того, образование и почетное гра­жданство) отношение к этой характеристике начинает меняться.

На рубеже XIX–XX веков официаль­ная точка зрения на социальное устройство России все меньше соответствовала реальным социальным идентичностям. Если судить по материалам Первой Всероссийской переписи 1897 года, населе­ние империи классифициро­валось по традиционным сословным категориям. В то же время сами граждане пользовались смешанными определениями своего социального статуса, среди которых весьма распространены были указания на род занятий — например, «преподаватель гимназии» или «инженер», «служа­щий банка» и прочее.

Новая эпоха началась с отмены сословий и чинов. Одним из первых декретов советской власти упразднялись все существовавшие «сословные деления гра­ждан, сословные привилегии и ограниче­ния», а также чины и титулы: «…уста­навливается одно общее для всего населения России наименование — граждан Российской Республики». Вызванный революцией хаос в социальном простран­стве требовал введения новых принципов категоризации теперь уже внесослов­ного общества. Основной с точки зрения большевиков принцип лежал на по­верх­ности: классовая борьба сама по себе предполагала деление на теперь уже бывших эксплуатато­ров и передовой класс — пролетариев и их союзников. Характерно, что первое документальное оформление граждан нового государ­ства было проведено именно по этому призна­ку: уже в 1918 году были введены так называемые трудовые книжки для нетрудящихся (то есть для бывших эксплуататоров), для того чтобы приобщить их к общественно полезному труду.

Систематическая работа по опре­делению актуального классового состава нача­лась только после Гражданской войны. К середине 1920-х годов сложилась «мето­дика» выявления социальной принадлеж­ности в зависимости от того, кем был человек до революции. Однако она могла применяться лишь к опреде­ленной возрастной категории — к тем, кто до революции был взрослым, поэто­му вскоре перешли к более «гибким» методам.

Одна из первых инструкций по опре­делению социального положения вышла в 1925 году, принадлежала НКВД и имела примечательное название: «О введе­нии новой систе­мы ознакомления с личностью заключенного и результатами его пребывания в месте заключения». В ней предписывалось следующим обра­зом описывать социальное положение заключенного: «Вырос в семье, а) бога­той, средней, бедной; б) рабочего, ремесленника, крестьянина, мелкого, сред­него, крупного торговца, чиновника, интеллигента и т. д.». Смысл такой клас­сификации вполне очевиден: отделить «социально чуждых» от социально близких. Неопределенность границ никого не смущала. Если человек говорил, что он вырос в «средней» семье, его скорее причисляли к «богатым», чем к «бедным».

Уже в следующем, 1926 году вводятся так называемые трудовые списки, в ко­торых устанавливалась следую­щая номенклатура социальных типов: «рабо­чий», «колхозник», «крестьянин-единоличник», «служащий», «учащийся», «писа­тель», «художник», «артист», «скуль­птор», «кустарь», «пенсионер», «ижди­­венец», «без определенных занятий». Реально в этой класси­фикации эксплицировалось не столь­ко «социальное положение», сколько область заня­тий. Нетрудно заметить, что дворянам, купцам, лицам духовного звания и дру­гим места в нем не нашлось. Так или иначе, ко времени введения паспортов в 1932 году в государ­ственных орга­нах уже сформирова­лись определен­ные уста­новки по отно­шению к социальной диф­ференциации населения.

Введение паспортной системы про­исходило под лозунгом очищения городов от «социально чуждых эле­ментов». Трудовым массам разъясня­лось: «Паспорт дает воз­можность „проявить“ подлинное социальное лицо его владельца. По­скольку он становится единственным доку­ментом, дающим право на прожи­ва­ние в городах, паспортная система тем самым поможет отцедить обра­зо­вав­шуюся здесь накипь» Газета «Труд». 29 декабря 1932 года. Соб­ственно, то же самое содержалось и в служебных инструкциях по введению паспорт­ной системы: «Главная цель выдачи паспор­тов — точно установить социальное положение».

Если следовать этой логике, графа «социальное положение» должна была стать главной в советском паспорте, однако таковой не стала. Дело в том, что основ­ная интрига — а именно определение социального положения и отделение своих от «чужих» — решалась еще на под­ступах к паспорту, поскольку паспорт могли получить только те, кто соот­ветствовал номенклатуре социально прием­ле­мых типов. В паспорте фиксировался лишь один из леги­тимных вариантов. Все остальные («социально чуждые») категории населения автоматически исклю­чались из паспортной классифи­кации, а их представители заноси­лись в особые списки на выселение.

В паспортных документах учрежда­лась и фиксировалась официальная соци­альная иерархия, вершиной которой были рабочие. Из их числа во время паспортизации формиро­вались бригады помощи милиции, призванные уста­новить «подлинное социальное лицо» претендентов на получение паспортов и, соответ­ственно, на проживание в режимной местности. Энтузиазм, с кото­рым действовали отряды «экспертов», объяснялся не только идеологиче­скими соображениями и классовой ненавистью, но и вполне прагмати­чески: освобо­жденная жилплощадь заселялась в первую очередь активным пролетариатом и так называемыми ответственными работниками. Комиссии по паспор­тиза­ции захлестнула волна доносов: «Доносили на соседей: бывших служителей культа, на тех, у кого обнаруживали „буржуазные наклон­ности“, или на тех, кто якобы зани­мался какими-то махинациями» Н. Муан. «Внутрисоюзные границы граждан­ственности: территориальное выражение дискриминации в Советском Союзе через паспортную систему». М., 2009. В сомнительных случаях ОГПУ приступало к проверке заявленного социального происхождения.

Актуальные для органов управления социальные идентичности были гораздо разнообразнее, чем офици­ально объявленные. Кроме утвер­жденных категорий, в нее входили те группы, которые как раз отсутствовали в паспортном списке: кулаки, купцы, жулики, проститутки, дармоеды и так далее. На их выявле­ние и были направлены усилия организаторов паспортизации. По сути дела, пас­портная номенкла­тура социальных положений отражала не существующую, а официально одобренную и пред­писанную на настоящий момент социальную структуру. Тем самым не вошедшие в нее социаль­ные группы оказывались несуще­ствую­щими в официальном социальном пространстве. Эта невидимость «эксплуататоров» и «асоциальных элементов» закреплялась отсутст­вием у них паспорта. Точнее, предполагалось, что они должны быть непременно выявлены и проявлены, но в другом спектре социального пространства — в качестве вра­гов, которые должны быть снабжены другого рода документами, а именно дела­ми и справками заключенных. При получении паспорта главным была даже не конкретная позиция на шкале социальных состояний, а то, в какую часть спектра человек попадал и, соответственно, получал он паспорт или нет.

После проведенной во время паспор­тизации сортировки населения ажиотаж вокруг определения социального положения заметно утих. В принятой в 1936 го­ду сталин­ской конституции все граждане Страны Советов обретают равные права независимо от «социального происхождения, имущественного положения и прошлой деятельно­сти». Несмотря на провозглашенное равен­ство, «классовый подход» сохранялся, но в специфическом варианте. После длительных поисков были выделены три социальные неантагонистические категории: рабочие, колхозники и интеллиген­ция, пришедшая на смену служа­щим. И только в 1974 году из Положения о паспортах был исключен пункт о фиксации «социального положе­ния». Проект «СССР как классовое общество» был фактически завершен. В реализации этого проекта паспорту была отведена особая роль — быть основным инструментом констру­иро­вания и поддержания новой социаль­ной структуры.

Непростую историю пережила в Рос­сии категория национальной, то есть этни­ческой принадлежности. В доре­волюционной России национальность в доку­мен­тах не фиксировалась, а если требовалось, то определялась, как правило, по вероисповеданию и/или языку. Официальная практика была такова, что, например, лютера­не считались немцами, и наоборот: вчерашний немец авто­ма­тически становился русским, после того как принимал православие. Изве­стна сцена из «Дамы с собачкой» Антона Павловича Чехова:

— Я сейчас внизу в передней узнал твою фамилию: на доске написано фон Дидериц, — сказал Гуров. — Твой муж немец?
— Нет, у него, кажется, дед был немец, но сам он православный.

В последние десятилетия империи национальность (в тех случаях, когда возникала необходимость в ее фик­сации) все чаще определялась не столь­ко по вероисповеданию, сколько по «родному языку».

Разработка советского проекта «нацио­нальность» осложнялась тем, что зна­чительная часть населения не имела вовсе или имела весьма смутные пред­ставления о своей национальной принадлежности, да и устойчивого перечня «нацио­наль­ностей», проживающих в СССР, не существовало (собственно, и до сих пор списки «уточняются» при каждой переписи). На вопросы «Кто вы?», «Какой народности?» обычно отвечали: «Мы здешние (тутошние)» или «Мы крестьяне/мусульмане/католики» и так далее.

При рассмотрении этой категории следует также учесть, что сразу после рево­люции была упразднена прежняя сословная структура, а с 1918 года были отме­нены всякие указания на вероисповедание в документах, удостоверяющих лич­ность. Новой власти требовались постоянные категории, с помощью которых можно было бы разделить население на определенные группы для более эффек­тивного проведения своей политики.

Введение категории «националь­ность» в советский паспорт на пер­вый взгляд не очень согласуется с принципом равенства. Формально все национальности обладали одинаковыми правами, однако в реальности дело обстояло иначе, и в последующие годы это проявится в полной мере. Идея равенства всех нацио­нальностей СССР на первых порах подкреплялась и фактическим отсут­ствием официальных правил определения национальной принад­леж­ности. «Положение о паспортах», вышедшее в 1932 году, никак не регла­мен­ти­ровало процедуру определения национальности: запись производилась со слов вла­дель­цев паспортов. Другими словами, все получавшие паспорта могли указать национальность, руководствуясь своими представлениями. В Инструк­ции работ­никам пунктов по заполне­нию паспортов и временных удостоверений от 26 января 1933 года никаких сложностей по этой графе не предусмотрено: «Графа 3. Нацио­нальность. Пишется национальность владельца паспорта — русский, украи­нец, грузин, белорус, еврей, латыш и т. д.». Заполнение этой графы практически никак не контро­лировалось, и на нее не обращали особого внимания ни владельцы паспортов, ни органы милиции.

Однако к середине 1930-х годов ситуация начинает меняться, что было непо­сред­ственно связано с формированием образа страны, находящейся в окруже­нии враждеб­ных сил. Основной угрозой пред­ставлялись сопредельные госу­дар­ства, которые имели свои диаспоры в Стране Советов, — прежде всего поля­ки и немцы. Представители этих диаспор («инонационалы» в термино­ло­гии НКВД) рассматривались в каче­стве потенциальных и реальных шпионов и дивер­сантов. Задачей органов становилось их выявление и обезвреживание. О характере «обезвреживания шпионской сети» говорят многочис­ленные свиде­тельства. В областных архивах находятся данные о том, как сотрудники НКВД, стремясь выпол­нить план по обнаружению польских шпионов, аресто­вы­вали лиц других национальностей и выбивали из них нужную националь­ность. Например:

«По распоряжению руководящего работника Донецкого УНКВД Воль­ского путем избиений от 60 арестованных украинцев, белорусов и рус­ских были получены показания о том, что они являются поляками».

Сотрудники НКВД подозревали, что, пользуясь свободой в определении национальности, многие поляки числились по паспортам русскими и белору­сами. На поиски «инона­цио­налов» были мобилизованы крупные силы, причем не только из вспомогательных служб. Напри­мер, оперативник Вацлав Гридюшко под видом электромонтера получал доступ к домовым книгам и выписы­вал ежедневно по пять-восемь нерусских фамилий. Планы-то надо было выполнять — не мудрствуя лукаво, в поляки записывали всех с фамилия­ми, оканчивающимися на «-ский».

В вопросе национальной принад­лежности чекистам требовалась ясность, и она была введена цирку­ляром НКВД СССР №  65 от 2 апреля 1938 года, которым предписывалось: «Запись национальности должна быть произведена в соот­ветствии с фактическим национальным проис­хождением родителей». Загвозд­ка состояла в том, что родители далеко не всегда представляли себе свое «фак­ти­ческое национальное проис­хождение». Я уж не говорю о потом­ках смешан­ных браков. Кроме того, напомню, что в своих документах прежде можно было указывать любую национальность, и, поскольку этому не придавалось значе­ния, писали кто во что горазд. Но, пожа­луй, не менее важно было то, что этот циркуляр не стал фактом публичного права и о нем не знали даже те, кого он непосредственно касался.

Вообще говоря, чиновники-чекисты ничего принципиально нового не приду­мали. Определение своей принадлежности к тому или иному роду-племени, народу велось по родителям (хотя были и другие важные признаки: религия, язык, культура). Просто из всех возможных признаков был выделен один — по той причине, что он, видимо, казался им наиболее «объективным», почти наглядным. С его помощью при желании можно установить происхождение, а следовательно, и национальность.

Несмотря на то что определение национальности по родителям казалось чиновникам очевидным, как только стали требовать именно этого, возникли проблемы. В разные инстан­ции приходили сотни писем с вопросом: «Кто я? Помогите разо­браться». Но оказалось, что гораздо больше писем от тех, кому припи­сали, с их точки зрения, «неправиль­ную» национальность. Например, человек считает себя белорусом и вдруг при получении паспорта обнару­жи­вает, что его записали поляком. Это была распространенная практика: работ­ники паспортных столов писали в паспортах то, что им казалось правильным. Естествен­но, гражданин пытался добиться справедливости и доказать, что запись сделана неверно.

Авторы писем старались обосновать свою «правильную» национальность по тем признакам, которые они считали убедительными в создав­шей­ся ситуации. Основной акцент правильности/неправильности припи­санной национальности делал­ся на воспитании, обычаях и, шире, культуре. Это сформулир­овано, например, в письме гражда­нина Рамих:

«Формально по национальности я значусь немцем, но по существу ни­чего немецкого во мне нет. Я не знаю ни немецкого языка, ни немецких обычаев и нравов, все время общался и воспитывался среди русских».

Отмечу, что с этого времени для опре­деления национальности в паспортах и в переписях стали применять разные стратегии: в пас­портах — по родителям, в переписях остался прежний принцип — по само­определению.

Новый порядок определения нацио­нальности был внесен в Инструкцию по при­менению Положения о пас­портах в 1940 году, но она, как и все паспорт­ные инструкции, была с гри­фом «Секретно». Письма граждан и запросы от офи­­циальных органов продолжали поступать, но НКВД не торопился с откры­той публи­кацией. Лишь в Положении о паспор­тах 1953 года, опубли­ко­ван­ном мизерными тиражами, появились соответствующие разъяснения о заполнении графы «националь­ность». Таким образом, зазор между свобод­ным определением нацио­нальности и предписанным («национальность по ро­дителям») оказался не 20 лет, как можно было бы понять из опубликованных документов, а всего лишь пять (с 1933 по 1938 год), и вызвано это было сообра­же­ниями «оперативного» (то есть репрессивного) характера.

Эта ситуация прекрасно иллюстри­рует функционирование правовой системы в СССР. Официально все эти 20 лет действовали Положения, согласно которым графа «националь­ность» заполнялась со слов владель­цев паспортов. Однако советский человек должен был верить не напи­сан­ному, а конкретным прак­ти­­кам. Можно сказать, что содержание «совершенно секретного» циркуляра трансли­ровалось в народные массы действиями работников милиции и без осо­­бого труда было усвоено этими массами, привыкшими к такой форме восприятия советского законодательства. Причем порядок определения нацио­нальности по родителям стал общим: не только для «сомнительных», но и для всех граждан СССР. Можно лишь констатировать, что за весьма короткое время «национальность» из чего-то необязательного и малопонятного превратилась в нечто вполне определенное — свойство, которое каждый человек получает при рождении, наследуя его от родителей.

Новый порядок определения национальности стал действенным инструментом развернувшихся в конце 1930-х и в 1940-х годах этнических депортаций. Од­ним из многих эффектов депортаций по национальному признаку стало резкое увеличение числа поддельных записей в графе «национальность». Записи «не­мец», «поляк», «калмык» чаще всего менялись на «русский». Разумеется, не все обладатели «опас­ных» записей прибегали к подделкам. Были и те, кто пытал­ся «исправить» национальность легальным путем, однако не многих ждал успех. Напри­мер, в докладе о работе паспортного отдела милиции за 1944 год отмечено:

«В соответствии с циркуляром НКВД… от 29.12.43 от Управлений мили­ции поступило и рассмотрено 65 заявлений граждан об изменении в пас­портах записи о национальности. Из них удовлетворено — 4, отка­зано — 42, остальные направлены на периферию для оформления».

Послевоенные поколения воспри­нимали введенный НКВД порядок опреде­ле­ния национальности по родителям как данность. После кампании по борьбе с космополитиз­мом (1948–1953 годы) дискримина­ция по национальному при­знаку перешла из сферы государственной политики в сугубую повседнев­ность и приняла разнообразные формы. Пожалуй, только у тех, чьи родители были по паспорту русскими, не возникало особых проблем с «пятым пунк­том», в ча­стности с его восприятием окружающими. Все остальные в той или иной сте­пени ощущали свою принадлежность к «другой» национальности.

Завершая рассмотрение офици­альных требований относительно этой катего­рии, следует отметить, что введение категории «нацио­нальность» в паспорт было проведено в два этапа. На первом этапе (1932–1938 годы) национальность определялась со слов владельца паспорта и ей не уделялось особого внимания. Но когда НКВД потребовалась ясность в этом вопросе, был применен привыч­ный (по примеру установления социальной принадлежности) принцип опреде­ления «по происхо­ждению», то есть по родителям. Такое, почти биологиче­ское, определение национальности как наследственного признака давало орга­нам возможность хоть как-то контролировать запись в паспортной графе. Стро­го говоря, провозглашен­ный Советами равный правовой статус нацио­наль­­но­стей противоре­чил требованию обязательной фиксации националь­но­­сти. Однако категория «национальность» стала не просто учетной (стати­сти­ческой, как это было в Российской империи), но именно правовой, по­сколь­ку национальным сообществам был придан разный статус: одни из них имели свое территориальное образо­вание, другие — нет; одни считались наро­дами, а другие — народностями и так далее. В результате жесткая бюро­кра­тическая предписанность определения национальности вступила в слож­ные отношения с групповыми и индивидуальными идентичностями. Одни воспри­няли ее как естественное основание своей индивидуальности, у других оно вызвало различные формы отторжения, вплоть до стремления избавиться от предписанной стигмы.

Отмена записи о национальности в новом российском паспорте, который был введен в 1997 году, проявила всю неоднозначность отношения к этой категории широких кругов населения. Судя по развернувшимся спорам, за советское время сформировались по меньшей мере две позиции. За отмену записи были главным образом те, чьи родители  принадле­жали к разным национально­стям. Они, как правило, аргументировали свою позицию тем, что националь­ность зависит от того культурного контекста, в котором они родились и взрослели. Против исчезновения записи в паспорте выступали те, кто привык определять национальность по родителям и чья этническая самоидентифи­ка­ция совпадала с записью в паспорте. Казалось бы, отмена записи никак не вли­я­ла на их иден­ти­фикацию, однако для многих запись в паспорте была той опорой, в отсут­ствии которой виде­лась прямая угроза утраты корней, утраты связи со своим народом.

Забота о сохранности связи с исто­рическими корнями — общее место в уста­нов­ках противников отмены графы. Вместе с тем показательно то, что, по дан­ным этносоциологиче­ского исследования, проведенного в 1988 году, почти четверть русских затруднялись ответить, что их род­нит со своим народом, кроме соответствующей графы в паспорте. Можно сказать, что запись в совет­ском паспорте (своего рода «паспорт­ная национальность») в конечном итоге приобрела самостоятельную ценность и сама по себе стала суще­ственным компо­нентом в формиро­вании этнической идентичности.

Расшифровка

Личная подпись — важнейший элемент документа. Без подписи ни один доку­мент не считается действительным, поскольку ею мы подтверждаем все, что в этом документе содержится. С этой точки зрения можно сказать, что доку­мент создается не только чиновниками, но и нами.

Личная подпись имеет длительную и непростую историю. Она возникла как знак власти, то есть прежде всего как подпись владыки, царя. Причем дли­тельное время она была неотде­лима от других знаков власти, таких как крест, царская печать. Лучше других свидетельств сохранились царские печати. За­долго до нашей эры ими подтверждали указы и другие важные постановле­ния правители Месопотамии, египетские фараоны. Такая непосредственная связь подписи с властными функциями определяет ее неравноду­шие к соци­аль­ному статусу лица, которое подписывает документ. И сейчас особое зна­чение при­дается подписи человека, наделенного властными полномочиями. Учиты­вая постепенное распространение обычая подписывать тексты среди лиц, имев­ших более низкий статус, можно сказать, что история подписи — это история ее сни­жения и обмирщения. Кроме того, подпись как собственно­руч­ное напи­сание своего имени связана с историей обретения фамилий, которые тоже сначала появляются у лиц, наделенных высоким статусом. Хотя здесь необхо­димо отметить, что подпись монарха — это, как правило, воспроизведе­ние имени, а не фами­лии, — собственно, этим она и будет отличаться от под­писи простых людей. Можно сказать, что история подписи — часть истории мани­пуляций с личными именами.

Крест как замена подписи нередко ассоциируется с неграмотностью и низким социальным статусом, но в качестве подписи он проделал интересную эво­лю­цию: подпись начинается с изображения креста, совмещается с ним и заменя­ется им. Кресты ставились на договорах и означали подпись, «достойную вся­кого доверия». Изображением креста скреплялись и решения церковных со­боров. Другими словами, в особо важных документах вместо имени ставили крест или даже три креста. Поставить такую подпись — более ответственно, чем написать свое имя, поскольку это значило поручиться именем Божьим. Таким образом, кресты в качестве подписи ставили вовсе не обязательно от не­грамотно­сти. Об этом свидетельствует и то обстоятельство, что в Средние века во многих странах Европы в важных документах ставили крест, а рядом с ним прописывали свое полное имя. Подпись крестом лишала ее индивидуальности, но наделяла этот акт сакральной силой. Крест в качестве подписи скорее похож на клятву. Только в позднем Средневековье, примерно с XVI века, в европей­ских традициях распростра­няется мнение, что негоже использо­вать Божий крест для коммерческих документов, и их начинают подписывать своим именем.

Использование отпечатка пальца стало возможным после появления пред­по­ложения об уникальности папиллярного рисунка в 1877 году  Папиллярные линии (лат. papilla — сосок) — рель­ефные линии на ладонях и подошвах ног. и возникно­вения дактилоскопии в криминалистике в конце XIX — начале XX века. В рус­ской же традиции отпечатки пальцев как форма идентификации применялись в следственных практиках, но не в удо­­сто­верениях личности. Например, судя по делу об убийстве братьев Морозовых  Имеется в виду убийство Павлика Морозова и его девятилетнего брата в 1932 году., в советских следственных доку­мен­тах безгра­мотные подписывались не кре­стиком, а оставляли отпечаток пальца.

Обычай подписываться под доку­ментом и, шире, текстом сформи­ровался в российской культурной традиции поздно и под явным влиянием европейской традиции, хотя «прикладывание руки» встречается уже в ранних памятни­ках. Лишь с XVIII века можно говорить о широком распростране­нии практики под­писывать документы своей подписью. В официальных документах личная под­пись включала полное имя, фамилию (прозванье), а также нередко указывал­ся чин. В таком составе подписи естественным образом проявляется ее сослов­ный характер. Под личной подписью дворян понималось полное написание своих имени и фамилии. В дружеском общении подписыва­лись одной фами­лией (например, А. Пушкин или еще проще — Пушкин). Грамотные простолю­дины подписывались отчеством (Петров, Иванов), а неграмотные обычно ста­вили крестик. Деловые бумаги старались подписывать полным именованием, включая звания и должности. Например: «Димитрий Николаевич Каменев, вологодский купец».

Резкая смена стилистики личной подписи произошла после революции. Во-первых, подписы­ваться одной фамилией стало намного более распростра­ненным явлением, что соответство­вало новым обращениям вроде «гражданин Иванов», «товарищ Петров». Во-вторых, в 1920–30-е годы начинает формиро­вать­ся другой тип подписи, представляю­щий собой монограммы из первых букв имени, фамилии и отчества, например ВИЛ — Владимир Ильич Ленин. Такого рода монограммы (нередко в виде вензелей) существовали, безусловно, и раньше, но после революции они стали восприниматься как аббревиатуры в общем потоке захлестнувшего Россию с 1920-х годов поветрия представлять все названия учреждений и организаций в виде аббревиатур.

Общие тенденции выражались не только в своего рода снижении подписи, но и в постепенном отдалении от написания своего имени и фамилии. Разу­меется, и сейчас можно встретить в качестве личной подписи «честное» напи­сание своей фамилии, но нередко подписи утрачивают всякую связь со своим «прототипом» и представляют собой произвольный (во всяком случае, с внеш­ней точки зрения) знак или набор знаков. Эту тенденцию не­трудно просле­дить и по словарным определениям личной подписи. Если в словаре Даля (1860-е) в нее входят имя, фамилия (прозванье), чин и прочее, то в советском Толковом словаре Ушакова мы читаем: «Подпись — фамилия лица, автора, написанная им собственноручно под текстом документа, пись­ма». Далее во всех словарях, в том числе юридических, под личной подписью понимается исключительно фамилия, но, конечно, ей придается соответствую­щий смысл, который не указывался в толковых словарях. Вот как это выглядит, например, в Большом юридическом словаре 2001 года: «Подпись — собствен­норучно написанная фамилия, обязательный реквизит служебных документов (акта обследования, заключения) и правовых актов (закона, акта управления, судеб­ного решения, договора). Подпись надле­жащих лиц при наличии всех других требуемых реквизитов придает юридическую силу документам и правовым актам».

Если учесть, что один из основных смыслов подписи — указание на индиви­дуальность (уникальность) автора с возможностью его иденти­фикации, то ис­чезновение имени, на первый взгляд, существенно подрывало это ее пред­на­зна­чение. Неуклонное движение к неразборчи­вости подписи делает задачу идентификации и вовсе невыполни­мой. Между тем именно такие подпи­си становятся образцом выражения индивидуальности. Можно сказать, что свой­ство индивидуальности и уникальности стало ассоцииро­ваться не с полнотой воспроизведе­ния имени и фамилии, а с неповтори­мым графическим рисунком. Как раз утрата подписью видимых связей с именем и фамилией в большей степени, чем их воспроизведение, выражает ее уникальность.

Людмила Сысоева в своей статье «Подпись как средство защиты прав лично­сти», проанализировав около тысячи современных подписей, приходит к вы­воду, что «все существующие варианты выполнения подписей можно разде­лить по содер­жанию на четыре группы, среди которых только лишь одна груп­па (составляющая 10% от общего числа) отражает фамилии исполнителей. Остальные три группы — это подписи, состоящие преимуще­ственно из двух-трех букв или из не образующих буквы элементов». Другими словами, 90% подписей современников не отображают фамилию. Далее автор отмечает:

«Процессы изменения подписей, протекавшие в течение восьмидесяти лет XX века, иногда пытаются объяснить ростом объема документации, необходимостью сокращения времени, уходящего на подпись. Но это совершенно неверно. Наши исследования показывают, что среди пред­ста­вителей любых профессий есть обладатели и сложных, и простых подписей. Значительно более вероятным представляется объяснение, что упрощение подписей происходило потому, что в нашей стране человек, его семья все менее становились хозяйствующими субъектами. Уходила система частной собственности, в условиях плановой, регули­руе­мой до мелочей экономики значительно снижался объем договор­ных, контрактных, наследственных актов, для оформления которых тре­бовалась ясная, хорошо читаемая, но вместе с тем сложно подделы­вае­мая подпись».

Однако сейчас, когда резко увели­чилось число хозяйствующих субъектов, заклю­­чающих всевоз­можные договора, подпись не проделала обратную эво­люцию, не стала четким изображением фамилии. Можно сказать, что она жи­вет своей жизнью.

Знакомство с подписью начинается еще в школе с подписей учителей и роди­телей в дневнике. Образцом для подражания или прямого копирования чаще всего служили подписи родителей. Постоянный мотив — отработка своей под­писи на любых поверхностях. Эту ситуацию тотального распростра­нения своей подписи хорошо описал филолог Роман Лейбов: «В детстве метишь подписями все под­ряд: черные поручни метрополитена, иней на трамвайных стеклах, листоч­ки бумаги». Подобного рода трени­ровки необходимы, кроме всего про­чего, для вы­работки динамического стереотипа, необходимого для воспроиз­ве­­де­ния подписи.

Здесь стоит отметить, что подпись — не просто имя, но имя, выполненное от руки, и уже поэтому она является своего рода телесным выражением инди­видуальности. Можно сказать, что подпись — это воплощенная на бумаге телесность. Как расшире­ние себя она особенно ярко прояв­ляется в случаях отказа подписывать документ представителями некоторых религиозных сооб­ществ, например так называемых истинно православных, что мотивиро­валось тем, что подписавший отдает себя во власть Антихриста.

Тренировки были направлены не только на выработку автоматизма, но и на при­­дание подписи необхо­димых качеств. Постоянные определения «настоящей» подписи — «взрослая» и «красивая». И то и дру­гое, естественно, ассоциируется с самим человеком, и, поскольку подпись является его репре­зентацией в коммуникативном пространстве, он должен выглядеть именно таким образом. «Взрослость» подписи обычно достигается за счет нарочитого ее усложнения. Главное, чтобы подпись не выглядела ученической. Цитирую того же Романа Лейбова:

«Одни пытались копировать родителей (или варьировать их подписи). Другие просто сводили подпись к почерку — писали как есть (вот именно что девочки часто так поступали). Третьи искали индивидуаль­ных закорючек и выпендривались. Еще типы — по включению имен (индивидуальное — фамильное). Простор для начинающего фрейдиста».

Подпись в паспорте считается своего рода пропуском во взрослый мир, и под­готовка к ней начиналась заранее. В советский период подписи в паспорте предшествовала подпись в комсомольском билете. Можно сказать, что мини­мальный (но явно недостаточный) опыт ко времени получения паспорта (а его получали в 16 лет) уже был. Ситуация осложня­лась тем, что никаких офици­альных требований к характеру подписи никогда не существовало, да и сейчас не существует. И тем не менее какие-то негласные правила о том, какой дол­жна быть «нормальная» подпись, не только существовали, но и транслирова­лись в тех случаях, когда неписаная норма нарушалась.

Например, по словам женщины 1976 го­да рождения:

«…когда кто-то из моих однокурсников поставил крестик вместо под­писи в институтской ведомости (по-моему, мы расписывались за то, что пришли на субботник или на овощебазу), администратор подняла крик и потребовала, чтобы он прекратил ёрничать и „нормально распи­сал­ся“; думаю, если бы кто-то решил „расписаться“ печатным архитектур­ным шрифтом, реакция была бы такой же».

Отсутствие правил расценивается как противоречие с ролью подписи в офици­альных документах, и не случайно такое «попуститель­ство» со стороны офици­альных органов вызывает смутное чувство беспокойства, свидетельством чему являются регулярно возникающие вопросы об официальных требова­ниях к лич­ной подписи. Например, на одном из сайтов: «Вопрос: существуют какие-нибудь требова­ния к подписи гражданина Российской Федерации, или же я могу закрепить документ черным квадратом в треугольнике с тремя кружочками по краям?»

Подпись в паспорте нередко характе­ризуется как «неудачная», поскольку в ре­шающий момент ручка (перьевая) оказывается непривычной, перо цепляется за бумагу, чернила превращаются в кляксу. Но если даже удача сопутствовала на всех этапах создания главной, паспортной, подписи, то итог все равно, как пра­вило, не радовал автора. По словам информанта 1963 года рождения:

«…единственное, что обсуждалось среди приятелей моих, девяти­клас­сников, когда мы все получали паспорта, это именно истории со шриф­том и подписью, потому что ты волнуешься, ты ставишь кляксы, и ты, не знаю, делаешь какие-то дикие каракули. У меня тоже была какая-то страшная подпись».

По этим и другим подобным фраг­ментам видно, что собственная подпись в до­кументе расценивается как репрезентация себя во взрослом мире и ее характе­ристики должны соответствовать как воображаемым нормам этого мира, так и пред­ставлениям о своем месте в нем.

По утверждениям экспертов в обла­сти почерковедения, динамический сте­рео­тип подписи формируется примерно к восемнадцати годам у мужчин (у жен­щин немного рань­ше) и больше не меняется. Даже при смене фамилии (напри­мер, в связи с браком) подпись по визуальному облику близка прежней.

Выясняется, что взрослых больше всего волнует проблема воспро­изведения своей подписи. На одном из форумов о подписи в ответ на известную сен­тен­цию «Человек становится взрослым, когда у него подпись становится одина­ковой» немедленно появилось: «Ну, тогда я никогда не стану взрослым».

Подпись как знак идентификации предполагает наличие двух проблем, связанных, во-первых, с требованием однотипности ее воспроизведения и, во-вторых, возможностью иденти­фикации владельца подписи. Проблема однотипности воспроизве­дения — это проблема для автора подписи. Ориен­тиром в этом случае служит, как правило, своя подпись в паспорте. Возмож­ность идентифи­кации — это проблема для «других». Для ее решения необхо­дима подтвержденная связь между человеком и его подписью. С этой целью подпись заверяется, нередко также делается особый образец подписи для фи­нан­совых докумен­тов, но обычно таковым является все та же подпись в пас­пор­те или другом документе, удостоверяющем личность.

Дело доходит до того, что разви­вается своеобразный комплекс невозможности более или менее похожего воспроизведения своей подписи. Соответственно, меняется и отношение к ней. Она начинает рассматриваться как нечто внеш­нее, чуждое и ускользающее. Стремление к «одинаковости» своих подписей — одна из навязчивых идей. Реально одинаковых подписей не бывает: кримина­листам известно, что полное совпадение двух подписей является признаком подделки. Так или иначе, решение подобных проблем, как правило, связано с обращением к паспорту, где есть заверенный образец подписи и все необхо­димые данные для идентификации владель­ца подписи.

С практикой подделки подписей все знакомы еще со школьной поры. Умение хорошо подделывать подпись родителей или учителей — предмет особой гор­дости. Фальсификация интересна в психологическом плане. Я становлюсь дру­гим — меняется моя идентичность. Точнее, я хотя бы частично, но присваиваю чужую идентичность, выраженную в подпи­си. Подделка подписи — особый вид присвоения, ибо целью является не сама подпись, а документ, на кото­ром она запечатлена. И даже не доку­мент, а то, что стоит за документом. Подпись в таких случаях является своего рода отмычкой. Зафиксиро­ванная в докумен­тах, она живет своей жизнью, нередко замещая своего владельца и становясь самостоятель­ным явлением. В этом плане особенно показательна роль подписи в пространстве властных отношений. Характерное высказывание: «Да всем, кому приходится иметь дело с бюро­кратией, известно, сколько стоит подпись того или иного чиновника, сколько надо заплатить за вход в тот или иной кабинет, — все тарифи­ци­ро­вано, на все есть такса».

Среди подписей существуют, условно говоря, «рядовые» и «генеральские»; соответственно, можно говорить о своего рода иерархии подписей. Эта иерар­хия ситуативна и динамична. Более того, подписи могут вступать в своего рода состязания: одна под­пись может перевесить или нейтра­ли­зовать другую. Под­пись может становиться и объектом поклонения, как это описано в повести Юрия Давыдова «Подколодный Башуцкий, или Синие тюльпаны»: «Увидев „живую“, толстым зеленым каранда­шом подпись Иосифа Виссарионо­вича, Ба­шуцкий приложился к ней лбом». Подпись может означать разрешение на по­лучение тех или иных благ, а может быть и пригово­ром. Описывая ста­лин­­­ские расстрель­ные списки, филолог Никита Охотин отмечает: «Каждая под­пись озна­­­чала смерть (реже — заключение) для нескольких десятков или со­тен лю­­дей». Конкретное значение подписи, естественно, зависит от характера докумен­та и адресации.

Итак, подпись, будучи способом выражения идентичности, насыщена разно­об­разными смыслами. Она воспринимается как знак взрослости и социальной полноценности, с ней непосредственно связан статус личности и властные отно­шения. Овладение подписью оказывается показательной практикой само­контроля и вхождения в мир офици­альных отношений. Функционирова­ние документной подписи связано не только с проблематикой иденти­фи­кации: она действует в простран­стве достоверного и недостоверного, истинного и ложно­го. Отчужденная подпись становится своего рода замещением владельца и при­обретает самостоятельное значение. У подпи­сей обнаруживается своя иерар­хия. «Главной» для каждого отдельного человека становится его паспортная подпись, а в пространстве взаимодей­ствий — своя иерархия подписей, соотно­симая с социальной иерархией.

Расшифровка

В российской бюрократической реаль­ности основным документом, удостове­ряющим личность гражда­нина, является паспорт. Именно паспортные сведе­ния о человеке присутствуют во всех других доку­ментах, где такие сведения необхо­димы. Показательно, что, судя по интер­вью и опросам, большинство считают паспорт «самым важным документом». В этой лекции мы крат­ко рас­смотрим исто­рию паспорта и характер некоторых паспортных сведений.

Первые паспорта появились в евро­пейских странах в XV–XVI веках как средство борьбы с преступниками и бродягами. Само слово «паспорт» означало разре­ше­ние на проход через городские ворота. Это слово, да и сам документ, утвер­дились в Российской империи только с начала XVIII века, со времени Петра I, который ввел паспорта для учета рекрутов и нало­говой системы. Заниматься созда­нием паспортной системы было поручено полиции.

С начала 30-х годов XIX века основ­ным законом, определяющим права и обя­занности полиции по осуще­ствлению паспортного режима в империи, являлся Устав о паспортах и беглых (1833). Главное правило Устава гласило, что никто не может отлучаться с места постоянного жительства без узаконенного вида или паспорта. Не служившие на госу­дарствен­ной службе дворяне могли не иметь паспортов, для них доку­мен­том являлась грамота на дворян­ское достоинство.

К началу XX века паспортные правила несколько смягчились. В соответ­ствии с правилами нового Устава о паспортах, принятого в 1903 году, лица, прожи­ваю­щие по месту постоянного жительства, не обязыва­лись иметь паспорта. Он требо­вался только в том случае, если человек уезжал из своего места проживания на рас­стояние более 50 верст.

С приходом большевиков паспортная система была объявлена наследием про­клятого прошлого, орудием закрепощения и вообще «надруга­тель­ством над на­ро­дом». При этом разрушение паспортной системы происходило именно тогда, когда динамика перемещений населения (вслед­ствие войны и революционных потрясе­ний) была наиболее высокой. В результате не только прежняя паспорт­ная система, но и вся система учета и контроля населения факти­чески пере­ста­ла действо­вать. Вместе с тем царские паспорта и другие доку­менты еще дол­го функ­циони­ро­вали, поскольку других попросту не было.

Однако вовсе без всякой системы учета населения государство суще­ствовать не могло. Пользовались старыми паспортами, мандатами, различными справ­ками. Единая система учета отсутствовала, и это приводило к катастро­фи­че­ской нераз­берихе даже в обеспечении карточками на продоволь­ствие, не го­воря уже о военном учете и статистике трудоспособного населения. Пер­вым шагом к восста­новлению системы учета стал Декрет Совнаркома РСФСР от 5 октября 1918 года «О трудовых книжках для нетрудящихся» (то есть для быв­ших «эксплуататоров»). Счита­лось, что пролетарии и так трудятся, а нетру­дящихся следует обязать трудиться. В этих трудовых книжках отмеча­лись их работы, и на этом основании выда­вались талоны на пропи­тание. Вооб­ще, предполагалось, что вместо паспортов в качестве удостовере­ний личности будут функционировать именно трудовые книжки, поскольку труд — это глав­ная обязанность совет­ского человека. Немного позже, в 1919 году, появились трудовые книжки и для всех трудящихся, но они не были распространены повсе­­местно. С введением нэпа потребовалась свобода рыночных отношений и, соответственно, более высокая мобильность, и эта «трудо­вая» линия была отброшена.

С 1923 года стали выдавать удосто­верения личности, но они не были обяза­тель­ными. Отсутствие у граж­дан такого документа не влекло за собой ника­ких правовых послед­ствий. Начался короткий период, когда граждане были, по су­ти дела, избавлены как от необходимо­сти иметь документы, так и от при­вязки к месту проживания. Только сейчас можно было сказать, что с прежней пас­порт­ной системой покончено.

Что же заставило большевиков в начале 1930-х годов, то есть через 15 лет, отка­заться от одного из самых больших своих завоеваний, каковым считалось уничто­жение прежней паспортной системы? Для возмож­ного ответа на этот вопрос следует хотя бы кратко охарактеризовать ситуацию конца 1920-х — начала 1930-х годов. В результате раскулачи­вания и коллективизации страна оказалась ввергнутой в жестокий продовольствен­ный кризис. Начался голод. Огромные массы сельских жителей искали спасения от голод­ной смерти в го­ро­дах. Но и в го­родах положение было немногим лучше. Лишь работа на про­мышленных пред­приятиях давала возможность не умереть с голода, поскольку на них выдавались продуктовые карточки. Требовались чрезвы­чай­ные меры для выхода из кризиса, созданного во многом самой властью.

Для темы паспортизации не менее важен другой вопрос, который до сих пор не ставился: почему в условиях тяже­лейшего кризиса власть прибег­ла именно к паспортизации? Глубо­кие кризисы переживали и другие государства, но для вы­­хода из них, насколько нам известно, не применя­лась паспортная система. Большеви­ки могли применить и более привычные им способы для того, чтобы перекрыть беженцам доступ в крупнейшие города, очистить их и тем более сократить их населе­ние. Однако власть поставила перед собой задачу отделить своих от чу­жих (сознатель­ных граждан от буржуев и кула­ков), чтобы оставить первых и выдворить вторых. Но каким образом в про­цес­се чи­стки городов можно отделить своих от чужих? Для этого паспортиза­цию нужно было организовать таким образом, чтобы она стала не просто систе­мой учета, но действенным механизмом сортировки людей. Иными сло­вами, пас­портная система должна была выполнить роль социального фильтра, который может отделить «чистое» население от «нечи­стого», тех, кто получит право жить в круп­ных городах и специальных паспорт­ных зонах, от всех остальных.

Очевидно, что решение этой задачи возможно только в том случае, если пас­порт станет инструментом, который как-то проявит социальное лицо человека, сделает его видимым. Своего рода пропус­ком в число «своих» станут сведения о «правиль­ном» социальном происхожде­нии, которые нужно предоставить для по­лучения паспорта. Причем основную работу по сортировке граждан дол­жны выполнить сами граждане. Каждому претенденту на получение пас­пор­та необходимо было доказать, что он «свой», то есть не принадле­жит к кате­гории эксплуататоров. И не случайно в это время все стали искать спо­собы подтвер­жде­ния своего «правильного» происхожде­ния, добывать нужные справки и ре­дак­тиро­вать автобиографии. Паспортная книжка в этой ситуации должна стать знаком чистоты и благонадежности, своего рода призом, кото­рый полу­чат лишь те, кто занят «общественно полезным трудом» и не отно­сится к числу «антиобществен­ных элементов». Все те, кто не получит паспорт, должны под­вергнуться высылке. Таким незамысловатым ходом можно отде­лить своих от чу­жих и очистить города. Немаловажно и то, что про­­це­дура сортировки будет совер­шаться в правовой сфере, обеспечи­ваю­щей видимость легитимно­сти результатов.

­Новая паспортная система была введена 27 декабря 1932 года. Было запрещено выдавать паспорта следующим катего­риям граждан:

а) лицам, не связанным с производством и работой в учреждениях или шко­­лах и не занятым иным общественно полезным трудом (за исклю­чением инвалидов и пенсионеров);
     б) кулакам и раскулаченным, хотя бы они работали на предприятиях или состояли на службе в советских учреждениях;
     в) лицам, прибывшим из других городов и сельских местностей Сою­за ССР после 1 января 1930 года без приглашения на работу и не имею­щим в настоящее время определенных занятий и специальной квалифи­кации и проживающим большей частью без квартиры у своих знако­мых, род­ствен­ников или за особую плату в углах;
     г) лицам, прибывшим из других городов и сельских местностей Сою­за ССР после 1 января 1930 года исключительно в целях личного устрой­ства, независимо от того, работают они или не работают, и про­живаю­щим большей частью без квартиры у своих знакомых, родствен­ни­ков или за особую плату в углах;
     д) служителям религиозных культов, не исполняющим функций, свя­занных с обслуживанием действующих храмов;
    е) лицам, лишенным избирательных прав согласно избирательной ин­­струкции ЦИК Союза ССР от 3 октября 1930 года;
    ж) всем отбывшим срочное лишение свободы, ссылку или высылку по приговорам судов или Коллегии ОГПУ за преступления по перечню, прилагаемому к настоящей инструкции, а также иным антиобществен­ным элементам, связанным с преступными лицами по указанному перечню;
     з) перебежчикам из-за границы на территорию Союза ССР; (При­­ме­чание: политэмигранты под действие указанного пункта не подпадают.)
     и) членам семей лиц, указанных в предыдущих пунктах и находя­щим­ся на их иждивении.

Таким образом, значительная часть городских жителей, признанных этой вла­стью «чужими», лишалась права на пас­порт, что означало выселение из этих городов в десятидневный срок. Доста­точно сказать, что за ко­роткое время паспортизации население Москвы уменьшилось на 578 тысяч человек, Ленин­града — на 300 тысяч.

Вся страна оказалась разделена на режимные зоны с разными правилами про­живания. По словам Генриха Ягоды, которой тогда был председателем ОГПУ, «местности, в которых паспортизация проводится по особой инструкции, то есть местности, в которых паспорта выдаются не всем гражданам, назы­ва­ются режим­ными местностями. Местности, в которых паспорта выдаются всем без исключения гражданам, называются нережим­ными местностями». Макси­мальный рост режимных территорий при­шелся на 1953 год. К этому времени режимные зоны 1-й и 2-й категорий охватывали более 300 городов и районов.

Основной массе сельских жителей пас­порта не полагались. Такое разделение создавало массу трудностей преимуще­ственно для сельских жителей, но не толь­ко. Разные правила учета и контроля существенно затрудняли про­ведение единой политики для всего населения страны, что сказывалось в пер­вую очередь на процессах экономической модерни­зации. Стремлением распро­странить действие паспортной системы на все население страны можно объ­яснить разработку нового Положения о паспор­тах, инициированную Лаврен­тием Берией после войны. Этот проект обсуждался на бюро Совета министров 3 марта 1949 года, но не встретил поддержки. Только в 1974 году паспорта нача­ли получать сельские жители, и их выдача продлилась до начала 1980-х годов. Наконец, в 1997 году вышло постановле­ние о введении новых паспортов граждан РФ, но поскольку прежние выдавались бессрочно, то они остаются действитель­ными и по сей день. Можно сказать, что советский паспорт никуда не делся, он живет и сейчас.

Итак, все началось с отрицания пас­порт­ной системы, поскольку она — орудие угнетения, а закон­чилось созданием грандиозной системы учета и контроля населения.

Постоянные изменения претерпевала сама паспортная книжка. Судя по напол­не­нию паспорта, образцом для него послужил паспорт Российской империи, но вместо графы «вероисповедание» была введена графа «национальность». Первые паспорта образца 1933 года были без фото — фото­гра­фии были введе­ны в 1937 го­ду. Во избежание подделок в это же время также были введены специальные чернила для заполнения бланков паспортов и специальная масти­ка для печатей, а также штампы по креплению фотокарточек.

Изменялась не только техническая сторона паспорта. Пожалуй, самое значи­тельное изменение — это новый порядок определения нацио­наль­но­сти, вве­денный НКВД в 1938 году. Если раньше гражданин сам опреде­лял свою нацио­нальную принадлеж­ность, то отныне — только по нацио­нальности родителей; если же у тех были разные национальности, он мог выбрать одну из них. Но­вый порядок был введен в связи с начавшимися в 1937–1938 годах операция­ми этнического характера, в частности по обезврежива­нию польской и немец­кой диаспор. Работникам НКВД нужна была хотя бы какая-то определенность в этом вопросе, и они ее получили: теперь национальность становилась своего рода наследствен­ным признаком, и многие до сих пор считают, что так оно и есть.

В числе сведений, составлявших бюро­кратический портрет гражда­нина, были не только его имя, социальное положение, националь­ность, но и те, которые входили в категорию особых отметок. По Положе­нию о паспортах 1940 года на страницах особых отметок проставляются штампы в паспортах жителей запретных зон и погранич­ной полосы СССР, штампы о приеме на работу и уволь­­­нении, штампы высших и специальных средних учебных заведений о приеме в учебные заведения и выбытии из них, штампы о регистрации брака или развода и записи бюро ЗАГС о родившихся детях.

В Положении о паспортах 1974 года перечень отметок был несколько скоррек­тирован: сведения о работе и учебе больше не фиксируются. Вместе с тем вве­дены отметки об алиментах. Кроме того, «с согла­сия граждан в их паспортах произво­дятся учреждениями здраво­охране­ния отметки о группе и резус-при­над­ле­жности крови владельца паспорта» (для того, чтобы была возмож­ность помочь, например, при несчастном случае). Последний пункт в этом разделе гласит: «Производить в паспортах граждан какие-либо иные отметки запрещается». Однако они произво­дились. В частности, делались отметки об ограничениях в месте проживания. Уже во время пере­стройки, когда еще действовали советские паспор­та, там делались отметки, например, о выдаче талонов.

Отметки считались важным и необ­хо­ди­мым дополнением к паспорт­ному портре­ту человека. Благодаря им основ­ные, с точ­ки зрения власти, обстоя­тель­ства и события в жизни владельца паспор­та проступали перед взором человека, к которому попал паспорт. В том числе и та информа­ция, которую владелец пас­порта предпочел бы не афишировать.

Расшифровка

На этапе начальной паспортизации 1933–1936 годов основной задачей многих жителей крупнейших городов было получение документов, свидетельствовав­ших о принадлеж­ности к «правильному» классу. Редактирование своих биогра­фий, подделка различного рода справок, необходимых для установления клас­совой принадлежности, — это одна из наиболее распространенных стратегий поведения у тех, кто имел основания сомневаться в возможно­сти получения паспорта и в «правиль­ном» выстраивании своей дальнейшей жизни. Причем эта стратегия была характерна не только для «бывших» (имеются в виду пред­ставители «класса угнетателей», которые чаще всего сами покидали районы паспорти­зации или высылались), но и для тех, кто считал себя своим, но имел какие-то нежелательные пятна в своей биографии. В качестве при­мера можно привести рассматривав­шееся в 1948 году дело бывшего замминистра электро­промышлен­ности Антона Иосифовича Товстопалова. Он обвинялся в том, что скрыл свое истинное социальное происхождение и национальность для того, чтобы иметь чистые документы и возможность стать комсомольцем, а затем и членом ВКП(б).

Разумеется, такими действиями не исчерпывался набор применяв­шихся стра­тегий обретения нужной классовой идентичности. Нередкими были и случаи откровенного мошен­ни­чества, например покупки документов, свидетельство­вав­ших о нужной классовой принадлежности.

После завершения паспортизации проблемы с получением паспорта стали ка­саться преимущественно тех, кто стремился перебраться из сель­ской местно­сти в город. Формального запрета на получение паспорта у колхозников не бы­ло, но для этого требовалась справка из правления колхоза о разрешении выйти из состава членов колхоза, которую получить было практически невоз­можно. Для взрослых единственным выходом была вербовка на стройки, лесозаготовки или промышленные предприятия. В таком случае можно было получить вре­мен­ный паспорт на срок договора, продлить его и перейти в разряд постоян­ных рабочих.

Несколько проще было получить паспорт детям колхозников, если родители имели возможность по­слать их еще в подростковом возрасте на учебу в город­ские фабрично-заводские училища и техникумы. Дело в том, что по достиже­нии 16 лет всех живущих в сельской местности автоматически зачисляли в члены колхозов. Но если подросток учится в городе с 14–15 лет, то в 16 он вме­сте со своими городскими сверстниками получал паспорт. После дости­жения 16 лет уехать из колхоза на учебу было почти невозможно.

Для тех, кто не имел возможности учиться в городских училищах и технику­мах, был еще один шанс — служба в армии. Пожалуй, им поль­зо­вались чаще всего. После демоби­ли­зации молодые люди оставались на сверхсрочную службу, шли в милицию или на завод — всюду, где давали место в общежитии и надежду на постоянную прописку. Однако этот вариант имел гендерные ограни­чения: девушек в армию не брали. У них была другая возможность — выйти замуж за «городского», но и в этом случае правление колхоза могло не отпустить.

Колхозники использовали все доступ­ные возможности перебраться в город. Численность сельского населения стремительно сокращалась. Например, в Вологод­ской области всего за три года (с 1964 по 1967 год) оно сократилось на 25 %. Этому, конечно, способ­ствовало и общее послабление по отно­шению к паспортным правилам в хрущевское время. И только по Положению 1974 года сельские жители начали получать паспорта.

Официальные правила паспортной системы породили различные схемы их преодоления. «Чистым» назывался паспорт без ограничительных записей, наличие которых не давало возможность проживать в местно­стях, отнесенных к категории режим­ных. Обладание чистым паспортом позволяло владельцу не только прописаться, но и уйти от особого контроля над его жизнью и осо­бен­но передвижениями. Если получить чистый паспорт легальным путем не пред­ставлялось возможным, прибегали к разного рода полулегаль­ным и нелегальным схемам.

В частности, те, кто освободился из лагерей и отслужил в армии, могли полу­чить паспорт по военному билету, а не по справке об освобожде­нии. В таком случае они получали чистый паспорт без отметки о суди­мо­сти и их не ставили на спецучет. Оставалось только надеяться на то, что человек сам сообщит о су­димо­сти, боясь разоблачений, — настолько велик был страх перед тотальной слежкой, хотя такие случаи практически невозможно было выявить.

В основе большинства схем полу­чения чистого паспорта лежала смена доку­ментов. При перемене паспорта в графе 8 полагалось указывать, на основании какого документа он выдан. В таком случае формально получается, что новый паспорт выдан на основании старого и все «нехоро­шие» отметки остались в ста­ром. Не случайно столь распростра­нены были наме­ренные утери паспор­тов. Каждая замена давала шанс изменить паспортные данные. Кроме ограни­чи­тельных записей в графе 8, чаще всего стремились изменить имя, год рожде­ния, нацио­нальность, отноше­ние к воинской службе.

С введением отметок о браке, разводе и алиментах представления о «чистоте» паспорта распространи­лись и на них. Большое количество даже таких отметок, как прописка, расценивалось отрицательно, ибо они свидетельствовали о том, что их владелец не задерживается на од­ном месте, является «летуном». Чи­стый паспорт должен был содер­жать минимально необходимый набор отметок и записей, поскольку все «лишние» отметки предоставляли внешнему взгляду дополнительную информацию, которую владелец паспорта предпочел бы не раскрывать.

Чистый паспорт можно было купить, но это было непросто, да и немногие мог­ли себе это позволить. Гораздо чаще практиковались различного рода поддел­ки. МВД регулярно выпускало оперативно-методические ориентировки для служебного пользования под названием «Осмотр и исследование паспор­тов». В этих ориентировках предписывалось особое внимание обращать на то, нет ли в паспорте повреждений защитной сетки — водяных знаков и исправле­ний.

Подделки в первой графе («Фамилия, имя, отчество») считались наиболее рас­пространенными, поскольку они давали надежду скрыть нежелатель­ные под­робности биографии, не гово­ря уже об украденных паспортах. Изменения мог­ли быть столь разно­образными, что никаких рецептов по их выявлению не предлагалось, кроме того, что подделывались чаще всего фамилии, к кото­рым дописы­валось другое окончание. Более кардинально эти сведения меня­лись в связи с подделкой в графе «Национальность».

По приводимым в ориентировках данным, подделки года рождения соверша­лись чаще всего с целью уклонения от военной службы или трудовой мобили­зации. Здесь нужно иметь в виду, что в этой графе до 1940 года указывался только год рождения (месяц и день не указыва­лись), но и с введением полной даты подделывалась она довольно легко. Еще проще подделывались сведения в графе об отношении к военной службе. Чаще всего это делалось путем допи­сывания к слову «военнообязанный» частицы «не».

Распространены были подделки записи в графе «Национальность». Кстати, это была третья графа — никогда не пятая. Пятой она была в Форме № 1, которая заполнялась для получения паспорта. Эта графа стала своего рода стигмой для всех репрессированных по национальному признаку — калмыков, чечен­цев, крымских татар и других. Естествен­но, ее старались подделать. Сделать это было гораздо сложнее, чем приписать «не»; тем не менее на это шли. По дан­ным ориентиро­вок, делали это самым примитивным образом, подчищая прежнюю запись. Видимо, страх подвергнуться репрес­сии по национальному признаку был сильнее, чем страх возможного обнаружения подделки. Чаще всего переделывали, например, «немец», «немка» на «русский», «русская». Более изощренными считались под­делки, в которых на месте подчищен­ного слова «немец» или «калмык» было написано «белорус» или какая-то другая «неопасная» национальность. Подделки в графе «Национальность» часто сопровожда­лись изменениями фамилии, имени и отчества, поскольку о нацио­наль­ности нередко судили именно по ним.

В графе 8 («На основании каких документов выдан паспорт») трудно что-либо подделать, если в ней есть запись «Выдан на основании статьи 38 Положения о паспортах»: это означало, что владелец паспорта был осужден по тем стать­ям, которые исключают проживание в режимных местностях, больших горо­дах. Но в таком случае была возможна замена на листки из другого паспорта. Для того чтобы получить паспорт (а еще чаще — прописку), применялась схема фиктивного брака. Фиктивный брак определяется как юридически оформлен­ный брак без намерения создать семью. Он изве­стен в России с середины XIX ве­ка в качестве варианта женской эмансипации. В советском контексте этот институт приоб­рел другие смыслы. В послереволюционное время он давал возможность «быв­шим» изменить свою фамилию и тем самым уменьшить вни­мание к собст­венной персоне, что давало возмож­ность адаптироваться к новым условиям. С введением паспортной системы он стал одним из спосо­бов получения прописки в крупном городе. Не случайно фиктивный брак назы­вался в совет­ское время «средством передвижения». Получе­ние прописки с целью «заце­питься» за Москву или Ленинград — постоян­ный мотив в исто­риях о фиктив­ном браке.

Фиктивный брак использовался и для других целей, например для решения квар­тирного вопроса, построения карьеры, выезда за границу. Распро­стране­нию этого обходного маневра способствовало и то обстоятельство, что фик­тивность оформления брачных отношений является прежде всего оценкой самих договариваю­щихся сторон, и поэтому установить ее крайне сложно. Кроме того, фиктив­­­ный брак не считался преступлением. Он мог быть лишь признан по суду недействительным. Фиктивный брак стал одним из наиболее распространенных способов адаптации к паспортной системе, поскольку давал возмож­ность выстраивать предпочитаемые жизненные стратегии. «Обман госу­дарства» воспринимался скорее как риторическая фигура, чем реальное нарушение закона, как своего рода ответный ход на несправедливые установ­ления государства, как кон­струирование своих, приемлемых для жизни правил.

Отказ от получения паспортов еще со времени их введения при Петре I был присущ практически всем течениям старообрядцев, но наиболее последова­тельно соблюдался беспо­пов­цами (в частности, так называе­мыми странниками или бегунами), у которых «отрицание Антихристова мира» понималось бук­вально — как уход из мирской жизни, избегание всяких контактов с представи­телями власти. Паспорт воспринимался ими как символ Антихриста. Всякий, кто хочет спа­стись, не должен принимать «печать Антихриста» (то есть пас­порт) и записы­ваться в раскольничьи списки.

В советское время эсхатологические ожидания только усилились. Новая власть давала к тому гораздо больше поводов, чем прежняя. Позиции беспоповцев в отношении отказа от контактов с властью стали разде­лять и другие религи­озные течения. Достаточно сказать о движении истинно-православных хри­стиан, которое образовалось в результате второго раскола Русской право­слав­ной церкви после того, как митропо­лит Сергий заявил о лояльности РПЦ совет­­ской власти. Несогласные с такой позицией верующие объяви­ли себя хранителями истинного православия и разорвали отношения с официальной Церковью. Их неприя­тие советской власти, которую они определяли как власть Антихриста, выражалось в отказе от всех форм сотрудничества, в том числе в не­приятии паспортов, отказе от участия в выборах, службы в армии и так далее.

Отказ от получения паспортов и дру­гих документов означал на практике почти полный разрыв с мирской жизнью. Представители такого рода воззрений не могли получить ни офи­циальной работы, ни пенсий, ни каких-либо других форм социаль­ного обеспечения. Власть жестко преследовала «отказников»: аресты, высылка, обвинения в тунеядстве и других прегреше­ниях — таков дале­ко не полный арсенал применяв­шихся наказаний.

Что конкретно наделяется скрытым смыслом и подвергается «декон­струкции»? Прежде всего документ в целом и в частности его название. На паспорт проецируются все состав­ные части мифа об Антихристе: имя зверя, начертание зверя и число зверя. В таком случае само слово «паспорт» может считаться искомым «именем зверя». Вот пример прочте­ния слова «паспорт» одним из ин­формантов с установкой на проясне­ние скрытого смысла: «Печать. Антихриста. Сам. Получаю…»

Документ обычно строится таким образом, чтобы не допустить возмож­ности иного или дополни­тельного истолкования. В таком случае, казалось бы, отсут­ствует почва для каких бы то ни было интерпретаций, однако это не так. В до­ку­­менте (и особенно в его рекви­зитах) всегда присутствуют элемен­ты, кото­рые могут быть истолкованы в другой, внеположной документу системе смы­слов. Особое значение придается присутствующим в документах числам и число­вым последовательностям.

Применительно к документам, как правило, актуализируется число Антихри­ста — 666. Это число, точнее его скрытое присутствие, обнаружи­валось уже в самых ранних докумен­тах начиная с эпохи Петра, который, кстати, сам вос­принимался старообрядцами как воплощение Антихриста. Такого рода разыскания продолжаются и до сих пор по отноше­нию к паспор­там, ИНН, кредит­ным картам и другим документам, в которых так или иначе отыски­вается «число зверя».

В советское время устойчиво быто­вало представление о том, что в паспортных реквизитах, в частно­сти в серии и номере, зашифрована вся информация о чело­веке. Один из исследователей советской паспорт­ной системы Кронид Любарский писал:

«Освободившиеся из лагерей получали паспорта как все прочие гра­ждане, и необходимо было их как-то выделить из общего ряда, чтобы контролировать их расселение. Это было сделано с помощью системы шифров. Паспорт имел двухбуквенную серию и числовой номер. Буквы серии составляли особый секретный шифр, хорошо известный работни­кам паспортных столов и отделов кадров пред­приятий. По шифру мож­но было судить не только о том, был ли владелец паспорта в заключе­нии или нет, но и о причине заключения (политическая, хозяйственная, уголовная статья и т. д.)».

На самом деле буквенная серия означала всего-навсего регион, в котором вы­дан паспорт, а числовой номер обозначал время выдачи паспорта.

Устойчивость подобного рода представлений поддерживалась тем, что в пас­портах бывших заклю­ченных до 1940 года делалась запись: «Выдан на основа­нии п. 11 Поста­новле­ния СНК СССР за № 861 от 28 апр. 1933 г.», а после 1940 го­да ставилась отметка «Выдан на основа­нии ст. 38 (39) Положе­ния о паспортах». Действительно, эти записи имели второй смысл. Они прочитывались работни­ками милиции однозначно: паспорт принадлежит человеку «с ограниче­ния­ми», то есть отбывшему наказа­ние и не имеющему права проживать на режим­ных территориях.

Линия зашифрованной информации имеет продолжение в связи с современ­ными паспортами, которые, как полагают информанты, лишь подтверждают пророчества Апокалипсиса. Жители ряда населенных пунктов России отказы­вались сдавать советские паспорта и получать новые. В рассказах о новых пас­портах содержатся представления о скрытом в нем личном коде, вклеенных микрочипах, числе зверя и масонских знаках, информации о владельце пас­пор­та, которая может быть считана специальными устройствами, возможности следить за человеком и воздействовать на него. Для нейтрализации нежела­тель­ных эффектов предлагается положить паспорт в микроволновую печь, хранить в металлическом контейнере или в обложке с молитвой.

Отказывались от паспорта и по идео­логическим соображениям — напри­мер, диссиденты, но в таких случаях правильнее говорить об отказе от советского гражданства. Уничто­жение паспорта или его отправление «наверх» являлись символическими жестами такого отказа. Писатель Владимир Войнович по этому поводу писал:

«Советский паспорт, советское гражданство… Сколько возвышенных слов сочинено о том, какая честь быть гражданином СССР. Честь, конечно, большая, но туго приходится тем, кто пытается от нее отка­заться. В советских тюрьмах и лагерях, помимо действительных пре­ступников, которые, кстати, тоже имеют честь быть гражданами СССР, есть и узники совести, а среди них те, кто хотел отказаться от этой чести, кто просил лишить его звания гражданина СССР. В этом отказе и состоит их преступление. Мой знакомый, писатель Гелий Снегирев, в середине 70-х годов послал свой паспорт тогдаш­нему главе государ­ства Брежневу и написал, что отказывается от звания советского гра­жданина. За это тяжело больной Снегирев был арестован, замучен и умер в тюремной больнице».

Во всех рассмотренных случаях представления о себе и своем жизненном сценарии не совпадают с бюрократическим видением и правилами. В резу­льтате многие прибегали к различным способам преодоления бюрократиче­ских препятствий. В лекции рассмотрены лишь некоторые из них, но и они дают некоторое представление о роли документов (и прежде всего паспорта) в государстве, где бюрократические предписания имеют само­довлею­щее значение.

Человек предстает в этом бюрокра­тическом мире весьма своеобразно — как набор черт и характеристик, которые имеют исключительно искусственный характер. Даже имя в официальном изводе выглядит не так, как в повседнев­ной жизни. Однако мы настолько привыкли к этому другому «я», что уже почти породнились с ним. Слава богу, еще не до конца.

Несколько лет назад известный сла­вист Светлана Михайловна Толстая присла­ла мне стихотворение. Оно принадлежит польской поэтессе Виславе Шимбор­ской, а перевела его сама Светлана Михайловна:

Писание биографии

Что нужно?
Нужно написать заявление,
а к нему приложить биографию.

Несмотря на долгую жизнь,
биография должна быть короткой.

Необходима сжатость и отбор фактов.
Замена пейзажей на адреса,
смутных воспоминаний — на твердые даты.

Из всех любвей достаточно супружеской,
а из детей — только рожденные.

Важнее — кто тебя знает, чем кого знаешь ты.
Путешествия — только за границу.
Принадлежность — к чему, но без почему.
Награды — без за что.

Пиши так, как если б ты с собой никогда не разговаривал
и обходил стороной.

Умолчи о собаках, котах, птицах,
о памятных вещицах, друзьях и снах.

Скорее цена, чем ценность,
и название, чем содержание.
Скорее уж размер ботинок, чем куда он идет,
тот, кого ты за себя выдаешь.

К этому фотография с открытым ухом.
Важна его форма, а не то, что слышно.
Что слышно?
Грохот машин, измельчающих бумагу.