Лекции Майи Лавринович о том, как российское государство и общество учились заботиться о сиротах, больных и бедных, а также сироты в истории, литературе, кино и фольклоре
Сегодня нам может показаться, что испытывать сострадание к больным, старым, людям с физическими недостатками, к осиротевшим детям или к тем, кого бросили родители, это естественное человеческое чувство. Однако исторические документы говорят о том, что самые религиозные общества Средних веков и раннего Нового времени были довольно жестоки не только к нетрудоспособным взрослым, но и к детям.
Один из архитектурных шедевров флорентийского Ренессанса — приют для подкидышей, буквально «невинных», Ospedale degli Innocenti. Он был построен в первой половине XV века во Флоренции во время правления знаменитого Козимо Медичи по проекту Филиппо Брунеллески — автора известного своим великолепным куполом флорентийского собора Санта-Мария-дель-Фьоре. Эта мера — строительство приюта — понималась флорентийскими патрициями, отцами города, как необходимое условие поддержания достоинства и стабильности Флоренции как городской коммуны. Неспособность христианской общины помогать беззащитным и брошенным детям не только подрывала общество, сокращая население и угрожая семейной стабильности, — она также ослабляла солидарность внутри городской коммуны или, по крайней мере, миф о существовании таковой, что могло иметь и политические последствия. Дети, оставленные умирать, были не просто санитарной проблемой, но и разрушали общинное тело, оставляя некрещеные души навсегда потерянными для Господа. Надо сказать, что в Средние века и раннее Новое время церковь (как западная, так и восточнохристианская) жестоко преследовала только тех женщин, которые убивали своих детей, рожденных вне брака. Замужние женщины, которые имели и без того большие семьи, избавлялись от своих законнорожденных, но уже как бы лишних детей, не подвергаясь суровым наказаниям. Этот узаконенный инфантицид, или детоубийство,
Такое масштабное учреждение, каким стал Приют невинных во Флоренции, возникло из комбинации религиозных и корпоративных, то есть городских коммунальных, мотивов. Благодаря тому, что его архив полностью сохранился, нам известно, что бедные горожане приносили туда лишь тридцать процентов детей — для того, чтобы избежать сползания в нищету. Половину составляли дети, рожденные домашней прислугой патрициев от своих хозяев. Однако важной функцией приюта было, как ни странно, спасение от убийства детей, рожденных в семьях патрициев и обеспеченных горожан.
Дело в том, что во Флоренции существовала строгая патрилинейная система наследования. То есть титулы и имущество наследовались по мужской линии. В принципе эта система, основанная на существовании больших патриархальных семей, защищала своих женщин, но лишь до тех пор, пока те не собирались вступить в новый брак, в котором могли родиться новые дети. А в патрицианских семьях Флоренции дочерей выдавали замуж очень рано —
Еще раньше во Флоренции в госпиталях, открытых при монастырях Санта-Мария-да-Сангалло и Санта-Мария-делла-Скала в конце XIII и в начале XIV века, были комнаты для приема нежеланных детей. Но это, как и все средневековые госпитали, были многоцелевые учреждения, которые в основном принимали бедных, нуждавшихся в медицинской помощи. Оспедале-дельи-Инноченти был первым специальным учреждением для приема подкидышей.
Интересно, что вокруг большого нового госпиталя, открытого в 1445 году, довольно быстро образовался целый бизнес кормилиц со своими посредниками — акушерками: они подыскивали клиентов кормящим женщинам из пригородов Флоренции. Демографические стратегии в патрицианских семьях были устроены таким образом, что они стремились произвести на свет как можно больше детей, чтобы в условиях высокой детской смертности гарантировать сохранение собственности в семье. Поэтому женщины из этих семей не кормили детей сами, а отдавали их кормилицам, чтобы быстрее забеременеть снова. Кормилиц из окрестных деревень нанимали не только патриции — их нанимал новый открывшийся приют, поскольку детей отдавали в деревни для вскармливания за плату. При этом сами кормилицы для заработка часто отдавали собственных новорожденных в приют как подкидышей, чтобы потом кормить выданных им детей за деньги.
Любопытная деталь этого госпиталя — устройство для анонимного оставления ребенка, возникшее, правда, несколько позже, — вделанное в стену поворачивающееся колесо-люлька, называвшееся il torno, когда со стороны улицы можно было положить ребенка и подтолкнуть его. Таким образом ребенок оказывался в помещении, а родитель был не замечен. Такое же колесо будет установлено впоследствии в московском Воспитательном доме, о котором речь пойдет в следующих лекциях.
Флорентийский госпиталь — уникальное для своего времени явление, вызванное соединением религиозных мотивов и специфических демографических стратегий. Более или менее систематическое попечение о бедных, больных, то есть больницы, дома призрения, вдовьи дома, воспитательные дома — явления уже Нового времени. Конечно, несчастных людей жалели, помогали им и прежде — но в частном порядке, подавая милостыню или пуская переночевать в монастыре. Как же в объектив государства попали незаметные прежде сироты, нетрудоспособные люди, пожилые и старые? Почему они стали проблемой для государства наряду с бродягами и бездельниками? Что заставило людей заниматься тем, что сегодня называется благотворительностью? Как и под чьим влиянием аристократы в России становились филантропами? Удался ли масштабный проект Екатерины II по превращению незаконнорожденных детей в будущую опору государства? Большая часть нашего курса будет посвящена России, но начнем мы с Центральной и Западной Европы, где эти процессы начали происходить раньше.
В раннее Новое время,
В XVII веке Центральную Европу опустошила Тридцатилетняя война, мировая по тем масштабам. Но после нее в Европе надолго установился мир, прежде всего религиозный. Померившись военными силами, католические и протестантские государства, многих из которых уже и нет на сегодняшней карте Европы, стали конкурировать между собой в мирной плоскости — экономической. Во всем стали искать и находить экономический ресурс. Неожиданно государство, очень изменившееся по сравнению с тем, каким оно было до Тридцатилетней войны, открыло для себя, что главный ресурс — это население. Оно и должно было стать основным источником экономического процветания. В рамках развивавшихся наук о государстве (по-немецки — Staatswissenschaft) появляется статистика, призванная посчитать все, чем располагает государство и прежде всего его население. Для процветания нужно было больше людей, потому что основанием государства Нового времени является общее благо и вклад каждого человека в него — обязанность его как подданного. Эта обязанность распространяется на всех начиная с правителя, и никто не может ее избежать.
Сама Тридцатилетняя война, изменившая политический облик Европы, была одним из следствий Реформации XVI века и возникновения лютеранской, реформатской и других протестантских церквей. Приблизительно в то же время несколько обособленно от Центральной Европы религиозная реформа началась в Англии. Эти процессы имеют прямое отношение к нашему вопросу, поскольку государства, где в результате Реформации католичество перестало быть доминирующей христианской конфессией, шли в авангарде новых подходов к призрению. Это Англия, протестантские голландские штаты, некоторые германские государства уже во второй половине XVI века.
Прежде всего в результате Реформации произошел резкий всплеск числа бродяг, нищих и неработающих. Это было связано с упразднением монастырей в ходе религиозной реформы в 1530-х годах в Англии, позднее — в других государствах, а также секуляризация церковного землевладения. Вместе с монастырями исчезла и благотворительность, ведь забота о бедных была в те годы прежде всего обязанностью монастырей. Именно тогда в поле зрения светских властей попадают те, кто не трудится и не может себя прокормить, особенно те, кто был в хорошей физической форме.
В Англии в конце XVI века наблюдается резкий рост городского населения в результате процессов огораживания — ликвидации общинных земель и захвата их привилегированными землевладельцами. Земли буквально огораживались, и на них устраивались выпасы для скота. В результате бурно развивалась текстильная и сукнодельная промышленность.
Еще одним следствием было появление значительного числа людей, не имевших определенных занятий и двигавшихся по дорогам в поисках работы. Работу они находили, как правило, в городах — как раз на мануфактурах. Власти Лондона жаловались, что они превращали целые кварталы в трущобы, что они распространяли болезни, дезорганизовывали рынок труда, вытесняли местных ремесленников. Если они и получали работу, то угрожали существовавшим цехам, манкируя правилами, особенно если имели большие семьи. Следует отметить, что сама по себе бедность не воспринималась в то время как проблема. Вплоть до ХХ века ручной труд был связан с нею неотъемлемо. А сам труд, особенно для протестантов в XVI–XVII веках, был понятием скорее негативным в том смысле, что без него человек мог жить только в праздности и попрошайничестве, чего нельзя было никак допускать.
Среди трудоспособных бедных можно выделить две категории: большинство, готовое работать, если бы предоставилась возможность, и меньшинство, стремившееся избегнуть работы всеми силами. Вторая группа включала еще целую массу профессиональных нищих, воров и убийц. О последних мы знаем гораздо больше, поскольку они попадали в записи полиции. О тех, кто ежедневно боролся за свой кусок хлеба, но не преступил закон, мы не знаем почти ничего. Притом что так называемых достойных бедных, то есть тех, кто был болен, стар или трудился, но имел слишком большую семью, чтобы ее прокормить, и, главное, был признан таковым, в Лондоне в 1517 году было около тысячи человек, а в 1594-м насчитывалось уже в 12 раз больше. Англия — королевство, одно из первых в котором светские власти увидели за этим проблему, поэтому говорим сейчас в первую очередь о ней.
В течение XVI века в Англии появляется ряд законов, ставших основой системы poor relief — буквально утешения, или призрения, бедных. Эта система существовала в неизменном практически виде до 1834 года. С одной стороны, ограничивалось число легальных нищих. С 1531 года просить милостыню разрешалось только немощным, получившим специальную лицензию. Не имеющие таковой подвергались порке и высылались, так сказать, по месту регистрации.
С другой стороны, — а первые законы о бедных были крайне суровы — трудоспособные люди оказывались в невозможной ситуации, буквально принуждаемые к бродяжничеству. Любой мужчина или женщина, у кого не было средств к существованию и кто оставался безработным три дня или более, считался бродягой. По приговору мирских судей он клеймился буквой «v», первой буквой от английского слова vagabond — «бродяга», и затем передавался информанту как его раб на два года. Информант мог распоряжаться им как угодно: одолжить, продать, завещать наследникам. В случае непослушания хозяину он подвергался порке, заключению в кандалы; в случае первого побега закабалялся на всю жизнь, а в случае второго — подлежал казни.
С третьей стороны, появляется
Отдельную проблему представляло огромное число бродячих детей. Власти пытались, не привлекая дополнительных средств, обеспечить детей так, как они считали это возможным. Их передавали тем, кто готов был обучать их ремеслу. Причем мальчиков обучали до 24 лет, а девочек — до 20. Вопрос о плате вообще не стоял, как и вопрос о
Новшеством системы призрения, сформировавшейся в некоторых европейских странах к концу XVI века, стало появление исправительных домов для перевоспитания тунеядцев, бродяг и вообще всяческих нарушителей спокойствия и общественной морали. Первые исправительные дома были генетически связаны с монастырями и монастырской жизнью. Во-первых, они возникали в помещениях упраздненных монастырей; во-вторых, распорядок жизни и ее содержание были практически идентичны монастырским — это были работа и молитва.
Самые известные из них — два приюта, возникшие в 1590-е годы в Амстердаме. Каждый из них служил одновременно и тюрьмой, и исправительным домом. Мужчины помещались в Распхёйс, а женщины — в Спинхёйс. Они направлялись сюда решением суда. Мужчины занимались очисткой от коры древесины (отсюда и название самого дома — от глагола raspen, строгать). Того, кто отказывался работать, нещадно пороли. Если он продолжал упорствовать, упрямца бросали в подвал, который через трубу медленно наполнялся водой. Чтобы не утонуть, заключенный был вынужден постоянно качать насос, против желания приобщаясь к труду. Бродяги, воры, подонки всех мастей соседствовали в Распхёйс с трудными подростками, заключенными сюда по желанию родителей.
В Спинхёйс, прядильном доме, содержались проститутки, девушки, сбежавшие из-под родительского крова, женщины, заточенные собственными мужьями за недостойное, по их мнению, поведение или пьянство. При этом наиболее состоятельные из этих дам могли за плату поселяться в отдельных камерах. Таким образом идея о систематической помощи бедным — как пособиями, так и приучением их к труду — неразрывно связана с появлением такого феномена, как государство Нового времени, и развивалась эта система внутри представлений об общем благе и идеи максимизации полезности каждого индивида во имя общего блага.
Государство нового типа появилось в европейских странах в результате Реформации и последующих процессов конфессионализации, а в России — во время правления Петра I. Новое регулярное государство Петра I не предполагало существования людей, ведущих праздный образ жизни и не вносящих никакого вклада в производство общего блага. Поэтому неудивительно, что Петр I попытался пойти по тому же пути, что и другие европейские страны. Было законодательно запрещено подавать милостыню нищим. Сложно себе представить, как, он думал, этот указ будет исполняться: как богобоязненное население, зная, что милостыня нищему — условие спасения, перестанет в одночасье ее подавать и кто будет контролировать такую огромную территорию, когда полиция только зарождалась. В представлении православного человека того времени бедные, нищие и преступники были несчастными, достойными жалости и помощи. Помощь им была делом совести, а не гражданской необходимости, и эта помощь никак не регулировалась законами и была сугубо добровольной. Это были милостыня, помещение одиноких и сирот к родственникам, к крестным родителям, соседям, стариков или нетрудоспособных из приходов — в приходские богадельни.
Надо сказать, что новые европейские практики принуждения к труду праздношатающихся проникли в Россию постепенно и еще до Петра. Первое упоминание о надзоре за нищими и принуждении трудоспособных к работе находим в постановлении Церковного собора 1681–1682 годов. В петровском законодательстве начиная с 1701 года принцип разделения на достойных и недостойных бедных проводится уже со всей очевидностью, включая требование ежемесячной инспекции московских богаделен для выявления тунеядцев. Также была проведена попытка переписи бедных по всей стране в 1720–1721 годах. А по указу 1715 года незаконнорожденных детей можно было анонимно принимать в специально учрежденных госпиталях для приносных младенцев. Правда, надо отметить, что таких госпиталей было всего лишь несколько и существовали они недолго. Известно, что в Новгороде еще до этого указа на средства местного митрополита был открыт приют для приносимых младенцев при одном из монастырей. Это еще одно свидетельство тому, что характерная для Нового времени идея сбережения народа в противовес обычному убийству младенцев уже проникала в умы правящей элиты.
Главная цель этой деятельности — польза обществу, и ее сформулировал в середине XVIII века ученый Михаил Ломоносов в работе под названием «О размножении и сохранении российского народа». Он писал, цитата:
Пусть и несколько в другой форме, но и то и другое появилось в России в царствование Екатерины II. О том, как применялись эти практики, пойдет речь в следующих лекциях.
Как мы говорили в прошлой лекции, император Петр I в своих реформах общества пошел по пути других европейских государств, где к началу XVIII века уже вполне сложилось представление о населении как о ценном ресурсе, которым нельзя разбрасываться, и об общественном благе, в которое каждый подданный обязан вносить свой вклад. Однако до Екатерины II никакого систематического подхода или попыток реализации этих концепций не было. К тому моменту, когда Екатерина взошла на престол, она уже имела сложившиеся воззрения на политику и экономику, на то, как будет выглядеть государство в ее правление. Она хотела управлять не просто народом, но просвещенными, ответственными и полезными для государства подданными. Найти их в империи было не так просто, но человек Просвещения считал, что в его руках есть универсальный инструмент — воспитание. С его помощью можно создать нужных подданных, главное — начать воспитание вовремя, еще в детстве. Исправить уже существующих людей гораздо сложнее.
Способ реализации этой идеи предложил один из приближенных императрицы — Иван Иванович Бецкой. Он предложил открыть в Москве и Петербурге Воспитательные дома для приносных, то есть оставленных родителями, брошенных младенцев. Обычно это были незаконнорожденные дети. Надо сказать, что сам Бецкой был незаконнорожденным сыном петровского фельдмаршала Ивана Юрьевича Трубецкого и шведской баронессы. Его фамилия — лишенная первого слога фамилия его отца. По тому же принципу, принятому у русской аристократии, были названы незаконнорожденные дети, например, графа Воронцова — их фамилия была Ронцовы, а графа Шереметева — Реметевы. Бецкой, ловкий придворный, долгое время состоявший на дипломатической службе, затем стал советником императрицы Екатерины II по делам воспитания. Ходили даже слухи, что Бецкой и был настоящим отцом Екатерины, поскольку в конце 1720-х годов он был знаком с ее матерью, герцогиней Иоганной Елизаветой.
По его идее, в Воспитательные дома следовало из человеколюбия принимать подкидышей, которых, как он писал, «злосчастные, а иногда и бесчеловечные матери покидают, оставляют или, что злее, умерщвляют». При этом их следовало не только кормить и одевать, но и обучать и воспитывать, чтобы создать из них, как он писал, «новую породу» или новых отцов и матерей, полезных для государства. Они могли бы передать привитые им воспитание, навыки, образ мыслей своим детям, и, таким образом, благодаря воспитанию, разумному законодательству и проповеди можно преобразовать все общество. Бецкой как руссоист был убежден, что корень всего зла и добра — воспитание. Именно с помощью последнего он предлагал создать доброго и прямого гражданина, которого так не хватало в России XVIII века. Конечной целью предприятия было вырастить необходимый России третий чин людей, или, говоря языком европейских понятий, третье сословие, — людей, занимающихся торговлей, промышленностью и ремеслом. Это приведет к экономическому процветанию и будет вкладом спасенных младенцев в общее благо. Из этого ясно, что Бецким руководило не только сострадание. Он указывал Екатерине на то, скольких подданных она лишается, которые «по надлежащем воспитании и по разным своим способностям могли бы быть годными и полезными членами общества». Это тот самый подход к индивиду и в целом населению как ресурсу, весьма характерный для европейских политических режимов XVIII века, о чем мы говорили в первой лекции. Поэтому сострадание по отношению к невинным младенцам — только небольшая часть целого комплекса мотивов.
Как следствие, между идеологическими манифестами Бецкого, то есть уставными документами Воспитательных домов, с одной стороны, и делопроизводственными, не предназначенными для публики документами Дома, с другой, существует огромный зазор. В рутинных бумагах Воспитательного дома это учреждение предстает довольно страшным на взгляд современного человека местом. Дети сотнями голодают, умирают и, по сути, предоставлены сами себе, выживая своими силами. Почему так получилось, мы попытаемся показать в этой лекции.
Документов о внутренней жизни Московского воспитательного дома сохранилось очень немного. Если удается их отыскать, они открывают нам совсем другую реальность — не идеальную, придуманную Бецким, а возникшую в результате повседневной деятельности десятков и сотен взрослых людей и тысяч детей, проживавших в Доме. Постоянный рефрен делопроизводственных документов Дома — прибыль, которую он должен приносить.
Может показаться удивительным, но это не расходилось с распространенным в то время пониманием того, как может быть устроено учреждение такого рода. Согласно существовавшей в то время практике сиротских домов (прежде всего на протестантских территориях), сиротские и исправительные дома должны были быть рентабельными, что означало: расходы на питание и одежду обитателей, на жалованье сотрудников, на поддержание здания, на покупку орудий труда и материалов для работы не должны были превосходить доходы учреждения. При всем пафосе человеколюбие екатерининских вельмож было также социально стратифицированным, не говоря уже о том, что характерное для нынешнего времени трепетное отношение к детям, младенцам, симпатия к ним как к людям с особыми потребностями еще только начинали складываться в европейской культуре.
Кроме того, привычной была очень высокая младенческая смертность (до 75 % новорожденных умирали в первый год жизни, причем во всех слоях населения), а также очень суровое воспитание, которое распространялось даже на дворянских детей — как мальчиков, так и девочек.
Как управлялся Воспитательный дом в царствование Екатерины II? Как функционировало это огромное учреждение, в котором могло содержаться до нескольких тысяч детей одновременно?
Руководил Домом опекунский совет, состоявший из почетных опекунов. Возглавлял совет главный попечитель. Со дня основания Московского и Петербургского домов и до конца 1780-х эту должность занимал в обоих Домах сам Бецкой. Первыми почетными опекунами (членами опекунского совета) в основном были избранные лично Бецким приближенные Екатерины, в большинстве своем гвардейские офицеры, опора императрицы во время совершенного ею совсем еще недавно переворота 1762 года. Впоследствии они менялись, но это всегда были те, кому доверяла лично императрица и Бецкой. В 1780-е годы Бецкой начал болеть и уже не мог заниматься ежедневными делами Воспитательных домов. Полный отход от дел Воспитательного дома и других созданных Бецким учреждений произошел в 1789 году, когда он передал распорядительную власть в Московском воспитательном доме князю Александру Михайловичу Голицыну.
В феврале 1792 года указом императрицы преемником главного попечителя обоих домов был назначен граф Христофор Сергеевич Миних, внук фельдмаршала Миниха. Однако Голицын, по всей видимости, продолжал выполнять свои прежние обязанности в Московском воспитательном доме. Отмечу, что почетные опекуны — шесть членов опекунского совета — были титулованными особами, вельможами, служба которых по управлению Домом не оплачивалась, хотя они вынуждены были посвящать ей значительное время.
Непосредственную ответственность за управление Домом нес главный надзиратель, называвшийся также обер-директором. Он получал за свою службу жалованье. В период, о котором пойдет речь, эту должность занимал Генрих (Григорий Григорьевич) Гогель — польский офицер, находившийся на русской военной, а затем статской службе. Также в состав администрации входили опекуны и помощник обер-директора, то есть главного надзирателя. К концу XVIII века в Доме содержалось около 1000–1500 детей, на которых приходилось 270 служителей — надзирателей, докторов, экономов, дядек, нянек, кормилиц и работников на кухне. Помимо этого, было еще около сотни детей коммерческих, то есть тех, у кого были родственники или
Для реализации целей Воспитательного дома нужны были огромные средства. Изначально предполагалось, что финансирование будет осуществляться через благотворительные пожертвования. Значительные суммы жертвовала сама императрица и наследник. Затем существовал круг почетных благотворителей — вельмож, обладателей огромного числа крестьянских душ, и промышленников. Их имена были широко известны, они могли влиять на решения опекунского совета. Обычные люди также могли делать взносы. Имена всех благотворителей публиковались в ежегодных «Известиях Императорского Воспитательного дома».
Однако довольно быстро стало понятно, что этого недостаточно. Росло число детей, и, чтобы пополнять бюджет, Воспитательный дом обрастал новыми институциями — например, открытым на деньги Демидова в 1772 году коммерческим училищем, банками — Вдовьей и Сохранной казной. С новыми монополиями (на производство игральных карт, например) и откупами росли финансовые обороты Воспитательного дома, как росли аппетиты причастных к этому чиновников. Воспитательный дом расширял свою коммерческую деятельность, увязая в контрактах, процентах и откупах. Все это становилось источником коррупции на уровне администрации Дома.
В 1775 году, то есть через пять лет после открытия Петербургского и восемь — Московского дома, Бецкой получил от Екатерины некоторые замечания по поводу содержания детей в Доме. Откуда она получила сведения, неизвестно. Тем не менее из ответов Бецкого мы узнаем, что императрица была недовольна как нравственным, так и физическим развитием детей. Они были «худы, неловки, непонятливы, угрюмы». Кроме того, выясняется, что дети страдали болезнями глаз, что у них был бледный цвет лица и вообще чахлый вид. Все это Бецкой отнес на счет сырости нового здания. Через пять лет, в 1780 году, в Воспитательном доме побывал нейтральный наблюдатель — император Священной Римской империи Иосиф II, находившийся в России с визитом. В своем дневнике он оставил схожее описание: «Комнаты, где спят дети, просторные, но низкие, не пропускают воздух. Большинство детей страдает от глазной болезни. Воспитывают их обычно довольно сурово. Дом отстроен едва ли наполовину, и еще отсутствует целый флигель».
Младенцев в Дом в большинстве приносили, но некоторая часть рождалась в родильном госпитале при нем, нарочно устроенном так, чтобы рожающая там женщина могла сохранять анонимность. Ее не спрашивали ни об имени, ни о статусе, ни о семейном положении, и каждой женщине предоставляли отдельную комнату. Отмечу, что новаторством был и сам госпиталь, поскольку рождение ребенка не считалось тогда
Число поступавших в Дом младенцев было настолько велико, что через несколько лет Дом начал отдавать их по деревням кормилицам за годовую плату в три рубля и обещание вернуть детей в Дом к трем годам — как следует из документов, «буде живы останутся». В 1775 году таким образом более пяти тысяч младенцев, по сведениям Бецкого, были отданы на вскармливание, но вернулись только две тысячи — остальные, очевидно, умерли. Три раза в год один из почетных опекунов и директор деревенской экспедиции — специального подразделения, которое ведало детьми, отданными за пределы Дома, — должны были объезжать женщин, взявших на вскармливание детей в окрестные уезды. Однако осуществление этой миссии было крайне трудозатратно, и неясно, как она осуществлялась. Женщины должны были также привозить детей на прививку от оспы, обязательно делавшуюся в Доме по правилам, заведенным Екатериной II. Однако это не спасало. Общая смертность детей за три года даже превысила число младенцев, поступивших в Дом за это время.
С самого начала в Доме пытались организовать искусственное вскармливание младенцев, поскольку найти женщин-кормилиц было нелегко. Особенно сложно было это в летние месяцы, когда женщины были заняты в поле. Для кормления пытались использовать так называемый рожок, коровье вымя, и вскармливали, соответственно, коровьим же молоком. Как раз незадолго до этого, в 1760-е годы, появились исследования, показывавшие, что новорожденные не в состоянии переваривать коровье молоко. Но до общества эти работы дошли далеко не сразу. К тому же понятно, что ни о какой стерильности самих рожков не могло быть и речи. Все это значительно усугубляло смертность младенцев, доходившую до 90 %. Так, только за один месяц — июль 1797 года — из 161 младенца, поступившего в Дом, умерло 145, в том числе и по причине недостатка кормилиц. Главный доктор Дома сообщал императрице Марии Федоровне, что кормилицы питали даже по пять младенцев.
Мария Федоровна была супругой императора Павла I. После смерти императрицы Екатерины II она была назначена им главноначальствующей над Воспитательными домами и вообще всеми заведениями призрения в ведомстве императорской фамилии. Недостаток в кормилицах и вызванные им последствия, писала императрица, «злейше уже заразительной чумы». В связи с этим опекунский совет разрешил увеличить им ежемесячное жалованье. В октябре того же года даже потребовалось увещевание митрополита Московского, чтобы склонить женщин к вскармливанию несчастнорожденных младенцев.
В итоге Мария Федоровна, принявшая дела по управлению в том числе Московским воспитательным домом, в конце 1797 года писала Павлу I: «По спискам число детей, принятых в Дом со времени его основания, простирается приблизительно до 65 тысяч. Я усмотрела с горечью и удивлением, что из этого огромного числа не осталось в живых и семи тысяч».
До нас не дошло прямых свидетельств о людях, которые приносили своих новорожденных детей в Дом, или о женщинах, которые прибегали к возможности анонимно родить в его госпитале. Как правило, оставляя ребенка, родители вносили за него деньги. Суммы были самые разные и варьировались от 50 копеек до 60 рублей. Деньги отдавались казначею и отправлялись в Сохранную казну под проценты — как предполагалось, чтобы ребенок при выходе из Дома мог получить
Иногда были экстраординарные случаи: сумма в 200 рублей ассигнациями, пожалованная самой императрицей принесенной девочке, которой при крещении было дано имя Анна Николаева, была из ряда вон выходящей. Очевидно, родителями ее были
В архивах сохранились прошения о возвращении детей. Как видно из них, часто детей в Дом отдавали родственники после смерти родителей. То есть это были не незаконнорожденные дети, а сироты. Подросших, их иногда просили вернуть. Обычно это были дяди и тети этих детей. Это называлось «отдать на воспитание», поскольку однажды отданные или рожденные при Доме продолжали формально числиться за ним далее до совершеннолетия. Иногда объявлялись родители, просили отдать им их детей, и такие просьбы удовлетворялись, если находились свидетели, подтверждавшие, что просители — настоящие родители ребенка. Однажды ребенка попросили вернуть родители, в прошении которых указывалось, что он рожден до их брака. По всей видимости, все время они переживали из-за своего вынужденного решения.
Мне попался уникальный документ, из которого видно, как горожане прибегали к помощи родильного госпиталя при Воспитательном доме. Это одно из дел московской полиции (или, как она называлась, Управы благочиния). Сам фонд, архив полицейского учреждения, уже говорит о том, что хорошо кончиться эта история не могла. Некий иностранец Василий Гильдебранд обвинялся в «сманении девки», то есть в соблазнении и уводе дворовой Аксиньи Евстифеевой, принадлежавшей коллежскому асессору Боголюбову. Гильдебранд не был иностранцем в прямом смысле. Он родился в Петербурге, а его родители были голландцами, приехавшими в Россию. Сам он давно жил в Москве, причем семь лет — с 1767-го по 1774-й — прослужил в Воспитательном доме в должности комиссара. В тот момент, 55 лет от роду, как он показал на допросе в полиции, он занимался переводами с немецкого на русский. Это, впрочем, не помешало Управе определить его как праздношатающегося.
Из допросов Гильдебранда и девки Аксиньи выясняется, что они состояли если не в очень длительной, то постоянной связи. Когда Аксинья забеременела, Гильдебранд сначала прятал ее у себя, но затем, очевидно, зная о возможности анонимно и безопасно родить в госпитале при Воспитательном доме, отправил ее туда. Боголюбов утверждал, что Гильдебранд неоднократно сам приходил в родильный госпиталь якобы для свидания и передавал гостинцы. Более того, он просил главную повивальную бабку отпустить Аксинью с ним из родильной, но, получив отказ, ушел и после не являлся. Боголюбов выдвинул Управе благочиния версию поступков Гильдебранда, исключавшую возможность личной привязанности и представлявшую все дело как покушение на частную собственность. По словам Боголюбова, «все его намерение к тому клонилось, чтоб, подманя девку, скрыть ее подложным именем для блудодейства». О судьбе их ребенка в делах Управы сведений не сохранилось. Девку вернули владельцу для наказания, а Гильдебранда отправили из Управы в инвалидный дом.
Все это говорит о том, что самые разные люди использовали Дом в своих интересах, в том числе для того, чтобы безболезненно для совести избавиться от последствий греха. Однако, отдавая туда своих детей как подкидышей или даже родив их в госпитале при Доме, они находили способ сохранить связь с детьми и, пережив трудные времена, вернуть их обратно. Вероятно, это было не так уж и сложно, если принять во внимание то, что мы сейчас назвали бы коррумпированностью сотрудников — от нянек до управляющих.
Интересно, что, судя по документам самого известного приюта для подкидышей — флорентийского Оспедале-дельи-Инноченти, о котором мы рассказывали в первой лекции, — родители, отдававшие туда своих новорожденных, оставляли на детях разнообразные знаки, чтобы потом, пережив трудные времена, узнать их и вернуть. Эти родители следили за жизнью детей и даже доставляли приданое дочерям. Низкая доля возврата детей — всего 6 % — свидетельствует скорее об очень высокой смертности среди них, чем о стремлении навсегда от них избавиться.
Предлагаю обратиться к свидетельствам очевидцев и посмотреть, что же в действительности происходило с детьми в Воспитательном доме, как они содержались в нем и как протекали их дни. К началу 1790-х годов до Екатерины II стали доходить сведения о масштабных беспорядках в финансах и управлении Воспитательным домом, а также в содержании детей. В феврале 1792 года она сама писала попечителю Голицыну: «Между тем дошло до сведения нашего, что по Воспитательному дому и дети, и суммы не в том порядке и призрении, в каком они по учреждении оного быть должны». Более того, оказалось, что воспитанники Дома убили в произошедшей в питейном доме пьяной драке сержанта Покромкина. Тогда императрица изъявила свое монаршее удивление, что воспитанникам позволено таскаться по столь предосудительным местам.
Однако на самом деле вряд ли в этом было
Подлинность жалобы проверить невозможно, однако изложенные в ней бытовые подробности, детали повседневного существования свидетельствуют о том, что все же ее авторами были воспитанники Дома — старшего возраста или, возможно, выпускники. Написано письмо с большим количеством грамматических ошибок.
Во-первых, утверждали авторы жалобы, начальство Дома не посещает покоев детей и не интересуется, сыты ли они, в то время как няньки растаскивают еду прямо под носом директора и эконома — «кормят при Доме своих людей», то есть, вероятно, свои семьи, забирают себе одежду и обувь воспитанников. Дети же покупают хлеб у нянек, которые еще и приторговывают им на стороне. Жаловаться начальству дети не могли, потому что были, по их словам, «и без того загнаты их свирепыми поступками». В больнице при Доме, утверждали авторы жалобы, лечат больных, зараженных непотребными (то есть венерическими) болезнями, а служители Дома отличаются развратным поведением. Цензор Вейц, помощник обер-директора, содержит любовницу — смотрительницу при воспитанниках, да и не он один, утверждают авторы жалобы: «Да и многие в дому в таковых пакостных поступках находятся, отчего нам, сиротам, хорошему заниматься?» То есть тем самым подают плохой пример самим воспитанникам.
Выясняется также, что служители заставляют детей работать на себя и попрошайничать на улицах. Вот еще один фрагмент: «Работаем на всех начальников всякие поделки, как крестьяне их малые дети. Кто бы из сторонних мимо ни шел, у каждого просят: дядюшка и тетушка, пожалуй денежку, мы есть хочем». Из жалобы мы также узнаём, что к детям применялись несанкционированные телесные наказания, приводившие даже к попыткам самоубийств. Так, главная надзирательница бьет нагих девиц при дворниках и, по словам жалобщиков, «некоторые от ее тиранства с ума сходили и в заходные трубы бросались с третьего этажа». Она же попрекает детей их происхождением: «Всегда с ругательством нам упрекает, что мы непотребного рода, и вы не годитесь ни к какому способу, и графу [Миниху] об вас будем сказывать».
Кроме того, согласно жалобе, учителя брали с детей плату за обучение, а также учили за плату детей служителей и пренебрегали воспитанниками, причем получали награждение и прибавку к жалованью. При этом сами воспитанники если
Однако совету показалось возмутительным не положение вещей, а сама жалоба. Совет признал ее подложной, а авторов — пасквилянтами. Попечитель Дома Голицын считал, что у воспитанников есть возможность пожаловаться напрямую обер-директору Гогелю, а поскольку к нему никаких жалоб не поступало и голодающих детей он не замечал, значит, и быть такого не может. Совет отрицал любые злоупотребления со стороны служителей. Няньки в Доме питаются отдельно от детей, утверждал Совет, а остающийся от питомцев хлеб отдают караульным солдатам.
Интересны некоторые аргументы, приведенные Советом в оправдание служителей. Например, помощник обер-директора Вейц просто не мог делать то, в чем его обвиняют, так как, по словам Совета, «человек немолодой, слабого сложения и к любовным делам вовсе не способен, от своей должности не отлучается и сам удерживает юношество от всяких шалостей». Что касается свидетельств об унизительных наказаниях в Доме, то Совет, оправдываясь, приводит другие примеры практикуемых в Доме наказаний. Так, главная надзирательница сама не наказывает девушек, но «отдает виноватых на собственный суд прочих девиц, и хотя сие редко случается, однако бывало, что сами благонравные девицы требовали, чтобы виноватую дозволено было им самим наказать. А чтобы они при дворниках нагие были наказываемы, то сему и быть невозможно, потому что мужчины никогда в покои девиц не призываются».
Можно сказать, что Воспитательный дом функционировал, как и всякое закрытое учреждение, без контроля общества. Дом находился во власти тех, кто был заинтересован в получении прибыли — символической, как почетные опекуны, или же настоящей, материальной, подобно находившимся на должностях директору и другим сотрудникам. Не случайно авторы жаловались на то, что «[служители] наживают тысячи, выстроивают домы, покупают на чужие имена, и людей дарят им, и прочим. Эконом выстроил дом все на сиротское, а куплен на его свояка». На это совет отвечал: «Всяк себе добра желает и желать должен, не повреждая совести своей по должности».
Как мы видим, Воспитательный дом, созданный на основе рациональных принципов для сохранения жизни и воспитания «новых людей», оказался примером слепой веры в написанный закон и проповедь добродетели. Люди Просвещения считали все это достаточным условием для достижения результата.
В следующей лекции мы поговорим о том, какие меры были приняты к тому, чтобы изменить положение вещей в Доме и занять детей
Как мы видели в прошлой лекции, свойственная Просвещению вера в разумные законы и возможность изменения человека через воспитание столкнулась с российской действительностью и не смогла преодолеть ее инерцию. Воспитательный дом не только плохо выполнял свою задачу сохранять жизни незаконнорожденных, но вскоре превратился в огромное коммерческое предприятие. Оно приносило хорошие доходы его участникам за счет откупов, банка Сохранной казны, монополии на игральные карты и разных концессий. Императрица Мария Федоровна не сильно ошибалась, когда писала в 1797 году, что едва ли
Центральная роль в этой деятельности принадлежала императрице Марии Федоровне. Императрица Мария Федоровна, супруга императора Павла I, взошедшего на престол в конце 1796 года, всегда стремилась играть самостоятельную политическую роль, пусть и оставаясь формально в рамках жены и матери огромного семейства. В 1797 году супруг своим указом назначил ее главноуправляющей Воспитательным обществом и Воспитательными домами.
Как говорилось в предыдущей лекции, предполагалось, что «новую породу людей» в Воспитательном доме будут создавать, приучая их к разнообразному труду. В самом Доме было учреждено восемь разных ремесел: чулочное, мужское портное, ткацкое, мужское башмачное и женское башмачное, столярное, слесарное и медное. При этом во внутренних документах прямо указывалось, что все эти ремесла должны приносить прибыль Дому.
Так, однажды главный надзиратель Иван Акинфиевич Тутолмин (он, кстати, в 1812 году увидит самого Наполеона и передаст от него послание императору Александру I) отчитывался императрице Марии Федоровне, что, учитывая число взрослых, состоящих ныне при Доме, все труды и старания по мужской половине остаются тщетными. Причиной было в первую очередь малолетство детей, «почему они не могли полноценно работать, а только приглядываться», как писал Тутолмин. Они были еще не в состоянии приносить прибыль Дому. Кроме того, он указывал на то, что у этих ремесел, самых распространенных в городе, не было подходящего рынка сбыта. Так, например, ткачи были почти у всех дворян свои, из крепостных. Сам Тутолмин нашел следующий выход: он отправлял 12–13-летних мальчиков в учение «оператору каменных болезней», то есть хирургу, а назначенных в обучение ткацкому ремеслу — на Александровскую ткацкую мануфактуру в Петербург.
Село Александровское вблизи Петербурга состояло из трех деревень. Сейчас на этом месте находится Обуховский сталелитейный завод. Это село было подарено Екатериной II генерал-прокурору князю Вяземскому; после его смерти его вдова княгиня Вяземская село продала. В 1798 году польский экономист аббат Оссовский поднес Павлу I проект введения в России незадолго до того изобретенного в Англии механического прядения бумаги, шерсти и льна, то есть попросту ткацкого станка. Павел I одобрил этот проект и дал на него денег. На них аббат купил село Александровское, но воплотить свой проект не успел, поскольку умер в следующем году. Уже он сам предполагал, что работать там будут воспитанники Воспитательного дома, так как других свободных рук в государстве не было.
Заведовать механическими шерсточесальными машинами специально был приглашен из Англии инженер Вильгельм Шервуд. Интересно, что он отец Ивана Васильевича Шервуда-Верного, известного своим доносом царю о готовящемся восстании декабристов, а также дед архитектора Василия Осиповича Шервуда — автора здания Исторического музея в Москве.
К 1808 году Шервуд успел только изготовить машины; еще некоторое время занимался исправлением их недостатков. Тем не менее он предложил императрице Марии Федоровне свой план экономического развития Александровской мануфактуры. Основную часть рабочей силы должны были составлять воспитанники Воспитательного дома обоего пола, причем несовершеннолетние. Шервуд также предполагал, что работа на станках на фабрике будет производиться только десять месяцев в году, а два месяца фабричные будут, как он писал, упражняться в полевых работах. То есть этот проект на самом деле очень напоминал военные поселения, возникшие в те же годы.
Уже в октябре 1800 года Мария Федоровна подписала указ об отправке первой партии питомцев Московского воспитательного дома на Александровскую мануфактуру под Петербург. Дети, отправлявшиеся туда, получали довольно щедрую экипировку: им выдавалось только в дорогу «по три рубахи, полотенце, простыни, платье верблюжье и затрапезное, по две пары чулок и по две — башмаков». Поскольку они должны были ехать зимой, в декабре, им были куплены тулупы, валенки, шерстяные чулки и рукавицы. Все это контрастирует с тем, какое содержание дети имели в самом Воспитательном доме в Москве. Очевидно, что на новое предприятие Мария Федоровна была готова потратить значительные суммы. И действительно: на содержание в день во время дороги каждому воспитаннику определялось по 25 копеек, что было довольно значительной суммой, если учесть цены того времени; на питание каждому воспитаннику — работнику фабрики должно было выделяться 10 копеек. И надо сказать, что эти 10 копеек в сутки на человека считались начальством довольно большой суммой. Шервуд так оправдывал эту сумму: во-первых, «воспитанники обязаны работать в сутки 12 часов, будут иметь больший позыв на пищу». «Кроме того, поскольку фабрика находится за городом, — писал он, — стоимость провизии гораздо выше, чем в городе».
Обучение детей должно было происходить прямо на фабрике, на него требовалось три месяца. При этом, как полагал Шервуд, для избежания лишних расходов в первый год можно взять на фабрику одних мальчиков. На другой год — одних девочек, чтобы не иметь надзирательниц для малого числа воспитанниц, как он писал. Потом уже можно будет брать воспитанников и того и другого пола поровну.
Помимо мануфактуры, воспитанников могли отправить, например, в госпиталь. Так, в конце 1797 года 30 человек были отправлены в Московский сухопутный госпиталь помогать ухаживать за больными.
В 1807 году в Воспитательном доме был организован так называемый латинский класс. В нем мальчиков обучали, помимо чтения, математики, немецкого языка, еще и латыни, для того чтобы они затем могли поступить в Медико-хирургическую академию. В 1811 году состоялся первый выпускной экзамен. Обучение в этой Академии было платным, но плату вносил Опекунский совет. Однако Мария Федоровна рассчитывала, что по окончании учебы воспитанники отработают шесть лет в самом Воспитательном доме в качестве платы за полученное образование. Сложнее было с девочками. Сначала в 1797 году в Петербурге был открыт Повивальный институт: там должны были готовить профессиональных акушерок. И вскоре из Москвы туда отправилась первая партия 16–17-летних девушек. К ним предъявлялись довольно серьезные требования. Они должны были знать не только русский язык, но и немецкий, поскольку большинство докторов, которые их там обучали, были выходцами из немецких земель. Опять-таки Мария Федоровна рассчитывала, что по окончании курса они вернутся в Воспитательный дом и отработают там по крайней мере шесть лет в качестве платы за обучение.
Еще одна довольно успешная затея императрицы — это классы подготовки наставниц, открытые при Воспитательных домах в Москве и Петербурге в 1808 году. Эта дата не случайна. Вскоре после подписания Тильзитского мира в 1807 году вокруг императрицы Марии Федоровны сложился кружок национально-консервативной оппозиции, в который входили придворные и интеллектуалы того времени, например Александр Семенович Шишков. Вслед за Руссо они придавали большое значение национальному воспитанию. Оно, как оказалось, было отдано в руки крайне ненадежных французских гувернеров, которые, как они считали, по определению не могли научить ничему хорошему. Поэтому (как писала императрица, соединяя «благосостояние с общею пользою») Мария Федоровна приказала устроить в обоих Домах классы для подготовки домашних наставниц для дворян. В московский класс отбиралось 25 девушек 11–12 лет, умевших считать, читать и писать
В первые годы, в 1818–1820 годах, спрос на наставниц у дворян был довольно высоким. Они даже вынуждены были ждать, пока та или иная наставница освободится, закончив работу у соседей. Впоследствии, в 1837 году, как и все специализированные классы в Воспитательном доме, класс наставниц был упразднен Николаем I.
Как видим, подопечным Воспитательного дома не удалось оставить заметного следа в обществе. Проект Просвещения использовать незаконнорожденных младенцев как ресурс, чтобы создать путем воспитания «новую породу людей» и исправить, улучшить общество, не удался в том виде, в котором задумывался. Уже к началу XIX века стало понятно, что сами собой выпускники не смогут добиться успеха, а тем более внести вклад в общественную жизнь. Поскольку ни учебная подготовка в Воспитательном доме, ни полная заброшенность детей не позволяли этого сделать.
Известное сегодня многим изящное полуциркульное здание на Сухаревской площади в Москве — один из корпусов Института скорой помощи им. Склифосовского — привлекает внимание своим массивным полукруглым портиком с двумя рядами тонких колонн. Немногие знают, что оно было выстроено архитектором Джакомо Кваренги в начале 1800-х годов как мемориал памяти супруги графа Николая Петровича Шереметева — графини Прасковьи Ивановны, умершей в 1803 году. Она всегда желала устроить приют или больницу (или, как тогда говорили, гофшпиталь) для бедных и несчастных, которым негде получить помощь. И супруг был с ней полностью согласен. Уже после ее смерти Шереметев реализовал это их общее желание в здании, расположенном на Черкасских огородах — так тогда называлась эта местность за Сухаревой башней. Может показаться удивительным, но у современников не возникало никакого диссонанса в том, что это изящное сооружение было предназначено для убогих, больных и неспособных найти себе пропитание. Ведь, казалось, можно было обойтись
В предыдущих лекциях мы говорили о Московском воспитательном доме. О том, как попадали туда дети, почему часто умирали, как и чему учились и где могли трудиться. Мы также говорили о том, как относилась к этому правящая элита. Теперь речь пойдет о другом учреждении, частном и предназначенном для взрослых людей, — о Странноприимном доме графа Шереметева. Предназначенный для тех, кто «не имеет способов к пропитанию, удручен болезнями и от многочисленности семейств своих бедствующих», он оказался достаточно привилегированным учреждением. Как возник замысел этого учреждения, что в действительности задумывал граф Шереметев? Кто воплощал эти замыслы? И почему то, что получилось, не соответствовало высоким словам о помощи несчастным?
Если в западной части Европы призрение, благотворительность и помощь бедным в Новое время были результатом симбиоза церкви и государства, то в России учреждения, подобные Шереметевскому дому, например Голицынская больница, были результатом симбиоза государства и частной инициативы. Екатерина во многом переложила ответственность за нетрудоспособное население на общество, поощряя членов элиты в их стремлении к филантропическим занятиям, как это стало называться. Появление Странноприимного дома связано в общественном сознании с романтической историей любви графа Николая Петровича Шереметева и крепостной актрисы Прасковьи Ивановны Кузнецовой-Жемчуговой.
Вообще, в сожительстве дворян со своими крепостными, особенно с крепостными актрисами, не было ничего удивительного. Но этот случай — из ряда вон выходящий. Шереметев не мог жениться на своей крепостной. Это не было запрещено законом, но было совершенно невозможно фактически. Поэтому сначала в 1798 году он дал ей вольную на фамилию Ковалева, а затем в белорусских губерниях, прежде принадлежавших Речи Посполитой, то есть Польше, был отыскан шляхтич Ковалевский, согласившийся удочерить Прасковью. Он был зачислен на службу, получил ордена и титул барона. Параллельно в Московском архиве Коллегии иностранных дел в бумагах Разрядного приказа был найден некий шляхтич Якуб Ковалевский, попавший в плен во время войны в 1654 году и затем поступивший на русскую службу. Дальше архивному чиновнику уже не составляло большого труда прочертить преемственность между этим шляхтичем и семьей крепостных Кузнецовых, принадлежавшей Шереметевым. В венчальной записи Прасковья уже была обозначена как Ковалевская. В отличие от женитьбы на бывшей крепостной, в покупке родословной у польского дворянина не было ничего необычного для конца XVIII века.
Теперь вернемся к истории создания Странноприимного дома. Идея его создания возникла еще, вероятно, в начале 1790-х годов, причем принадлежала она обоим — и самому графу Шереметеву, и Прасковье Жемчуговой. Таким образом, это был их совместный проект. И Прасковья, и граф Шереметев были очень набожными людьми. Шереметев был придворным, завидным женихом, знатоком европейского театра и музыки, музыкантом-виолончелистом. На протяжении всей своей жизни он делал огромные вклады в монастыри, состоял в переписке с их настоятелями, с московским митрополитом Платоном. Кроме того, ему было свойственно оказывать ничем не регулируемую помощь разнообразным людям: многочисленным просителям, осаждавшим его дальним родственникам, неизвестным ему вдовам.
На эту помощь у него уходило до 60 тысяч рублей в год — около 9 % всех его расходов. При годовом доходе, например, в 1798 году в 632 000 рублей. Вообще, в своем кругу он слыл немного чудаковатым в том, что касалось его отношения к крестьянам и крепостным актерам в частности. Он устроил школу для крестьянских детей в Кускове и Останкине. Он даже платил родителям этих детей, чтобы те отпускали их в школы. Он содержал богадельню, открытую еще его матерью для крестьян в Вешняках, рядом с Кусковым. Он хорошо кормил актеров, платил им жалованье, лечил их. А потом платил им даже пенсии и вообще заботился о них.
Уже в 1798 году в местности за Сухаревой башней, называемой Черкасскими огородами, принадлежавшей Шереметевым (там находился их летний дом), появилась первая постройка для гошпиталя, выполненная крепостным архитектором Шереметева. Она не представляла собой ничего особенного: обычная городская усадьба. Работы по отделке и обустройству шли крайне медленно. В конце 1801 года Шереметев обвенчался в Москве с Прасковьей, к тому времени уже польской дворянкой. И перед отъездом в Петербург, ко двору, обратился с просьбой взять на себя наблюдение за строительством этого важного для супругов объекта к Алексею Федоровичу Малиновскому.
Малиновский был чиновником Московского архива Коллегии иностранных дел; впоследствии он даже стал директором этого архива. Он пользовался полным доверием Шереметева, был исполнителем его самых ответственных и непростых поручений: например, присутствовал на тайной свадьбе Шереметева и Прасковьи. Его мы будем упоминать и дальше. Малиновский согласился (он, конечно, не мог отказать) и возглавил Московскую домовую контору Шереметева, через которую шли все суммы на строительство, организовывались подряды, набирались строители. В переписке Малиновского и Шереметева
Вскоре после смерти Прасковьи Ивановны, в мае 1803 года, граф Шереметев, в то время обер-камергер двора Его Императорского Величества, преподнес императору Александру I на конфирмацию, или утверждение, документ, называемый «Учреждение и штат Странноприимного в Москве дома графа Шереметева». Автором этого документа был Алексей Федорович Малиновский. В преамбуле «Учреждения» говорилось: «Во всех веках и у всех народов бедные люди, не имеющие способов к пропитанию, болезнями удрученные и от многочисленности семейств своих бедствующие, обращали на себя предусмотрительную внимательность государей и возбуждали сострадание избыточествующих граждан».
Таким образом, новое учреждение вписывалось в длительную историю европейских учреждений призрения, а забота о несчастных представлялась как одна из добродетелей как государей, так и вообще состоятельных граждан. Создание этого учреждения было проявлением не только христианского милосердия, но и любви к отечеству — одной из важнейших составляющих идеологии того времени.
Строящееся учреждение должно было состоять из двух отделений — богадельни и больницы. А клиентами (или, так сказать, подопечными) этого учреждения должны были быть бедные всякого звания и пола, то есть без различения состояния или социального статуса. В основном они принимались по старости и дряхлости или по болезни. Но старым могли назвать человека и в 40 лет. В богадельне, как предполагало «Учреждение», будут жить 100 человек. Они будут получать пищу, платье и все, что нужно для жизни. При этом в числе этих 100 человек будут находиться 50 неизлечимо больных и увечных и 50 престарелых, у которых нет никакого пристанища.
Главное новшество этого учреждения состояло в том, что оно еще и распределяло денежную помощь вовне — тем, кто не жил внутри этого учреждения. Во-первых, Дом ежегодно обеспечивал приданым 25 бедных девиц, собирающихся замуж. С помощью жребия выбирались счастливицы, получавшие сумму на приданое от 100 до 1000 рублей. Далее 50 семей получали ежегодное вспоможение, то есть пособие в размере от 40 до 180 рублей. Еще 4000 рублей в год в бюджете Дома предполагалось на поддержание бедных ремесленников, которые могли бы прокормить себя работой, но не имели для этого нужных инструментов. Общегодовой бюджет Дома составлял 75 тысяч рублей, из которых 43 тысячи должны были идти на содержание служителей и тех, кто живет в Доме, то есть богаделенных. На общественное вспоможение, на внешние выплаты, предназначалось 22 тысячи рублей, а еще 10 тысяч — главному попечителю Дома в качестве компенсации моральных затрат на руководство. Сначала предполагалось, что главным попечителем будет сам Шереметев.
Десять тысяч в год — это была огромная сумма. Например, жалованье государственного канцлера в тот момент составляло 7000 рублей, не считая столовых. Каковы же были источники этой суммы? Шереметев не мог при всех своих богатствах просто вынуть эти деньги из кармана. Такого количества наличных у него никогда не было. Чтобы обеспечить эту немаленькую сумму, Шереметев подарил, приписал Странноприимному дому огромную вотчину Молодой Туд в Осташковском и Ржевском уездах Тверской губернии. Доход от нее он оценивал в 50 тысяч рублей в год. Остальные 25 тысяч рублей должны были образоваться из основного капитала в 500 тысяч рублей, которые Шереметев предполагал положить в банк под пять процентов годовых. Часто пишут, что Шереметев вложил эти деньги, внес их на депозит и так далее. В действительности это была гигантская сумма, которой у него не было в наличии. Вносилась она по частям на протяжении многих лет. Поскольку этот процесс должен был затянуться, по расчетам, на все 20 лет, Шереметев завещал после его смерти продать пять своих московских домов для того, чтобы обеспечить это обещание. Оно было, напомню, конфирмовано самим императором.
К концу 1806 года Шереметев практически утратил контроль над строительством. Когда в середине этого года из-за доносов, как он писал, «добрых людей» вскрылись чудовищные финансовые махинации и казнокрадство Московской домовой канцелярии, а также косвенно причастность к ним самого Малиновского, Шереметев написал письмо Александру I. Он просил избавить его впредь от обязанностей попечителя, которые он сам возложил на себя в «Учреждении», и назначить указом нового, избрав подходящую для этого персону. С 1807 года работы в доме не велись, дом стоял заброшенный, не отапливался и отсыревал. Шереметев утратил к нему всякий интерес. Он был занят своей новой семьей и лечением своих новых недомоганий.
Открылся дом как благотворительное учреждение в 1810 году, через год после смерти Шереметева, когда за дело взялись опекуны имущества при малолетнем графе Дмитрии Николаевиче. Попечителем опекуны назначили троюродного брата графа Шереметева Василия Сергеевича Шереметева, происходившего из неграфской линии рода. Он нуждался в деньгах. А главным смотрителем Дома оставался Малиновский, назначенный на эту должность еще самим Шереметевым в разгар разбирательств о хищениях в 1806 году и так на ней и оставшийся.
Теперь от событийной рамки перейдем к тому, как менялась концепция Дома со временем и откуда Шереметев и Малиновский черпали свои идеи о том, как это должно быть. Как только «Учреждение» было конфирмовано и выпущено отдельной книгой, поползли слухи о готовящемся открытии этого заведения. К 1806 году у Малиновского набралось 200 прошений от самых разных людей, просивших о помощи уже не Шереметева лично, а его Дом. Меньшинство из них просили поместить их в саму будущую богадельню. В основном это были отставные унтер-офицеры, которые обычно и так получали помощь от правительства и определялись в инвалидные дома или богадельни. Но большинство просило, например, о приданом для дочери, вдовы просили о пенсиях, многодетные семьи чиновников и мещан — о пособии. И тут Малиновский оказался перед дилеммой: кто достоин помощи, а кто нет? Ведь речь шла о создании, как писал сам Малиновский, «нового и не имеющего образца заведения, дома, милосердию посвящаемого». Согласно «Учреждению», именно главный смотритель отвечал за то, чтобы «каждый, требующий вспоможения не по одной токмо бедности, но и по беспорочному своему поведению, достоин был оказываемого ему милосердия». А также он должен был следить за тем, чтобы заведение «отнюдь не послужило приютом праздности и чтобы наглый тунеядец не похищал от руки благодетельной то, что назначено отцу семейства».
Перед Малиновским стояла новая задача: выбрать способ определения тех, кто будет достоин помощи от нового учреждения. К сожалению, неизвестно, как сложилось это представление и решение Малиновского и Шереметева, что послужило им образцом. О родстве этого учреждения призрения с его западноевропейскими образцами может косвенно свидетельствовать само название «странноприимный», являющееся калькой, переводом слова «госпиталь» (лат. hospes, hospitalis). Так назывались учреждения, практиковавшие одновременно помощь достойным нуждающимся и лечение неимущих. Принципом оказания помощи было различение своих и чужих на основе принадлежности к общине и поведения, о чем тоже говорилось в первой лекции.
Все прошения, или, как писал Малиновский, «имена несчастных», он складывал в свою особую «прекрасную портфель». В 1807 году он писал Шереметеву: «В течение трех лет многие бедные люди являлись ко мне с письменными и словесными просьбами о разных вспоможениях. Ни отказывать им, ни обнадеживать я права не имел, а записывал только для памяти имена их, а некоторых при удобном случае освидетельствовал». Это означает, что он сам удостоверялся в истинности их нужд, чтобы, как выразился в письме уже Шереметев, «не набрать сволочи». Как он проверял этих людей и кого он и Шереметев считали этой самой сволочью, то есть сбродом, подлыми людьми, людьми низкого звания? Первым способом проверки было, конечно же, сарафанное радио. Поскольку официального объявления от Дома еще не было, а многие все же спешили попасть в число счастливцев, то в первую очередь прошение подавали те, кто был близок к кругу общения Малиновского, к чиновничьему кругу. Проверить этих людей через расспросы окружения не составляло большого труда, если, конечно, не иметь в виду, что в это время Малиновский был сам чрезвычайно загружен делами по своей официальной должности — помощник управляющего Московским архивом Коллегии иностранных дел. Но тут на помощь ему пришел его отец, прежде настоятель храма Святой Троицы в Троицкой слободе за Сретенскими воротами, а теперь законный преподаватель Московского университета и настоятель храма Святой Татьяны при нем же. Его звали Федор Авксентьевич Малиновский. Он, как писал сам Алексей Федорович, вместо епитимьи накладывал на своих духовных сыновей и дочерей — сплошь московских аристократов — дела милосердия. С их помощью слухи об открывающемся Доме тоже поползли по Москве. И вот эти люди, московские аристократы, и стали главными рекомендателями для просителей. В результате оказалось, что почти все, кто подал прошение об оказании помощи, уже имели покровителей-благотворителей среди московских аристократов. Толстые, Гагарины, Зубовы и другие оказывали обычным московским жителям помощь. Кто деньгами на приданое, кто на учение детям, кто пускал пожить во флигеле, кто пристраивал сыновей на должности, а дочерей — в компаньонки. Это был, можно сказать, московский средний класс, среда мелких и средних чиновников и отставных военных, связанных с аристократией по службе в полку или в
Конечно, те, кто имел рекомендации от круга аристократов, близких к семейству Малиновских, по определению были добропорядочными гражданами. Рекомендации этого круга не подлежали сомнению. Других нуждающихся — в прямом смысле нищих, бродяг, попрошаек — устроители даже не брали в расчет. Они нуждались, конечно, не в помощи, а в исправлении.
Обсуждая с Шереметевым в переписке устройство Дома, Малиновский с легкостью манипулировал его мнением, его религиозными чувствами, снисходительностью, страданиями по покойной супруге в первый год после ее смерти. Шереметев с легкостью соглашался со всеми предложениями Малиновского. Малиновский полагал также, что половины дома еще старого даже проекта хватит для того, чтобы поместить 100 человек богаделенных. И тогда вторую половину можно будет использовать не для служителей аптеки, а на новое и невиданное учреждение — столовую, чтобы кормить ежедневно 50 человек бедных. Он пишет, что в других странах уже придумали способ прокормить бедных: это Румфордов суп — с той поправкой, что и у нас есть хорошие варианты — щи и каша, которые с успехом могут заменить это сложное блюдо.
Что имел в виду Малиновский, когда писал о Румфордовом супе? Бенджамин Томпсон, граф Румфорд, — один из авантюристов Просвещения, ученый и социальный реформатор. Родившийся в Америке на ферме в 1753 году, он воевал на стороне роялистов во время Войны за независимость, потом перебрался в Англию, оттуда в Баварию, попал на службу к баварскому курфюрсту и возглавил тайное военное ведомство. Надо сказать, что знаменитый Английский сад в Мюнхене заложил тоже граф Румфорд. И он же заставил баварцев начать есть картофель.
Вообще, им владела мысль о том, как с наименьшими затратами накормить большее число людей. Так, центральным пунктом программы борьбы с нуждой был его суп, известный сегодня как суп Румфорда. Рецепт с точными пропорциями был рассчитан на 64 человека. Суп состоял из ячменя, кукурузы (которую вряд ли можно было найти в России в то время), селедки, уксуса, соли и специй. Еще недавно этот суп входил в кулинарные книги для домашних хозяек Германии, а также использовался в бесплатных столовых Армии спасения.
Вернемся теперь к Странноприимному дому. Именно этот суп и предлагал Малиновский заменить русскими щами и кашей. Этот эксперимент не состоялся. Столовая для бедных так и не была открыта при Доме.
Тем не менее Шереметевский дом в первые годы своего существования был единственным благотворительным заведением в России, которое последовательно реализовывало программу помощи бедным по совершенно новым принципам. В следующей лекции мы поговорим о том, как эти принципы пытались воплотить на практике.
Странноприимный дом, как мы видели в предыдущей лекции, был задуман как учреждение для достойных бедных, то есть для тех, кто отвечал представлениям его устроителей о нравственности, благопристойном поведении и в целом о круге нуждающихся людей с хорошими рекомендациями. Кто же оказался там уже в 1810 году? И как жили эти люди? Странноприимный дом был устроен по принципам, которые уже получили свое развитие в оказании помощи бедным, например в Гамбурге, как говорилось в предыдущих лекциях. Эти принципы были изложены в «Учреждении и штате Странноприимного дома» — документе, конфирмованном, то есть утвержденном императором Александром I в 1803 году. Прежде всего, согласно этому документу, «каждый требующий вспоможения не по одной токмо бедности, но и по беспорочному своему поведению достоин был оказываемого милосердия». Дом ни в коем случае не должен был стать приютом праздности. Добровольность вступления в дом и получения от него помощи должна была сопровождаться добровольным же подчинением установленным правилам. Таким образом, «Учреждение» порывало с традицией, связывающей призрение с церковью и в целом с той стороной национальной православной идентичности, неотъемлемой частью которой было милосердие в виде раздачи милостыни. Отсюда вытекало, что первым условием помощи было предоставление нуждающимся информации о самом себе.
Наряду с прошением проситель должен был предоставить свидетельство за подписанием двух или трех добропорядочных и надежных обывателей. Это свидетельство должно было удостоверять, «что проситель человек трезвый и трудолюбивый, что сумма… им вырабатываемая, или пенсия получаемая недостаточна на содержание семейства его» и что это семейство «состоит точно из того числа, которое он в прошении своем показывает».
Правила дома были довольно строгие. Богаделенные должны были вести, как написано в «Учреждении», «жизнь смиренную, миролюбивую и не праздную, удаляясь от всякого порока; без позволения начальства отнюдь из дома не отлучаться». Что ждало нарушителей порядка? За первый проступок их наказывали содержанием целый день на хлебе и воде. За второй их сразу исключали из дома.
У богаделенных были свои обязанности. Как написано в «Учреждении», они должны были «дневать очередно на кухнях для присмотра за ключниками и поварами, чтоб не было кражи или всякого злоупотребления и чтоб пища как можно лучше приготовлялась». В праздничные дни они должны были ходить обязательно в церковь, а остальное время по возможности заниматься рукоделием. Дом не был обязан содержать богаделенных всю жизнь. Если
Многие из тех, кто поселился в доме первыми в 1810 году, подавали прошение значительно раньше, еще в 1806–1807 годах. Любопытно, конечно, узнать, кто все эти люди. Тем более что восстановить жизненный путь просителей крайне сложно, но очень интересно. Так, например, в 1806 году прошение подала вдова-княгиня Ольга Агишева 51 года от роду. Тогда она просила единовременного пособия. Но в 1810 году мы находим ее среди богаделенных. В 1803 году ее муж умер, она сама осталась без всякого пропитания, хотя, как она указывала, у ее мужа при выходе в отставку было 50 душ крестьян. О том, как жила княгиня после смерти мужа, сообщается: «Пропитание она [княгиня] имеет даянием от доброхотных дателей… Живет в Москве на наемной квартире… <…> Поведения вышеписанной княгини честного и в пороках дурных не находилась». К княгине Агишевой мы еще вернемся ниже. А пока скажу, что среди подавших прошение о единовременном пособии можно найти вдову, княгиню Кропоткину Авдотью Гавриловну, поручицу бедную и больную. Несколько вдов дворянок, имеющих по нескольку душ, и даже некого загадочного графа Стразольда с семейством, владеющего целым имением в Литве. О нем Малиновский сообщал: «Иностранец без помощи. Жена его порядочно воспитана. В жалком положении кажутся быть». Об одной жене подпоручика, лишенного чинов и дворянства, Усцовой Елизавете Васильевне 41 года, Малиновский сообщал: «Бедность очевидная. Без строгих исследований надо дать дочери приданое, чтобы убожество не довело до распутства. Ночуют в солдатских казармах по чуланам. А мать днем собирает милостыню».
Кто же попал в первый набор обитателей дома? В первых ведомостях от июня 1810 года значилось 38 мужчин и 50 женщин. Вообще, женщин среди нуждающихся всегда было больше, чем мужчин. Их число в различных городах Европы превышало число таких же мужчин в два-четыре раза, что было выше их средней доли в населении. У женщин был ниже уровень образования. Они были социально зависимы в силу отсутствия профессионального образования. Экономическая безопасность для женщин почти всегда была возможна только в браке. Поэтому частой причиной бедности женщин была смерть супруга. В течение второй половины 1810 года в дом были приняты еще 29 человек. Общее число принятых богаделенных в 1810 году составило 117 человек. За вторую половину года из дома были исключены пять человек. Еще один богаделенный умер.
Большинству богаделенных было в среднем 50–60 лет. Узнать возраст точнее не представляется возможным, потому что сами богаделенные его толком и не знали или знали весьма приблизительно. Половина богаделенных были военные — мужчины и вдовы военных, причем преобладали здесь, в отличие от получателей внешней помощи, нижние чины — унтер-офицеры.
Вторую по численности группу составляли чиновники и члены их семей. Самым высоким чином обитателей был пятый по Табели о рангах, соответствовавший бригадиру или статскому советнику на гражданской службе. Вместе военные и чиновники составляли до двух третей населения дома. Остальные принадлежали к духовенству, мещанству и так называемым разночинцам.
Теперь поговорим о внутренней жизни дома. Как мы видели из «Учреждения и штата дома», жизнь там была довольно однообразна и регламентирована. Все эти разнообразные люди — как они отнеслись к такой существенной перемене в их жизни? Как они приняли ее? Как показывают документы, журналы заседаний совета дома, довольно быстро администрация была вынуждена начать их исключать.
Основной причиной исключения богаделенных из дома были пьянство и вызванные им столкновения с администрацией. Менее чем через месяц после открытия дома для призреваемых отставной сержант Дмитрий Кочергин был найден первым помощником главного смотрителя в кабаке возле флигеля дома. Помощник главного смотрителя приказал сержанта оттуда вывести и оставить в доме, однако, как записано в журнале совета, «он, не удовлетворясь сим, когдаж сидельник для нужды отлучился, вторично ушел и найден… в кабаке с развращенными женщинами». Вскоре, в сентябре, за пьянство была исключена солдатка Татьяна Казакова. Она была поймана со склянкою вина при возвращении из гостей. Совет определил исключить Казакову, как записано в решении, «за дурное поведение, в пример другим». Как показывают журналы заседания совета и другие документы, пьянство было неотъемлемой частью образа жизни, который вели обитатели Странноприимного дома. Причем не только сами богаделенные, но и наемная прислуга и принадлежавшие дому крепостные.
Показательный случай произошел с богаделенным Андреем Беровым. Первый помощник главного смотрителя сообщал 3 декабря, что «богаделенный… надворный советник Беров по неоднократным увещаниям его от пьянства удержаться не может, быв отпущен 24 числа… на одни сутки, возвратился 26-го, уже ввечеру, в пьяном виде — и думать должно, что он принес с собой вина, потому что и на другой день был пьян, и при том разругал всех, и не дал во всю ночь своим товарищам покою». В тот же день Беров был исключен из Странноприимного дома на основании 18-й статьи «Учреждения». Видимо, ожидания, связанные у администрации со сравнительно высоким социальным статусом богаделенных, расходились с поведением этих людей.
Похожая история случилась с княгиней Агишевой, зачисленной в богаделенное отделение. В 1810 году, перед тем, как поступить в Дом, она жила у графа Григория Сергеевича Салтыкова. Все эти годы между смертью мужа и поступлением в Странноприимный дом она пользовалась милостями доброхотных дателей, которые вовсе не были ее родственниками. Это практически единственный случай, когда сохранился весь пакет документов: и прошение богаделенного, и рекомендательное письмо. Ходатайствуя за княгиню перед Малиновским, Салтыков сообщал, что княгиня Агишева ему «с очень хорошей стороны знакома, но находится в совершенном убожестве». Это письмо прилагалось к прошению, написанному самой Агишевой, которая, правда, в других документах значится неграмотной. Она пишет, что «последнее всё заложила», и просит Малиновского «о новых к ней милостях». Свидетельство о бедности и добропорядочном поведении княгини было подписано генералом от инфантерии Чирковым и тем же графом Салтыковым. Они удостоверяли, что Агишева «не имеет надежного себе пристанища и по старости своей пропитаться трудами рук своих не может. Поведения благопристойного, а потому и признается нами достойною испрашиваемого ею призрения».
Княгиня Агишева была принята в дом при его открытии в июне 1810 года, однако оставалась она там всего около полугода. На первом же заседании совета в 1811 году, 7 января, первый помощник главного смотрителя Соймонов зачитал рапорт, из которого следовало, что, «богаделенки Вележева, Агишева, Назаревская и Зайцова три дня во время его [Соймонова] болезни замечены были в пьяном виде… Первого сего января нашел он за ужином принятых по бедности в богадельню госпож Назаревскую и княгиню Агишеву; Назаревскую довольно веселую, но по крайней мере молчаливую; а Агишеву вздорную и совершенно пьяную, почему и просил ее, чтоб она потише разговаривала; но слова его ничего не подействовали, а ввели ее в больший азарт, что она после ужина кричала немалое к неспокойствию ее сотоварищей время; поступок Агишевой, столь трогательный для дома, придает на благорассмотрение главного смотрителя».
Поведение Агишевой было расценено как самое возмутительное из всех. В то время как ее товарки были наказаны сравнительно легко — посажены на один день на хлеб и воду, — Агишеву сразу исключили из Дома. Как написано в решении совета, «за нетрезвость, дерзость и неповиновение к начальству». Поскольку с учетом неоднократных замечаний ее проступок был уже повторным нарушением. Взывавшая прежде к помощи бедная вдова-княгиня оказалась склонной к пьянству, вздорной и злостной нарушительницей порядка.
Очевидно также, что на рубеже XVIII–XIX веков в распоряжении городского жителя, попавшего в сложные жизненные обстоятельства, был целый ряд средств, к которым можно было прибегнуть, чтобы обеспечить себе сравнительно сносное существование. Это и помощь родственников, покровителей, а также соседей, сослуживцев и начальников. Они могли помочь найти крышу над головой, получить пособие. В крайнем случае, когда эти средства уже не помогали, можно было согласиться на просто проживание в относительно сносных условиях.
Какие выводы мы можем сделать из опыта учреждений, о которых шла речь в этих лекциях? Во-первых, опыт протестантских государств, которые первыми отказались от традиционных форм помощи бедным и сиротам, оказался очень продуктивным и прижился в разных странах. В России этот опыт начал применяться с некоторым запаздыванием, однако главной проблемой было отсутствие средств и властных ресурсов для реализации этих идей в XVIII веке. Именно поэтому к концу екатерининского царствования ставка была сделана на общество, точнее на состоятельных и близких ко двору аристократов и промышленников, для которых благотворительность стала вопросом престижа. Привлечь рядовых граждан, горожан к новым формам помощи бедным в России оказалось сложнее, чем в других европейских странах. Если там горожане добровольно исполняли обязанности выборных инспекторов бедных, то в России у них и так хватало неоплачиваемых служб для нужд государства, чтобы брать на себя еще одну выборную должность. Лишь незначительное число мелких дворян и чиновников участвовало в деятельности Императорского филантропического общества. А Воспитательный дом в ходе реформы, проведенной в 1837 году Николаем I, превратился просто в Сиротский дом для детей штаб- и обер-офицеров. В последующие годы, особенно в пореформенный период, активно развивалась купеческая благотворительность, но это тема уже совсем другого курса.
Оставьте ваш e-mail, чтобы получать наши новости
