Русь между Западом и кочевниками

Как русские князья породнились с западными королями и степными вождями

Автор Федор Успенский

В Х — первой половине XIII столетия Русь являла собой пространство куда более открытое для межэтнических, межкультурных и межконфессиональных контактов, чем, скажем, Русь московского периода. История ее взаимодействия с восточными и западными соседями продолжает пополняться и уточняться — это как раз та область, в которой, несмотря на два с лишним столетия исследо­ва­ний, постоянно случаются новые открытия. Попробуем взглянуть на неко­то­рые исторические проблемы глазами филолога: понять не столько почему произошло то или иное событие, сколько почему оно попало или не попало в рассказ средневекового автора.

Парадоксальным образом внешние контакты далеко не всегда привлекали вни­мание собственно русских авторов, будь то составители летописи или авторы житий. Зачастую сведения о международных связях Руси исследователь дол­жен добывать из каких-то внешних источников, реконструировать, достраи­вать по отдельным кратким репликам летописцев. Особенно наглядно подоб­ная дистанцированность древнерусских текстов от того, что наш современник назвал бы внешней политикой, проступает в рассказах о событиях XI века.

Так, из западноевропейских историографических сочинений мы узнаём, что Ярослав Мудрый был женат на дочери шведского правителя Олава Шётконунга по имени Ингигерд. Скандинавские саги довольно подробно повествуют о со­пер­ничестве двух претендентов на руку девушки — русского князя Ярослава и конунга Олава Святого, будущего крестителя Норвегии. Предпочтение, вопреки желанию невесты, было отдано Ярославу — Олав же был вынужден дово­льствоваться браком с ее незаконнорожденной сестрой Астрид, и два правителя волей-неволей оказались свояками.

Тексты, сложившиеся на Руси, в сущности, не дают даже материала для кри­тической оценки информации, содержащейся в сагах. В некоей точке лето­писного повествования обнаруживается, что у Ярослава Мудрого есть жена, а из про­поведи русского митрополита Илариона мы почти случайно узнаём, что на Ру­си она звалась Ириной; из встроенного же в летопись завещания Ярослава вы­ясняется, что все сыновья князя, которым суждено было пережить отца, роди­лись именно от нее, — были детьми одной матери и как будто бы не имели тех оснований для распрей, какие случаются у братьев не родных, а только едино­кровных.

Откуда взялась на Руси эта женщина, ставшая прародительницей всех ветвей Ярославова дома, ветвей, которым ближайшие полтора столетия предстояло бороться за династическое старшинство, в древнерусских памятниках не гово­рится ни слова. Ничего не говорится здесь и о том, к каким политическим последствиям привело то обстоятельство, что Олав Святой (или Олав Толстый, как он поначалу именуется в сагах) и Ярослав Мудрый сдела­лись мужьями двух сестер, и какими еще родственными связями в Скандина­вии оброс русский князь благодаря этому матримониальному союзу.

Дочки Ярослава и Ингигерд становятся женами трех европейских королей. Замужество Елизаветы Ярославны в очередной раз демонстрирует своеобраз­ную близость, тесноту скандинаво-русского политического и культурного пространства: она вступает в брак с Харальдом Суровым, норвежским конун­гом, который, прежде чем заполучить власть над страной, много лет провел в Византии и скопил там огромные богатства. Анна Ярославна, едва ли не самая знаменитая из сестер, становится супругой короля Франции; по-видимому, именно благодаря ей здесь появляется новое династическое имя греческого происхождения — Филипп, первым обладателем которого был ее сын. И нако­нец, еще одна Ярославна выходит замуж за венгерского короля, причем в буду­щем союзам с Венгрией, как и союзам со скандинавскими странами, предстоит вновь и вновь закрепляться в междинастических браках. Примерно полвека спустя женой очередного венгерского монарха станет двоюродная правнучка этой княжны, Ефросинья Мстиславна.

Женитьбы сыновей Ярослава Мудрого лишь немногим уступают в престижно­сти бракам их сестер. Супругами Ярославичей становятся, например, дочь немецкого маркграфа и родственница будущего императора Священной Рим­ской империи, одна из представительниц знатнейшего византийского дома Мономахов и польская княжна. В эпоху, когда брак был важнейшим средством дипломатии, сам по себе подобный перечень говорит многое о положении государства на международной арене: возможность заключать подобного рода союзы как нельзя лучше свидетельствует и о политическом могуществе русского князя, и о степени интегрированности Руси в жизнь христианского мира — как западного, так и восточного.

Примечательно, однако, что из всех этих, казалось бы, столь значимых и престижных браков напрямую русская летопись запечатлела лишь один-единственный, лаконично сообщая о том, что женой Всеволода Ярославича стала «цесарица» из рода Мономахов, но и в этом свидетельстве личное имя византийской невесты даже не упомянуто. Никаких упоминаний о браках дочерей Ярослава или о положении, занимаемом их мужь­ями, в летописи нет вовсе, как нет и ни одного имени этих дочерей. Не будь в нашем распоряжении иностранных источников, мы могли бы ре­шить, что никаких девочек в этой семье не рождалось, а некоторые мальчики (например, Святослав Ярославич), повзрослев, обзаводились детьми без помо­щи каких бы то ни было женщин иноземного или местного происхождения, ведь об их женах в русских лето­писях действительно ничего не говорится.

Тем интереснее оказывается сопоставительный анализ западноевропейских хроник, который позволяет достаточно точно установить, что во главе бегло упомянутого в летописи немецкого посольства, приезжавшего к Святославу Ярославичу в ту пору, когда он княжил в Киеве, стоял некий Бурхард, настоя­тель монастыря в немецком городе Трире и родной брат Святославовой жены Оды. Продолжая и дальше распутывать этот клубок немецких связей русского князя, можно обратить внимание на то, что неожиданное желание Святослава воздвигнуть в Киеве монастырь, посвященный святому Симеону, который не был ни его собственным небесным патроном, ни личным святым покрови­те­лем его отца или деда, связано с процветавшим в Трире культом святого Симеона Нового Столпника. Этот подвижник был канонизирован Римской курией относительно недавно, в первой половине XI века, и вос­принимался как патрон города Трира. Житие же этого святого, который, прежде чем затвори­ться в надвратной башне, провел значительную часть жизни на христианском Востоке, с одной стороны, было с детства знакомо и значимо для княгини Оды, жены Святослава, а с другой, могло казаться вполне привлекательным и для ее новой родни в Киеве. При этом киевский монастырь Святого Симеона едва ли был посвящен трирскому столпнику непосредственно — скорее его образ оживлял культ древнего византийского святого, обладавшего тем же именем, которому подвижник из Трира, несомненно, подражал. Таким образом, сооб­щения летописи о посольском визите и об основании монастыря (никак, на пер­­вый взгляд, друг с другом не связанные) складываются в единую карти­ну, имею­щую самое непосред­ственное отношение к церковным и культурным контактам домонгольской Руси с Западной Европой.

Мы отнюдь не всегда можем предугадать, что привлечет внимание летописца или иного автора, а что нет. Большую роль играет здесь фактор, так сказать, личного присутствия. Иноземное войско, оказавшееся на Руси в качестве врагов или союзников, историограф упомянет с большей вероятностью, и сообще­ние об иноземном походе русского князя имеет немало шансов проникнуть в текст летописи. Заодно в орбиту повествования может быть втянут и рассказ о мирной предыстории такого военного противостояния. Так, мы узнаём, что в начале 1140-х годов киевский князь Всеволод Ольгович участвует в междо­усоб­ной распре польских князей. Он деятельно помогает Владиславу, потому что тот успел сделаться к тому времени его сватом, женив своего сына на княж­не Звениславе Всеволодовне. В свою очередь, другой русский князь, Изяслав Мстиславич, борясь за власть со своими кровными родственниками Рюриковичами, чрезвычайно охотно прибегает к военной помощи зятя — мужа младшей сестры, юного венгерского короля Гезы II.

Характерно, что русские источники ничего не сообщают о заключении этого брака, и лишь с определенного момента, когда Изяславу понадобилась под­держка всех его иностранных свойственников, правивших Польшей, Чехией и Венгрией, они, словно по мановению волшебной палочки, появляются в исто­рическом нарративе. Мы неожиданно узнаём, что между ними и русскими князьями существовал вполне регулярный обмен посланиями или что русские князья задавали обеды своим венгерским союзникам. Вообще говоря, обед играл важнейшую роль в дипломатии русского Средневековья. Можно сказать, что если династический брак составлял кульминационную точку переговор­ного процесса, то обед обслуживал все его стадии. При этом речь, конечно же, шла не о простом приеме пищи, но о некоем церемониальном мероприятии, которое могло продолжаться несколько дней.

Фактор личного присутствия мог работать по-разному. Если речь шла о событиях недавнего прошлого, подробный рассказ летописца о военном походе или другие подобные истории могли попасть в древнерусский текст в виде родо­вого предания, переданного повествователю одним из его ин­формантов. При­меры такого типа не столь многочисленны, но весьма инте­ресны. Так, Повесть временных лет содержит неожиданно детальный рассказ о неудач­ном визан­тийском походе Владимира, старшего сына Ярослава Муд­рого. Здесь есть и опи­сание византийского плена, и героическая речь одного из предводителей военной экспедиции, и упоминание о благополучном возвращении плененных дружинников домой. Секрет подобной детальности заключается, по-видимому, в том, что одним из участников этого не столь уж судьбоносного мероприя­тия был Вышата, отец знаменитого княжеского вое­воды Яна Вышатича, дожив­шего до 90 лет и, по словам летописца, расска­завшего ему многое.

Еще один летописный рассказ — таинственный в своих подробностях — связан с темой варяжского присутствия на Руси. Он имеет самое непосредственное отношение к некоему информационному дисбалансу, с которым мы сталки­ваемся в русских летописях. В самом деле, факт скандинавского происхожде­ния династии Рюриковичей на сегодняшний день не вызывает у профессио­наль­ных историков никакого сомнения. Очевидно также, что знатные варяги и целые варяжские дружины вновь и вновь продолжали приезжать на Русь; вплоть до первых десятилетий XI века они играли немалую роль в здешней политической жизни. Существовала и своего рода обратная связь, когда рус­ским князьям случалось бежать в Скандинавию, спасаясь от внутренних неурядиц у себя на родине. Летописец сообщает, что именно так пришлось поступить Владимиру Святославичу, а его сыну, Ярославу Мудрому, не раз пригождались варяжские дружины в противостоянии с отцом или братьями.

При всем том русское историческое повествование весьма слабо насыщено конкретными фактами, казалось бы, немаловажными для истории страны и династии. Откуда именно пришел Рюрик, родоначальник русских князей? У кого скрывался в Скандинавии Владимир, которому впоследствии суждено было крестить Русь? Какие варяги помогали Ярославу? Все это на протяжении многих десятилетий будоражит умы исследователей именно потому, что лето­пись не дает — за одним только исключением — ответов на эти и многие дру­гие подобные вопросы. Исключение это касается знаменитой Лиственской битвы, где столкнулись два брата, Мстислав Тмутараканский и Ярослав Муд­рый. В рассказе об этом сражении есть имя предводителя варягов, сражавших­ся на стороне Ярослава, — Якун. Якун этот наделен княжеским титулом, в лето­писи специально сообщалось, по-видимому, о его красоте и даже упоминалось о том, что он был обладателем золотого плаща, который именовался сканди­навским (или общегерманским) словом «луда». Само по себе описание внешно­сти и одежды одного из участников битвы настолько нетипично для летописи, что заставляет задуматься об особой функции этих деталей в сюжете, тем бо­лее что плащ (луда) упомянут здесь дважды: в рассказе сообщается, что, потер­пев поражение, варяжский князь «отбежал» от своего плаща.

Сопоставление летописной истории со свидетельствами скандинавских саг позволяет восстановить родовые связи Якуна: по-видимому, это был не кто иной, как молодой норвежский ярл Хакон Эйрикссон, внук хладирского ярла Хакона Могучего. Из Скандинавии его изгнал Олав Святой, и Хакон счел за благо попытать счастья на Руси, у своего свойственника Ярослава Мудрого. Выясняется также, что брошенный плащ, от которого «отбежал» Якун, — это своего рода фирменный трюк хладирских ярлов, с помощью которого пытался спастись от погони еще дед нашего Хакона Эйрикссона. По-видимому, родовые предания знатных варягов в начале XI века были хорошо известны и понятны на Руси. К концу столетия, однако, степень этой понятности явным образом уменьшается. Соответствен­но, при пересказе и при переписывании в текст нередко закрадываются ошиб­ки: луда превращается в «руду», а Якун из красавца становится слепцом. Уди­вительно, что предание о нем вообще попало в летопись (а оттуда и в Кие­во-Печерский патерик). Скорее всего, это произошло потому, что его родной племянник Шимон осел на Руси и сделался одним из прославленных ктиторов (или, говоря современным языком, спон­соров) Киево-Печерского монастыря, обители, где записывалась Повесть временных лет. Весьма вероятно, что варяг Шимон и его сын Георгий были такими же информантами летописца, как Ян Вышатич. Подобные инди­виду­ализированные рассказы, сколь бы редки они ни были, придают своеоб­раз­ную объемность картине международных кон­тактов Руси. Сопоставляя их с ино­стран­ными источниками, можно увидеть, что существовала некая густая тесно переплетенная сеть родства, свойства, личной дружбы и военных союзов, связывавшая Русь домонгольского времени с Европой.

На этом фоне меньше удивления вызывает знаменитая реплика из «Поучения» Владимира Мономаха, где князь, наставляя своих сыновей, говорит, что его отец, Всеволод Ярославич, «дома сидя», знал пять языков. Свидетельство это, кстати говоря, представляет собой своеобразный ребус, ведь Мономах не уточ­няет, какие именно это были языки. Часть этой загадки разгадывается относи­тельно просто: можно практически не сомневаться, что среди этих пяти был некий скандинавский, или древнесеверный, язык. Достаточно вспомнить, что матерью Всеволода была шведка Ингигерд (Ирина), при дворе его отца рос Магнус, сын Олава Святого, впоследствии ставший королем Норвегии, воспи­тателем же Всеволода был, если верить патерику, варяг Шимон. Византийский брак Всеволода позволяет предположить, что он владел греческим. Итак, древнесеверный язык и греческий наверняка входят в эту пятерку, дальней­шая же реконструкция лингвистического списка едва ли окажется столь одно­значной. Быть может, третьим языком был венгерский, ведь при Ярославе Мудром долго жил не только Магнус Добрый, но и наследник венгерской коро­ны, будущий муж Всеволодовой сестры. Не мог ли быть в этом списке и поль­ский язык, звучавший при дворе Изяслава, старшего брата Всеволода, женатого на польской принцессе Гертруде? Быть может, он знал один из тюркских язы­ков, на котором говорили соприкасавшиеся с Русью кочевники. Это тем более возможно, поскольку именно при жизни Всеволода Ярославича эпоха печене­гов для Руси сменяется эпохой половцев. Соответственно, русским князьям и их подданным предстояло научиться как-то взаимодействовать с этой новой могущественной силой.

Кочевой мир играл в жизни Руси не меньшую роль, чем мир европейский. При этом для филолога изучение контактов с ним выглядит совершенно иначе, нежели исследование контактов со Скандинавией или Польшей. Большинство из интересующих нас кочевых народов собственной письменной традиции не имели, и, соответственно, мы лишены возможности объемного видения эпохи, возможности сопоставления различных перспектив в отношении одних и тех же событий. Самих печенегов, половцев или торков мы наблюдаем лишь чужими глазами, будь то византийские, русские или венгерские хронографи­ческие сочинения.

Не будет большим преувеличением сказать, что для русских летописцев боль­шая часть X и первые десятилетия XI века проходят под знаком кочевников-печенегов. Первые рассказы о них связаны с еще не крещенными князьями Рюриковичами: именно печенеги в отсутствие Святослава Игоревича едва не захватили Киев, где оставалась его мать, княгиня Ольга, с маленькими внуками. Именно печенегам в конце концов удалось убить самого Святослава, когда он возвращался из византийского похода с богатой добычей. Летописец сообщает, что они «взяша главу его [Святослава] и во лбе его сделаша чашу, оковаше лоб его и пияху по нем». Что стоит за этим рассказом? Достоверное описание событий, фиксация подлинного печенежского ритуала или книжная легенда, изображающая поведение диких варваров? Трудно сказать навер­няка. Во всяком случае мы знаем, что в античной и средневековой историогра­фии такого рода истории рассказывались о самых разных народах: Тит Ливий, например, повествует о том, как варвары-скордиски сделали чашу из черепа храбро сражавшегося римского консула; византийские хронисты рассказывают о правителях, которых постигла такая же участь от рук болгар, а лангобардский историк Павел Диакон повествует о том, как король Альбоин, родоначальник местной династии, сделал чашу из черепа своего противника, прежде чем жениться на его дочери. Для нас в любом случае существенно, что в русских летописях не кому иному, как печенегам, отводится роль тех почти непобе­ди­мых варваров, которые столь экстраординарным способом воздают столь своеобразные посмертные почести князю.

Очевидно, что печенеги не оставались для Руси некой безликой массой. В част­ности, летопись сохранила отдельные печенежские имена. Уже в X веке суще­ст­­вовал, по-видимому, и некий язык межэтнического общения — во всяком случае, рассказ об отважном отроке, который перебрался из осажденного Киева в печенежский стан, дабы оценить размеры неприятельского войска, а пече­негам говорил, что всего лишь разыскивает пропавшего коня, предполагает существование такого языка. К XI же столетию формируется своеобразная амбивалентная модель взаимодействия с печенегами, в целом довольно харак­терная для взаимоотношений Руси с крупными объединениями кочевников. С одной стороны, они по-прежнему остаются грозной военной опасностью, для предотвращения которой все время необходимо принимать меры пред­осто­рож­ности. С другой — утрачивая ореол непобедимости, печенеги все чаще стано­вят­­ся союзниками русских князей в междоусобных столкновениях. Так, если для Ярослава Мудрого главной внешней силой, на которую он опи­рается в кон­фликте со своим старшим братом (родным или двоюродным) Святопол­ком Окаянным, являются варяги, то для самого Святополка это пече­неги. Именно к ним Святополк бежит после одного из своих поражений, а подобный посту­пок естественным образом предполагает весьма продви­нутую степень союзни­че­ских отношений.

Тем не менее, насколько мы знаем, до браков с печенегами у русских князей дело не дошло. Самая середина XI века оказалась относительно бедной на со­при­косновения с кочевниками. Но уже на рубеже 1060–1070-х годов князю Всеволоду Ярославичу пришлось, как уже говорилось, столкнуться с новым кочевым тюркоязычным народом — половцами, которые будут на протяжении последующих полутора десятилетий важнейшими контрагентами Руси в войне и в мире. Характерно, что у читателя древнерусских летописей складываются как бы два самостоятельных образа половцев: один — явный и очевидный, а другой — проступающий куда менее отчетливо, зачастую нуждающийся в реконструкции, но отнюдь не менее значимый.

В самом деле, под пером русского книжника-христианина эти кочевники предстают как будто бы в качестве абсолютного и неизбежного зла, и ничего больше. Они совершают опустошительные набеги на русские города, грабят и жгут монастыри и церкви, уводят в плен горожан и чернецов, убивают ста­рых и немощных. Дружба с ними — грех; убийство знатного половца (даже такого, с которым был только что заключен мирный договор) — деяние вполне оправданное. Измена, предательство, насилие столь же свойственны половцам, как и безбожие; победа этим «поганым» (то есть язычникам) даруется только потому, что Господь наказывает христиан за дурные дела.

С другой стороны, из тех же летописных источников мы узнаём, что уже к концу XI столетия Рюриковичи вступают в брак с представительницами половецкой знати, а с начала XII века складывается обычай, когда князья-отцы устраивают такие браки для своих юных или даже малолетних сыновей. За столетие с лишним таких матримониальных союзов заключается больше, чем междинастических браков с венграми, чехами или скандинавами; с половцами в этом отношении могут соперничать лишь правящие семьи Польши.

Естественным образом княжичи, рожденные в подобных браках (например, Андрей Боголюбский или киевский князь Всеволод Ольгович), были наполо­вину половцами. Это нисколько не портило их династической карьеры — напро­тив, обеспечивало, как и планировали их отцы, поддержку со стороны степных родственников, будь то дед, уй (так назывался на Руси брат матери) или кузе­ны. С этой половецкой родней русские князья то и дело обменивались посоль­скими визитами и подарками, справлялись о здоровье друг друга и, конечно же, договаривались о военной помощи. Иногда, хотя и не слишком часто, Рюриковичам приходилось подолгу жить у своей половецкой родни, спасаясь от собственных родичей по мужской линии.

Постепенно сложилась довольно сложная дипломатическая система со своим этикетом. Так, каждый князь, севший на старшем — киевском — столе, по-ви­­ди­мому, должен был заключать новый договор сразу с несколькими большими половецкими кланами, причем существовали особые традиции относительно того, в каком порядке эти договоренности должны совершаться, кто к кому должен ехать и на каком, например, берегу Днепра следует встре­чаться договаривающимся сторонам.

Относительно русско-половецких браков тоже сложился своеобразный ритм. Так, стоило Ольговичам (потомкам Олега Святославича Тмутараканского) устроить для кого-то из своих такой союз, соперничающие с ними Монома­шичи как будто бы торопились последовать их примеру и тоже обзавестись новыми половецкими свойственниками, которые будут готовы в трудную минуту подоспеть на помощь с войском. Формировалась некая система сдер­жек и противовесов — впрочем, ее существование иногда вело к тому, что если в конце XI века половцы разоряли Киев сами, то в начале века XIII они проде­лы­вали это с согласия и при участии приведшего их сюда русского князя.

Подобная плотность родственных и военных контактов неизбежно вела к определенному культурному сближению. Так, князь Игорь Святославич, герой «Слова о полку Игореве», прежде чем затеять столь неудачно закончив­шуюся для него антиполовецкую экспедицию, много лет был в дружбе с поло­вецким князем Кончаком. Некогда Игорь бежал с ним в одной лодке после проигранного сражения, а когда у князя подрос сын, он условился женить его на дочери Кончака. Договоренность эта, несмотря на все перипетии русско-половецких столкновений и пленение новгород-северских князей, была выпол­нена, и Владимир Игоревич вернулся к отцу из плена с женой-половчанкой и новорожденным младенцем.

Ко второй половине XII столетия Рюриковичи даже во взаимоотношениях друг с другом перенимают некоторые половецкие обычаи, а заодно и слова, эти обы­чаи обозначающие. Так, летописец сообщает, что молодой князь Ростислав Рюрикович, одержав победу над кочевниками, поступил точно так, как было принято у этих самых кочевников: он стал развозить по своим стар­шим родствен­никам и свойственникам сайгат — подарки из военной добычи.

Не меньшее влияние оказывало взаимодействие с Русью и на половцев. К середине XII века среди глав половецких кланов все чаще можно встретить людей с русскими или христианскими именами. В летописи фигурируют, например, Ярополк Томзакович, Глеб Тириевич, Юрий Кончакович или Роман Кзич. Здесь же можно найти упоминания о людях, живущих как бы на грани русского и половецкого миров: купцах, посредниках и проводниках. И все же главный барьер оказывается так и не преодоленным: вплоть до татаро-монгольского нашествия половецкая знать и весь народ в целом не принимают кре­щение. Христианские имена кочевых князей, по-видимому, не более чем дань родству и побратимству с Рюриковичами, а отчасти, возможно, и резуль­тат следования некоей моде. Недаром обладателей этих имен русский лето­писец точно так же именует «погаными» и «безбожными», как он именовал «поганы­ми» и «безбожными» их пращуров, впервые пришедших на Русь. Конфессио­наль­­ная пропасть не дает слиться воедино двум образам половца — вернее, постоянно заставляет отступать в тень образ половца — союзника и родича и выдвигает на первый план образ чужого.

Кстати говоря, эта же конфессиональная пропасть, по-видимому, задает явно асимметричный характер брачных союзов между половецкой элитой и Рюри­ко­вичами: русские князья охотно берут в жены знатных половчанок, однако сами никогда не отдают своих дочерей замуж за половцев. Понятно, что хри­сти­анину можно было вступать в брак только с крещеными. Если обраще­нию княжеских невест их половецкие родичи, судя по всему, никак не препят­ст­во­вали, то коль скоро речь шла об их братьях-правителях, они отнюдь не стреми­лись принять новую веру. Даже если кто-нибудь из них согласил­ся бы на такой шаг во время пребывания на Руси, то не было, разумеется, никаких гарантий, что, вернувшись в степь к своему народу, половецкий князь не вернется и к жизненному укладу своих предков.

Мы знаем всего лишь один-единственный случай, когда овдовевшая русская княгиня убегает в степь и становится женой половецкого князя Башкорда. Замечательно, что она при этом не теряет связи не только со своим сыном от первого брака, но и с братом первого мужа, — Башкорд действует на их сто­роне во внутридинастическом конфликте Рюриковичей. Летописец, воспри­нимавший этот союз как брак, ничего не сообщает о том, как разрешилась в данном случае проблема религиозной принадлежности, но вся ситуация складывалась, как кажется, весьма счастливо и выгодно для заинтере­сованных участников. Характерно, однако, что этот, казалось бы, благополуч­ный опыт не создал никакого прецедента, не задал решительно никакой традиции.

Половцы становятся христианами лишь перед лицом смертельной опасности, да и то массовое их обращение начинается лишь в ту пору, когда тесная связь с Русью уже утрачена. Русско-половецкие браки при татаро-монголах стреми­тельно теряют свою актуальность, и в середине XIII века эпоха тесного взаимо­действия Руси с этими кочевниками была, в сущности, закончена. В это время кардинально меняется и вся картина международных контактов Руси, но это уже предмет для отдельного рассказа.