Культурные реформы Петра Великого

Отказ от традиций и поворот в сторону Европы

Автор Евгений Анисимов

Историк XIX века Михаил Погодин писал: «Мы просыпаемся. Какой нынче день? — 18 сентября 1840 года. Петр велел считать годы от Рождества Хрис­това, Петр Великий велел считать месяцы от января. Пора одеваться — наше платье сшито по фасону, данному первоначально Петром, мундир по его форме. Сукно выткано на фабрике, которую завел он, шерсть настрижена с овец, которых он развел. Попадается на глаза книга — Петр Великий ввел в употребление этот шрифт и сам вырезал буквы. Вы начнете читать ее — этот язык при Петре сделался письменным, литературным, вытеснив прежний, цер­ковный. Приносят вам газеты — Петр Великий начал их издание. Вам нужно купить разные вещи — все они, от шейного платка до сапожной подо­швы, будут напоминать вам о Петре Великом. Одни выписаны им, другие введены им в употребление, улучшены, привезены на его корабле, в его гавань, по его каналу, по его дороге. За обедом, от соленых сельдей до картофеля, кото­рый сенатским указом указал он сеять, до виноградного вина, им разведенного, все блюда будут говорить вам о Петре Великом. После обеда вы едете в гости — это ассамблея Петра Великого. Встречаете там дам, допущенных до мужской компании по требованию Петра Великого. Пойдем в университет — первое светское училище учреждено Петром Великим. <…> Мы не можем открыть своих глаз, не можем сдвинуться, не можем оборотиться ни в одну из сторон без того, чтобы не встретился с нами Петр: дома, на улице, в церкви, в учи­лище, в суде, в полку, на гулянье, все он, всякий день, всякую минуту, на всяком шагу!»

Ни об одном позднейшем правителе России нельзя сказать ничего подобного. Даже теперь, в XXI веке, мы не можем опровергнуть Погодина. Мы до сих пор находим начала, истоки, причины, уводящие нас к Петру — истинному деми­ургу, основателю русского культурного существования.

Многие явления культуры были именно инициированы Петром, они были привнесены в русскую жизнь по его воле, по его инициативе. Более того, озирая все, что он создал, учредил, изменил всего за четверть века, отмечая эту не­обыкновенную кучность, густоту привнесенных в русскую жизнь куль­турных новаций, мы не можем не признать, что, придя в мир, Петр как будто реализо­вывал некую программу. Первым, кто это заметил, был Петр Чаадаев, который в «Апологии сумасшедшего» писал: «Наше громадное развитие есть только осуществление этой великолепной программы. <…> Высокий ум этого необык­новенного человека безошибочно угадал, какова должна быть наша исходная точка на пути цивилизации и всемирного умственного движения».

Уже современники поражались, глядя на Петра: внешне и внутренне он казался выходцем из какого-то другого мира, непривычного для традиционной России. Кому-то он казался вообще Антихристом, кому-то — нерусским, подмененным, иностранцем. Между тем его культурные инициативы были непосред­ственно связаны с тогдашней жизнью России и личным опытом Петра.

Во-первых, политическая судьба юного Петра была очень драматична, если не сказать трагична. Она принесла ему столько страхов, разочарований, огор­чений, что в культурной ориентации на Запад, в отрицании традици­онного московского порядка он видел собственное спасение. И видел будущее вру­ченной ему державы, скорейшее преодоление ею видимого всем отстава­ния. Он говорил, что легче строить новое, чем чинить старое, и действовал резко, спрямляя путь своей страны в историю.

Как выразительно писал тот же Чаадаев, «…он хорошо понял, что… нам незачем задыхаться в нашей истории и незачем тащиться, подобно западным народам, чрез хаос национальных предрассудков, по узким тропинкам местных идей, по изрытым колеям туземной традиции, что мы должны свободным порывом наших внутренних сил, энергическим усилием национального сознания овла­деть предназначенной нам судьбой. И вот он освободил нас от всех этих пере­житков прошлого… он открыл наш ум всем великим и прекрасным идеям, какие существуют среди людей…».

Культурные инициативы Петра были следствием его решительного отрицания культуры Московии, современной ему России с характерным для нее глубоким уважением к отеческой старине, традициям, православной вере, стародедов­ским обычаям. Отсюда привычное для Петра постоянное принижение москов­ского, старорусского начала, высмеивание его как дикости, суеверия. Отсюда и его противопоставление старины и новизны, регулярного Петербурга с его прямыми улицами и хаотичной Москвы с ее тупичками, которые несли ему опасность, угрозу, России — и Запада. Это противопоставление проходит по всей его жизни.

Во-вторых, все его начинания были проникнуты популярной в Европе фило­со­фией рационализма, были следствием, отражением распространенного тогда культа опытного знания. Началами рационализма проникнуты петровские преобразования во многих областях русской культуры. Достаточно взглянуть на следы Петровских реформ — например, реформы алфавита — и вспомнить, к примеру, ту памятную страничку, исчерканную резким пером Петра: из мно­гочисленных написаний букв русского алфавита XVII века он вычеркнул все те, которые были сложны, требовали усилий при воспро­изведении, и оставил лишь те, что были просты, удобны в повседневной жизни. Порой кажется, что правку эту делал современный человек — человек рацио­нального XX века. Внедряя эти принципы рационализма, точности, систем­ности, он их противо­поставлял тому, что не любил в московской Руси, тому, что он называл «мос­ковский авось», «московский тотчас».

В-третьих, многие культурные инициативы Петра были окрашены его лич­ными вкусами, его интересами, его пристрастиями — а он был человек очень страстный. Известно, что его вечной любовью, истинной страстью была Голландия. Он вообще мечтал там жить. Им овладела мечта создать на берегах Невы любимый им город, Амстердам. Он так и называл Петербург — «второй Амстердам». Он хотел построить на прокопанных каналах копию этого прелест­ного города с его фахверками, шпилями, разводными мостами. И это, конечно, отразилось на архитектуре Петербурга и на жизни его обитателей. Да и в мело­чах он хотел походить на голландского богатого бюргера, жить в уютных низких комнатах с кафельными простенками и печами, читать, сидя перед камином, голландские газеты, покуривать голландскую трубочку.

Порой кажется, что в этом увлечении Петра всем голландским не было меры. Известен анекдот о том, что Петр сам тачал сапоги и носил их, но на самом деле мы знаем, что все это он заказывал в Голландии, а ткани — во Фран­ции. Порой кажется, что он ел только заграничную еду и не пил, не ел ничего рус­ского. В 1712 году — во время Северной войны со Швецией — он про­сил через русских дипломатов, которые встре­ча­лись со шведами в Гамбурге, чтобы шведы разрешили пройти в новый город Петербург хотя бы одному кораблю с провизией из Голландии, — так тяжко он страдал без голландской селедки, без устриц, угрей, спаржи, а главное — без обожаемого им голланд­ского сыра.

Все это — и философия рационализма, и отношение к старине, и любовь к Голландии, к тому же сыру — развернуло Петра к Западу, к европейской культуре, европейской традиции, которую Петр во многом уже считал своей. Это восприятие не было слепым, бездумным: как рационалист, прагматик и даже циник, он не идеализировал западную цивилизацию, он вообще-то не очень любил Запад с его демократией. Он осмысленно, целеустремленно и даже деловито отбирал в этой огромной лавке культурных ценностей Запада то, что, как ему казалось, подходит для России. В дальнейшей исторической перспективе Россия усвоила многие куль­турные инициативы Петра. И в этом смысле нельзя не сказать, что, кажется, он угадал.

Петр сделал очень много для переноса в Россию совершенно необходимых ей культурных и интеллектуальных ценностей, начиная с закупок каких-то важ­ных предметов, произведений искусства, и заканчивая отправкой молодых людей за границу для получения и военно-морского, и художественного об­разования. И это стало впоследствии распространенным обычаем: каждый выпускник Академии художеств был обязан поехать в Италию и там стажиро­ваться.

Нельзя забыть и о том, что Петр приглашал множество иностранных мастеров и ученых в Россию. Были целые, как писали в литературе, «десанты» — фран­цузские, голланд­ские, немецкие. Великий математик Леонард Эйлер писал, что если бы не Петер­бург­­ская академия наук, в которую его пригласили, то на Западе он бы так и остался кропателем. Потому что Россия — это была terra incognita, неизве­данная земля, о которой никто не знал — ни географи­ческих карт, ни коллекций. И множество ученых поехали сюда так, как они ехали в Аме­рику. И это все благодаря Петру.

Без сомнения, Петербург сыграл особую роль в приобщении России к культуре. Он вообще строился как западный город. Статус административной, военной, морской столицы делал неизбежным сосредоточение в Петербурге разных образованных специалистов со связями на Западе, с широ­кими культурными потребностями, с обширными знаниями. К тому же почти сразу город стал крупнейшим центром образования. Уже в XVIII веке кварталы, близкие к Неве, на Васильевском острове, назывались «Францужеская слобода» и напоминали университетские городки Запада.

Здесь можно было увидеть самых разных студентов. Кроме кадетов сухопут­ного и морского корпусов, здесь можно было увидеть студентов Академии художеств, учеников гимназии, Академии наук. Здесь встречались студенты Горного училища с 22-й линии (там все говорили только по-немецки), учи­тельской семинарии; здесь были ученики Благовещенских и других школ с Большого проспекта. Появилось и множество частных учебных заведений. Не случайно здесь, в месте обитания русской интеллигенции, петербургской интеллигенции, был открыт Петербургский университет, а потом знаменитая гимназия Мая, женские Бестужевские курсы.

Так формировалась питательная среда для развития русской культуры и науки. И благодаря Петру рос этот гумус культуры, без которого невозможно развитие нации. Можно привезти книги, приборы, но важно, чтобы были люди, кото­рые могли ими пользоваться, которые были проникнуты идеями культуры. Эманация этой петербургской субкультуры волнами расходилась с берегов Невы по всей Российской империи, формируя в целом русскую национальную культуру, которая уже немыслима была без Петра, его любимой столицы, без имперского периода в истории России.

С Петром и его культурными инициативами наступила новая эра русской национальной и имперской культуры. Но, приникая к источникам других культур, он яростно уничтожал свою, унаследованную от предков культуру, которой к этому времени было уже почти тысяча лет.

Можно довольно уверенно сказать, что Петр ненавидел Москву. Даже царский дворец в Кремле он бросил (в итоге он обрушился, и приезжаю­щие потом русские императрицы останавливались в Лефортово или в Головин­ском дворце), потому что он ненавидел этот Кремль, этих бояр, этих стрельцов, имя которых он вообще запретил упоминать. И, конечно, правление его се­стры Софьи, когда она фактически захватила в 1682 году власть и семь лет правила Россией. Эти семь лет были наполнены для Петра страхом за свое физическое и политическое существование, поэтому было естественным неприятие этих длинных бород, этих длинных платьев, всего, что было связано с Москвой. Кроме того, это происходило в силу обстоятельств его политической жизни: он был выбро­шен из закрытого мира традиционного Кремля, он поселился в Преобра­женском — и не прошел той школы, которую проходили в этом замкнутом пространстве  Кремля, в этом запретном городе все его предшест­вен­ники. Петербург для него был альтернативой Москве, альтернативой всему старорусскому.

Для Петра старина была синонимом всего вредного, плохого, смешного, неудобного, нерегулярного. С его реформ в общественном сознании запечат­лелось (и это, надо сказать, во многом благодаря его пропаганде) представ­ление о том, что допетровская культура плоха, примитивна, малоинтересна.

В сущности, до недавнего времени, до коллекций икон художников Грабаря, Корина, до повести «Черные доски» Солоухина, до фильма «Андрей Рублев» Тарковского, до исследований академика Дмитрия Лихачева повсеместно царило убеждение, что древнерусская культура вторична и тупикова.

Причем такое отношение к допетровской старине из Российской империи пере­кочевало в советскую империю. И были еще живы люди, которые помнят «открытие» Андрея Рублева или Дионисия — ведь эти росписи, эти иконы были замазаны, «подправлены» синодальными богомазами. Сино­даль­ный период Русской православной церкви нанес серьезный ущерб куль­туре, которая была унаследована от предков.

И самое главное, что прервалось немало культурных традиций, инициатив, которые составляли сущность русской культуры. Кажется, что Петр — и это хорошо видно по его указам — будто ломал русскую культуру через колено, поступал с ней, как завоеватель. Достаточно почитать его указы: это как будто комендант оккупированного города.

В некотором смысле даже Реформация на Западе не была столь радикальна в отношении культуры, как культурная политика Петра в России. И, как-то невольно сравнивая Россию и Японию времен правления императора Мэйдзи, когда прошли грандиозные реформы, сделавшие, в сущности, Японию совре­менной, понимаешь, что модернизируя страну, ее экономику, армию, создавая флот и активно общаясь с иностран­цами, перенимая дости­жения их культу­ры, Петр все-таки, наверное, имел возможность сохранить традиционные, старин­ные формы одежды, обычаи, песни.

Но даже не это самое важное. Дело в том, что в Петровскую эпоху и благодаря Петру произошел тот важный тектонический разлом в культуре, в ментально­сти русских людей, который столетиями не дает нам покоя. Раньше, до Петра, народная культура была широко распространена в русском обществе, включая и его верхи. Песельники, сказочники, шуты были вхожи в дом как боярина, так и простолюдина, царя и холопа. Общие праздники и обычаи предков равно почитались на всех уровнях, во всех стратах русского общества. Теперь же, с Петра, с введением западных одежд, праздников, обычаев интеллектуальная и власт­ная элита, часть русского общества, все дальше и дальше отходила от народа, становилась чуждой ему, вызывая неприятие, насмешку своими париками, непонятным выговором сначала на немецком, а потом на француз­ском языке.

Одновременно происходил очень важный перелом: культурный переворот Петра в сочетании с ужесточением крепостного права отделил элиту от народа. Да, они встречались под сводами церкви, но, что интересно, стояли отдельно. Последствия этого культурного раскола были в целом драматичны. Потому что народ, лишенный своих вождей-интеллектуалов, зачастую устраивал страшные бунты — те самые, как писал Пушкин, «бессмысленные и беспощадные». А у элиты — по крайней мере, у той ее части, которая рефлек­сировала, которая понимала проблемы народа — появился комплекс неполно­ценности, некая вина перед своим народом, который страдает, который живет в грязи, — а мы, мол, такие образованные, живем гораздо лучше него. Произо­шло то страшное, что называется разрывом преемственности культуры.

Во многом это было связано с церковной реформой Петра, который попросту отменил патриаршество и ввел коллективное управление Церковью — Священ­ный синод. Этот синодальный период, который длился почти 200 лет и закон­чился в 1917 году выборами нового патриарха, вообще считается мрачным периодом в истории Русской церкви: она стала во многом такой «духовной конторой» при самодержавном режиме. Есть, правда, и свои проблемы в обсу­ждении этой темы: византийская система пра­во­славия была устроена именно таким образом, что патриархов и еписко­пов назначал басилевс, и это было перенесено в Россию.

Но самое главное другое. Петр во многом сделал русское государство светским. И появилась невиданная веротерпимость, которой не было раньше. На главной улице Петербурга, на Невском проспекте, стоит множество иноверческих цер­квей — ни в одной столице мира подобного нет. И эта веро­терпимость была связана не только с западными пристрастиями Петра. Он, в принципе, был близок к введению протестантизма в России — в своем стремлении сделать Церковь не только проводником своих политических взглядов, но и центром распро­странения культуры. Он с горечью смотрел на русских священников — необра­зованных, не умеющих читать проповеди, а проповедь — это одна из важней­ших составных частей деятельности Церкви.

Он стремился образовать священников: для этого он приглашал из Киево-Могилянской академии деятелей Церкви и давал им первые места. Но вот эта казенность Русской церкви (ее «опобедоносивание») в конечном счете сыгра­ла дурную шутку и с самой Церковью: она перестала быть медиумом, носите­лем духовных ценностей, которые характерны для христианства.

Но и это кажется не самым печальным следствием Петровских реформ, в том числе культурных. Меняя культуру, привнося в нее новое, Петр после­довательно отвергал многие социальные институции, источники, которые питали культуру западную. Он провел грандиозные государственные реформы, он изменил социальный облик русского общества — но, выбирая на Западе то новое, что он хотел привнести в Россию, он как бы аккуратно отрезал от за­пад­ных образцов государственного и социального устройства все, что было связано с двумя важнейшими элементами, на которых зиждется европейская культура, — парламентаризмом и местным самоуправлением.

Даже в одном из указов, когда ему предложили ввести шведскую систему местного управления, в которой главную роль играл пастор и наиболее состоятельные крестьяне, на этом проекте было написано: «Среди русских мужиков умных нет». И это говорится о народе, который за сто лет до это­го, в сущности, спас Россию, говорится о земле, которую возглавили Минин и Пожарский и дали новую династию.

Петру нравились западные газеты, он перенял их, привозил их вместе с печат­ными станами — но оставлял на западном прилавке свободу печати. Понимая, что с английскими и гамбургскими газетами ему не справиться, он находил различные способы давления на них — ну, например, ограничивая гамбургских купцов в Петербурге. Или добиваясь, чтобы какие-то статьи были запрещены к печати — особенно те, которые, как ему казалось, дискредитировали его правление (как мы знаем, далеко не гуманное).

Ко многим западным законам, которые Петр сам исчеркивал, он как бы приве­шивал дубинку или плетку, которых в этих уставах и законах не было, чтобы угрозами и жестокими наказаниями предупредить тех, кто их нарушает.

Все это Петр называл «спускать с русским обычаем». А русский обычай ему известен: неизменность самодержавия, этатизм, дирижизм, то есть управление экономикой, государством. И в разных формах — крепостничество.

Даже русское дворянство, которое во многом было создано Петром, поначалу представляло собой тоже форму крепостничества, рабства. Молодой русский дворянин не обладал никакими правами: он должен был учиться, ему запреща­лось жениться, была масса всяких ограничений.

И, конечно, мы с сожалением должны признать, что Петр своими реформами способствовал консервации многих явлений Средневековья, которые начали размываться до начала его царствования. Все-таки русский XVII век был во многих смыслах свободнее, чем Петровская эпоха. Я приведу такой пример: петровское законодательство запрещало слова «вольный», «свободный». А это, как вы понимаете, очень много значит.

Речь идет о резком усилении крепостного права, о складывании жесткой политической системы, в которой господствовала ничем не ограниченная самодержавная власть — и бюрократия. Вообще, петровский период характерен тем, что могучее государство, самодержавное, развивалось вне поля закона. И поэтому оно было подвержено и дворцовым переворотам, и всему, что было связано с фаворитизмом. В поле права монарх мог быть защищен законами — здесь же этого не было.

В целом можно сказать, что Петровская эпоха, учитывая все социальные, госу­дарственные преобразования, резко сузила возможности для несамодер­жав­ного, некрепостнического, неимперского, неполицейского развития России. Благодаря петровскому «прогрессу через насилие» (этот термин часто употреб­ляется в литературе) из многих вариантов движения в будущее у Рос­сии остал­ся только один путь, по которому, в сущности, она идет до сих пор. Петр как бы вытоптал всю поляну альтернатив — точек бифуркации, по кото­рым Россия могла развиваться. И это, конечно, сказалось на русской культуре, которая во многом была и сервильна, и подавляема властью.

Россия вообще тяжело переживала внесенные Петром изменения. Что-то из его культурных инициатив осталось только благими пожеланиями и засохло на корню, что-то исказилось в русском контексте, адаптировалось, измени­лось — но многое и каким-то естественным образом, даже удивительным порой, вошло в русскую жизнь, стало своим, нашим.