Придворная жизнь как спектакль: от Версаля до Царского Села
В 1678 году в Париже вышел роман «Принцесса Клевская», написанный аристократкой мадам де Лафайет. Он открывался описанием французского двора конца XVI века, эпохи последних Валуа, за которым угадывался современный автору двор «короля-солнца» Людовика XIV:
«Роскошь и нежные страсти никогда не цвели во Франции столь пышно, как в последние годы царствования Генриха II. Этот государь был любезен, хорош собою и пылок в любви…
Так как он был удивительно искусен во всех телесных упражнениях, они составляли немалую часть его занятий. Каждый день устраивались то охота, то игра в мяч, балеты, скачки и подобные развлечения…
<…>
Королева, ее свекровь, и Мадам, сестра короля… любили стихи, театральные представления и музыку. Пристрастие короля Франциска I к поэзии и наукам еще царило во Франции; а так как король, его сын, любил телесные упражнения, то при дворе можно было предаваться любым удовольствиям. Но истинное величие и очарование этому двору придавало великое множество особ королевской крови и вельмож, наделенных необыкновенными достоинствами».
В этой идеализированной картине двор показан как пространство «нежных страстей», физических и культурных увеселений. И впрямь Людовик XIV любил оперу и драматический театр, покровительствовал поэтам Мольеру и Расину, в юности сам танцевал. Как и в романе мадам де Лафайет, его многочисленные любовные похождения не оставались его личным делом, но были частью его публичного облика и отмечались роскошными многодневными празднествами. Самое известное из них, состоявшееся в 1664 году, называлось «Увеселения зачарованного острова» и готовилось при участии лучших художников, музыкантов и поэтов. Зачем же это было нужно? Только ли в личном нарциссизме короля было дело?
Эпоха, которую мы называем иногда веком абсолютизма, была и в Европе, и в России веком политических катастроф. Всю вторую половину XVI века во Франции продолжались Религиозные войны, во время которых произошла Варфоломеевская ночь (истребление гугенотов) и прервалась династия Валуа. Эти войны начались в 1562 году, а четырьмя годами позже вспыхнуло восстание протестантских Нидерландов против католической испанской монархии. Оно продолжалось с перерывами восемьдесят лет, до середины XVII века, и закончилось установлением Нидерландской республики. В России со смертью царя Федора Иоанновича и пресечением династии Рюриковичей в 1598 году началась кровопролитная Смута, продлившаяся до воцарения Романовых в 1613 году. В 1618 году началась Тридцатилетняя война в Германии — масштабный конфликт между протестантскими и католическими правителями в Священной Римской империи, в котором участвовали и другие европейские державы. В 1640 году пришла очередь Англии, где началась революция, и следующие двадцать лет прошли под знаком гражданской войны и недолговечной республики. С 1648 по 1653 год во Франции происходили масштабные волнения, известные под названием Фронды и закончившиеся триумфом королевской власти, так называемым абсолютизмом.
Именно на этом фоне складывается в европейских монархиях классическая придворная культура, символом и главным образцом которой стал двор Людовика XIV. Если во время Фронды совсем юный король должен был покинуть Париж, опасаясь народного недовольства, то придворная культура превратила удаленные от столиц загородные резиденции монархов в новый практический и символический центр власти. Переселившись из Парижа в перестроенный по его желаниям охотничий замок Версаль, Людовик удалялся от политики, зависевшей от настроения масс, и создавал иное, закрытое пространство власти, в центре которого стояла физическая личность монарха, единственная точка отсчета для пожеланий и амбиций его подданных. Людовик был далеко не одинок в этом: испанский король Филипп II жил в удаленном от Мадрида Эскориале, а современник Людовика русский царь Алексей Михайлович много времени проводил в подмосковных вотчинах — в первую очередь в Коломенском.
Поговорим о том, как было устроено политическое пространство двора. Согласно немецкому социологу Норберту Элиасу, в Версале Людовика XIV (и других подобных европейских резиденциях) сложилось так называемое придворное общество — особая социальная формация, подразумевавшая новый тип конкуренции дворян и придворных между собой, новую психологию и способы поведения, новое самосознание и отношение к насилию. Раньше, в позднефеодальную эпоху, главы старинных родов и носители славных титулов ощущали себя вассалами короля, самостоятельными владетелями, которые могли (как это происходило еще во время Фронды) удалиться от королевской власти в собственные крепости и сопротивляться ей силой оружия. За таким поведением стояли старинные представления о родовой чести и доблести, сменившиеся в новую эпоху другими. Честь и доблесть определялись теперь верностью королю, в котором сосредоточивалось благополучие нации. От короля, а не по праву рождения дворянин получал почести и награды, и за него, а не за родовую честь должен был жертвовать жизнью на поле боя. С концом гражданских войн конкуренция знати за власть и престиж переместилась с поля боя к королевскому двору. В закрытом пространстве двора она стала осуществляться в личном общении дворян с монархом и между собой — в общении, подчиненном сложным правилам новой вежливости и придворного этикета. Политика стала теперь тайным, кабинетным делом короля и его министров, неподотчетным никакому надзору, а пространство двора, где король являл себя своим подданным, освобождалось от прямых политических функций и становилось пространством досуга. Для своего окружения монарх становился не столько деловитым политиком или доблестным военачальником, сколько исполнителем первой роли в спектакле двора, как будто занятого одними увеселениями. При дворе стали востребованы искусства разного рода — музыка, живопись, литература, театр, — которые делали саму власть и ее повседневное бытование произведением искусства.
Покровительство искусствам и превращение их в язык двора и власти было одним из главных свойств придворной культуры с самых первых ее шагов в Италии эпохи Возрождения, когда римские папы и флорентийские герцоги из рода Медичи заказывали и вознаграждали работы Микеланджело и Рафаэля. Таким образом в закрытом пространстве резиденций создавалась особая форма монаршей харизмы. Помимо юридических прав на престол и способности карать, королевская власть основывалась теперь на определенном режиме чувств, предлагавшем подданным — в первую очередь дворянам, имевшим доступ ко двору, — испытывать личную любовь к королю и восхищение им. И в романе мадам де Лафайет, и в исторической практике Людовика красота и привлекательность короля как будто приравнивалась к его способности покорить себе чувства своих подданных.
Придворное пространство требовало вытеснения политики и войны, отвлекало от нее внимание и силами разных искусств создавало сказку, новый рыцарский роман о прекрасном, всемогущем, не знающем горя короле и его придворных, которым есть дело только до любви. Спектакль благополучного двора нужен был затем, чтобы в эпоху затяжных кризисов приручить и вывести из поля зрения угрозу политического насилия, — но это значит, что катастрофа всегда оставалась в подтексте этого спектакля. Неслучайно в «Арапе Петра Великого» Пушкин описывал увеселения французского двора преемника Людовика в начале XVIII века как предвестие будущей революции: «Оргии Пале-Рояля не были тайною для Парижа; пример был заразителен. На ту пору явился Law; алчность к деньгам соединилась с жаждою наслаждений и рассеянности; имения исчезали; нравственность гибла; французы смеялись и рассчитывали, и государство распадалось под игривые припевы сатирических водевилей».
Русский двор тоже жил в постоянных колебаниях между кризисом и реставрацией, насилием и его вытеснением. За царствованием Алексея Михайловича, при котором сложилась уже придворная культура со своей литературой и даже театром, последовал затяжной политический кризис. Он охватывал недолгое царствование Федора Алексеевича и правление его сестры царевны Софьи от имени двух недееспособных братьев-царей, Ивана и Петра. Важнейшей силой в этот момент оказались московские солдаты, стрельцы, поднявшие в 1682 году кровопролитный бунт. Царь Петр, вышедший единовластным победителем из этих схваток, в ходе своих прославленных войн, путешествий и реформ выказывал живейший интерес к разным сторонам западного политического и культурного опыта. Но придворное общество с его замкнутостью и этикетом долгое время не привлекало Петра или даже прямо отталкивало. Устойчивый двор начал воссоздаваться в новопостроенном Петербурге только в последние годы царствования Петра и укрепился при его преемниках и преемницах. Петербург, основанный царем на отвоеванных у Швеции территориях, сам представлял собой — особенно поначалу — царскую резиденцию, демонстративно удаленную от старой столицы — Москвы. Постепенно разрастаясь, город выстраивался вокруг царских дворцов, Зимнего и Летнего, и садов. В окрестностях Петербурга возникали начиная с петровских времен более камерные резиденции, такие как Петергоф, Царское Село и Ораниенбаум. Эти резиденции обеспечили пространство двоякого рода: с одной стороны, в них складывалось придворное общество с его развлечениями, с другой — они делали возможными дворцовые заговоры и перевороты, главный институт передачи власти в России XVIII века.
Именно так в 1741 году, через шестнадцать лет после смерти Петра, взошла на престол его дочь Елизавета, которой предстояло царствовать двадцать лет. Ноябрьской ночью она с ротой гвардейцев вошла в Зимний дворец и арестовала правительницу Анну Леопольдовну с мужем и сыном, малолетним императором Иоанном. Начав свое царствование с вооруженного захвата власти и политических процессов, Елизавета вместе с тем избрала для себя роль любимой подданными монархини. С первых же часов правления она стала разыгрывать эту роль перед придворной аудиторией и скоро пустила в ход богатый инструментарий придворной культуры демонстративных увеселений. Театральные и оперные представления, придворные празднества, маскарады и балы стали важнейшей частью политического стиля, или «сценария власти», Елизаветы Петровны. Один из немногих русских поэтов этого времени, Василий Тредиаковский, писал в оде на ее восшествие:
Все зрите, се Елисавета
Сияет коль своим венцем!
Се в багрянице, с слов завета
Пресветло блещет коль лицем!
Прекрасна, щедра, справедлива,
Во всех добротах особлива,
На троне важно коль сидит!
Величие в императрице
Всяк зря и красоту в девице,
Да ону достодолжно чтит.
Комплимент красоте императрицы, звучащий на наш вкус неловко и подобострастно, был принципиально важен для придворного понимания власти. Красота Елизаветы оказывается тут наряду с величием и справедливостью одним из обличий ее господства, политической силой, которая привлекает к самозванной императрице сердца подданных. Речь идет, естественно, не о буквальных чувствах придворных к монархине (хотя в XIX веке друг Пушкина и декабристов поэт Вяземский предполагал, что другой одописец этого времени, Ломоносов, был влюблен в Елизавету). Речь идет скорее о публичной роли, так называемом сценарии власти, который закреплялся и пропагандировался в придворных сочинениях и увеселениях. Неслучайно в строфе Тредиаковского императрица оказывается зрелищем, к которому должны быть прикованы все взгляды и соответствующие им эмоции: все зрите! Монаршая харизма разворачивается как своего рода театр, навязывающий вовлеченным в него подданным определенные коллективные эмоции: почитание и любовь.
Неудивительно, что оперный и драматический театр оказывался важнейшей формой, в которой разрабатывались такие сценарии власти. Подобно Людовику XIV и своему деду царю Алексею Михайловичу, Елизавета покровительствовала театру — при дворе имелась итальянская опера, а также французская драматическая труппа. Вдобавок к этому в царствование Елизаветы, в 1756 году, был учрежден русский театр — русскоязычная придворная труппа, которую возглавил самый успешный драматург этой эпохи Александр Сумароков. Елизавета приказывала своим придворным посещать еще не очень привычные им театральные представления, иногда даже посылала полицейских с тем, чтобы доставить прогульщиков в театр. Театральный зал, где императрица и ее реакция на происходящее на сцене были на виду не меньше актеров, становился важнейшей территорией придворной культуры.
Пожалуй, главное театральное событие елизаветинского царствования, по которому хорошо видно переплетение западной культуры и политики в пространстве двора, произошло вскоре после ее восшествия на престол. Весной 1742 года, сразу после коронации Елизаветы в Московском Кремле, в специально выстроенном театре в Москве начались представления оперы «Милосердие Титово» на слова венского придворного либреттиста Пьетро Метастазио (это либретто в XVIII веке много раз перекладывалось на музыку и нам лучше всего известно в версии Моцарта). Московские представления, по свидетельству современника, пользовались огромным успехом — их посетило несколько тысяч дворян, собравшихся в столицу в честь коронации. Мест не хватало, а написанное
При этом в опере публично разыгрывались вполне устрашающие стороны императорской власти. Царствование Елизаветы началось с политического процесса над вельможами, которые якобы препятствовали ей раньше занять престол. В январе 1742 года участники этого воображаемого заговора во главе с фельдмаршалом Минихом и вице-канцлером Остерманом были приговорены к смерти и выведены на эшафот, где им объявили высочайшую милость: казнь заменили вечной ссылкой в Сибирь. Эту несостоявшуюся казнь современники именовали «мрачной трагедией». К тому же она напоминала оперу «Милосердие Тита»: там римский император Тит лично расследует направленный против него заговор и в последний момент прощает подозреваемого, приговоренного к публичной казни, но оказавшегося невиновным. Придворный театр не только увеселял подданных новой императрицы, но и напоминал им об опасностях политического сопротивления и мощи карательного аппарата. Как и при Людовике XIV, всю жизнь гордившемся разгромом Фронды, формы увеселения и ликования оказывались оборотной стороной политического террора.
После двух политических процессов Елизавета отказалась от демонстративного насилия такого рода, ввела мораторий на смертную казнь и объявила милость, а не устрашение главным свойством своего правления. Культурные формы, которые разрабатывались при дворе и обращались к более широкой публике столиц, стали узловым элементом политического режима. В столице, населенной влиятельными министрами и гвардией, привыкшей к своей роли в переворотах, Елизавета начала воспитывать «придворное общество», или, как это называл Людовик XIV, «общество удовольствий». Важнейшей его частью была вежливость, пристойное поведение, которое требовало покорности старшим по званию и обходительности с равными, то есть вытеснявшее социальные конфликты и сопутствовавшее им насилие. Надо сказать, что и в Европе, и в России XVIII века эта вежливость приживалась сложно и совершенно не была настолько само собой разумеющейся, как мы можем предположить. Ссоры и драки придворных, например за места в театре, были обычным делом. На этом фоне зарождающийся при Елизавете придворный этикет требовал серьезных усилий и мог осуществляться только в закрытых пространствах придворных празднеств.
Одним из любимых увеселений Елизаветы были маскарады, в которых женщины надевали мужские наряды и наоборот. Говорили, что Елизавета любила их потому, что только в мужском наряде могла показывать свои красивые ноги. Эротизированная демонстрация тела императрицы была вписана в игру, являвшую всем ее власть над гендерным и социальным обликом своих подданных в эпоху, когда общественное положение человека прямо выражалось в его наряде. При Елизавете, благодаря ее фавориту Ивану Шувалову, русский двор заговорил
Эта культурная политика была с размахом продолжена Екатериной II. Она взошла на престол в 1762 году, вскоре после смерти Елизаветы, свергнув ее наследника и своего супруга Петра III, и счастливо правила более тридцати лет. Шестнадцать лет она провела при елизаветинском дворе и училась у Елизаветы науке править. Если Елизавета доверяла инициативу своему фавориту, Екатерина сама была и деятельным политиком, и идеологом своего правления. Сразу после переворота, в итоге которого были убиты два ее династических конкурента — сам Петр III и свергнутый еще Елизаветой император Иоанн, — Екатерина энергично принялась царствовать. Она стала обдумывать масштабные политические реформы, которые должны были преобразовать Россию в соответствии с западными политическими учениями. Одновременно она отметила свое восшествие на престол грандиозным маскарадом «Торжествующая Минерва» (то есть примерно «торжество мудрости»), показанным на Масленицу 1763 года жителям Москвы. Этот маскарад должен был, развеселив даже простых людей изображениями разных пороков, вовлечь их в «общество развлечений», в котором императрица собиралась перевоспитывать свою нацию.
Испробовав диалог с широкими слоями населения в Уложенной комиссии 1767–1768 годов, Екатерина после этого адресовала свою культурную деятельность главным образом обществу двора и узкому кругу образованного дворянства двух столиц. Она не только продолжала покровительствовать театру, но и сама сочиняла и ставила пьесы. При разросшемся дворе Екатерина создавала пространства неформального — или менее формального — общения. Этот высочайший стиль отражен в знаменитом портрете императрицы кисти Владимира Боровиковского, где она представлена в загородной резиденции в нецеремониальном наряде, и в оде Гавриила Державина «Фелица»:
…Почасту ходишь ты пешком,
И пища самая простая
Бывает за твоим столом;
Не дорожа твоим покоем,
Читаешь, пишешь пред налоем…
Самое известное описание такого поведения Екатерины находится в историческом романе Пушкина «Капитанская дочка». Желая спасти своего жениха, Петрушу Гринева, уличенного в содействии бунтовщику Пугачеву, Маша Миронова приезжает в Царское Село, загородную резиденцию императрицы, просить милости.
«Марья Ивановна благополучно прибыла в Софию и, узнав на почтовом дворе, что Двор находился в то время в Царском Селе, решилась тут остановиться. <…>
На другой день рано утром Марья Ивановна проснулась, оделась и тихонько пошла в сад. Утро было прекрасное… Вдруг белая собачка английской породы залаяла и побежала ей навстречу. Марья Ивановна испугалась и остановилась. В эту самую минуту раздался приятный женский голос: „Не бойтесь, она не укусит“. И Марья Ивановна увидела даму, сидевшую на скамейке противу памятника».
Как будто не узнавая в своей собеседнице императрицу, Маша Миронова горячо, с нарушением этикета доказывает ей невиновность своего жениха. В этот же день Екатерина снова призывает ее к себе и объявляет о помиловании Гринева. В этой вымышленной сцене Пушкин точно передает политическое устройство якобы частного пространства двора. За спиной у неузнанной дамы Маша видит «памятник в честь недавних побед графа Петра Александровича Румянцева», напоминающий о причастности Царского Села к большой политике. Частный, нецеремониальный облик императрицы не ослабляет, но усиливает эффект ее самодержавного всевластия — ее могущество коренится не в публичных ритуалах и официальных помещениях, но в ее собственной персоне, в личной харизме. «Человечность» — мягкость и снисходительность императрицы — заставляет Машу Миронову и читателей этой сцены полюбить ее. Но эта человечность — лишь одно из многих обличий неограниченной власти, стоящей выше юридических процедур. Замкнутое и безопасное пространство резиденции должно воплощать устойчивость этой власти, но оно бессильно предотвратить кризисы вроде Пугачевского восстания. Вместе с маской милости монархия сохраняет в своем распоряжении устрашающую машину публичного насилия. Освобожденный «по именному повелению» Гринев, как пишет Пушкин, «присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу».
Действие пушкинского романа предшествует Великой Французской революции, с которой как будто бы началась новая эра всенародной политики и придворное общество должно было остаться в прошлом. Однако последовавшая за революционными войнами эпоха реставраций и империй, растянувшаяся на весь XIX век, показала живучесть монархии и монаршего двора как институтов авторитарной власти. Образцом для нее надолго остался революционный генерал Наполеон Бонапарт. Провозгласив себя императором, он лично придумывал титулы, чины и наряды для своего двора и даже из разоренной Москвы отсылал в Париж распоряжения по придворной части.