Древний Новгород: от призвания варягов до республики

Как была устроена Новгородская республика и была ли она демократией

Автор Павел Лукин

«Подайте ж мне чару большую мою,
Ту чару, добытую в сече,
Добытую с ханом хозарским в бою, —
За русский обычай до дна ее пью,
За древнее русское вече!

За вольный, за честный славянский народ!
За колокол пью Новаграда!
И если он даже и в прах упадет,
Пусть звон его в сердце потомков живет —
Ой ладо, ой ладушки-ладо!»

Эти слова, обращенные к «азиату» Змею Тугарину, вложил в уста князя Влади­мира Красное Солнышко в своей балладе Алексей Константинович Толстой. В них, пожалуй, ярче всего отразилось то, что можно назвать «новгородским мифом» русской истории. Мифом не в том смысле, что явлений и событий, которые можно связывать с новгородской «вольностью», не суще­ствовало, а в том смысле, что в представлениях публики о Новгороде, в публи­цистиче­ских произведениях и даже в ученых трудах, посвященных его исто­рии, тесно переплелись научное знание, идеология и культурные предпочте­ния. Можно сказать, что у каждой эпохи и у разных направлений общественно-политиче­ской мысли был свой Новгород. Поэтому можно даже говорить о бы­товании не одного, а как минимум двух мифов о Новгороде и их бесчис­лен­ных вариаций.

Сразу после падения независимости Новгорода в 1478 году родился так назы­ваемый «черный миф» о Новгороде, представлявший новгородцев извечными смутьянами, мятежниками, предателями и даже отступниками от истинной веры. Московский летописец, работавший вскоре после присоединения Нов­города к Москве, сформулировал эти представления в кратком, но емком ком­мента­рии к более раннему летописному тексту, послужившему для него источ­ником. Переписывая сообщение об изгнании из Новгорода одного из князей в XII веке, московский летописец добавил к более раннему рассказу следующее: «Таков бо бе  То есть «таков ибо был». обычай окаянных смердов изменников».

Образ новгородцев как «окаянных смердов-изменников» с тех пор неодно­кратно воскресал в науч­ной историографии, популярной литературе и публи­цистике. По мере измене­ния литературной моды и накоп­ле­ния научных знаний он «аран­жи­ро­вался» по-разному, но всегда был при­зван обосновать один и тот же нехитрый тезис: ликвидация независимости Новгорода и его специфического устройства была закономерной, а значит, в конечном счете и оправданной.

В XVIII веке, в пери­од, когда могущество российского самодер­жавия двигалось к своему зениту, все, что в русской исто­рии так или иначе отклонялось от этой само­дер­жавной тенденции, при­нято было крити­ко­вать, но уже с более рацио­нали­стических позиций. Герхард Фридрих Миллер — работавший в России немец­кий ученый и официаль­ный исто­риограф Россий­ской империи (между прочим, он, наряду со своим оппо­нентом Ломоносовым, был одним из первых ученых, опреде­лив­ших новгород­ский политический строй как республикан­ский) — писал, вполне в духе средне­вековых летопи­сей, о том, что присоеди­нивший Новгород мо­сковский вели­кий князь Иван III наказывал новгородцев за их «непослушание и бешенство». В то же время Миллер рассуждал о том, что «надлежа­ло усмирить» Новгород, чтобы «поло­жить основание к следую­щей высокой власти и об­шир­ности Россий­ского государства». Здесь уже содер­жа­лась та составляющая новгород­ского черного мифа, которая, видоиз­меняясь в зависимости от идео­логической и научной моды, сохранялась вплоть до со­вет­ского и даже до нынеш­него времени: Новгород был обречен, а его при­соеди­­нение к Москве было хорошо уже тем, что создало территориальную основу России и укрепило государственность.

В советское время черный миф о Новгороде обогатился социально-классовыми чер­тами, которые были присущи господ­ствовавшему тогда в историографии марксизму. Утверждалось, что к концу существования Новгородской респуб­лики новгородские вольности по существу превратились в формальность, и что в сохране­нии независимости был заинтересован только господствующий класс — бояре, а простой люд стремился к присоединению к Москве. Сохраня­ются такие оцен­ки и сейчас. Например, современный исследователь Новгорода академик Ва­лен­тин Янин подчеркивает, что направленная против Москвы политика бояр­ского правительства Новгорода была «лишена поддержки со стороны народных масс», к моменту присоединения Новгорода вечевой строй был по сути уничто­жен и о каких-либо «проявлениях демократии» в это время говорить уже не при­ходится. Утрата Новгородом независимости оценивается здесь сугубо поло­жи­тельно, как сыгравшая «в высшей степени выдающуюся роль в истории нашего Отечества».

Параллельно с черным мифом существует и «золотой миф» о Новгороде. Его пред­посылки можно обнаружить еще в средневековых новгородских ис­точни­ках, в которых сами новгородцы с гордостью называют себя «мужами воль­ными». Однако осмысление его относится к значительно более позднему времени и отразилось сначала не в научных трудах, а в художественной литературе и в публицистике.

Писатель и драматург второй половины XVIII века Яков Княжнин в трагедии «Вадим Новгородский» (посвященной, кстати, мифическому персонажу) устами одного из героев восклицает:

«Доколь не осветит луч солнца наших глаз,
На самой площади, нам прежде толь священной,
Новградский где народ, свободой возвышенный,
Подвластен только быв законам и богам,
Уставы подавал полнощным всем странам».

Имеется в виду, конечно, вечевая площадь, а новгородцы — в соответствии с традициями литературы классицизма — стилизуются под республиканских героев Античности.

Особенно популярен Новгород с его вольностями был среди оппозиционных литераторов. Радищев посвятил Новгороду отдельную главу в своем «Путеше­ствии из Петербурга в Москву», где утверждал, что «Новгород имел народное правление». В его интерпретации, в конфликте Новгорода с Москвой была виновата, естественно, последняя. Недовольный «сопротивлением… респуб­лики», московский властитель «хотел ее разорить до основания».

Еще резче высказывался уже в XIX веке поэт-декабрист Кондратий Рылеев:

«И вече в прах, и древние права,
И гордую защитницу свободы
В цепях увидела Москва».

И далее (от имени новгородцев):

«Решать дела привыкли мы на вече,
Нам не пример покорная Москва».

Когда в 1860-е годы, в царствование императора Александра II, в России начались либеральные «Великие реформы», задачей которых была отмена крепостничества и модернизация страны, дух этого времени стал способ­ство­вать поискам истоков демократических начал на Руси. Ведь одной из важней­ших реформ было учреждение выборных органов местного самоуправления: земств и городских дум. В том же 1867 году, что и цитировавшееся выше стихо­творение А. К. Толстого, вышла книга историка права Василия Сергеевича «Вече и князь». В ней подчеркивалось значение самоуправления в древнерус­ских городах, и, конечно, прежде всего в Новгороде.

Жив золотой миф и сегодня. С учеными — сторонниками Москвы спорят защитники новгородских вольностей. В одной из таких работ, вышедшей относительно недавно, можно прочитать, например, что «к московскому взятию вечевой Новгород приближался, не исчерпав своего исторического потенциала», а погиб он не из-за внутренних противоречий, а в результате удара извне.

Таким образом, и сегодня история Новгорода вызывает острые дискуссии. Чтобы хотя бы попробовать разобраться в их соотношении с реальными историческими фактами, начать придется издалека — с самых ранних этапов истории Новгорода, поскольку довольно большой популярностью пользуется концепция, согласно которой предпосылки республиканского строя Новгорода следует искать в глубокой древности.

В древнейших сохранившихся летописных повествованиях конца XI — начала XII века рассказывается о том, как в середине IX века славянские и финноязыч­ные племена севера Руси изгнали за море варягов, которым они платили дань. Когда после этого между ними началась вражда, они направили к варя­гам послов и призвали варяжского князя Рюрика с братьями Синеyсом и Трувoром. По одной летописной версии, Рюрик сначала вокняжился в Ладоге (ныне село Старая Ладога в Ленинградской области) и только потом перебрался в Новго­род, по другой — сразу прибыл в Новгород. Именно Рюрику предстояло стать основателем династии, правившей на Руси до эпохи Смутного времени.

Призвание варягов в «Повести временных лет» датируется 862 годом, и эта дата считается условным началом русской государственности, хотя нет ника­ких сомнений в недостоверности древнейшей летописной хронологии (разде­ление на годы было произведено в начальном летописании позднее, задним числом).

Летописный рассказ о Рюрике вызвал в XVIII веке, когда в Российской империи только начиналось становление научной истории, острые споры между так назы­ваемыми норманнистами и антинорманнистами (от слова «норманны», буквально «северные люди» — так в Средние века называли скандинавов). Норма­­нни­­сты исходили из того, что раз племена севера Руси при­звали на кня­же­ние именно варягов, то и основателями Русского государ­ства надо считать пришлых иноземцев — скандинавов. Антинорманнисты в ответ на это всеми силами стремились доказать, что и первые русские князья, и сами лето­писные «варяги» были нескандинавского происхождения. По поводу про­ис­хо­ждения варягов антинорманнистами выдвигались разные версии. К примеру, Ломо­но­сов отождествлял их с пруссами — онемеченным народом, жившим в При­бал­тике, — считая последних славянами, хотя на самом деле они были балтами, род­ствен­ными совре­менным литовцам и латышам. Впоследствии у варя­гов искали славянские, финские, кельтские и даже тюркские корни.

Поскольку в центре повествования находилось объедине­ние новгородских словен (одна из восточнославянских догосударственных территориально-политических общностей, наряду с полянами, древлянами, кривичами, вятичами и другими; жили в бассейне озера Ильмень), а Рюрик, согласно летописи, вокняжился именно в Новгороде, то «призвание варягов» оказалось тесно связанным с новгородской историей. В частности, возникла концепция о том, что акт призвания представлял собой некий договор, ограничивший княже­скую власть и ставший основой для развития республиканского строя в позд­нейшее время. Есть и историки, которые спорят с этой концепцией, полагая, что на самом деле север Руси был захвачен скандинавами, как это было и в ряде других регионов Европы. Но, поскольку все сведения об этом ограничиваются поздними и легендарными летописными рассказами, какие-то определенные суждения здесь вряд ли возможны. Речь идет даже не о гипо­те­зах, а о догадках.

То, что варяги не сыграли в образовании государства первостепенной роли, хорошо видно из того, что социально-экономический и политический строй Руси оказался больше похожим на устройство других стран Центральной и Во­сточной Европы, чем на устройство скандинавских королевств. В частно­сти, на Руси, как и в Польше, Чехии, Венгрии, государство играло весьма значи­тельную роль — в том числе в организации хозяйственной жизни.

С другой стороны, данные лингвистики однозначно указывают на то, что имена первых русских князей были скандинавскими и значительная часть элиты ранней Руси также носила скандинавские имена. Археологические раскопки выявили на территории Руси IX–X веков скандинавское присутствие, в том числе на северо-западе. Вероятно, наличие в княжеском войске опытных и хо­ро­шо вооруженных воинов скандинавского происхождения сыграло опре­де­­лен­ную роль и в том, что князьям Рюриковичам удалось объединить под своей властью всю огромную территорию, населенную восточными славянами. Такого не произошло ни у западных славян, ни у южных, на терри­ториях кото­рых возникло несколько раннесредневековых государственных образований.

Споры вокруг норманнской теории в настоящее время не имеют к науке ника­кого отношения и носят чисто политико-идеологический характер. В извест­ном смысле они представляют собой «бой с тенью», поскольку ника­кого «норманнизма» как единой теории сейчас не существует. Подав­ляющее боль­шинство и отечественных, и зарубежных ученых признают как очевидный факт упомянутые элементы славяно-скандинавского взаимо­действия, но очень по-разному оценивают его масштабы и значение в истории Руси.

Уже во второй половине X — начале XI века Новгород стал значительным для того времени центром, уступавшим только Киеву — «матери городов русских» и рези­денции старшего в роду Рюриковичей князя. Опираясь на Нов­город, члены правящей династии распространяли свою власть на сосед­ние территории. Впоследствии Новгороду подчинялась гигантская периферия, простиравшаяся от верховьев Волги на юге до Белого моря на севере и от Бал­тий­ского моря на западе до отрогов Уральских гор на востоке.

Несмотря на то что главным центром Руси стал Киев, Новгород сохранял свое значение. Князья знали, что их династия началась на Северо-Западе (или верили в это, зная соответствующие летописные предания). Гораздо позже, в начале XIII века, владимирский князь Всеволод Большое Гнездо, отправ­ляя своего сына на княжение в Новгород, подчеркивал, какая ему выпала честь: «На тобѣ Богъ положилъ… старѣишиньство во всеи братьи твоеи, а Новъгородъ Великыи старѣишиньство имать кнѧженью во всеи Русьскои земли». То есть его сын — как старший среди братьев — по спра­ведливости будет править в Новгороде, где впервые на Руси появилась княжеская власть.

Новгород, однако, вошел в историю отнюдь не благодаря князьям (там так и не сформировалось своей княжеской династии, как это произошло в боль­шин­стве древнерусских земель), а благодаря своему специфическому полити­ческому строю, который многие историки называют республиканским.

В последнее время некоторые авторы избегают называть Новгород республи­кой. Вероятно, они стремятся таким образом соблюсти источниковедческую точность. Действительно, такого термина в источниках нет, это научное поня­тие. Сами новгородцы называли свое политическое образование иначе: сначала просто Новгород, а с XIV века — Великий Новгород. Происхождение обозначе­ния «Великий Новгород» точно не известно, но интересно, что оно впервые — еще в XII веке — появляется не в новгородском, а в южнорусском летописании, конкретно — в Киевском своде в составе Ипатьевской летописи. Возможно, это связано с тем, что южнорусские летописцы стремились таким образом отличить «Новгород Великий» на Волхове от территориально близкого к Киеву Новгорода Северского в Черниговской земле. И только потом это обозначение проникло на Северо-Запад Руси, где было подхвачено гордившимися своими вольностями новгородцами. Для них эпитет «Великий» подчеркивал особые значение и статус Новгорода.

В то же время говорить о становлении в Новгороде республиканского строя вполне правомерно. И лучше не использовать при этом такие часто встре­чающиеся определения, как «боярская» или «феодальная республика».

Очень рано в Новгороде сформировалась независимая от князя знать — бояре или, как их чаще называли в Новгороде того времени, «передние» или «вяч­шие» (т. е. бóльшие) мужи. Высшая власть принадлежала назначавшемуся из Киева князю-наместнику, но своей княжеской династии в Новгороде не сло­жилось. Уже с конца XI века вместе с князем Новгородом управлял избирав­шийся самими новгородцами посадник. Все большее значение приобретало вече — народное собрание.

Окончательно укрепилась новгородская вольность после бурных событий 1130-х годов, когда оттуда был изгнан сын киевского князя Мстислава Великого Всеволод. После этого князей в Новгород, как правило, приглашало вече. Без согласия новгородцев князь теперь не мог принимать никаких важных решений, то есть княжеская власть в Новгороде существовала, но была ограни­ченной: князь не мог вмешиваться во внутренние дела городского управления и смещать должностных лиц. Вместе с посадником он вершил суд, а во время войны возглавлял новгородское войско.

В территориальном отношении город Новгород делился на две стороны — Софийскую и Торговую. Стороны, в свою очередь, подразделялись на концы (районы), а концы — на улицы. Концы собирали свои веча, там выбирали кон­чанского старосту (посадника). Улицами управляли уличанские старосты, также выборные. Полноправными новгородцами считались только члены кончанских объединений, т. е. горожане. Население огромной Новгородской земли фактически не принимало никакого участия в обсуждении и решении важнейших политических вопросов.

Общегородское собрание — вече — избирало высших должностных лиц: посад­ника, тысяцкого и архиепископа. Относительно того, кто имел право участво­вать в вече, высказываются разные мнения, но источники единодушны: такое право принадлежало членам кончанских объединений. Важнейшую роль среди новгородских должностных лиц играл посадник. Он возглавлял городскую власть и войско, заключал договор с князем, вел дипломатические переговоры, вместе с князем вершил суд. Тысяцкий представлял в городском управлении торгово-ремесленное население, ведал судом по торговым делам. Новгород­ский архиепископ являлся главой новгородской епархии. С середины XII века его выбирало вече и утверждал киевский митрополит. Помимо руковод­ства церковными делами, архиепископ участвовал в принятии всех важнейших политических решений. На вече избирался также архимандрит — глава новго­родского монашества.

Политический строй Новгорода в значительной степени схож со строем других европейских средневековых республик, в частности западнославянских город­ских республик Западного Поморья (балтийское побережье современных Поль­ши и Германии), таких как Щецин или Волин, торговых республик Италии и Далмации: Венеции, Генуи, Дубровника и др.

Чрезвычайно интересна культура Новгорода. Собственно, средневековый Новгород является, пожалуй, главным резервуаром наших знаний о культуре и повседневной жизни Древней Руси. Новгород славен своими многочислен­ными храмами, среди которых такие уникальные памятники, как древнейший древнерусский храм — Софийский собор (XI век) или церковь Спаса Преоб­ра­жения на Ильине улице с фресками выдающегося византийского мастера Фео­фана Грека (XIV век). Благодаря Новгороду мы можем получить информацию о тех сторонах жизни, которые были ранее неизвестны. Ведь лето­писцы инте­ресовались в основном деяниями князей и «большой полити­кой» в целом. Что ели древнерусские люди, во что они играли, как воспиты­вали детей, — все это и многое другое мы узнаем благодаря масштабным археоло­гическим раскопкам, вот уже несколько десятилетий ведущимся в Новгороде. Самым блестящим их результатом стало, конечно, открытие берестяных гра­мот. Среди них были обнаружены даже такие нетривиальные тексты, как лю­бов­ное послание и школьные упражнения мальчика Онфима, учившегося азбуке.

Северо-Западная Русь не была разорена в ходе Батыева нашествия, хотя и вы­нуж­­дена была платить дань в Орду. В Новгороде во второй половине XIII — XV веках продолжалось укрепление республиканского строя. Хотя со второй трети XIII века Новгород признавал верховную власть владимирского великого князя, в реальности, однако, полномочия князей там постепенно умень­шались. Князья уже не сами участвовали в управлении, но присылали наместников, которые представляли их в Новгороде. По-прежнему считалось, что высшая власть принадлежит всем жителям Новгорода, собиравшимся на вече, но всё богаче и могущественнее становились новгородские бояре. В их владении и во владении менее знатных землевладельцев, а также церкви находилось ко второй половине XV века уже более 90% новгородских земель.

Тем не менее, вопреки распространенным представлениям, даже самые низшие слои полно­правного населения Великого Новгорода вплоть до самых последних лет его независимости не хотели терять свою вольность и ценили ее. В одной из лето­писей рассказывается о возмущении новгородской «черни» на вече попыт­ками бояр в 1477 году пойти на компромисс с могущественной Москвой и признать московского великого князя своим «государем», т. е. безраздельным владыкой. Это возмущение привело к расправе черни с теми, кого она считала предателями.

По мере усиления Москвы и «собирания» ею русских земель становится все более ощутимым ее нажим на Новгород. В 1471 году в битве на реке Шелони новгородцы были наголову разбиты войсками великого князя московского Ивана III, а в 1478 году Новгород вынужден был сдаться на его милость уже без всякого сопротивления. Новгородская республика была ликвидирована, а ее свое­образный символ — вечевой колокол, созывавший новгородцев на собра­ния, — был вывезен в Москву. История республиканской модели средневековой русской государственности подходила к концу и полностью прекратила свое существование в 1510 году, когда Москвой была ликвидиро­вана вторая крупная русская средневековая республика — Псков.

Из сказанного выше следует, что черный миф Новгорода в значительной сте­пени не подкрепляется данными источников. Это, однако, не означает, что его нужно заменить золотым мифом и вслед за Радищевым и декабристами пред­ставлять себе Новгород как некую идеальную демократическую республи­ку, раздавленную авторитарной Москвой.

Во-первых, подавляющее большин­ство населения Новгородской земли участия в политической жизни не прини­мало, поэтому о демократии (во всяком случае, современного типа) здесь говорить не приходится. Во-вторых, даже если счи­тать устройство средневеко­вого Новгорода демократическим, то демократия эта была средневековой, а никак не либеральной. Полноправное население Новгорода воспринималось не как сообщество индивидов, наделенных поли­тическими и гражданскими правами, а как своего рода коллективная личность, общность «братьев», кото­рые всегда должны думать и действовать едино­душно. Если кто-то пытался противоре­чить воле коллектива, его ждала не оппозиционная скамья, а суровая расправа, иногда — умерщвление. Если же коллектив распадался на более или менее равные части (обычно это был раскол между разными кончанскими объ­еди­нениями), то в условиях отсутствия твер­дой «вертикали власти» — а в Новго­ро­де ее не было — дело нередко доходило до вооруженных столкновений.

В-тре­тьих, наконец, и для многих адептов черного мифа (особенно среди исто­ри­ков советского времени), и для адептов золотого мифа характерна некоторая идеа­лизация «настоящей демократии» как таковой. Первые считают, что Нов­город потерпел поражение из-за того, что отказался от нее, из-за того, что, по их мнению, в нем от управления были отделены низы общества. Вторые же полагают, что Новгород не отказывался от демократии, и оплакивают ее унич­то­жение в 1470-е годы. Однако новгородскую «демократию» не стоит идеали­зировать. Она действительно просуществовала до самого конца новго­род­ской незави­симости, но это был режим по-своему как минимум ничуть не более «мягкий» или «либеральный», чем московская монархия.

Кроме того, позволительно задать вопрос: а так ли уж было полезно для выжи­вания Новго­рода сохранение в нем коллективистской вечевой «демократии»? В просуще­ство­вавших до рубежа XVIII–XIX веков Венецианской и Дубровниц­кой рес­пуб­ликах очень рано самый «демократический» орган власти — народ­ное соб­рание — утратил всякое значение и фактически перестал существовать. Консо­ли­дация аристократии, которой и в Венеции, и в Дубровнике безраз­дельно принадлежало право на участие в политической жизни, способствовала стаби­ли­зации режима и устранению угрозы внутреннего раскола. Кто знает, как бы сложилась судьба Великого Новгорода, если бы в 1470-е годы его элита не раскололась бы на промосковскую и пролитовскую партии? Если бы эти боярские партии не были заинтересованы в мобилизации в свою поддержку «клиентов» — «худых мужиков-вечников», как их называет летопись? Если бы они смогли выработать согласованный политический курс?

Так или иначе, история Новгорода представляет собой наглядное опроверже­ние кочующих из статьи в статью, из выступления в выступление тезисов о якобы извечном русском деспотизме, о несовместимости православия с республиканским строем, в общем, того, что упомянутый в самом начале А. К. Тол­стой иронично характеризовал в одном из писем с помощью возды­ханий: «Божья воля! <…> Несть батогов  Батог — палка или толстый прут, использо­вав­шийся для телесных наказаний в России в XV–XVIII веках. аще не от Бога». Как европейская сред­не­вековая республика Новгород остается интереснейшим и неоцененным по до­стоинству явлением русской истории.