Пушкин и феномен национального гения

Почему Пушкин стал главным русским поэтом

Автор Андрей Зорин

В июне 1880 года в Москве открывали памятник Пушкину. Это событие стало громадным трехдневным празднеством, торжеством русской литературы, начи­­навшей в то время обретать мировое признание. Перед толпами почита­телей выступали Ключевский, Тургенев, Аксаков… Но главной сенсацией стала Пушкинская речь Достоевского, которая явилась завещанием писателя, скон­чавшегося через полгода.

Свою речь Достоевский начал цитатой из Гоголя, который за полвека до этого назвал Пушкина «чрезвычайным и, может быть, единственным явлением русского духа», «русским человеком в его развитии, каким он, может быть, явится чрез двести лет». Достоевский назвал Пушкина еще и явлением проро­ческим и говорил не только и даже не столько о самом поэте, сколько о буду­щем предназначении России. Мысль, что о характере целого народа можно судить по твор­­честву одного (пусть даже и гениального) поэта, не показалась никому ни странной, ни удивительной. Напротив того, ко второй половине XIX века она уже успела получить общее признание. А русская литература ощущалась всеми как главное национальное достояние и центр духовной жизни всего народа.

Русская поэзия шла к такому общественному статусу более ста лет. Первые писатели Нового времени, которые появились в России после Петровских реформ, за редкими исключениями были государственными чиновниками, получавшими жалованье за свои литературные труды — прежде всего за заказ­ные переводы и стихи по случаю придворных праздников. Один из создателей русского стихосложения, Василий Тредиаковский, был зверски избит по при­казу кабинет-министра Артемия Волынского за то, что отказался написать стихо­творение на свадьбу придворных шутов. Вельможа счел, что поэт пре­ступно пренебрег своими прямыми обязанностями. Тредиаковский был вы­нуж­ден подчиниться и написал поздравительную эпиталаму, начинавшуюся строкой «Здравствуйте, женившись, дурак и дура».

Чуть позже Ломоносов, также по долгу службы обязанный писать оды и по­хваль­ные царствующим особам, уже пытался реализовать в них свою мечту о вы­сочайшем покро­ви­тельстве просвещению и наукам. Ломоносов также пере­вел на русский язык слова Гора­ция о том, что именно поэты создают славу героев и правителей в веках:

Герои были до Атрида,
Но древность скрыла их от нас.
Что дел их не оставил вида
Бессмертный стихотворцев глас.

Атрид — это греческий царь Агамемнон, воспетый в «Илиаде» Гомера. Веро­ятно, руководствуясь этими соображениями, Екатерина II, прочитав понра­вившуюся ей «Оду на великолепный карусель» Василия Петрова, написанную по случаю конного праздника при дворе, назначила поэта своим придворным чтецом, а затем библиотека­рем. А потом, познакомившись с одой Державина «Фелица», даже произвела того в губернаторы — исключительно потому, что ей понравились поэтические похвалы.

Тебе единой лишь пристойно,
Царевна! свет из тьмы творить;
Деля Хаос на сферы стройно,
Союзом целость их крепить;
Из разногласия согласье
И из страстей свирепых счастье
Ты можешь только созидать.
Так кормщик, через понт плывущий,
Ловя под парус ветр ревущий,
Умеет судном управлять.

Но как бы ни рос социальный престиж поэзии, на протяжении всего XVIII века поэт сохранял подчиненное положение по отношению к монарху.

На рубеже столетий ситуация начинает меняться: во всей европейской культуре одновременно распространяются две взаимосвязанные концепции. Несколько упрощая, можно сказать, что это идея гения и идея народа. Слово «гений» возникло еще в Древнем Риме и обозначало тайного духа, незримо обитавшего в человеке, семье или местности и определявшего их свойства. Отсюда до сих пор сохранившееся в русском языке выражение «гений места». Потом посте­пенно это слово все чаще стало обозначать присутствие божества, одушевляю­щего творца. А с XVIII века — самого творца. Оригинальный ге­ний — вдохнов­ленный свыше — все чаще противопоставлялся ремесленнику, который пишет по выученным правилам и подражает предшественникам.

Немецкие литераторы 1770-х годов, которые разделяли эту концепцию, сами называли себя «бурными гениями». Почти одновременно в том же литератур­ном кружке зарождается представление о народе — не как о совокупности подданных того или иного монарха или приверженцев господствующей церкви, но как об особой исторической личности, обладающей своим харак­тером и неповто­римым складом души, который отражается прежде всего в языке, фольклоре и народных песнях. Наиболее сильно и определенно эту точку зре­ния сформу­ли­ровал Иоганн Готфрид Гердер:

«По языку, по тону и содержа­нию старинные песни представляют подлин­ное мышление своего племени… самый ствол, сердцевину нации. <…> Кто прене­бре­гает ими и не чувствует их, тот пока­зывает, что он так погряз в пустом подра­жательстве всему иностран­ному, так запутался в невесомой мишуре чуже­земного маскарада, что разу­чился ценить и ощущать все то, что состав­ляет тело нации. Следо­ва­тельно, он — искусственно привитый заморский побег или одиноко реющий в воз­духе, оторвавшийся от ветки листок».

Для Германии, разделенной на два десятка государств, такая идея означала единство народной жизни поверх государственных границ. Идея о том, что немецкий народ существует как единое целое, была сначала сформулирована в культурной плоскости, а затем перенесена в политическую. В XIX веке после­дователи Гердера создали на ее основе проект государственного объединения Германии.

На первый взгляд, концепции гения и народа противоречат друг другу. В фигу­ре оригинального гения подчеркнуто индивидуальное или даже индивидуали­сти­ческое начало. А образ народа, напротив того, предполагает преклонение перед началом коллективным. Однако в действительности между этими идеями существовала ясная внутренняя связь, позволившая им войти в мощ­ный резонанс. Гений — это именно тот, кто способен выразить душу на­рода как коллективной личности. Великий поэт (речь чаще всего шла именно о поэ­зии) — это тот, кто создает на языке своего народа произведения, вопло­щаю­щие его сокровенные чаяния и свойства.

В Германии на роль такого поэта постепенно выдвинулся Гете, который перво­на­ча­льно был одним из «бурных гениев», хотя сам в дальнейшем критически относился и к националистическим упованиям, и к так называемому языко­вому патриотизму своих поклонников. В Британии на эту роль был выдвинут интерпретированный в романтическом духе Шекспир. В Италии — Данте, в Испании — Сервантес. Из крупных европейских культур, пожалуй, лишь Франция не назначила своего народного гения — вероятно, потому, что пред­ставление о народе как об особой личности было специально нацелено на то, чтобы подорвать лидерство французской культуры, несомненное для эпохи Просвещения. В отличие от разделенной Германии, Россия была централи­зованной многонациональной империей, достигшей в первые десятилетия XIX века небывалого могущества, по крайней мере в военной сфере. И все же, чтобы чувствовать себя уверенно среди европейских народов, бурно про­буждав­­шемуся русскому национальному самосознанию требовался свой великий поэт.

После грандиозных побед русского оружия в кампании 1812–1814 годов ожи­дание гения достигло своей кульминации. В эти годы был еще жив Державин, чья слава певца побед Екатерины II была исключительно велика. Более того, воен­ная кампания выдвинула нового кандидата на роль первого поэта — Васи­лия Жуков­ского. Его «Певец во стане русских воинов» был самым попу­лярным стихот­ворением военных лет. А «Послание императору Алексан­дру» стало обоснованием внешне­политического и идеологического курса рус­ской монар­хии в первые годы после победы над Наполеоном. Но именно статус придвор­ных поэтов мешал им вос­при­ниматься в качестве поэтов народных. К тому же страна, пережившая, воз­можно, самый героиче­ский момент своей истории, напряженно ждала нового имени.

«Пришла пора — она влюбилась», — писал Пушкин в «Евгении Онеги­не» о чув­ствах, проснувшихся в Татьяне. Так и Россия — сразу же, с первого взгляда влю­билась в своего гения. Первыми откликнулись собратья. «Пушкин уже в лицее пере­щеголял всех писателей», — сказал Державин Сергею Тимофе­евичу Акса­кову, послушав, как юный поэт на лицейском экзамене читает свое стихотво­рение «Воспоминания в Царском Селе». «Задавит, каналья!» — писал восхи­щенный Вяземский Батюшкову после того, как они с Жуковским прочи­тали то же самое стихотворение. Получив письмо, Батюшков, в то время знаме­нитый поэт, отпра­вился познакомиться с 15-летним юношей в Царское Село.

Пуб­лика быстро подхватила эту оценку. А главное — в нее поверил сам Пуш­кин, точно почувствовавший, на какой источник ему необходимо ссылаться, чтобы обосновать легитимность своих притязаний. «И неподкупный голос мой / Был эхо русского народа», — написал он в послании к Плюсковой в 1819 го­ду. Стихотворение это было посвящено жене Александра I импера­трице Елизавете Алексеевне, популярной среди молодых вольнодумцев. Юный автор, еще не­давно выпущенный из лицея, чья литературная известность была основана на игривой поэме «Руслан и Людмила» и нескольких ненапечатанных стихо­творениях вольного содержания, позволял себе противопоставлять импе­ра­трицу ее царственному мужу. В отличие от Ломоносова, Державина или Жу­ков­ского, он чувствовал себя равным монарху, поскольку говорил с ним от ли­ца русского народа. Который в то время едва ли слышал его имя. Чита­тельская аудитория за пределами двух столиц была невелика и ограничивалась тонким образованным слоем.

Екатерина награждала и приближала к себе Петрова и Державина, Александр — Жуковского и Карамзина. Пушкина он сослал. Но в эпоху нараставшего обще­­ственного недовольства ссылка только подчеркнула статус молодого поэта, особенно выросший после появления так называемых южных поэм — «Кавказ­ского пленника», «Бахчисарайского фонтана», «Цыган». В этих поэмах Пушкин ориентировался на самое мощное и популярное явление современной ему евро­пейской литературы — байронизм. Просвещенная Европа пристально следила за творчеством и судьбой Байрона, ставшего едва ли не первой культовой фигу­рой (в современном смысле) в истории мировой литературы. Заставив своих байронических героев действовать в новоприсоединенных провинциях Россий­ской империи, на Кавказе, в Крыму и Бессарабии, Пушкин включал Россию в единую культурную жизнь европейских народов.

После разгрома декабристов император Николай I решился пойти навстречу начавшему формироваться в России общественному мнению и возвратить поэ­та в Петербург. Взяв Пушкина под личное покровительство, он подписался под устоявшейся к тому времени оценкой значения его творчества. Как из­вестно со слов раздраженного монарха, когда тот объявил поэту высочайшую милость, Пушкин немедленно присел на стол прямо в кабинете императора. Эта стран­ная связь, своего рода интимность, существовавшая между поэтом и монархом, подчеркивала особые свойства русского гения. Его тайную бли­зость и явное соперничество с государственной властью. Пушкин добросове­стно и ответ­ственно принял на себя обязанности поэта в их специфической русской версии. Он взялся предстательствовать перед престолом за страну и отчасти даже перед страной за престол. Фатальное взаимное непонимание обеих сторон, их существование в отделенных друг от друга мирах нашло свое отражение в «Медном всаднике», где, как проницательно заметила Ахматова, своеобразно преломилась история бунта на Сенатской площади, мучившая Пушкина до конца его дней.

…Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный! —
Шепнул он, злобно задрожав, —
Ужо тебе!..» И вдруг стремглав
Бежать пустился.

Пути власти и общества в России расходились непоправимо. Пушкин пытался преодолеть это расхождение, которое после его гибели становится фатальным. Столь же непримиримым оказался и конфликт народности и европеизма, опре­деливший вспыхнувшую после смерти поэта полемику западников и славяно­филов. Сам Пушкин, тоже увлекавшийся в 1830-е годы идеями народности и даже писавший сказки в фольклорном духе, пытался объединить эти два начала в своем «милом идеале», как он назвал Татьяну в последней строфе «Евгения Онегина». Его русская душой героиня «по-русски плохо знала»: «И выражалася с трудом / На языке своем родном». Она была в равной сте­пени сформирована «преданьями простонародной старины» и «обманами Ричард­сона и Руссо» — образцами, почерпнутыми из западноевропейских рома­нов.

По мере того как монархия утрачивала свою сакральность и престиж в глазах образованного общества, романтическая абстракция народа все больше наби­рала в значимости и весе. Если раньше поэзия была призвана прежде всего вос­певать победы государства, то теперь от нее ждали отражения глубин народ­­ной души. С 1830-х годов русская критика все больше размышляет о на­род­ности ли­тературы. Признанный гений у нее уже был — оставалось предста­вить его идеальным выразителем национального духа.

Конечно, задача изобра­зить самого европейского из русских поэтов вопло­ще­нием уникального русского характера была не из простых. В 1830-е годы попу­лярность Пушкина падает, а литературная критика даже пыталась опре­делить на роль народного поэта Крылова, чьи басни издавались немыслимыми даже для Пушкина тира­жами. И все же рядом с Шекспиром и Гете Крылов как-то не смотрелся. Побор­никам русской народности надо все же было пы­таться интерпретировать в сво­ем духе творчество уже признанного гения. Критик Иван Киреевский, впослед­ствии один из основателей славянофильства, пола­гал, что Пушкин прошел через три периода: итальянско-французский (когда в подражание Лудовико Ариосто написал «Руслана и Людмилу»); ан­глий­ский (когда, вдохновляясь Байроном, создавал южные поэмы) и высший, собственно русский, начавшийся с «Бориса Годунова». О тех же трех периодах в творчестве Пушкина говорил в своей речи Достоевский. Большую часть речи он посвятил Татьяне, в которой увидел тип женщины совершенно русской, уберегшей себя от наносной лжи, которая определила, с его точки зрения, личность Онегина. Однако Достоев­ский не стал противопоставлять нацио­наль­ность Пушкина его европеизму. Он нашел иное, вполне сильное и элегантное решение. Достоев­ский увидел в творчестве Пушкина важнейшую черту нацио­нального харак­тера, каким он представлялся автору «Братьев Карамазовых», — способность понимать другие народы лучше, чем те способны понимать себя сами. Он говорил:

«…В Европе были величайшие художественные мировые гении — Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры, но… ни у кого из них не видим этой способности, а видим ее только у Пушкина. Не в отзывчивости одной тут дело, а именно в изумляющей полноте перевоплощения. Эту спо­собность, понятно, я не мог не отметить в оценке Пушкина, именно как характернейшую особенность его гения, принадлежащую из всех всемирных художников ему только одному, чем и отличается он от них от всех. <…> Способность эта есть всецело способность русская, нацио­нальная, и Пушкин только делит ее со всем народом нашим, и, как со­вер­шеннейший художник, он есть и совершеннейший выразитель этой способности, по крайней мере в своей деятельности, в деятельности худож­ника».

В этом анализе есть отчетливое политическое измерение. Народ, способный понять душу других народов, является естественным лидером всемирной политической системы. Прославление всемирной отзывчивости пушкинского гения оказывается едва прикрытой легитимацией политических притязаний Российской империи. Достоевский не сомневался, что назначение русского человека — всеевропейское и всемирное. И стать настоящим русским, вполне русским, может быть, и значит только — стать братом всех людей, всех чело­веков. Он говорил:

«Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобре­тен­ная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоеди­не­нию людей. Если захотите вник­нуть в нашу историю после петровской реформы, вы найдете уже следы и ука­зания этой мысли, этого мечтания моего, если хотите, в характере общения нашего с европейскими племе­нами, даже в госу­дар­ственной политике нашей».

Миф о Пушкине обрел свою законченность и подобающую памятнику мону­ментальность. Конфликты между дворянским космополитизмом и роман­тическим национализмом, между лояльностью престолу и либеральным вольномыслием, которые составляли содержание мучений, поисков и кризиса в последние годы жизни поэта, оказались сняты в образе величественного про­рока идеи имперского мессианства. Ни советские, ни постсоветские идеологи не смогли добавить к этой мифологии ничего существенно нового.