Первая мировая война и русская культура
В пьесе Максима Горького «На дне» наивная девушка Настя пересказывает содержание бульварного романа «Роковая любовь»:
«Вот приходит он ночью в сад, в беседку, как мы уговорились… а уж я его давно жду и дрожу от страха и горя. Он тоже дрожит весь и — белый как мел, а в руках у него леворверт…
<…>
„Ненаглядная, говорит, моя любовь! Родители, говорит, согласия своего не дают, чтобы я венчался с тобой… и грозят меня навеки проклясть за любовь к тебе. Ну и должен, говорит, я от этого лишить себя жизни…“ А леворверт у него — агромадный и заряжен десятью пулями…»
Этот отрывок дает хорошее представление о массовом художественном вкусе начала XX века. Сегодня эта эпоха ассоциируется прежде всего с модернизмом, но в действительности это течение было далеко от того, чтобы стать мейнстримом. Массовое искусство, угождавшее невзыскательным вкусам обывателя, работало по совсем другим лекалам.
Сюжеты, подобные истории из бульварного романа «Роковая любовь» с его «леворвертом», использовались в многочисленных отечественных фильмах того времени. Вот выразительные названия некоторых кинокартин, в которых в 1910-х годах снялся великий артист немого кино Иван Мозжухин: «В полночь на кладбище», «Женщина с кинжалом», «Любовь сильна не страстью поцелуя», «В руках беспощадного рока».
Эту границу с массовым искусством модернисты не стремились преодолеть — напротив, сознательно подчеркивали разницу.
Ситуация радикальным образом изменилась после начала Первой мировой войны. Ее масштаб потрясал. Об очень многом приходилось говорить, используя наречие «впервые». Впервые в войне приняли участие 38 из 59 существовавших тогда независимых государств. Впервые под ружье в мире было поставлено более 73 миллионов человек. Впервые более девяти с половиной миллионов из них были убиты или умерли от ран. Именно в боях этой войны были впервые использованы танки, химическое оружие и огнеметы. Более того, впервые от войны не осталось свободным и небо: новый князь Андрей Болконский, подняв глаза над полем битвы, мог бы увидеть в небе боевые аэропланы.
Жесткая оппозиция между массовой и модернистской культурой была во время войны если не полностью уничтожена, то значительно размыта. Особенно это касается первых месяцев войны, окрашенных в ура-патриотические тона. Тогда и модернисты, и авторы, работавшие для широкой публики, испытывали схожие чувства. Их объединяла вера в скорую победу, а также мысль о благородной миссии, выпавшей на долю Российской империи.
Подогретые пропагандой, многие люди искусства полагали, что война не продлится долго и завершится быстрым поражением Германии и ее союзников. Узнав о начале боевых действий, Корней Чуковский в своем альманахе «Чукоккала» попросил приятелей поделиться своими военными прогнозами. Эти записи сегодня поражают своим оптимизмом: «Уверен, что окончится к 25 декабря. Жду полного разгрома швабов» (Корней Чуковский). «К рождеству. Жду разгрома тевтонов» (Николай Евреинов). «Чем скорее, тем лучше — жду федеративной Германской республики» (Илья Репин).
Рассуждая о войне, многие публицисты делали особый упор на столкновении тевтонского и русского духа. Под таким углом Российская империя представала защитницей славянского единства, противостоящей германским варварам. Свою статью, напечатанную в самом популярном журнале того времени «Нива», публицист и автор многочисленных шпионских детективов Николай Брешко-Брешковский начал так: «В самом деле, разве эта вся война, пылающим заревом охватившая Европу, не является крестовым походом славянства против самодовольного, всё и вся попирающего германизма?» Показательно, что взгляд этого представителя массовой литературы разделяли утонченные символисты. Например, Валерий Брюсов в речи, напечатанной в газете «Голос Москвы», заявил: «Славянство призвано ныне отстаивать гуманные начала, культуру, право, свободу народов…» Сходно высказался еще один символист, Вячеслав Иванов, который заклеймил противников России как «наглое племя, пародирующее Рим в сколоченных наскоро подмостках импровизированной и не помнящей родства империи».
Режиссеры снимали пропагандистские военные фильмы, театральные деятели ставили лубочные агитпредставления. Тот же Мозжухин в первые годы войны сыграл главные роли в таких кинокартинах, как «Ее геройский подвиг», «Сестра милосердия», «Слава — нам, смерть — врагам», «Тайна германского посольства» и прочих в том же роде и духе. Не остались в стороне от развернувшихся событий и русские художники. В работе над патриотическими плакатами приняли участие такие разные художники, как Виктор Васнецов и Казимир Малевич, Аристарх Лентулов и Константин Коровин, Владимир Маяковский и Леонид Пастернак. При этом почти все они с охотой использовали так называемый народный стиль: кто в жанре лубка, кто в жанре размашистой батальной графики, кто в жанре подражания иконописи.
Особо следует сказать о серии из 14 литографий «Мистические образы войны», автором которой была художница-авангардистка Наталья Гончарова, которая и до начала боевых действий испытывала острый интерес к примитивному искусству, к лубку. Эта художественная форма давала возможность объединить изображение со словом и вернуться от громоздкой сложности современной культуры к простейшим эмблемам народного художественного языка. Первую мировую войну Гончарова поняла и изобразила не как битву славян с тевтонами, а как битву абсолютного Добра с абсолютным Злом. Например, в работе с показательным названем «Ангелы и аэропланы» изображено, как три ангела борются с немецкими аэропланами.
Трудно не заметить, что и многие стихотворения поэтов-модернистов, написанные вскоре после начала войны, были лишены сложной образности, так раздражавшей большинство читателей и критиков. Блок, Брюсов, Гумилев, Мандельштам словно бы вдохновились призывом автора газетных стихотворных фельетонов Николая Агнивцева:
Поэты, встаньте в общем кличе!
Довольно петь о Беатриче, —
Уже в полях свистит картечь
И реют ядра!.. — О, поэты,
Пора жеманные сонеты
Перековать на звонкий меч!
Через месяц после начала войны Александр Блок написал стихотворение «Петроградское небо мутилось дождем», которое очень сильно отличалось от его прежних произведений. Метафоры и сравнения военного стихотворения Блока предельно ясны для понимания. Их должен был уяснить как солдат, сражающийся на фронте, так и героический работник тыла: «И военною славой заплакал рожок, / Наполняя тревогой сердца» или «В этом поезде тысячью жизней цвели / Боль разлуки, тревоги любви…» Финал стихотворения, исполненный патриотического пафоса, призывает преодолеть тяжелые чувства, связанные с войной, ведь жертвы всех людей, уходящих на фронт, не напрасны.
Довоенные стихи Осипа Мандельштама часто были трудны для восприятия, поскольку поэт насыщал их отсылками к мировой культуре. Однако на начало войны Мандельштам отозвался стихотворением «Немецкая каска», лишенным исторических и литературных аллюзий и словно бы написанным для детей:
Немецкая каска, священный трофей,
Лежит на камине в гостиной твоей.Дотронься, она, как игрушка, легка;
Пронизана воздухом медь шишака…В Познáни и в Польше не всем воевать, —
Своими глазами врага увидать:
И, слушая ядер губительный хор,
Сорвать с неприятеля гордый убор!
Нам только взглянуть на блестящую медь
И вспомнить о тех, кто готов умереть!
Война как бы отменила литературные школы, художники самых разных направлений вдруг ввели в свой активный словарь церковнославянизмы, заговорили вычурным языком, пользоваться которым в мирное время считалось безвкусным и даже стыдным. Вот строки из военного стихотворения представительницы массовой поэзии Елены Федотовой:
Выкован крепко ваш меч заповедный,
Скосит он жатву свою, —
Словно колосья, под клич наш победный
Лягут тевтоны в бою.
А вот обращенная к России строфа из милитаристского стихотворения искушенного Георгия Иванова:
С тобою — Бог! На подвиг правый
Ты меч не даром подняла!
И мир глядит на бой неравный,
Моля, чтобы Орел Двуглавый
Сразил тевтонского орла.
Неудивительно, что тексты, созданные в первые месяцы войны, часто были пронизаны религиозными аллюзиями. К евангельским отсылкам прибегали такие разные авторы, как реалист-разночинец Леонид Андреев и эстет-дворянин Николай Врангель. «Настроение у меня чудесное, — истинно воскрес, как Лазарь… — писал Андреев. — Подъем действительно огромный, высокий и небывалый: все горды тем, что — русские… Если бы сейчас вдруг сразу окончилась война, — была бы печаль и даже отчаяние…» Ему вторил Врангель: «Мне думается, что грядущая Война, в которой все Великие Державы примут участие, — разрешение вековечного вопроса о борьбе двух начал: Божеского и человеческого».
Конечно же, не все поэты и художники откликнулись на начало войны произведениями, в которых прославлялось русское оружие. В частности, Зинаида Гиппиус уже в августе 1914 года написала стихотворение «Тише», в котором она призывала к «целомудрию молчанья». Еще более смелую позицию заняла уже в самом начале войны юная Марина Цветаева. Ее стихотворение «Германии» было датировано 1 декабря 1914 года. Начинается оно как раз с противопоставления себя патриотам — ненавистникам любимой страны:
Ты миру отдана на травлю,
И счета нет твоим врагам,
Ну, как же я тебя оставлю?
Ну, как же я тебя предам?
Дальше Цветаева воспевает великую культуру Германии: она вспоминает о Канте, Гете, Гейне и народных немецких песнях. Читателю может показаться, что эта «старая» Германия сейчас будет противопоставлена «новой», но его ожидания не сбываются. В предпоследней строфе Цветаева решается на шокирующее и страшное для того времени признание:
Когда меня не душит злоба
На Кайзера взлетевший ус,
Когда в влюбленности до гроба
Тебе, Германия, клянусь.
Однако на первом этапе военной эпопеи большинство художников придерживались кардинально иной точки зрения. Ее сформулировал Леонид Андреев в статье «Пусть не молчат поэты»: «Нельзя же в самом деле… чтобы и З. Гиппиус заранее предписывала каждому поэту: молчи! Все равно, хорошего не напишешь! Нет — пусть не молчат поэты!»
К концу 1915 года русское общество осознало, что война приобретает непредсказуемый затяжной характер. На Восточном фронте немцы в мае начали успешное наступление, а успехи русских войск были невелики. На этом фоне настроения стали заметно меняться. Эту эволюцию описал один из авторов журнала «Летопись» Владимир Базаров:
«Начинает рассеиваться тот угар, который вот уже несколько месяцев отравлял мысль нашего „общества“. Точных данных относительно размера тех опустошений, которые произвела война, нет. Но ни одна из прежних войн не затрагивала так глубоко народного хозяйства, не производила таких гигантских разрушений в экономике воюющих стран, как нынешняя „война народов“».
Теперь уже само объединение художников разных направлений, к которому в 1914 году призывал поэт-фельетонист Николай Агнивцев, стало оцениваться совсем
«Великое единодушие проявила в те дни поэзия. Куда девались акмеизмы с футуризмами, как сквозь землю провалились направления, нет больше вырожденцев, нет отщепенцев, все патриоты, все спасают отечество. <…> Все говорят в один голос? Но ведь это единодушие, ведь теперь же „общерусское единение“. „Ночью все кошки серы“».
Обратим особое внимание на иронические кавычки, в которые заключено здесь словосочетание «общерусское единение». Представить такое в начальный период войны было просто невозможно.
Массовая культура и в этот период по инерции продолжала проклинать немецких захватчиков, прославлять жертвенную доблесть русских солдат и взывать к патриотическим чувствам. А о большинстве модернистов этого сказать было уже нельзя. Лучшее тому свидетельство — это пацифистские стихотворения Велимира Хлебникова, Владимира Маяковского и Марины Цветаевой.
В жестких цензурных условиях имперской России одной из форм протеста модернистов против затянувшейся войны было демонстративное молчание о ней. «Я в работе своей сосредоточился совершенно сознательно на круге тем, не имеющем ничего общего с современностью…» — так в декабре 1916 года символист Андрей Белый ответил на один из вопросов анкеты «Война и творчество», которую составила газета «Утро России». А модернистский поэт Илья Эренбург констатировал в заметке, написанной для «Биржевых ведомостей»:
«Быть может, после войны
кто-либо из уцелевших поэтов, сотни которых теперь сидят в окопах, молча страдая и умирая, скажет одно слово, способное взволновать тысячи сердец. Но теперешние стихи вызовут у грядущего читателя лишь раздражение и недоумение».
Смена отношения художников-модернистов к Первой мировой войне хорошо прослеживается на примере Александра Блока. В первые месяцы войны Блок полон патриотических чаяний, он отзывается на происходящее несколькими стихотворениями и издает книгу «Стихи о России». Но затем восприятие событий у поэта меняется коренным образом. В январе 1916 года он пишет своей знакомой:
«Я не понимаю, как ты, например, можешь говорить, что все хорошо, когда наша родина, может быть, на краю гибели, когда социальный вопрос так обострен во всем мире, когда нет общества, государства, семьи, личности, где было бы хоть сравнительно благополучно».
Мы видим, что между массовой и модернистской культурой вновь воздвиглась глухая стена. Причем на этот раз элитарные художники парадоксальным образом оказались ближе к народу, чем творцы массового искусства. Широчайшие слои российского населения устали от войны и были ею недовольны. Маятник общественного настроения откачнулся от сплочения вокруг царствующей династии к противоположному полюсу. Радикалы все чаще оглядывались на недавний опыт революции 1905–1907 годов, росло недовольство императорской фамилией. Политика властей только подогревала протестные настроения, которые в итоге вылились в Февральскую революцию.
Творческая интеллигенция встретила февраль 1917 года радостно: ей в очередной раз показалось, что мощной очистительной волной без остатка смыты пошлость, скука и главные социальные проблемы русской жизни. «Утренняя светлость сегодня — это опьянение правдой революции, это влюбленность во взятую (не „дарованную“) свободу, и это… в ясных лицах улицы, народа», — 1 марта 1917 года записала в дневнике Зинаида Гиппиус. Однако за Февральской революцией последовала Октябрьская, которая кардинально изменила политический режим в стране на многие десятилетия.
Это в конечном итоге привело уже не к очередному изменению баланса между массовой и модернистской культурой в России, а к решительной деформации самих этих понятий. Перед искусством была поставлена сложнейшая идеологическая задача — начать работу для совсем нового потребителя: рабочего и крестьянина. Пичкать его образцами прежней массовой культуры не рекомендовалось, ведь советский человек должен был воспитываться на высоких образцах. А к восприятию элитарной культуры новый ее потребитель был просто не готов. Мучительные, но плодотворные попытки
О праздновании нового, 1914 года Анна Ахматова позднее написала: «Приближался не календарный — / Настоящий Двадцатый Век». То есть отсчет двадцатого столетия она предлагала вести не с 1900 или 1901 года, а с начала Первой мировой войны. Действительно, эта война необратимо изменила зрение многих и многих людей и, в частности, деятелей отечественного искусства. Она задала огромные масштабы для их произведений, позволила испытать чувство небывалого патриотического подъема и столь же сильного разочарования в «русской идее». В итоге Первая мировая война сплотила художников самых разных направлений в страстном отрицании не только бессмысленных «оптóвых смертей», но и сложившегося в России исторического порядка вещей.
