Культ Сталина в СССР

Как руководитель СССР стал вождем, мудрецом, пророком и почти художником

Автор Илья Венявкин*

22 апреля 1936 года Корней Чуковский записал в дневник:

«Вчера на съезде (Пятый съезд ВЛКСМ) сидел в 6-м или 7-м ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пошел к нему, взял его в передние ряды (ря­дом со мной было свободное место). Вдруг появляются Каганович, Во­рошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН сто­ял, немного утомленный, задумчивый и вели­чавый. Чув­ствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотво­ренные и смеющиеся лица. Видеть его, просто видеть для всех нас было сча­сть­ем. К нему все время обращалась с какими-то разго­во­рами [известная стахановка] Демченко. И мы все ревновали, завидо­вали, — счастливая! Каждый его жест вос­при­нима­ли с благого­вением. Никогда я даже не счи­тал себя способным на такие чувст­ва. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал ауди­тории с пре­лестной улыб­кой, все мы так и зашептали: „Часы, часы, он показал часы“, — и потом, расходясь, уже возле веша­лок вновь вспо­минали об этих часах. Пастер­нак шептал мне все время о нем востор­женные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: „Ах, эта Демченко, засло­няет его!“ (На ми­нуту.) Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью».

Историки до сих пор спорят о том, что именно имел в виду Чуковский и на­сколько корректно он передал чувства Пастернака. Однако вряд ли кто-то возь­мет­ся отрицать, что почти религиозно-экстатическая реакция на выступ­ления или появления Сталина на публике была для советского общества 1930-х годов явлением вполне типичным. Как такая реакция стала возможной? Откуда воз­ник и как функционировал культ Сталина в предвоенной советской культуре?

В 1956 году Никита Хрущев выступил с докладом, в котором разоблачил культ личности Сталина. С тех пор словосочетание «культ личности» неоднократно использовалось в качестве эвфемизма, обозначающего пороки сталинской эпохи. Хрущеву было важно показать, что сами по себе славословия в адрес вождя, террор и диктатура были связаны не с особенностями большевизма как систе­мы, а с изъянами личности Сталина. Эту логику восприняли многие исследова­тели, искавшие ключ к пониманию сталинского режима в психо­био­графии вождя. В их изложении Сталин предстает мнительным параноидаль­ным тира­ном, охваченным манией величия.

Другие историки сталинизма, наоборот, отмечали, что культ диктатора был заложен в самом основании большевизма и не был системным сбоем. Согласно марксистской доктрине, отдельная личность не имела принципиального значе­ния, главные роли на авансцене истории играли вступившие в борьбу классы. Борьба эта должна была с неизбежностью закончиться победой пролетариата. Однако в России начала ХХ века пролетариата как класса фактически не суще­ст­вовало, и теоретикам большевизма пришлось придумать концепцию пар­тии — авангарда пролетариата, которая на время, необходимое для появления пролетариата, берет на себя диктаторскую власть в стране. На практике дикта­тура партии очень быстро превратилась сначала в диктатуру узкой группы партийных лидеров, а потом и одного лидера.

Культ личности не был уникальным изобретением сталинизма: аналогичные культы возникли в первой половине ХХ века во многих странах мира. Истори­ки, сравнивающие сталинизм с опытом других стран, говорят о том, что воз­ник­новение культа можно объяснить и вполне прагматическими интересами правящего класса. К началу 1930-х годов партийные идеологи почувствовали, что язык марксистских абстракций плохо усваивается обществом, и переклю­чи­­лись на разработку более понятной идеологии, использующей идеи народа, традиции, вождя как лидера нации. Отчасти оправданность такого подхода подтверждают и некоторые высказывания самого Сталина. Так, в 1935 году Мария Сванидзе, входившая в семейный круг вождя, записала в дневник свой разговор со Сталиным: «Он как-то сказал об овациях, устраиваемых ему, — наро­ду нужен царь, т. е. человек, которому они могут поклоняться и во имя кото­рого жить и работать».

Культ личности был одним из важнейших политических механизмов советской власти. Исправная работа этого механизма была невозможна без отстроенной инфраструктуры производства культа — и именно этим во многом объясняется то внимание, которое советская власть уделяла искусству. Культура таким об­ра­­зом превращалась в политику, а журналисты, режиссеры, писатели, худож­ники, скульпторы и партийные идеологи — в служащих, занимавшихся делом государственной важности — созданием культа.

Культ Сталина возник не на пустом месте и прошел через несколько этапов, прежде чем достиг своего пика в конце 1930-х годов. Сразу же после прихода к власти большевики начали бороться с религиозными культами, но не просто разрушали существовавшие до них символы и ритуалы, а создавали на их месте новые, советские. Важнейшим событием для советской культуры 1920-х годов стала смерть Владимира Ленина, после которой в считаные недели возник его полномасштабный культ: Петроград был переименован в Ленинград, во многих городах появились памятники Ленину, на Красной площади был построен Мав­золей, где в саркофаге со стеклянной крышкой лежало забальзамированное тело вождя. Вскоре Владимир Маяковский написал поэму «Владимир Ильич Ленин», которая разошлась на хрестоматийные цитаты: «Ленин и теперь живее всех живых», «Партия и Ленин — близнецы-братья», «Самый человечный чело­век». В тексте Маяковского, как и во многих других откликах на смерть вождя, Ленин представал пророком, сумевшим воплотить многовековую мечту чело­ве­чества.

В середине 1920-х культы разной силы и масштаба возникли и вокруг осталь­ных видных большевиков: по стране прошла волна переименований, в резу­ль­тате которой Гатчина превратилась в Троцк, Елисаветград —в Зиновьевск, а Царицын — в Сталинград. Впрочем, по мере того как Сталин разделывался со старыми большевиками, города, носящие их имена, исчезали с карты и на ней появлялись имена тех, кто поддержал Сталина во внутрипартийной борьбе, — Кирова, Орджоникидзе, Ворошилова.

К концу 1920-х годов Сталин избавился от всех конкурентов в борьбе за ли­дерство внутри партии и превратился в единовластного правителя страны. В этот же момент он решился на беспрецедентную по масштабу программу насильст­венного преобразования страны. В 1928 году был объявлен план первой пяти­летки, ставивший задачу ускоренной индустриализации страны. В 1929 году, названном Сталиным «годом великого перелома», началась сплошная коллек­тивизация, которая должна была поставить под контроль государства все сель­ское хозяйство в стране и дать средства для индустриали­зации. По своему воз­действию на общество эти события можно сравнить с революцией или гра­ждан­ской войной.

Партийные идеологи почувствовали, что такие радикальные действия нужда­лись в дополнительной легитимации, и развернули кампанию по возвеличива­нию Сталина. 21 декабря 1929 года вождь отмечал свое 50-ле­тие, и советские газеты обрушили на читателей шквал материалов про Ста­лина. На следующий день все материалы вышли отдельной брошюрой. Вот как описал ее в своем дневнике партийный функционер Александр Соловьев:

«В ней 270 страниц. На 13 страницах помещен перечень приветствий област­ных, окружных, районных и низовых парторганизаций, не менее 700 приветст­вий. <…> Кричащие лозунги: „Вождю мирового проле­та­риата“, „Вождю револю­ционной мировой партии“, „Испытанному вождю“, „Вождю мирового Октя­бря“, „Вождю побеждающего соци­ализма“, „Беспощадному борцу за чистоту ленинской линии“, „Бойцу пролетарской мировой революции“, „Организатору Союза Республик“».

После этого советская идеологическая машина застыла в нерешительности: сам Сталин не выступил с разъяснением того, как он видит дальнейшее развитие своего культа, а проявлять самодеятельность было опасно. Риск отчасти был вызван и тем, что обстоятельства дореволюционной жизни Сталина на тот мо­мент оставались практически неизвестными публике, а канонического жиз­не­описания Сталина не существовало.

Неопределенность закончилась в 1934 году. Первого января газета «Правда» вышла с очерком известного партийного идеолога Карла Радека «Зодчий со­ци­а­листического общества». Очерк был написан в виде воображаемой лекции, прочитанной в 1967 году в Школе межпланетарных сообщений в пятидесятую годовщину Октябрьской революции. Лекция была посвящена истории победы социализма, а главным героем лекции выступал Сталин. В кульминационном пассаже очерка Сталин с соратниками стоял на Мавзолее, окруженный морем людей:

«К сжатой, спокойной, как утес, фигуре нашего вождя шли волны люб­ви и доверия, шли волны уверенности, что там, на Мавзолее Ленина, собрался штаб будущей победоносной мировой революции».

Очерк стал своеобразным прологом к XVII съезду партии, названному газетами «съездом победителей». На нем Сталин подвел итоги первой пятилетки, наме­тил задачи на следующую и объявил, что в СССР построен фундамент социа­лиз­ма. После этого на страницы центральной прессы хлынул поток «сталини­аны». Газеты стали печатать произведения народных сказителей — например, даге­станского ашуга Сулеймана Стальского, казахского акына Джамбула Джа­баева. В их стихах и песнях личности авторов растворялись, и восхваления Сталина подавались как идущие от самого народа.

Особую роль в производстве культа играла Грузия. В начале 1930-х годов самой влиятельной фигурой в коммунистическом руководстве Закавказья стал став­ленник Сталина Лаврентий Берия, который взял в свои руки сбор всех доку­мен­­тов, относящихся к революционной молодости вождя. В 1935 году Берия под своим именем выпустил книгу «К вопросу об истории большевистских орга­­низаций в Закавказье», а через два года последовал сборник воспоминаний и документов «Батумская демонстрация 1902 года». Обе эти книги показывали, что с самых первых годов ХХ века совсем еще молодой Сталин играл роль чуть ли не единственного лидера и идеолога революционной борьбы на Кавказе.

Именно грузинские поэты (Паоло Яшвили, Николоз Мицишвили) первыми из со­ветских писателей первого ряда опубликовали свои стихи, прославляющие Сталина. Эти стихи хорошо звучали по-русски благодаря переводу Бориса Пастернака:

Как коммунизма имя, так и твой
Звук имени стал словом обихода,
Как слово «хлеб», «река» и громовой
Клич «Лилео»: гимн солнцу над природой.

Хотя, принадлежащий всем краям,
Ты всюду станешь страждущих скрижалью,
Будь гордостью еще особой нам
И нашей славой, человек из стали.

Все последующие годы, вплоть до 60-летия вождя в 1939 году, шло нарастание потока сталинианы, который равномерно захватывал все жанры и виды искус­ства. Сначала вышла биография Сталина, написанная Анри Барбюсом, с гово­ря­щим названием «Сталин. Человек, через которого раскрывается новый мир». Затем Сталин как персонаж появился в игровых фильмах, посвященных рево­люции. Наконец, в Москве на Всесоюзной сельскохозяйственной вы­ставке поя­вился 25-метровый памятник вождя работы скульптора Сергея Меркурова.

Советская культура к этому моменту была уже полностью подчинена государ­ству и управлялась централизованно, как фабрика или комбинат, поэтому боль­шое значение для формирования канона имели разные конкурсы, вы­став­ки и премии. Авторы идеологически верных работ, посвященных вождю, удо­стаивались государственных наград или иных знаков внимания — и вся куль­тура получала сигнал, в какую сторону двигаться.

Попробуем обобщить содержательную часть возникшего в 1930-е годы канона и для удобства описания возьмем художественную литературу. Во-первых, поя­вился кано­нический набор эпизодов биографии Сталина, кото­рый подле­жал художест­вен­ному осмыслению: детство в Грузии, участие в ре­во­люци­онном движении на Кавказе, испытание тюрьмами и ссылками, со­учас­тие на равных с Лениным в революции 1917 года, стратегическое руковод­ство Красной армией во время обороны Царицына, клятва над гробом Ленина, дарование советскому народу Конституции. Все значительные произведения сталинианы так или иначе вращались вокруг этих эпизодов из жизни вождя.

Во-вторых, сформировался набор устойчивых характеристик самого Сталина и связанных с ними смысловых рядов. Сталин уподоблялся явлениям природы. Например, солнцу, чьи лучи достига­ют самых дальних концов страны и всюду несут тепло и радость. Так же дейст­вовала сталинская улыбка, забота, слова. Сталин изо­бра­жался отцом нации — одновременно строгим и добрым, не­ус­тан­­но дума­ю­щим о благе каждого советского гражданина. Сталина называли «человеком из народа». Он одновременно понятен всем и каждому и при этом вобрал все лучшие свойства всех советских людей. На мно­гих картинах и во мно­гих текстах Сталин одет в шинель обычного сол­дата. Он лишь рядовой в армии строителей коммунизма.

Канонический Сталин был учеником Ленина, но и сам был учителем. Он по­знал все премудрости марксизма и поднялся на недосягаемую теоретическую высоту. Сталин представал садовником, заботливо выращивающим вокруг себя людей. Он в конечном счете демиург, способный трансформировать реаль­ность. Наконец, Сталина объявили вождем и пророком. Он единственный мог вести Советский Союз в светлое будущее. 

Отдельной темой, сквозившей во многих литературных произведениях, по­свя­щенных Сталину, была невозможность его непосредственного изображения: Сталин был слишком велик и возвышен, чтобы автор мог надеяться словами выразить сущность вождя. В этих текстах Сталин представал величайшей за­гад­кой, которая требовала все новых и новых интерпретаций, но ни в коем случае не могла быть разгадана. Особое значение приобретали малейшие бы­то­вые детали, связанные со Сталиным: часы, которые Сталин показал ауди­то­рии на съезде 1936 года, так увлекли Чуковского потому, что тоже могли быть очередной подсказкой, помогающей разгадать великую тайну.

В особой ситуации находились художники, фотографы и кинематографисты, которые в силу специфики своего искусства должны были в реалистической манере, как это предписывал метод социалистического реализма, изображать Сталина. В формировании визуального канона важнейшую роль играли газет­ные изображения Сталина, которые сформировали репертуар поз вождя и пра­вил расположения его фигуры в пространстве художественного произведения.

Принципы вертикальной властной иерархии советского общества были пере­ведены на язык живописи и фотографии. Любое изображение Сталина должно было с композиционной точки зрения занимать доминирующее место: Ста­лин был в центре, а остальные фигуры расходились от него кругами (если речь шла о многофигурной композиции, то все взоры могли быть обращены на вож­дя), либо он возвышался над остальными, либо был самой крупной фигурой ком­позиции (иногда и то, и другое, и третье одновременно). В этом контексте по­нятна досада Чуковского на стахановку Демченко: она нарушила привычную композицию и заслонила вождя.

Чаще всего вождя изображали во время одного из ритуалов власти: Сталин стоял на трибуне Мавзолея, выступал с речью на съезде или приветствовал зал с трибуны. Сталин редко изображался в состоянии активного действия; глав­ным был его взгляд — спокойный, задумчивый, волевой и направленный вдаль, туда, где должно было находиться светлое будущее коммунизма, которое ему удавалось увидеть с пророческой ясностью.

Сегодня многие проявления сталинского культа могут показаться примитив­ны­ми и навязчивыми. Такими они казались и некоторым людям в 1930-е го­ды. Однако это критическое отношение к продуктам культа у многих советских интеллектуалов не распространялось на фигуру самого Сталина. Отвергая без­дарную продукцию культа, они самостоятельно пытались осмыслить феномен сталинского величия. Многие из этих произведений, обращавшихся к Сталину, или были опубликованы в 1930-е и почти сразу же забыты, или дошли до ши­ро­­кого читателя только во время горбачевской перестройки. Посвященные Сталину стихи Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака, Николая Бухарина, пьеса Михаила Булгакова «Батум» и значительный пласт в полном объеме еще не выявленных произведений и художественных замыслов, связанных со Ста­ли­ным, формируют второй, скрытый корпус сталинианы, без которого наше понимание культа останется неполным.

Чуть ли не каждого значительного советского интеллектуала связывала со Ста­ли­ным своя история отношений. У каждого из них была с ним или личная встреча, или телефонный разговор. О многих произведениях Сталин оставил свой устный или письменный отзыв. Каждое из этих событий сыграло судьбо­носную роль в жизни конкретного писателя, режиссера или художника: кого-то вмешательство Сталина избавило от общественной травли; кому-то помогало спасти родственника или друга; для кого-то, наоборот, могло означать неглас­ный запрет на творчество. Каждой своей реакцией Сталин демонстративно дистанцировался от официального газетного языка и показывал, что он сам мудрее и проницательнее, чем выстроенная им система.

Кроме того, возможность прямой коммуникации со Сталиным вкупе с высоким статусом искусства в Советском Союзе наводила многих писателей на мысль о том, что между художником и вождем существует незримая связь. Политика обнаруживала родство с творчеством: радикальные социальные эксперименты уподоблялись художественным акциям. Этой теме посвящено стихотворение Бориса Пастернака 1935 года «Мне по душе строптивый норов», опубликован­ное в газете «Известия». Его лирический герой, поэт, не мыслит себя без соот­несения с кремлевским вождем:

И этим гением поступка
Так поглощен другой, поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.
Как в этой двухголосной фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.

Большинство советских интеллектуалов 1930-х составляли те, кто уцелел во вре­мя Гражданской войны и не уехал в эмиграцию. Они в целом приняли идею большевистской революции как необходимой очистительной бури и не го­товы были так быстро расстаться с надеждами на построение нового справедливого общества. Тем более что сложившийся культ усиливал иллю­зию, что все недостатки системы не имели отношения лично к Сталину, а значит, могли быть исправлены.

Особое значение имел и международный контекст. На фоне затяжной эконо­миче­ской депрессии, поразившей развитые страны Запада, и набиравшего в Германии и Италии силу фашизма сталинизм выглядел чуть ли не един­ствен­но возможной исторической альтернативой. Многократно усиленные пропагандой успехи в индустриализации страны и установлении социального равноправия позволяли если не полностью оправдать массовый террор, то хотя бы представить его неизбежным злом, необходимым, чтобы выстоять в надви­гаю­щейся мировой войне.

Наиболее ярко это чувство выражено в «Поэме о Сталине», написанной Нико­лаем Бухариным  Николай Бухарин (1888–1938) — революцио­нер, член РСДРП с 1906 года, после револю­ции — один из руководителей партии. Попал в опалу в 1928 году, в 1937 году был аресто­ван и годом позже расстрелян. в конце 1936 года, в ожидании ареста. Поэма состоит из се­ми песен, последняя из них называется «Трубные сигналы» и рисует апокалип­тическую картину решающей битвы сил света и тьмы.

Трубит труба времен. И на пороге
Годов решающих, среди друзей без счета,
Средь миллионов толп, средь армий, средь героев,
Стоит наш Сталин, наш любимый полководец,
Готовый взмыть на крыльях к солнцу битв,
Трубит труба времен. И громкий клич несется:
«Веди нас в новый бой, коль недруг нападет!»
И мудро смотрит вдаль, пытливым взором глядя
На полчища врагов, великий Сталин.

Более поздние рукописи свидетельствуют, что Бухарин не изменил своих взглядов даже и перед лицом неминуемой смерти: поверить, что его жертва будет оправдана грядущим судом истории, оказалось проще, чем допустить мысль, что идеалы революции преданы, а руководство страной перешло в руки диктатора, уничтожавшего людей ради сохранения личной власти. Сила соз­дан­ного культа оказалась настолько мощной, что и более чем через 60 лет после смерти Сталина значительная часть российского общества отказывается осудить преступления советского режима.

Чувство, которое Чуковский испытал на съезде в 1936 году, и было главным продуктом советской культуры 1930-х годов. Опыт ХХ века показал, что пер­сональные культы, дополненные неограниченным насилием, могут гораздо эффективнее, чем абстрактные доктрины, мобилизовать общество на под­держку тоталитарных режимов. Искусству в этом страшном производстве отводи­лась одна из главных ролей: без тысячи стихов, песен, картин и бюстов Ста­лина его власть не могла бы оставаться настолько прочной. Сталинизм одно­временно и уничтожал художника, и наделял его неслыханной властью. Правда, этой властью он должен был воспользоваться предзаданным способом: убедить свою аудиторию, что есть только один способ получить билет в свет­лое будущее — полностью довериться лидеру-пророку.