Зачем фальсифицируют историю
В последние годы в России получило распространение понятие «фальсификация истории». Историкам такое словосочетание непонятно: мы знаем, что такое «фальсификация источников», но сама история представляет собой постоянно возобновляемый диалог современности с прошлым; как можно фальсифицировать диалог? Угрозу истории-диалогу несут только попытки тем или иным способом ограничить свободу этого диалога: запретить задавать какие-то вопросы или закрыть доступ к источникам, в которых можно было бы искать ответ. Обе эти угрозы в силу самой своей природы исходят только от государства. Но давайте поговорим о более понятном — о фальсификации исторических свидетельств.
Фальсификация документов была нередким явлением в Средние века и совершенно не осуждалась. Вся культура была выстроена на уважении к авторитету, и если авторитету приписывалось что-то, им не сказанное, но безусловно благое, то оснований подвергать это сомнению не было. Таким образом, главным критерием истинности документа было благо, которое этот документ обеспечивал.
Фальсификация документов была нередким явлением в Средние века и совершенно не осуждалась. Главным критерием истинности было благо, которое этот документ обеспечивал
Когда итальянский гуманист Лоренцо Валла осмелился применить разработанный в классической филологии критический метод к «Константинову дару» (документу, которым христианский император Рима Константин передал якобы свою власть римским папам), то так и не решился опубликовать результаты: они четко, по разным основаниям, показывали, что это фальшивка. «Размышления о вымышленном и ложном дарении Константина» были опубликованы лишь спустя полвека после смерти автора, когда в Европе уже началась Реформация.
Самый сильный удар по средневековому доверию авторитетам нанес Рене Декарт, который положил в основание европейской науки принцип методического сомнения: никакой авторитет не должен приниматься на веру. После этого множество средневековых фальшивок было разоблачено, и эти разоблачения внесли вклад в легенду о «мрачном Средневековье», хотя внутри самой средневековой культуры вопрос о подлинности «правильного» высказывания просто не мог быть поставлен.
На протяжении нескольких веков историки вырабатывали все более тонкие способы определения истинности документа, его авторства, датировки, чтобы исключить использование фальшивок в своей работе.
В последней трети ХХ века, однако, в рамках постмодернистского поворота этой практике был брошен вызов. В самом деле, писали некоторые авторы, историк не имеет прямого доступа к той реальности, которую он изучает; прошлого уже нет. Он изучает лишь тексты. А раз так, то так ли важно, на самом деле, является ли тот или иной текст истинным? Гораздо важнее то, какую роль он играет в культуре и обществе. «Константинов дар» определял государственно-политические отношения в Европе на протяжении многих веков и был разоблачен лишь тогда, когда уже потерял свое реальное влияние. Так какая разница, был ли он фальшивкой? Любая гуманитарная наука, добавляли другие, пытается создавать будущее, и история не исключение. Тексты источников лишь помогают убедить в правильности выбора той или иной дороги.
В политике распространился инструментальный подход к истории: прошлое должно работать на настоящее, а если не хватает доказательств, то их можно и изобрести
Понятно, что классические историки восприняли подобную критику в штыки, и постмодернистам приклеили ярлык противников истории (хотя в их работах было очень много важных для понимания современной исторической науки рассуждений).
В современном мире, однако, многие являются «постмодернистами», «говорят прозой», как господин Журден у Мольера, не понимая этого. В современной политике и в современном «историческом бизнесе» распространился инструментальный подход к истории, когда за прошлым не признается самостоятельной ценности: прошлое должно работать на настоящее, а если кому-то не хватает правильных доказательств, то их можно и изобрести. Именно так появляются новые датировки основания городов (в связи с которыми из государственного бюджета запрашиваются дополнительные средства), так по явному или подразумеваемому заказу власти находят «могилы Ивана Сусанина» и опровержения норманской теории.
Если «историческим бизнесменам» история важна для привлечения финансовых потоков, то политикам в борьбе за групповую идентичность важно застолбить себе место не только на территории, но и во времени. Именно поэтому они пытаются продлить связывающие группу основания либо в будущее (это случай групп, скрепленных идеалами), либо в прошлое. Во втором случае без истории не обойтись.
Сегодняшние политики читали теоретиков социального конструктивизма, знают, что история может стать цементом, сплачивающим нацию, и многие из них занимаются «историческим конструктивизмом» сознательно. В этом смысле неудивительно, что на первые роли в этом процессе вышли пиарщики и политологи, не стесняющиеся поправить историю там, где это выгодно политикам. Так, расставшись с позитивизмом, мы вдруг оказались перед лицом нового Средневековья, в котором «благая цель» оправдывает фальсификацию источников (или пристрастный их отбор).
Расставшись с позитивизмом, мы вдруг оказались перед лицом нового Средневековья, в котором «благая цель» оправдывает фальсификацию источников
Тем не менее крайности постмодернистской историографии, кажется, уже преодолены. Наиболее серьезным вызовом постмодерну стала история еще одной фальшивки. В 1995 году некто Биньямин Вилькомирски опубликовал на немецком языке книгу под названием «Фрагменты: Мемуары военного детства» Binjamin Wilkomirski. Bruchstücke. Aus einer Kindheit 1939–1948. Jüdischer Verlag, Frankfurt, 1995., в которой рассказывал о жизни и переживаниях еврейского мальчика в годы Второй мировой войны в оккупированной нацистами Европе. Мемуары были очень хорошо приняты читателями, переведены на девять языков и получили несколько премий в жанре нон-фикшен. Однако уже в 1998 году появились сомнения в истинности авторского рассказа, а в 1999-м специальное расследование показало, что Вилькомирски не переживал ужасов холокоста, не попадал в Майданек и Освенцим и вообще провел годы войны в Швейцарии Stefan Mächler. Der Fall Wilkomirski. Über die Wahrheit einer Biographie. Pendo, Zürich, 2000..
Это разоблачение не только поставило крест на литературной карьере Вилькомирского, но и нанесло непоправимый удар по многим презумпциям постмодернистского подхода к истории. В самом деле, радикальным приверженцам постмодернистского уравнивания любых текстов о прошлом, считавшим само прошлое недоступным для исследования, трудно было применить этот подход к конкретному случаю, уравняв текст Вилькомирского с дневниками Анны Франк или текстами Примо Леви. Вместе с тем многие исследователи этого казуса пришли к выводу, что Вилькомирски не был сознательным мистификатором, но верил в то, о чем писал, и что мы имеем дело с наведенными воспоминаниями, которые сплавили реально пережитое автором с тем, что он узнал о холокосте в течение своей жизни Carol Tavris, Elliot Aronson. Mistakes Were Made (But Not by Me): Why We Justify Foolish Beliefs, Bad Decisions, and Hurtful Acts. New York: Harcourt, 2007..
Оказалось, что трагедия, сохраненная в исторической памяти как травма, послужила якорем, удержавшим прошлое в качестве самостоятельной и серьезной силы, не поддающейся манипулированию. В этом смысле сегодня в России мы переживаем критически важный момент: на наших глазах уходит поколение участников и свидетелей двух важнейших трагедий России XX века — Великой Отечественной войны и массовых репрессий. С перемещением этих событий из индивидуальной памяти в социальную возможности манипуляции прошлым станут намного шире. Справится ли наше общество с этим Средневековьем?
Иван Курилла — доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой международных отношений и зарубежного регионоведения Волгоградского государственного университета.
