23 мифа, которые раздражают ученых

Дмитрий Сичинава, лингвист, автор Arzamas:

Популярных заблуждений о языке довольно много. Есть заблуждения, связанные с историей и происхождением языка: например, что среди ныне живых языков есть какой-то самый древний, предок всех остальных, или что можно без специальных знаний отождествлять слова разных языков просто по внешнему сходству, или что если язык какого-то народа когда-то назывался «русским», то это значит, что он и был совсем как наш русский. Есть заблуждения, связанные с социолингвистикой: например, что малые языки малых народов в принципе никому не нужны или что люди не могут с детства знать два языка. 

Пожалуй, самое неадекватное реальности массовое представление о языке — что владение родным языком представляет собой множество правил, которые, во-первых, всегда объективны и абсолютно истинны (как законы механики), а во-вторых, выучиваются осознанно, например в школе. Если человек нарушает священные и неизменные «правила русского языка», то он «неуч», а неприкосновенность этих правил надо охранять полицейскими методами. 

На самом деле самые жесткие языковые правила человек выучивает бессознательно в раннем детстве. В школе он учит орфоэпическую, орфографическую, этикетную и прочую норму; например, что в слове «звонить» ударение на второй слог, «раненый боец» пишется через одну «н», а в заявлениях не надо (или уже надо?..) использовать предлог «от». Норма потому и создается, что реально люди в каком-то случае говорят или пишут по-разному (никому же не придет в голову специально заучивать в школе, что в слове «кошка» ударение на первый слог и это слово женского рода), и норма не открывается, как законы природы, а конструируется живыми, хотя и причастными к науке людьми — иногда удачно, иногда неудачно. 

У разных людей, пусть даже авторитетных в науке, представления о норме расходятся. В одном словаре указано ударение «одноврéменно», в другом «одновремéнно»; это интересный языковой факт, но не повод клеймить составителей одного из словарей или использующих «не тот» вариант. А еще языковая норма неизбежно меняется со временем (то самое «кофе» среднего рода, по поводу которого принято ужасаться и призывать к расстрелам), как меняется и живой язык. Конечно, некоторые единые орфографические и другие условности нужны и полезны, но в языке куда больше свободы, чем кажется выпускнику школы.
 

Олег Лекманов, литературовед, лектор Arzamas:

Версию про то, что во время дуэли с Пушкиным на Дантесе был «панцирь», как известно, первым или одним из первых запустил пушкинист Арнольд Гессен. Когда Ахматова про это прочитала, она в страшную ярость пришла: «Это Гессен бы в бронежилете стрелялся, а Дантес был дворянин и понимал, что если об этом вдруг узнают, то завтра же его принимать перестанут, не только в Петербурге, но и в Париже!»
 

Григорий Юдин (признан иностранным агентом), социолог, лектор Arzamas:

Часто считают, что чем больше объем выборки — тем выше репрезентатив­ность опроса. И в обратную сторону: как можно судить обо всей стране по выборке всего в полторы тысячи человек?

На самом деле репрезентативность — это способность представить нечто невидимое с помощью видимого. В данном случае это способность модели (выборки) представить всю совокупность (она называется генеральной совокупностью). Выборка должна отражать все значимые черты генеральной совокупности.

Поэтому задача состоит в том, чтобы составить случайную выборку — то есть такую, в которой каждая единица совокупности имеет равные шансы попасть в выборку. Или, по крайней мере, приближенную к случайной. Тогда выборка будет похожа на генеральную совокупность — то есть будет ее репрезентировать.

Например, в корзине имеется 100 шаров, в правой части корзины лежат 50 черных, а в левой — 50 белых. Допустим, мы выберем 50 шаров, но все возьмем из правой части. Тогда мы получим оценку, что в совокупности 100 % черных шаров.

А если мы возьмем всего 10 шаров, но выберем их совершенно случайно, то мы с наибольшей вероятностью получим 5 белых и 5 черных. С чуть меньшей вероятностью может получиться 6 на 4 или даже 7 на 3, но в этом случае мы будем заранее знать интервал, внутри которого находится истинная оценка — то есть тот плюс/минус, который надо добавить к нашей оценке.

Если мы возьмем не 10 случайных шаров, а 20, то этот интервал уменьшится. Но начиная с какого-то момента при увеличении размера выборки этот интервал будет сокращаться совсем незначительно. Так, при размере выборки 1500 этот интервал составляет чуть больше 3 %, и при дальнейшем увеличении выборки он будет сокращаться очень медленно.

Поэтому репрезентативность определяется не объемом, а соблюдением принципа случайности отбора.
 

Федор Успенский, филолог, лектор Arzamas:

Если не вспоминать тривиальные и набившие оскомину рога на шлемах у викингов (чего в действительности не было), славянские руны, князя Рюрика, пришедшего на Русь не с Синеусом и Трувором, а будто бы «со своим домом и верной дружиной» (так предлагалось этимологизировать скандинавские имена Рюриковых спутников), или представления о скандинавских скальдах как о седобородых и длинноволосых старцах, бряцающих на гуслях и торже­ственно гундосящих свои древние гимны, то, пожалуй, меня раздражают какие-то очень частные и конкретные вещи, которые, вообще-то, трудно назвать обывательским мифом в привычном смысле этого слова. Скорее они относятся к сфере мифов профессионально-академических, но раздражают они, должен сказать, примерно так же, как всякого носителя языка — неправильно поставленное ударение в привычном и хорошо известном слове. 

К числу таких раздражителей принадлежат совершенно голословные и расхожие утверждения, касающиеся взаимоотношений князей Рюриковичей с кочевниками-половцами в домонгольское время. С одним из таких историографических мифов, обладающих, впрочем, даже некоторым поверхностным правдоподобием, мне довелось столкнуться самому, и столкновение это было исключительно полезным: нам с моим постоянным соавтором А. Ф. Литвиной даже пришлось написать целое монографическое исследование, чтобы развенчать (прежде всего у себя в головах) какие-то устойчивые стереотипы и представления. 

Дело в том, что сведения о повседневной жизни половцев, народа, не имевшего собственной письменности и не оставившего, соответственно, письменных памятников по себе, настолько скудны, что почти все исследовательские построения на сей счет рискуют остаться не более чем спекулятивными гипотезами, не подтверждаемыми и не проверяемыми с помощью каких-либо дополнительных данных. Однако запечатленные в древнерусских памятниках имена и семейные связи отдельных половцев составляют, как это нередко случается, минимальные кванты относительно достоверной (а главное — несомненно значимой для эпохи Средневековья) информации. Для составите­лей древнейших летописных сводов эти кочевники служат одним из главных олицетворений язычества, безбожия, с которыми самому летописцу и его аудитории приходится сталкиваться постоянно. Между тем, как известно из тех же источников, целый ряд половцев в XII — первых десятилетиях XIII века носили христианские имена, более того, бóльшая часть этих обладателей христианских имен явно принадлежала к кочевой элите. 

В своем исследовании мы с А. Ф. Литвиной задались вопросом, какая же, собственно, конфессиональная ситуация стояла за подобного рода именованиями половцев именами христианских святых? Значительная часть современных ученых автоматически, без каких-либо оговорок и без дальнейших комментариев, объявляет половецких вождей с такими именами, как Василий, Роман, Глеб, Даниил, Юрий, христианами. Кажется, нам удалось показать, что все эти имена не выходят за пределы того — также достаточно краткого — перечня имен, которые в домонгольское время (в XI — начале XIII века) у Рюриковичей регулярно употребляются в летописях в качестве единственного династического имени, вобравшего в себя функции родового и крестильного (как известно, господствующей моделью княжеского имянаречения той поры была двуименность, когда князь получал не только христианское имя при крещении, но в то же время обладал и традиционным, языческим по происхождению, родовым именем). 

Иными словами, появление этих имен у кочевников — результат союзнических и матримониальных отношений между русскими и половцами, а вовсе не обращения последних в христианскую веру; эту версию подтверждает, скажем, существование на исторической арене такого половецкого вождя, как Ярополк Томзакович, ведь имя Ярополк никак не христианское, но зато вполне себе династическое, принятое у русских князей. Более того, весь набор «русских» именований у половцев позволяет определить, пусть и с изрядной долей гипотетичности, круг «антропонимических доноров» из среды Рюриковичей и выявить целый ряд правил и закономерностей, по которым осуществлялась эта коммуникация на языке имен.

Как бы то ни было, все эти попытки реконструировать ономастическую моду у кочевников и разобраться в хитросплетениях русско-половецкого взаимодействия XII века уж одну-то вещь позволяют утверждать наверняка: принятое в современной исторической науке словосочетание «половецкие ханы» совершенно противоестественно и не имеет права на существование, так половецких вождей и представителей знатных кланов никто не называл, наши летописцы именовали их «князьями», т. е. наделяли той же титулатурой, которой пользовались правители собственно русские, князья Рюриковичи.
 

Алина Бодрова, филолог, лектор Arzamas:

Чем известнее и хрестоматийнее автор, тем больше вокруг него накапливается культурных мифов или даже культурных заблуждений, которые — за счет широкого распространения — оказываются очень живучими. Пример Пушкина в этом отношении очень показателен.

Главное и самое устойчивое заблуждение, с которым часто приходится сталкиваться, — что про Пушкина давно все уже известно, все его произведения изучены, факты личной и творческой биографии описаны — и «заниматься Пушкиным» или решительно невозможно, или совершенно бесполезно. Между тем это совсем не так, и даже в случае с «нашим всем» часто приходится вспоминать булгаковскую афористичную формулировку «чего ни хватишься, ничего нет!». Начать с того, что у нас до сих пор нет ни одного полного и хоть сколько-нибудь основательно откомментированного собрания сочинений Пушкина. Это значит, что для многих стихотворений и прозаических сочинений не ясны датировки, адресации, литературные и внелитературные аллюзии, причем комментаторские проблемы возникают не только в связи с малоизвестными или незаконченными текстами, но с самыми хрестоматийными: каков статус апокрифического четверостишия «Восстань, восстань, пророк России...», будто бы первоначально завершавшего знаменитое стихотворение «Пророк»? завершено или нет стихотворение «Храни меня, мой талисман...»? Этот ряд можно довольно долго продолжать.

Часто думают и говорят, что Пушкин всегда был «нашим всем», первым русским поэтом и т. д., — но это тоже не вполне так: в последние годы жизни поэту пришлось столкнуться с чрезвычайной холодностью или даже враждебностью критики («И Пушкин стал нам скучен. / И Пушкин надоел: / И стих его не звучен, / И гений охладел...») и равнодушием публики, которые были преодолены уже после смерти поэта. Кроме того, очень часто забывают о том, что существенная часть ныне хрестоматийных текстов при жизни Пушкина опубликована не была (например, «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...», «Из Пиндемонти», «...Вновь я посетил...»), а некоторые из них остались лишь в набросках и черновиках и были прочитаны годы спустя, как, например, «Пора, мой друг, пора...» или отрывок «Два чувства дивно близки нам...».
 

Мария Котова, научный сотрудник Музея Булгакова, автор Arzamas:

Жизнь Михаила Булгакова за годы посмертной славы обросла невероятным количеством слухов и мифов. Этому способствовал не только феноменальный успех «Мастера и Маргариты», но и насыщенность его прозы автобиографическими сведениями и деталями. Чаще всего читателей и любителей Булгакова интересует, правда ли он был морфинистом и все свои книги написал под кайфом?

Это один из самых часто задаваемых вопросов и один из самых распространенных комментариев, сопровождающих тексты писателя в сети. Рассуждения читателей обычно делятся на три типа: 

а) писатель был наркоманом, поэтому он так хорошо сочинял;
б) писатель был наркоманом, поэтому ни за что не нужно его читать;
в) писатель был наркоманом, поэтому к его описаниям надо относиться с осторожностью, хотя он и прекрасный писатель.

Ни один другой факт из жизни Булгакова не вызвал такой волны домыслов, даже вопросы о его тайном масонстве и оккультизме отходят на второй план на этом фоне. 

Прочное представление о Булгакове-наркомане сложилось у читателей под влиянием повести «Морфий» (опубликована в 1927 году). В 1917 году, работая в земской больнице в Никольском, Булгаков случайно инфицировался дифтеритом и был вынужден принять морфий, после этого у него быстро развилась зависимость. Тяжелый, относительно недолгий опыт Булгакова и лег в основу повести. Уже к лету 1918 года Булгакову удалось с помощью первой жены Татьяны Лаппа преодолеть свою зависимость и полностью вылечиться. Единственное произведение, которое он писал в разгар болезни, принимая морфий, — это несохранившаяся повесть «Недуг», о которой вспоминала его жена. Все остальные произведения, включая «Мастера и Маргариту», сколь бы психоделическими они ни казались поклонникам Булгакова, были написаны им в трезвом уме.
 

Олег Ауров, историк:

Пожалуй, наиболее распространенным мифом является представление о неотвратимости гибели Римской империи, а также все, что касается знаменитой концепции ее «упадка». Опосредованно это представление восходит к знаменитому труду Эдварда Гиббона «История упадка и разрушения Римской империи» (1787), однако сам английский историк в этом вопросе был много менее категоричен, чем позднейшие интерпретаторы его идей, и уж тем более не говорил об изначальной обреченности любых империй на распад и крушение. Современные исследователи поздней Античности давно и твердо убеждены в том, что период Поздней империи стал не временем упадка, а просто новым периодом истории римского общества и государства, которые обрели иные, ранее не существовавшие основы для своего развития, сохранив вместе с тем живую связь с собственным прошлым. Более того, к настоящему времени принципиально изменилось само представление о социально-политическом кризисе, ранее воспринимавшемся как проявление фатальной и необратимой тенденции к разрушению и гибели. 

Наоборот, сегодня мы хорошо понимаем, что успешное преодоление такого кризиса не только возможно, но и способно создать принципиально новые возможности для роста и даже подъема и что империи не являются исключением из этого общего правила. В более же широком смысле, как мне кажется, оптимизм современных историков состоит именно в осознании принципиальной непредопределенности будущего, в наличии бесконечного количества возможных (и отнюдь не только негативных) его вариантов. Соответственно, люди — как политические и военные лидеры, так и общества во всем многообразии их составляющих — оказываются не «пешками», не «винтиками», а реальными субъектами исторического процесса, способными прямо влиять на ход истории. То, что мы знаем о Поздней Римской империи и Византии как ее непосредственной преемнице, свидетельствует об этом совершенно однозначно. 

Возьмем позднеримский материал IV–V веков, который я представляю достаточно неплохо, после того как в 2008–2010 годах руководил проектом по исследованию Кодекса Феодосия. Как водится, эта работа вышла далеко за рамки римского права. И меня поразила степень живучести позднеримского мира, который вовсе не собирался умирать. Даже на Западе (что я хорошо знаю по вестготской Испании) римское наследие (образ жизни, система управления, язык и др.) оказалось чрезвычайно живучим и на несколько столетий пережило императорскую власть.
 

Михаил Кром, историк, лектор Arzamas:

Миф-заблуждение, который меня раздражает и встречается на каждом шагу, и при этом относится не только к моей области знаний (истории), но шире — к социальным и гуманитарным наукам и еще шире — к мировоззрению наших с вами соотечественников. Речь идет о пресловутом Западе, или Европе, который (которая) рассматривается то как антипод России, то как недостижимый идеал, куда нам нужно стремиться, но в любом случае это воображаемая общность, целостность, существование которой с незапамят­ных времен и до наших дней сомнению не подвергается. И эта воображаемая «единая Европа», а сейчас чаще всего — «Запад», рассматривается как «естественное» мерило, с которым наши правые и левые, либералы и консерваторы, почвенники и западники сопоставляют каждый шаг России (понимаемой тоже в качестве вечной сущности, от Рюрика до 2015 года)...

Почему этот «Запад» воображаемый? Потому что его точного местонахождения нельзя найти на карте. Более того, исторически центр так называемой западной цивилизации постоянно смещался. В эпоху Просвещения взоры всех образованных и культурных людей (не только в России, но и в Германии, США и т. д.) были прикованы к Франции. В XIX веке (после Наполеона) Запад ассоциировался с Европой, но, конечно, не всей: для русского дворянина «Запад» — это столицы крупнейших держав (Париж, Лондон, Берлин, Вена). Ну а в XX веке, особенно после Второй мировой войны, на первый план выдвинулись Соединенные Штаты, и сейчас для наших политиков «Запад» ассоциируется прежде всего с США и их европейскими союзниками.

Словом, «Запад» — исторически изменчивая конструкция, наполняемая разными смыслами и используемая в разных целях. Осмелюсь высказать гипотезу, что ее появление связано с процессом глобализации и становится заметно в начале Нового времени: видимо, в подобных словах и образах выстраивались отношения постоянно дрейфующего «центра» и «периферии». В России XVII века в роли «Запада» выступала Польша, которая для одних служила образцом для подражания, а для других была заклятым врагом и источником пагубного соблазна. С тех пор образцы менялись (Петр I, как известно, называл своими учителями шведов, хотя немало заимствовал и в других европейских странах), но потребность сравнивать себя с «заграницей» уже никогда не исчезала. В какой-то момент (точную дату назвать не решусь: нужны специальные изыскания, но не позднее начала XIX века) этот великий и ужасный Иной, в которого постоянно всматривается Россия, получил абстрактное название Запада.
 

Дмитрий Бовыкин, историк:

Едва ли не с конца XVIII века идет представление о том, что буржуазия (предприниматели, торгово-промышленные круги) сыграли важнейшую роль во Французской революции. Уже в первой половине XIX века историки активно пишут о том, что именно буржуазия противостояла привилегированным сословиям, а вызвано это было предшествующим экономическим развитием Франции, в ходе которого буржуазия набрала силу и захотела прийти к власти. Эта идея была развита в рамках марксистской концепции классовой борьбы, согласно которой в ходе «буржуазных революций», в том числе и Французской, буржуазия разрушала феодализм и устанавливала новый, капиталистический строй. Эти идеи были унаследованы и советской историографией и в том или ином виде до сих пор встречаются даже в школьных учебниках.

Современный уровень знаний о процессах, происходивших во Франции в XVIII веке, эти тезисы полностью опровергает. Прежде всего, «буржуазия» в терминологии XVIII века — это не экономическое, а юридическое понятие, это не предприниматели-капиталисты, а городская верхушка — обладатели должностей, торговцы, рантье, зачастую всячески стремившиеся подражать «благородному» образу жизни. Напротив, среди предпринимателей было немало выходцев из привилегированных сословий. Кроме того, буржуазия, как ее ни понимай, едва ли делала революцию: к примеру, среди депутатов Учредительного собрания, за два года не оставившего камня на камне от старой монархии, было не более 15 % буржуа, и они не входили в число лидеров. И наконец, исследования экономических последствий революции приводят к выводу о том, что очень сложно сказать: капитализм набирал силу благодаря революции или — даже скорее — вопреки ей.
 

Никита Петров, фольклорист, лектор Arzamas:

«А, вы приехали фольклор собирать! Ну мы сейчас вам спляшем!»

Когда видишь живого фольклориста, хочется заставить его слушать, как ты играешь на баяне/балалайке или поешь в основном эстрадные песни. Наверное, так же было неловко Шурику в фильме «Кавказская пленница». Этот фильм во многом и сформировал стереотип о фольклористе, приехавшем в деревню записывать «песни, шутки, тосты». Самое сложное — объяснить, что объектом изучения для фольклористики оказываются тексты, в которых содержится информация, в которую верят. Другими словами, фольклор (и это будет достаточно узкое понятие) можно определить как комплекс знаний, основанных прежде всего на многократно тиражируемых личных и коллективных убеждениях. Убеждения, о которых я говорю, могут выражаться в привычных действиях (посидеть на дорожку), регулируемых запретах (нельзя проходить под лестницей — умрешь), приметах (просыпать соль — к ссоре) и во многом другом. 

Помните песенку «Крутится, вертится шар голубой, / Крутится, вертится над головой, / Крутится, вертится, хочет упасть, / Кавалер барышню хочет украсть»? Если вы думаете, что голубой шар — это планета Земля / вращающийся зеркальный шар на дискотеке, то вы носитель фольклорного представления. А фольклорист расскажет вам, во-первых, что в изначальном варианте песни был «шарф голубой», во-вторых, о том, каким образом сформировались такие представления у ваших родителей или у вас.
 

Игорь Пильщиков, лектор Arzamas:

«Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова», — писал Пушкин Вяземскому. Сказанное в полной мере относится к «Луке Мудищеву». Многие считают, что эту скабрезную поэму написал Иван Семенович Барков (1732–1768), хотя давным-давно установлено, что «Луку» Барков написать никак не мог.

Во-первых, из текста ясно, что действие поэмы происходит в XIX столетии, а не в XVIII. Прадед героя был генерал-аншефом «при матушке Екатерине» (стало быть, герой родился в первые десятилетия XIX века), а к началу действия сам герой «был дородным / Мужчиной лет так сорока» (стало быть, действие происходит годах в 50-х). Во-вторых, как показал К. Ф. Тарановский (1982), ритмический профиль 4-стопного ямба поэмы (относительная ударность каждой стопы) неоспоримо свидетельствует о том, что поэма написана после 1820 года, а наличие пародийных реминисценций из пушкинских поэм («Езерского» и «Медного всадника») отодвигает нижнюю границу гипотетического времени создания «Луки» к середине 1830-х. Наблюдения Тарановского уточнил М. И. Шапир (1997), который подсчитал, что удельный вес приблизительных женских рифм в «Луке» (т. е. таких, в которых не совпадают послеударные гласные, вроде «пахучей — случай») не позволяет отнести поэму к периоду ранее 1850-х годов (даже для 1840-х годов такая рифмовка была бы чересчур авангардной, тогда как пародийная литература обычно отражает свою эпоху, а не идет впереди нее).

Таким образом, и содержание поэмы, и ее форма указывают на 1850-е годы как самое раннее время ее сочинения. Скорее всего, она была написана еще позже — по крайней мере, по данным Л. В. Бессмертных, самый ранний из ее списков может датироваться 1870-ми годами.
 

Анна Егорова, искусствовед, автор Arzamas:

Одним из самых устойчивых заблуждений о японском искусстве является миф о непрерывной и строгой преемственности традиции на протяжении многих веков. К сожалению, это не соответствует действительности. Многие традиции были прерваны или попадали под запрет в XVII, во второй половине XIX — начале XX века в связи с политическими и экономическими событиями, а в середине XX века были реконструированы, часто с потерей секретов старых мастеров. Такое положение можно наблюдать в некоторых школах керамистов, кузнецов, резчиков по дереву, архитекторов.

Наиболее известным видом искусства за пределами Японии стала гравюра, которая на протяжении последних десятилетий постоянно растет в цене на арт‑рынке. На самом деле гравюра укиё-э никогда не относилась в Японии к изящным искусствам, а являлась недорогой массовой продукцией, носившей информационную, рекламную и развлекательную функцию. 

Знаменитая cацумская керамика также часто считается квинтэссенцией японского вкуса. В этом мнении кроются сразу два заблуждения. Во-первых, бóльшая часть так называемой керамики сацума во второй половине XIX — XX веке делалась не в одноименной провинции, а в крупных керамических центрах Киото, Кобэ, Кутани, Токио и Иокогамы. Во-вторых, эта керамика удовлетворяла запросы и вкусы западных заказчиков и делалась преимущественно на экспорт.

Знаменитая японская катана не является мечом. Мечом в историческом оружиеведении называется холодное оружие с обоюдоострым прямым клинком, катана же представляет собой однолезвийный слабо изогнутый клинок. В дореволюционных описях коллекций японские катаны (и другие близкие виды клинков) описывались как «шашки» или «сабли». Недобросовестное название вошло в русский язык как калька с англоязычных работ о японском оружии, где используется слово sword. 

Японская «рисовая бумага» для живописи и каллиграфии делалась не из риса, а из коры и луба бумажного дерева (бруссонетии японской). Для более дешевых сортов использовались конопля, бамбук, рисовая солома. Название «рисовая» бумага получила за белизну, полупрозрачность и особую шероховатую фактуру некоторых сортов, действительно напоминающих очищенное рисовое зерно.

Далеко не всякое миниатюрное резное изделие Японии является нэцкэ. Нэцкэ — функциональный аксессуар японского мужского костюма, брелок-противовес, укреплявшийся на шелковом шнуре, пропущенном под пояс. Поэтому нэцкэ отличаются одинаково тщательной обработкой всех сторон и наличием сквозного отверстия для шнура. Более поздние сувенирные фигурки, имеющие подставку или плоскость для установки, называются окимоно («стоящие вещи»).
 

Сергей Иванов, византинист, лектор Arzamas:

Это миф о том, что мир управляется при помощи обманов и заговоров. Фоменкианское «разоблачение» истории своим успехом у публики обязано убежденности людей в том, что все не так просто! Что за фасадом мнимой реальности кроется другая, только ведь нам-то ее не покажут. Человеку кажется, что его постоянно обманывают, вечно оставляют в дураках, и это, конечно, правда, но только за этим не кроется никакой загадки — миром управляют элиты и их интересы, которые вечно конфликтуют между собой, постоянно меняются и почти никогда не заботятся о человеке с улицы.

Но было бы чрезвычайно наивно верить, что есть какой-то один надежно законспирированный манипулятивный центр, неизменно равный себе и злокозненный по своей сущности, который протянул свои страшные щупальца повсюду. На эту роль назначают то масонов, то евреев, то Британию, то ЦРУ, и вот оказывается, что ЦРУ само 11 сентября 2001 года взорвало небоскребы, а с какой целью — неизвестно, нам ведь не расскажут. Или вот Советский Союз развалили темные силы... Батюшки, но ведь тогда миллионы на демонстрации ходили... Ну и что ж, значит, обдурили нас, как всегда. А большевистская революция? Это англичане подстроили, вместе с евреями, ну и что ж, что три года шла гражданская война — ведь главное-то за кулисами.

При таком мировосприятии нет ничего удивительного, что всемогущие закулисные силы специально сфальсифицировали все летописи, подделали и закопали для будущих археологов артефакты прошлого, все только чтоб нас задурить. Документ в архиве нашли? Ну и подумаешь — трудно, что ли, подделать? Вопрос, зачем этим силам прилагать столько энергии, не имеет смысла: такова их, этих сил, природа. Обычно сторонники подобного взгляда на мир считают себя христианами, вынужден их разочаровать: они манихеи, ибо христианская доктрина отказывает злу в бытийственности и лишь мани­хейская возводит зло в один из равноправных принципов организации бытия.
 

Мария Лавренченко, историк, автор Arzamas: 

Александр Ярославич Невский — самый известный древнерусский князь, его образ более других раскрашен всевозможными легендами и крайними оценочными суждениями. Одно из самых распространенных заблуждений связано с тем, что Александр якобы был побратимом сына Батыя Сартака, а также приемным сыном самого Батыя. 

Где и когда появился этот исторический миф — точно неизвестно, но понятно, что широкое распространение он получил благодаря Льву Гумилеву, который пишет об этом сразу в нескольких свои трудах, например в книге «От Руси к России»:

«В 1251 году Александр приехал в Орду Батыя, подружился, а потом побратался с его сыном Сартаком, вследствие чего стал приемным сыном хана. Союз Орды и Руси осуществился благодаря патриотизму и самоотверженности князя Александра». 

Однако информации о таком обряде, а тем более о том, что Александр становится приемным сыном Батыя, не содержится ни в одном источнике — проверено неоднократно. Подробное опровержение этих фактов многократно появлялось в литературе, а в последнее время и в сети, особенно благодаря труду Алексея Парунина. Несмотря на это, о побратимстве Александра Невского и Сартака можно прочитать, например, на официальном сайте Московского патриархата, сайте «Православие.ru» и многих других известных порталах.

Почему именно этот миф оказался настолько живуч, что продолжает повторяться от одного околоисторического текста к другому? Видимо, побратимство представляется чем-то очень романтичным и соответствующим представлениям о древнерусском обществе, а подобные действия князя показывают его как успешного дипломата и даже миссионера православия.
 

Владимир Плунгян, лингвист:

Обычные обывательские предрассудки относительно языка меня не слишком задевают — кажется, они были всегда и будут существовать еще очень долго, по крайней мере пока хотя бы азы теоретической лингвистики не начнут преподаваться более или менее широко (например, в школе). До тех пор люди будут считать, что язык непрерывно портится (немного раньше он был немного лучше, очень давно — совсем хорош, ну а что сделала с языком современная молодежь и интернет — объяснять не надо), что заимствования — это безусловное зло, что ученые непременно должны объяснять, «как правильно говорить» (потому что именно это они и изучают), и т. д., и т. п. Все эти клише скорее следствие невежества и как таковые могут показаться даже трогательными. Невежество вообще, как известно, не самая страшная вещь, особенно если это невежество тихое и скромное. 

А вот что гораздо страшнее и опаснее и что лично мне гораздо труднее выносить, так это самоуверенное полу- и псевдознание, построенное на всякого рода «альтернативных» системах. Вся та несусветная чушь, которая не просто как пожар распространилась в последнее время, но и бесцеремонно претендует на то, чтобы занять место тех (пусть не очень обширных) знаний о языке, которые мировая наука худо-бедно добыла за два последних тысячелетия. 

Этого особенно много в дилетантских рассуждениях о родстве языков (и вообще об истории языка), в утверждениях о необычайной древности родного языка таких «теоретиков», почему-то сплошь восходящих к шумерскому и санскриту или к обоим сразу (в этой роли, как известно, может оказаться любой язык, далеко не только русский). 

Не сильно лучше и рассуждения (также пытающиеся опираться на какое-то подобие научного дискурса) не о древности, а об особом духовном богатстве родного языка автора, о его якобы особой сложности, гибкости и тонкости, о стоящей за ним особой «ментальности» и «концептосфере», нигде более не находимой. 

Как правило, авторы таких рассуждений либо не знают других языков, кроме своего родного, либо знают их очень плохо. Но хуже всего, что под эти рассуждения (наивному обывателю, может быть, и простительные) подводится некая теоретическая база. И тогда они превращаются в «альтернативную» науку — уродливую баррикаду на пути знания.

Обывательские предрассудки, как правило, тихо пребывают в кругу обывателей — а вот про «концепты» и «ментальность» учат в иных университетах, про фантастическое прошлое русского и других языков не устают публиковать книгу за книгой разнообразные «Белые альвы», сбивая с толку доверчивых читателей. Кажется, именно про таких людей было сказано, что они «взяли ключ разумения: сами не вошли и входящим воспрепятствовали»... И наблюдать это безумие наших дней — постыдно и печально.
 

Илья Женин, историк:

К сожалению, тема Великой Отечественной войны — и, шире, Второй мировой — в настоящее время из объекта исторического познания все чаще становится темой для политических спекуляций. Как и всякое масштабное историческое событие, Великая Отечественная война обросла мифами и легендами. Можно вспомнить, как долго советская историческая наука отрицала секретную часть Пакта о ненападении между СССР и Германией 1939 года, ставшую прологом ко Второй мировой войне.  

Впрочем, и сегодня можно наблюдать, как многие государственные деятели, публицисты и различного рода чудаки, почему-то называющие себя историками, пытаются выдать собственные фантазии и представления за единственно «правильную» историю. Как правило, их доводы сводятся к простой манипуляции — замалчиванию, тем самым делается вид, что ничего не было, а отдельные факты и оценки событий тех лет сводятся к вечному аргументу — «не стоит ворошить прошлое».

Одним из таких эпизодов является совместный парад РККА и вермахта в еще совсем недавно польском городе Бресте 22 сентября 1939 года в честь передачи города и Брестской крепости СССР. Многие, кому не повезло в школе с учителями истории, уверены, что такого не было и не могло быть. При этом, как правило, в качестве аргументации используется авторитет школьного учителя, учебника, услышанных краем уха и увиденных краем глаза передач, телевизионных шоу, фильмов и др. Особенно остро этот вопрос встал в дни празднования 70-летия Победы в войне. И это притом, что существуют не только воспоминания участников событий, собственно тех, кто и принимал парад — комбриг С. М. Кривошеин со стороны РККА и генерал Г. В. Гудериан со стороны вермахта, — но и многочисленные фото- и кинодокументы, которые свидетельствуют о том, что передача Брестской крепости и города Бреста СССР проходила в атмосфере товарищеского духа и взаимопонимания.
 

Юрий Березкин, антрополог, историк и фольклорист, лектор Arzamas:

История требует структурирования, иначе ее не осмыслить и не запомнить. Ни одна структура не в состоянии отразить материал во всей полноте и сложности. Прогресс науки состоит в том, что пропасть между реальностью и нашим о ней представлением сужается. Эта пропасть не может закрыться, но степень искажения становится меньше.

Картина прошлого у подавляющего большинства граждан России отражает состояние науки третьей четверти XIX века. Именно в это время библейская схема, которая в глазах образованных людей уже явно себя изжила, была заменена новой — эволюционистской, а точнее, стадиалистской. Развитие человечества — это переход с одной ступени на другую. «Дикость — варварство — цивилизация», «первобытно-общинный строй — рабовладель­ческий — феодальный — капиталистический — (социалистический)», «палеолит — неолит — бронза — железо». 

Сейчас от этих схем осталось только одно: общество усложняется. Это не значит, что в Риме не было латифундий, а бронзу не стали выплавлять позже, чем научились обжигать глиняные горшки. Но ни одно технологическое открытие и ни один общественный институт не стали универсальными и не определяют сами по себе особенностей культуры и социальной организации. Индейцы Перу знали и гончарство, и бронзу, но у них не было ни неолита, ни бронзового века — эти понятия применимы только к Евразии. В Мексике до Колумба практически (а до VI–VII веков н. э. совершенно) не знали металлов. Но древние майя — это точно не неолит! И при всем отвращении к Сталину называть СССР рабовладельческой державой всерьез все же никто не станет. Рабов было много, но сходство с Римом крайне поверхностное.

Общества, если они не обмениваются информацией регулярно, начинают расходиться, в результате чего возникает великое разнообразие форм. Появление некоторых более, других менее вероятно, но по совокупности признаков не бывает одинаковых обществ. Так что ни одна схема развития даже в первом приближении не может соответствовать реальности в масштабах всего человечества. 

На развитие обществ влияет множество факторов — как сильных и постоянно действующих, так и слабых, непредсказуемых и случайных, которые — при стечении обстоятельств — могут, однако, повернуть развитие в другую сторону. Поэтому не только историки и политики, но и сам Господь Бог не в силах предсказать, что будет завтра.

Развитие — перманентный процесс. Общества не прыгают с одной ступеньки на другую, а если кто-то и прыгнул, то сосед в это время шел по другой лестнице, а еще один — споткнулся и упал вниз. Поэтому история не начинается в Египте или в Шумере. Она вообще нигде конкретно не начинается, поскольку сама грань между человеком и его предками неуловима и не может быть установлена с точностью до не то что тысячелетий, но и десятков тысячелетий. 

История охватывает все общества. Наши учебники до сих пор евроцентричны. Да, две трети того, что произошло в мире между максимумом последнего оледенения (условно 20 тысяч лет назад) и сегодняшним днем, произошло на территории между Ираном и Великобританией. Но оставшаяся треть — это тоже немало. 

Помимо стратегического, концептуального непонимания, что такое история, граждане России (включая многих из тех, кто закончил университеты) подчас верят в уже вовсе смешные вещи. Например, в то, что некогда правили женщины. Или что «первобытные люди» жили в пещерах. Матриархата не было и не могло быть просто в силу биологических различий между мужчинами и женщинами. Пещеры встречаются слишком редко, чтобы в них могло разместиться человечество. К тому же советую побывать в какой-нибудь пещере — ну, хоть в Шульган-таш (Каповой) на Урале: вы смогли бы там жить? Некоторые до сих пор считают, что нашими предками были неандертальцы. Или, раз существовала митохондриальная Ева, то все мы потомки одной‑единственной женщины. 

Я не берусь судить о других странах. Подозреваю, что в Индии или в Египте не лучше. Однако, в отличие от стран третьего мира, в России еще в XVIII веке возникла наука, и с тех пор традиция рационального мышления не прерывалась. Теперь мы движемся назад в Средневековье?

Подвожу итог: картина прошлого в головах наших соотечественников реальности не соответствует. С позднейшей историей ситуация не лучше, если не хуже. Я не знаком с людьми, пишущими учебники, — кто они, откуда берут свои сведения? Не надо думать, что власти предержащие знают больше и лучше, — с чего бы, они учились в тех же школах и читали те же книжки, что и все остальные. И если решения принимают люди, верящие в матриархат, это очень опасно.
 

Савва Михеев, историк, автор Arzamas:

«Блаженный Нестор в летописце написал о блаженных отцах», — говорит инок киевского Печерского монастыря Поликарп, живший в XIII веке. По-видимому, с тех пор автором «Повести временных лет» стали считать печерского монаха Нестора, который жил в начале XII века и написал два жития: Бориса и Глеба и Феодосия Печерского. Сопоставление содержания и стилистики текста этих двух житий со стилем летописного текста показывает, что они не могли быть написаны одним человеком, поэтому если к созданию летописи и имел отношение какой-то Нестор, то это был не автор знаменитых житий. Более того, выяснилось, что летопись является своего рода слоеным пирогом, плодом деятельности нескольких разновременных редакторов. История русского начального летописания подобна сборке матрешки: после каждой новой переработки текст летописи приобретал новое лицо, но и не терял скрытых под этим последним предыдущих лиц, которых было около шести. О деятельности и личности первых летописцев ведутся горячие споры, но доподлинно известно, что один из редакторов работал в 1060–1070-е годы, другой с 1090-х до 1110-х годов, третий и четвертый — в 1110-е годы. Мы знаем, что одного из авторов летописи звали Василием, так как он называет ослепленного князя Василька Теребовльского своим тезкой. Так или иначе причастен к составлению «Повести временных лет» был игумен, а затем епископ Сильвестр, оставивший в одной из рукописей запись о том, что он «написал эти книги» в 1116 году. Имена других редакторов история не сохранила.
 

Андрей Мороз, фольклорист, лектор Arzamas:

Отношение к тому, что принято называть фольклором или народными традициями, на протяжении той пары столетий, когда они вообще вызывали какой-либо интерес, в основном строилось как к загадочным образом (преимущественно благодаря непросвещенности носителей) дошедшим до современности «осколкам» древних мифов, верований. Сами носители традиции воспринимались как те, кто, пусть неосознанно, донес до современ­ности глубинные знания предков. Романтические увлечения исследователей середины XIX века «народной мудростью» и «народным духом» (многие такие сочинения переиздавались многократно и в ХХ веке: И. П. Сахаров, А. Н. Афанасьев, С. В. Максимов и др.) нашли отражение и в современном бытовом сознании. Скажем, «народные приметы», согласно распространен­ному мнению, базируются на многовековых наблюдениях «наших предков» за окружающим миром и содержат безусловную истину. Однако современный человек отказался от мудрости предков и возомнил себя всеведущим. Отсюда все его трудности. Нужно же вернуться к корням, тогда и жизнь наша станет гармоничной. Правда, есть еще одна проблема: теперь многие приметы и обряды «не действуют», потому что изменилась сама природа.

Отчасти поиски архаики в фольклоре имеют основания, однако следует помнить, что традиция — явление живое, то есть это не этакая семейная реликвия, которую и деть никуда нельзя, и использовать невозможно, а потому она передается от детей внукам, которые рады сбагрить ее своим детям. Напротив, она живет, занимает важное место в сознании каждого поколения, а следовательно, изменяется в ответ на изменения, происходящие в самой жизни. Скажем, гадания с зеркалом, которое может показать суженого, появилось не ранее, чем зеркала стали обычным предметом крестьянского быта, то есть на рубеже XVIII и XIX веков, а обряды и приметы, регламентирующие выращивание огурцов, и того позже.

Да и сами эти обряды и приметы отнюдь не являются плодом наблюдений конкретных индивидов за природой, а могут базироваться на самых разных, иногда совершенно невероятных совпадениях не связанных между собой признаков. Скажем, у белорусов приуроченность посадки огурцов к дню св. Пахомия Великого (15/28 мая) — «Сади огурки на Пахом — будешь таскать мехом» — определяется всего лишь созвучием названия праздника и существительного «мех» — мешок — в творительном падеже. И никогда это не означало, что сажать огурцы важно именно в этот день — ни раньше, ни позже. Просто так проще запомнить и время — приблизительное — посадки (вторая половина мая), и собственно праздник — когда его нужно отмечать. То же и с Покровом (1/14 октября), на который якобы обязательно должен выпасть первый снег. Теперь он не выпадает не потому, что «природа изменилась» и «экология не та», но потому, что и не должен он всегда обязательно выпадать в один и тот же день. А просто слышащееся в названии праздника покрывание («Батюшка Покров, покрой землю снежком, а мою избушку теплом») соотносится с осенним похолоданием и ожиданием снега. Так и праздник легче в памяти держать, и время отсчитывать, и к началу зимы готовиться. И раньше снег выпадал когда захочет. Это не беда, все равно примета правильная. Просто и в прежние времена считали, что «природа теперь нарушена».
 

Ольга Тогоева, медиевист, лектор Arzamas: 

Самым ненавистным для меня утверждением, которое касается непосред­ственно моих исследовательских интересов, является фраза «Но ведь Жанна д’Арк не умерла...» со всеми ее производными («не погибла на костре», «ее спасли», «ей организовали побег», «ее заменили какой-то другой девушкой», «она выжила и продолжила сражаться», «она выжила, долгое время пряталась, а затем счастливо вышла замуж» и т. д.). 

«Вполне возможным также (в частности, применительно к эпопее Жанны д’Арк) в качестве объяснения особой любви псевдоисториков и их последователей к „секретности“ представляется вариант с мифологическим или даже сказочным объяснением действитель­ности. Согласно канону, главная героиня любой волшебной сказки в конце повествования должна обрести личное счастье, поскольку волшебная сказка, как мы знаем из работ В. Я. Проппа, всегда заканчивается хорошо: Белоснежка и Мертвая царевна просыпаются, Красная Шапочка избегает зубов волка, Василиса Прекрасная достается отнюдь не Кощею Бессмертному, а Ивану-царевичу (пусть он даже и дурак). Таков один из инвариантов поведения сказочного героя, не умирающего никогда, но живущего „долго и счастливо“. Именно так можно объяснить и возникновение альтернативной версии жизни Жанны д’Арк, которая не сгорела в пламени костра, но спаслась и вышла замуж».

Ольга Тогоева «Почему нас привлекают исторические „секреты“»

Читайте статью Ольги Тогоевой про миф о спасении Жанны на сайте «Постнаука»
 

Лев Лурье, историк, лектор Arzamas:

Мне странен хрестоматийный набор русских побед. Например, Невская битва практически не зафиксирована никакими шведскими источниками — если бы это было такое важное поражение, шведы непременно бы о нем упоминали. Кроме того, ярл Биргер, который руководил шведскими войсками, в это время еще не был ярлом Швеции. Или Куликовская битва, через два года после которой Тохтамыш сжигает Москву, так что никакой победы над татарами в ней нет.

И Куликовская битва, и Невская «придуманы» во времена Ивана III и Ивана Грозного, когда надо было славить предков, и этими предками стали Александр Невский и Дмитрий Донской. Видно, как от Краткой летописной повести к «Задонщине» и «Сказанию о Мамаевом побоище» нарастает количество деталей о Куликовской битве: чем позднее источник, тем их больше. 

Московские князья вели себя по отношению к татарам довольно трусливо, а героически себя вели, например, тверские и черниговские. Чтобы утвердить значимость Александра Невского, который был просто татарским вассалом, надо было найти какую-то дату, вот ему и придумали победу над шведами и над немцами. Вполне возможно, что какие-то столкновения были, но они носили микроскопический характер, а существовали гораздо более важные победы новгородцев над шведами. Кроме того, Андрей Александрович, сын Александра Невского, уничтожил шведскую крепость Ландскрона — это действительно была довольно крупная победа.

Мне важно сказать, что мое заявление не носит антипатриотческого характера: у России было огромное количество побед — реальных. Но историография подчиняется пропаганде разного времени, и история древней России — это история, описанная в Никоновской летописи и Царственной книге Ивана Грозного.

Вот Полтавская битва, несомненно, является победой, здесь и говорить нечего: Карл XII бежал. Но она не была решающей битвой в том смысле, в каком решающей битвой была Сталинградская. Кроме того, очень сомнительная дата — это Бородино. Даже с точки зрения Ермолова: «французская армия разбилась об русскую» — разбилась-то она разбилась, но Москву взяли французы. Поэтому, с моей точки зрения, какая-нибудь битва под Малояро­славцем или под Красным, когда французы отступали, — это и есть победа.
 

Михаил Майзульс, историк, автор Arzamas:

Я хочу сказать не о конкретном историческом заблуждении, а об одной риторической конструкции, которую мы часто слышим по самым различным (давним и современным, но почти всегда политически актуальным) поводам: «Мы все равно никогда не узнаем, что…» Кажется, что тут такого? В прошлом, действительно, есть огромное количество вещей, которых мы никогда не узнаем или не узнаем с определенностью, потому что источников (речь, конечно, не только о текстах) нет, а если есть, то они отрывочны, ненадежны или противоречивы.

Скажем, на границе истории и легенды нам никогда не выяснить, действительно ли князь Олег умер от укуса змеи, вылезшей из черепа его коня. Вряд ли мы сможем точно узнать, какой именно смысл жители острова Пасхи вкладывали в огромные статуи, которые воздвигали. И это касается не только далекой древности, но и времен не столь отдаленных.

Однако фраза «Мы все равно никогда не узнаем, что…» часто звучит по совершенно другому поводу. Так говорят, когда источники явно есть, но недоступны и засекречены. Повторяя присказку, что «мы никогда…» (это слово особо значимо), человек невольно расписывается в том, что секретность вечна, а сила тех, кто утаивает, непреодолима. В России — хотя, конечно, не только в ней — за этой формулировкой скрывается недоверие к государству: мол, если оно захочет спрятать концы, то не сыщешь. Но порой к признанию неизбежности примешивается фетишизация государственного секрета (если нам что-то не говорят, значит, знать это и не полагается), а то и подспудное удовлетворение: тайна манит, только пока остается тайной.

Last but not least, формула «мы никогда…» часто служит последним рубежом риторической обороны, когда человек не хочет мириться с прошлым или настоящим, которые его не устраивают. Скажем, он отказывается признавать, что польских офицеров в Катыни расстреляло НКВД, а вовсе не гитлеровцы. Его припирают к стенке документами, подписями. И тогда в ход идет последнее риторическое орудие: «Мы все равно никогда не узнаем, что…» Мол, неудобные доказательства — тщета и прах, а правда — она где‑то там, сокрыта.
 

Мария Пироговская, антрополог, автор Arzamas:

В нашем обществе для объяснения сложных социальных вопросов очень часто прибегают к так называемой эссенциалистской аргументации. Поведенческие, психологические, эмоциональные и символические различия между мужчиной и женщиной, между ребенком и взрослым, между носителями различных видов сексуальности, между представителями различных культур объясняют влиянием природных факторов. «Мужчина по природе добытчик», «женщина по природе наивна и чувствительна», «все южане экспансивны», «северяне холодны и замкнуты из-за сурового климата» и так далее. Подобная аргументация может основываться как на распространенных в данной культуре клише (зачастую ксенофобских и сексистских, но не только), так и на вполне научных исследованиях, в первую очередь этологических и нейробиологических, вырванных из контекста и прочитанных дилетантами. Впрочем, и вполне профессиональные исследователи попадаются на приложе­нии методов естественных наук к предметам наук социальных (так получаются работы о генах французов, менталитете нации и гаплотипе когенов).

В социальных науках объяснения гендерной, этнической и прочей специфики как объективной данности, заложенной в человеке от природы, носят названия «эссенциализм», или «примордиализм», или «нативизм». Этот подход был унаследован из эволюционной биологии: в самом радикальном варианте человеческое поведение сводится к его биологической составляющей, к развертыванию и функционированию генетической программы. Однако социобиология не в состоянии ответить на вопрос: если природа в человеке так сильна, почему известные нам человеческие общества такие разные? Если мужественность и женственность предписаны биологическим полом (представляющим собой многоуровневую систему, элементы которой формируются на разных стадиях онтогенеза), почему в разных обществах и в разные исторические периоды стереотипы мужского и женского поведения столь разнообразны? Почему в разных культурах так по-разному выглядит детство? Само многообразие обществ должно подвести нас к мысли, что человек представляет собой поле битвы, на котором социум оказывается не менее — если не более — сильным игроком. Это не значит, что природные факторы не важны; но следует помнить, что под влиянием социальных конвенций они могут меняться до неузнаваемости и символизироваться в противоположных терминах. Списывать же все на природу — существенное упрощение предмета исследования.