Как правильно, Моне или Мане?
Эдуард Мане собирался выставить на Парижском салоне 1865 года две новые картины — «Осмеяние Христа» и «Олимпию». Однако члены жюри, формировавшие выставку, сославшись на то, что перед ними «гнусные выверты», отказались давать картинам место в зале. Через некоторое время запрет был снят — это был демонстративный жест в споре с прессой и общественным мнением: члены жюри будто показывали, что случится, если убрать «нравственный фильтр», против которого так сильно выступало общество.
Салон проходил во Дворце промышленности, больше известном как Дворец на Елисейских Полях и построенном двенадцатью годами раньше, в 1853 году. Это здание стоит вдоль одноименного проспекта, и зал с художниками на букву М находился в самом торце — чтобы попасть в него, нужно было пройти весь дворец. Главный вход находился со стороны улицы Мариньи. Именно им воспользовался Эдуард Мане, явившийся в понедельник, 1 мая, в три часа дня на официальное открытие вернисажа.
Пока Мане шел через весь зал к своим картинам, критики и первые посетители выставки старались пожать ему руку, поздравляя с невероятным успехом его пейзажей, — несмотря на то что ни «Олимпия», ни «Осмеяние Христа» пейзажами не являются.
Два морских пейзажа действительно висели рядом с картинами Мане, и, хотя эти работы были явно чужой кисти, подписаны они были его именем, да еще и с ошибкой — «Monet». В Париже про существование Клода Моне еще ничего не знали, поэтому появление картин, подписанных схожей с Мане фамилией, было воспринято заслуженным художником как провокация и способ нажиться на заработанном им авторитете.
Клода Моне в тот момент во дворце не было. Но он, конечно, услышал о ярости Мане: в Париже об этом было много разговоров. Салон вообще вышел чрезвычайно громким и скандальным. Мане обвиняли в аморальности и вульгарности. Антонен Пруст (журналист, первый министр культуры Франции) позднее вспоминал, что «Олимпия» уцелела лишь благодаря мерам предосторожности, принятым администрацией выставки.
«Никогда и никому еще не приходилось видеть что-либо более циничное, чем эта «Олимпия». Это — самка гориллы, сделанная из каучука и изображенная совершенно голой, на кровати. Ее руку как будто сводит непристойная судорога… Серьезно говоря, молодым женщинам в ожидании ребенка, а также девушкам я бы советовал избегать подобных впечатлений».
Напуганная администрация поставила у полотна двух охранников, но и этого было недостаточно. Толпа, хохоча, завывая и угрожая тростями и зонтами, не боялась и военного караула. Несколько раз солдатам приходилось обнажать оружие. «Олимпия» собирала сотни людей, пришедших на выставку лишь для того, чтобы обругать картину и плюнуть на нее.
— Постой, дорогой, вдруг это имя кошки?» © www.leidenanthropologyblog.nl
«Мне кажется, будто посреди улицы я встретил ватагу мальчишек, швыряющих камни в спину Эдуарду Мане. Художественные критики — то бишь полицейские — плохо выполняют свои обязанности: вместо того чтобы прекратить беспорядок, они поощряют его, и — да простит меня бог! — мне даже кажется, что в руках у них я вижу увесистые камни. В самом этом зрелище есть что-то оскорбительное, что глубоко удручает меня, человека постороннего, спокойно идущего по своим делам».
Эдуард Мане был совершенно обескуражен подобной реакцией и на несколько месяцев прекратил работать; чтобы прийти в себя, уехал в Испанию. Вернувшись через несколько месяцев в Париж, он встретил в гостях у друзей своего невольного обидчика — Клода Моне и увидел его новую картину «Дама в зеленом платье».
Эта встреча стала началом многолетней дружбы между художниками, автор «Олимпии» неоднократно помогал своему младшему другу и другим импрессионистам. Осталось множество писем, в которых Моне просит у Мане в долг. Так, в июне 1875 года он писал прославленному коллеге:
«Жизнь становится с каждым днем все труднее. С позавчерашнего дня в доме хоть шаром покати. Никто больше ничего не дает в кредит, ни мясник, ни булочник. Я не теряю веры в будущее, но настоящее, как вы сами понимаете, к нам сурово. Не могли бы вы с ответным письмом выслать мне двадцатифранковую банкноту? Это сослужит мне добрую службу на ближайшие четверть часа…»
Мане ни разу не отказал в денежной помощи; более того, когда в конце 1870-х он узнал, что жена Моне Камилла смертельно больна, списал предыдущие долги друга.
Эта дружба продолжались почти двадцать лет, вплоть до 30 апреля 1883 года — дня смерти Эдуарда Мане. Но в истории отношений двух художников начинался новый волнительный эпизод.
Моне решил добиться того, чтобы картины Мане хранились в Лувре вместе с полотнами главных художников мира. Для этого он обратился с просьбами к влиятельным деятелям культуры. Художница Берта Моризо, жена Эжена Мане (брата Эдуарда), писала Клоду Моне:
«Мне рассказали, что некто, чье имя мне неизвестно, отправился к Кэмпфену (директору департамента изящных искусств), дабы выяснить его настроение, что Кэмпфен пришел в ярость, словно „взбесившийся баран“, и заверил, что, пока он занимает эту должность, Мане в Лувре не бывать».
Клод Моне принял решение действовать сам: найти деньги и приобрести у вдовы Мане «Олимпию», а затем подарить ее государству. Таким образом картина гарантированно попадет в государственный музей — Моне надеялся, что этим музеем станет Лувр. К этой идее многие отнеслись скептически, даже ближайшие друзья покойного художника. Антонен Пруст не только отказался участвовать в этом начинании, но и выразил сомнение, стоит ли именно «Олимпия» почестей Лувра; он дошел до того, что заявил в одном интервью, будто подписка не преследует никакой другой цели, кроме как «помочь вдове великого живописца».
Ответ Эмиля Золя, объясняющего, почему он не считает возможным принять участие в подписке, по свидетельствам современников, «ошеломил Моне»:
«Я глубоко опечален, но… я раз и навсегда зарекся покупать картины — даже для Лувра… Я достаточно защищал Мане своим пером, чтобы опасаться сегодня упрека, будто пытаюсь умалить его славу. Мане войдет в Лувр, но нужно, чтобы он вошел туда сам в результате полного национального признания его таланта, а не окольным путем, как результат подарка, что все-таки отдает рекламной шумихой определенной группировки художников».
Для покупки картины нужно было собрать двадцать тысяч франков. После многочисленных отказов Моне решил открыть общественную подписку: деньги на покупку картины мог перечислить любой парижанин. Таким способом собрать необходимые деньги удалось довольно скоро — для необходимой суммы не хватало лишь несколько сотен франков. «Я купил маленький кусочек «Олимпии», — пишет Тулуз-Лотрек, приложив к письму сто франков.
В феврале 1890 года Клод Моне вступил в переговоры с парижской администрацией; переговоры длились несколько месяцев — представители государства были готовы принять «Олимпию», не давая при этом твердых обязательств относительно места ее хранения. В результате «Олимпия» была передана Люксембургскому музею в ожидании возможной, но не окончательно решенной передачи в Лувр.
Моне добился своего через семнадцать лет: в феврале 1907 года по распоряжению Жоржа Клемансо, председателя совета министров и друга Моне, картину перевезли в Лувр. В 1986 году вся коллекция импрессионистов, в том числе «Олимпия», была передана в музей Орсе, где выставлена
и сейчас.
