Расшифровка Ахматова. «Я пришла сюда, бездельница...»

Как Анна Ахматова произвела фурор в русской литературе и чем ее изысканные стихи напоминают простую частушку

22 апреля 1911 года в Петербурге в литературной жизни произошло событие, которое многие современники впоследствии, задним числом, считали началом нового этапа в истории русской поэзии.

В редакции журнала «Аполлон» заседало общество, которое называло себя «Академией стиха» или «Обществом ревнителей художественного слова». Руководил им Вяче­слав Иванович Иванов по прозвищу Вячеслав Велико­лепный — выдающийся поэт, переводчик, литературный критик и теоретик той эпохи, — как тогда было принято говорить, «человек эпохи Возрождения», и я бы не побоялся повторить эти слова по отношению к нему и сейчас.

На какое-то из заседаний не явился запланированный лектор, и экспромтом решили предоставить слово молодым поэтам. В их числе выступила и Анна Ахматова. Собственно, никто еще не знал, что она Анна Ахматова, все ее знали как Анну Андреевну Гумилеву, ее литературный псевдоним еще не стал достоя­нием печати.

Она прочитала несколько стихотворений, среди которых было стихотворение, которое я сейчас напомню. Оно достаточно известно сейчас и было известно наизусть нескольким поколениям русских читательниц:

Я пришла сюда, бездельница,
Все равно мне, где скучать!
На пригорке дремлет мельница.
Годы можно здесь молчать.

Над засохшей повиликою
Мягко плавает пчела;
У пруда русалку кликаю,
А русалка умерла.

Затянулся ржавой тиною
Пруд широкий, обмелел,
Над трепещущей осиною
Легкий месяц заблестел.

Замечаю все как новое.
Влажно пахнут тополя.
Я молчу. Молчу, готовая
Снова стать тобой, земля.

Когда Ахматова читала это стихотворение, она очень волновалась. Мне рас­сказывал об этом поэт, который тогда, в 1911 году, стоял в очереди вслед за Анной Андреевной. Они еще не были знакомы и познакомились на этом вечере. И когда он это мне рассказывал в середине 1960-х годов, он все еще помнил, как колыхалась длинная черная юбка Анны Андреевны, потому что у нее дро­жала от волнения коленка, когда она читала это стихотворение.

Тем не менее все кончилось, можно сказать, благополучно и даже триум­фально. По легенде, Вячеслав Иванов поздравил дебютантку Анну Гумилеву, сказав: «Поздравляю вас, в русскую поэзию пришел новый поэт, поэт-женщи­на». Именно по легенде, потому что многое из того, что мы считаем верным и даже читаем в учебниках об этой эпохе, мифологизировано и имеет леген­дарное происхожде­ние. Каждый раз, когда эта история пересказы­ва­ется — а она пошла, так сказать, по рукам историков литературы на русском и других языках, — добавляются все новые и новые подробности.

Тем не менее в основе этой легенды, как в основе любой легенды, лежало и некоторое реальное зерно. Действительно, стихотворение произвело фурор, как формулировала потом сама Ахматова. Поклонники новой поэтессы повто­ряли некоторые строчки. Особенно повезло строчкам «Над засохшей повили­кою / Мягко плавает пчела…». Звуковой комплекс ПВЛ («повиликою») здесь плавно перетекает в ПЛВ («плавает»). Мандельштам говорил, что у Ахмато­вой двустворчатые строфы: и звуки, и смыслы в них плавно перетекают из пер­вой части во вторую — и назад. Пчела плавает, а русалка, которая умерла, уже не плавает. И так строится все стихотворение — вторая часть симметрично асимметрична первой части.

Когда новая стилистика входит в литературу, она всегда вызывает одновре­менно и какой-то преувеличенный успех — то, что Ахматова назвала фурор, — и недоумение, раздражение и протест. Как только это стихотворение было процитировано в печати дружественным критиком, на него тут же отозвались журнальные обозреватели, которые написали: «Что же тут утонченного? Неужели утончен этот образ: „Я могу здесь помолчать, не молоть чепухи, потому что за меня будет молоть мельница“?» Эта грубая издевка обозначает очень важную черту той поэтики, которую Ахматова открыла здесь для себя и для русской поэзии. Это поэтика разорванных звеньев — разорванных психологически и, уж конечно, логически. Это мировосприятие, состоящее из отдельных острых касаний к окружающему миру.

И довольно скоро и сама Ахматова, и наиболее проницательные из критиков той эпохи обнаружили возможный источник этого явления поэтики. Дело в том, что в 1910-е годы в русской словесности происходило еще одно собы­тие: дебютировал новый фольклорный жанр — низкий, даже низ­мен­ный и обладав­ший дурной репутацией. Речь идет об открытии частушки. Русская критика и русская эстетическая мысль обнаружили, что фабричная хулиганская частушка при всей низменности и сомнительности своей тема­тики устроена так же замысловато и так же изощренно, как японское хокку, о чем впервые написал Павел Александрович Флоренский в статье 1908 года  Имеется в виду вступительная статья к «Со­бра­нию частушек Костромской губернии Нерехтского уезда», вышедшему в 1909 году. . Когда стихи Ахматовой пошли в жизнь и обрели широкую аудиторию, один из лучших кри­тиков ее поэзии Борис Михайлович Эйхенбаум написал об этом специ­аль­ную статью, где речь шла именно о совпадении с частушкой. Любо­пытно, что в 1915 году эта статья не увидела света. Это сближение было слишком дерзким, слишком непривычным, слишком, я думаю, компроме­ти­рую­щим в глазах любого редактора, хорошо относящегося к поэзии Ахматовой.

Впоследствии Ахматова — сама замечательный филолог — много раз скорее с удовольствием отмечала сходство своих стихов с поэтикой час­тушки и слы­шала это от очень многих филологов. В какой-то момент на эстраде появилась паро­дия на частушку «Дура, дура, дура я, / Дура я проклятая, / У него четыре дуры, / А я дура пятая», ее исполнял, в частности, ценимый Ахматовой Аркадий Райкин. И Ахматова говорила про эту частушку: «Это про меня. Это я, и это мои стихи». Эту фразу запомнили несколько мемуаристов.

Надо сказать, что дело не только в частушке. Был еще один жанр народной поэзии, который очень повлиял на устройство стихов ранней Ахматовой, — это народная баллада. Народная баллада строится так, что какие-то звенья пропущены и мы должны догадаться, что произошло. Народная баллада, если упрощенно говорить, строится по такой схеме: подошла девушка к воде, а потом по воде неизвестно отчего пошли круги.

С русалками, которые упоминаются в этом стихотворении Ахматовой, связаны очень многие народные баллады, былички, разные фольклорные нарративы, в некоторых местах они дожили до нынешних времен. Это истории про де­ву­шек, покончивших с собой из-за несчастной любви, после смерти превра­тив­шихся в русалок и не находящих себе покоя в новом русалочьем об­ли­ке. Этот мотив проникал в стихи Ахматовой, ей очень трудно было рас­статься с руса­лочьей темой и потом, например, в стихотворении 1917 года «Теперь прощай столица…»:

Болотная русалка,
Хозяйка этих мест,
Глядит, вздыхая жалко,
На колокольный крест.

Было такое народное поверье, что русалку надо закрестить, или «захстить», как это называется в народе: показать ей крест, и тогда ее душа успокоится, и, значит, ее подводные страдания закончатся.

Само по себе обращение к фольклорным жанрам не было бы таким острым и значительным и не так волновало бы современников, а стихи Ахматовой действительно волновали ее современников и особенно современниц (они пошли по девичьим дневникам, по письмам гимназисток, которые писали своим однокашникам — предметам своей симпатии: «О, как ты красив, проклятый!» — о чем с некоторым смущением и умилением признавались на старости лет читатели этой эпохи). Но дело было не только в том, что так дерзко ворвались в поэзию частушка и народная баллада. Аналогичные про­цессы происходили ведь в это время и в других видах искусств: например, смелые цитаты из разных форм городского фольклора — из шарманочных напе­вов, из дворницкой песни и так далее — в «Петрушке» Игоря Стравин­ского. Дело было в свойстве ахматовского поэтического мегатекста, супра­текста, то есть всего корпуса ее творчества, которое впервые было отмечено Лидией Яковлевной Гинзбург, выдающимся российским литературоведом прошедшего столетия. Она говорила о том, что Ахматова строит свою поэти­ческую систему так, что все время существуют дублеты. Одна и та же психо­логическая ситу­а­ция — ситуация женской любви, женских бед — проигры­вается сначала в своем городском варианте, очень часто — в столичном, ведь это все проис­ходит на фоне ослепительных петербургских декораций, Фаль­ко­нетова мону­мента, арки на Галерной. И та же самая ситуация затем про­иг­ры­вается ее фольк­­лор­ными дублерами — простой девушкой, которая вырывает лебеду, или кресть­янкой, которую муж «хлестал вдвое сложенным ремнем».

Впоследствии Ахматова прошла очень боль­шой путь в литературе. Если по­смот­реть на все, что было ею сделано, то иногда диву даешься, сколько удалось сделать этой, в общем, слабой здоровьем жен­щине. Это огромная словесная постройка «Поэмы без героя», похожей, как говорят некоторые, на словесный готический собор. Это очень разнофактурная поэма «Реквием»: помимо ее, так сказать, гражданского содержания, пафоса и трагедии миллионов людей, это ведь еще и произведение, замечательно сложенное из раз­ных, как бы нестыкуе­мых камней. Это замечательные пушкиновед­че­ские работы, тре­бую­щие большого усилия, больших знаний и очень кропот­ливого анализа, увен­чавшиеся замечательными открытиями по части и пуш­кинских источников, и устройства пушкинских текстов, и того, что Ахматова называла «тайными комплексами Пушкина». И все это сделала женщина, кото­рая при своем вхождении в русскую литературу 22 апреля 1911 года рекомен­довала себя как «бездельница».