Феномен таланта

Поэт Анатолий Найман написал для Arzamas текст о том, что такое талант, рассказав о Анне Ахматовой, Леониде Губанове, Венедикте Ерофееве и других важнейших авторах XX века 

Филолог из Астраханского университета, занимающийся поэтической группой СМОГ, попросил меня написать о встрече с Леонидом Губановым, основателем группы. Я начал и от фразы к фразе как будто вдыхал из атмосферы полстолетней давности все больше свежести. Люди, вещи и слова еще не обросли историей, подгоняемой под выкладки переживших ту пору соучастников и попутчиков. Значило только то, что действительно было, а действителен был талант. Его могла сколько-то исказить тогдашняя и последующая аберрация, но нельзя было подделать. Фальшь, суррогат оказывались иноприродны культурной среде. Написав, я решил опубликовать этот беглый очерк еще и в месте, менее специальном, чем академическое издание, в милом сердцу «Арзамасе».

Похоже, это было в середине или во второй половине 1960-х. Я жил в Ленинграде, но часто бывал в Москве. В один из таких наездов актер Борис Ардов, мой добрый приятель, передал мне, что Губанов (может быть, он сказал: «смогисты, ну, знаете, Губанов»), с которым он в дружбе, хочет со мной познакомиться. Мы сошлись в комнатке у Ардова в Голиковском переулке. Всего нас было четверо, в имени четвертого не уверен: не мог это быть Нерлер? Не поручусь, что не было кого-то пятого, например девушки из их лагеря. Две или три (скорее, три) бутылки водки. День запомнился как декабрьский, ранние сумерки, угнетающий сезон.

Я старше Губанова на десять лет, в тех возрастах это разница заметная — скажем, тридцать и двадцать. Обращались друг к другу на «вы», я и с Ардовым, младшим меня на четыре года, был на «вы». Губанов чувствовал себя и говорил свободно, весело, а так как он задавал мне вопросы, а я ему нет, я ощущал себя до некоторой степени Фетом, в моем сознании раз и навсегда «старшим», в любой компании. Тем более что спрашивал он преимущественно о нашем круге, узком: Бобышев, Бродский, Рейн — и более широком: Горбовский, Уфлянд, Британишский, «горняки» (литобъединение при Горном институте). Думаю, мы могли представляться ему в прямом смысле слова стариками, как символисты юным футуристам и акмеисты юным обэриутам. Ахматову, про которую он слушал мои рассказы, казалось, несколько недоверчиво, вынесло — ожидаемо — в особое пространство, между Толстым и Екатериной Великой, что должно было окончательно утяжелить его представления об архаичности нашей жизни.

Таким, предположительно, могло быть его впечатление. Мое было несомнительным и цельным: я видел перед собой — поэта. Не в оценочном смысле этого слова, дескать, нездешнее существо, витающее в облаках, дитя добра и света, а в определительном: яркая, щедро и наглядно одаренная личность, живущая, говорящая, относящаяся к окружающему, как дано только поэту, и никак иначе ее не назвать. Как в сильном, быстром, физически выдающемся человеке мы определяем атлета, не справляясь о результатах его прыжков и бега. В речи была яркость, возникавшая не ради себя самой, а чтобы дополнительно освещать произносимые слова. Это феномен довольно редкий, куда чаще поэт — производное написанных им строчек: а как еще назвать автора стихов? Но иногда фигура, стоящая перед тобой, так внушительно и неодолимо передает сущность поэтического воплощения, что это становится важней продукта творчества. Многие из пишущих стихи стараются имитировать признаки этого явления, но подделка не медлит себя обнаружить. В случаях, подобных губановскому, ловишь себя на том, что можно читать стихи, можно не читать — главное уже обозначено. Если прочитанное сколько-то разочарует, это может значить, что выбор не вполне удачный, обстоятельства неадекватные, в этом роде.

Не разочаровало: клюнул я, конечно, на что, думаю, сразу все клюют — «я стеклянный нарыв на ливрее лгуна». Он со стихотворения, в котором эта строчка, начал. Чтению предшествовала полудекларация, полуманифест о том, что все искусство, соответственно и творчество как таковое, сводится исключи­тельно к «г»: или Гениально, или Г…но. В поэзии это обнаруживается нагляднее всего и в слове «СМОГ» со всей прямотой выражается. Как — я забыл, но, признаюсь, и тогда объяснение показалось мне расплывчатым. Он сказал, что у Хлебникова, — он назвал число, не помню какое, — например, дюжина гениальных стихотворений, остальные г…но. У Мандельштама пять, что ли, у Пастернака четыре, у Ахматовой, если не ошибаюсь, два, у Цветаевой четыре, у него самого три, у меня, он не хочет лукавить, два. Попросил меня прочесть из последних, я что-то прочел, он выкрикнул: «Три!» — и показал в подтверждение три пальца. То есть прочитанное сразу пополнило число гениальных.

Потом читал он, разговор шел вразнобой — водка логику не кристаллизовала — и в целом был дурацкий. Но симпатичный. Я спросил, на что он живет. Из его ответа помню только, что поэт … самый тогда известный, платит ему 70 рублей в месяц, а чтобы это не выглядело подаянием, требует собирать наиболее интересные из приходящих на ум афоризмов и приносить ему. «Не знаю уж зачем — может, за свои выдает». Как пример я запомнил «Бальзак — Рабле для бедных». Еще какой-то был, лучше этого, — не могу вспомнить. Когда двинулись по домам, дошли по Ордынке до канала, он сказал, что они (СМОГ?) скоро придут к власти и он обещает, что выпустит мой пятитомник. Я ответил, что у меня на пять томов не наберется. Он мгновенно возразил: «А письма?» К этому прибавил: «И дадим вам особняк. Так что присматривайте — в Москве, в Питере, все равно». Был ли это его заранее обдуманный план — наделить таких выдающихся людей, как я, старинной усадьбой в городе, — или мы в этот момент проходили, положим, мимо Лаврушинского и что-то особнячное попало нам на глаза, с определенностью сказать не могу.

Из его стихов в памяти осталось еще про сад и библиотеку, сейчас полез в интернет, тут же попалось. Но что дальше там «и кодеин расплачется в аптеке, как Троцкий в восемнадцатом году», начисто из меня вылетело — а не мог я тогда на это не обратить внимания. Но как в интернете прочел, повертелось бесконтрольно два-три дня в голове, и на четвертый сказал себе: нет, помню; да-да, Троцкий; в восемнадцатом; расплакался; с чего это он, кто бы объяснил. Знал, конечно, что не помню, а по только что прочитанному подхватил. Но хотелось думать, что мог бы, слушал ведь вон еще когда, по давности знакомства имею право помнить. И такой подлинностью на меня оттуда пахнуло, и так мне понравилось, что мы тогда встретились. Что ему зачем-то надо было со мной встретиться. И он — еще раз, через полстолетия — так мне понравился! Сильнее, чем тогда, хотя и тогда уже как следует.

Чтобы узнать, какими несчастьями и потерями изобильна жизнь, каким горем и болью напитана, ее надо просто жить, день за днем. Чтобы оценить, какими роскошными сюрпризами ни с того ни с сего она одаряет, надо прожить ее всю, в какой-то миг изумиться тому, что так долго не отдавал себе в них отчета, и из-за этого упущения так до конца и не поверить в то, что это реально было.

Примем как данность, без рассуждений, понятие, пусть расфокусированное, творческого дара, сходящего по вышней воле на молодых людей и посвящающего их в поэты. Потому ли, посему ли они начинают тяготеть друг к другу, сходиться неформально в компании или формально в кружки, объединяемые принципами. Вскоре связи между ними костенеют, животворные соки высыхают, конструкции манифестов рассыпаются, а если личная привязанность остается, то мало чем отличаясь от таковой же одноклассников или дембелей. И все равно: даже с таким результатом, даже при временности этого увлечения память об этом этапе жизни оставляет в сознании неизгладимый след принадлежности к чему-то иноприродному, не подлежащему законам повседневности, не претендующему на ее плоды.

Что же говорить в случае, когда «этап» захватывает жизнь в целом и в полноте, когда вся она — либо условия его прихода, либо последствия? И еще исключительнее: когда те, с кем тебя сводит в начале, — не просто действующие лица поэзии, но ее редкостные образцы, по большей части общепринятые. Не хочу, а и хотел бы, думаю, не мог бы разобраться, что в таких обстоятельствах важнее — пребывание в стихии поэзии, порождаемой ими и возбуждаемой во взаимосвязи с твоей собственной, или тесное общение с самими поэтами, с горсткой живых фигур, окликаемых по уменьшительным именам.

Природа советской действительности ориентировала сознание людей на бесталанность. «Ты думаешь, ты вумный? Как вутка? А плаваешь как утюг!» Это был центральный курс режима, не объявлявшийся официально, но утверждавшийся практикой. Сейчас он подхвачен всеми антитангейзерами и среднеинтернетским хамством. Любые проявления талантливости вызывали подозрение, одаренность была знаком отклонения от общегражданских норм мировосприятия. Но в юности, в молодости норма не интересует никого. Напротив, притягивают к себе свобода, выход за рамки, яркость. Когда в 1962 году Ахматова написала: «О своем я уже не заплачу, / Но не видеть бы мне на земле / Золотое клеймо неудачи / На еще безмятежном челе», читатели обеих столиц единодушно отнесли четверостишие к Бродскому. Убеждало «золотое клеймо» — его рыжие волосы. «Неудача» пропадала в безударной полости ожидаемого: конечно, неудачи — чем же еще чреват агрессивно‑косный общественный порядок? «Безмятежное чело» выглядело чертой узнаваемого портрета. Хотя близкими к этому словами я мог бы передать (и передал в очерке «Паладин поэзии») облик и другого члена нашей тогдашней команды — Бобышева, тоже ясноглазого, светловолосого, с высоким лбом, с румянцем на матовых щеках.

К тому, что окружен такими, я привык до незамечаемости в них такого. Пожалуй, появление Стася Красовицкого привлекло особое внимание. Он с друзьями приехал из Москвы, на несколько дней. Еще до чтения стихов (да я все стараюсь вывести из сферы стихов, исключить опору, которую дает непосредственно поэзия, ее строчки) в нем проступало что-то отличное от привычных антропологических пород. Казалось, он присутствует здесь, но в эту же минуту и еще где-то. Голос звучал не как инструмент, производящий речь, а еще и как неведомый музыкальный, неизвестно чему служащий и неизвестно к какой музыке ведущий и ведущий ли к ней вообще. Я много лет твержу, что реальное поэтическое достижение Ахмадулиной не стихи, а встроенный в них голос, заставляющий читать текст так, как читает только она. Это голос ее, физиологический, но он представительствует за голос вообще поэзии. Осуществить такое — по силам только специфическому таланту, а ее почему-то тянут в великие русские поэты, непонятно, что, если не пошлый комплимент, желая ей этим сделать. У Красовицкого был голос и такой, но сверх того еще уверяющий, что поэзия — искусство передачи тайны через нетаинственное слово: голос на наличие этой тайны указывал. Если представить себе язык как особую, подобную геологической вещественность, землю, то Красовицкий был рудознатец. Но он знал не только, где что залегает, то есть где что искать, а и отвечает ли строение залежей замыслу, словно он был среди советников Творца, когда Тот закладывал принципы словотворчества. Выражение его глаз, манеры, повадки, жесты этому голосу соответствовали. Как и врожденное изящество натуры.

Я не задумывался над тем, как получилось, что это — моя компания. Как не задумывался, почему хожу по этому городу, а не по другому и где мне сворачивать, чтобы быстрее и приятнее выйти на Неву в задуманном месте. Я знал, что они выдающиеся личности и замечательные таланты, но это в большом, общем для всех мире. А в нашем, до определенной степени замкнутом, мы что-то вроде родни, снявшей бессрочную дачу, чтобы на ней в любое время собираться. Я находил совершенно естественным, что «Петербургский роман» Бродского открывается домашним посвящением мне: «Храни вас Боже, Анатолий, / значок короткой суеты / воткните в узкую петлицу…» Мне — для внешних обозначенному как Найман. Как и то, что мне же, известному в миру под этой фамилией, адресована «Rosa moretur» («Роза медлит») Ахматовой со строкой «Пусть все сказал Шекспир, милее мне Гораций…». Я был Найман, но вовне этого жилья. Внутри него я был я, просто, достоверно и полно, и именно изнутри знал доподлинно, почему Шекспир и почему Гораций, поскольку объяснение этого там откладывалось мне не в мозг, а в кровь. И оттуда, из крови, когда уже не было Ахматовой и не было нас в качестве «мы», я вытащил на свет божий строчки о том, как прошли времена, сезоны, сроки, когда всё и все были, прошла пора созреванья, и пора яростной жатвы, «и двух сенокосов… / И только за дымкой полдневной / стоят Женя, Дима, Иосиф / пред Анной Андревной».

Ее как воплощение таланта, как образ его в сиюминутных обстоятельствах — уловить всего труднее. Она охвачена собственной судьбой, как античным, как погребальным, как затвердевшим в мрамор — или в соль, по ее же наблюдению, — покрывалом, и что под ним разглядишь? То же и «седой венец», наследовавший «незавитой челке». Я не настаиваю, но чем дальше живу, тем неодолимей в моем понимании одаренности утверждает себя как личный стяг ее несравненной избранности одно слово: «И как жизнь началась, пусть и кончится так. / Я сказала, что знаю. Аминь».

Необъяснимо, как молния, оно ударяет в одно из множества деревьев чащи, и это единственное становится видимо всем. До последнего листика и целиком от корней до макушки. Всё сплошная вспышка, остановившееся мгновение. Ослепляющее лес. Аминь.

Талантливых не сравнить насколько меньше, чем бесталанных, хотя совсем бесталанных не так много. Вернее, я ни про одного человека не возьму на себя смелость утверждать, что бесталанный, даже если за четыре года рядом со мной в институте или за пять на заводе он ни разу никакого таланта не проявил и ни словечка необычного не вякнул. Мало ли почему: глубокий мизантроп, или наше окружение не было подходящим, или я лично его сковывал. Это как считать кого-то лишенным юмора и случайно узнать, что в другом месте его ценят именно за то, что он обладает уникальным чувством смешного и шутит как никто. Между прочим, от обладающих этими качествами — талантом или юмором — можно ждать всего что угодно, потому общество, не говоря уже власть, смотрит на них заведомо неприязненно, чтобы не сказать враждебно.

Это невообразимое ощущение — восторг, охватывающий душу при встрече с талантом. И не такое пылкое, но достаточно сильное чувство обиды, когда сталкиваешься с непризнанием его, или хотя бы недооценкой, или претензиями, чаще всего малоосновательными, если не капризными. Не много за целую жизнь, но все-таки несколько раз у меня появлялось желание попросить у него прощения, когда осознавал, что разминулся с ним, не заметил. Зато помню, как мне принесли машинопись «Москвы–Петушков», я сунулся в первую страницу и от секунды к секунде стал испытывать все большее раздражение к принесшему, потому что он что-то мне объяснял и не мог замолчать, а я хотел только остаться в комнате один и ни на что не отвлекаться. Любое слово, по которому бежали глаза, грамматическая конструкция, фраза, абзац, страница, глава были неостановимы. Весь текст бесконечен. Часа через два это выражалось физически: я вышел со свернутой в рулон, мятой «поэмой в прозе» Венедикта Ерофеева из дому, стал таскать ее по Невскому взад-вперед и, когда встречал кого-то знакомого, не важно, какой степени близости, начинал читать, где открывалось. И одновременно начинал нервничать, что слушатель сейчас скажет хохоча: как-как? ой, перечитай это место! — потому что останавливаться, прерывать, возвращаться было как захлопывать ладонью рот говорящему.

Много позже, в самом конце 80-х, я рассказывал об этом Василию Аксенову, и меня смущало, что он слушает неодобрительно, с угрюмым выражением лица. Я спросил, и он с напором объяснил, что не ожидал, что я разделяю общее мнение об этой вещи как о выдающейся. Это крохотная книжечка, брошюрка, по сути, поверхностная поделка, и говорить о ней, как о серьезном произведении, нет оснований. Мне было неловко объяснять ему, чем она хороша, все, что я мог сказать, он прекрасно знал.

По-другому неловко я почувствовал себя сейчас, весной 2015-го. Современная поэтесса в интервью признавалась в том, как ее разочаровал Блок: он оказался «совершенно не моим… …Этот миф… рухнул для меня полностью. Поэта Блока — нет. Я… я… так расстроилась. <…> Я читала на энергии отталкивания, потому что поняла, что блоковский культ Прекрасной Дамы — это предельное воплощение женоненавистничества… Я читала как женщина, которая отвечает ему. Я читала как оскорбленная им женщина». А я, читая ее, ежился, как будто ошибся дверью и нарвался на сцену, которой не должен был стать свидетелем. Стихам Блока и репутации его как поэта от этих жеманных, выдуманных, фирменно неинтересных переживаний было ни тепло ни холодно. Но они приглашали других поэтесс и аббатис лягнуть модным каблучком поэзию вообще, одаренность как явление.

К счастью, следующий абзац передавал живую реакцию одного из лучших нынешних философов. По поводу дамских задыханий он приводил строки Блока: «Но ты меня зовешь! / <…> Я уступаю, зная, / Что твой змеиный рай — бездонной скуки ад». И толковал их: «Змеиный рай — могучее словосочетание, сразу виден поэт высшего ранга. Уверен, что (имя поэтессы), напав на подобные строчки, сугубо утвердилась в своем женском неприятии стихов Блока. Да дело, в конце концов, не в том, кому нравится, а кому не нравится Блок, — а вот в этом интуитивном проникновении в его поэтическую подноготную». И иронически прибавлял: «Очень устаревшее слово — „подноготная“: сейчас надо говорить „подсознательное“».

Я не хочу формулировать, что такое талант. Во-первых, не нахожу в этом ничего продуктивного, во-вторых, не думаю, что мне бы удалось. Я, как большинство человеческого рода, могу разве что показать на кого-то пальцем и с большей или меньшей убедительностью произнести: «Талант». Не искусник, знаток, человек острого ума, а талант. Так за чем дело стало? — покажи, произнеси. Кто из нынешних? Только без фокусов!.. Произношу: Высоцкий, Владимир Высоцкий. Покойный. Но из 70-х, оттуда, где и когда был жив, он посылает к нам песни, те самые, что мы прекрасно знаем, многие наизусть, но мы слышим их в новом качестве, наполненные новым звуком, смыслом, новой сиюминутностью. Как если бы он продолжал и сейчас работать над ними, отыскивать новые ходы и каналы их раскрытия, свежий воздух сегодняшней атмосферы, которым они дышат. Мы понимаем, что это не он, а время — меняется, работает, отыскивает, дышит оно, но разве не он угадал, как привить его к словам и гитарным струнам так, чтобы связь стала неразрывной? Чтобы за сорок лет, прошедших с тех пор, они, песни со своей стороны и судороги времени со своей, стали единым организмом? Так что — из нынешних? Из нынешних. Без фокусов? Без фокусов. Талант? А кто же еще?

Слава его, как известно, была всенародной. Но в России, стране мнений, а не авторитетов, в обществе, где к оценкам проницательных судей куда меньше доверия, чем к важничанью фальшивых репутаций, таланту необходим кроме уверенности в себе (вещи хрупкой) еще и отклик кого-то, чье слово для него бесспорно и вкус несомнителен. Высоцкий встретился в Нью‑Йорке с Бродским, спросил, что он думает о его песнях, и тот отметил высокое искусство, богатство, великолепие его рифм. По свидетельству третьего человека, присутствовавшего при встрече, Высоцкий впоследствии не скрывал, как важно ему было это услышать. Он воспринял эти слова как высокое признание, может быть даже преувеличив. И нам жаль — мне по крайней мере, — что оно ограничилось только этим. Если, конечно, оно этим ограничилось. С тех пор как я об их разговоре узнал, не могу отделаться от впечатления, что Бродский не мог пройти мимо синтаксической мощи его строк. «Только прилетели, сразу сели». «Придешь домой, там ты сидишь». «Вместо чтоб поесть, помыться». «А винтовку тебе, а послать тебя в бой?!» Наша латынь, наша античность, наш «под кифару» Гораций.