Анекдоты о графе Монтескью
Об античной архитектуре
Любимой темой для разговоров у графа Монтескью был он сам. Однажды он сообщил писательнице Элизабет де Грамон Герцогиня де Клермон-Тоннер (урожд. де Грамон) — писательница, друг Марселя Пруста и Робера де Монтескью, любовница писательницы Натали Барни., что подобен античному храму с искусно вырезанными фризами, сокрытыми виноградной лозой. И теперь намерен открыть себя миру.
О портретах
Монтескью любил заказывать художникам свои портреты. Жан Лорран, колумнист газеты Pall Mall, писал, что каждый год в Салоне на Марсовом поле непременно показывали графа Монтескью, увековеченного очередным модным в этом сезоне художником. «Натурщик не забывает приглашать на открытие каких-нибудь пять сотен „ближайших друзей“».
О путешествии в Англию
Однажды Монтескью решил предпринять поездку в Лондон. За несколько недель до путешествия он стал рассказывать друзьям, что поедет инкогнито, — удивительная предосторожность, учитывая, что в Лондоне он вряд ли был известен и не представлял особого интереса для английской публики. В Англии он назывался только вымышленными именами, театрально крался в тенях домов, то и дело нырял в темные переулки. Его друг, английский художник Грэм Робертсон, вспоминал, что Монтескью так усердно нагонял на себя таинственный вид, что ни один знакомый с ним человек в радиусе трех миль просто не мог его не заметить.
О званых вечерах
На званых вечерах, направляясь к столу, Монтескью говорил: «Почетное место — это то, куда сяду я».
Об элитарности
Как-то одна незнатная, но разбогатевшая и пробившаяся в свет дама стала просить Монтескью достать ей приглашение в некий салон, поскольку это было место для избранных. «Мадам, это совершенно невозможно, — отвечал Монтескью. — Это место перестанет быть местом для избранных, как только там появитесь вы».
О безвестности
Монтескью был безразличен к критике и пересудам и часто говорил: «Уж лучше быть ненавистным, чем неизвестным».
Об антисемитизме
Монтескью, как и многие аристократы того времени, был антисемитом. Однажды он попросил еврейского банкира одолжить ему драгоценности для маскарадного костюма персидского принца. Банкир вежливо отказал, пояснив, что это фамильные драгоценности. «Я знал, что у вас есть драгоценности, но понятия не имел, что у вас есть род», — ответил граф.
О чаевых
В Париже жила американская миллионерша миссис Кейт Мур, очень стремившаяся проникнуть в высший свет. Тех, кто помогал ей попадать на аристократические вечера, она щедро одаривала, а перед смертью не забыла упомянуть их в завещании. «Миссис Мур покинула этот свет так, как если бы покидала Ritz — щедро раздавая чаевые», — заметил по этому поводу Монтескью.
О злословии
Граф де Монтескью любил повторять: «Как бы ни было приятно говорить гадости про своих врагов, про друзей их говорить еще приятнее».
О профессорском звании
Когда Монтескью познакомился с Прустом, первый уже написал несколько книг Граф Робер де Монтескью был писателем и поэтом-символистом. При жизни он опубликовал несколько сборников стихов. Одно из стихотворений в переводе Романа Дубровкина:
Лишайником и мхом поросшие лилово,
Зачахли божества, и лиственная ржа
Нагую белизну раскрасила, дрожа,
Одела в куний мех — добычу зверолова.
Осенний гаснет день. Из сумрака гнилого
Светило дряхлое таращится, держа
Как в Шартре, праздничный осколок витража,
Но в графах гипсовых величья нет былого.
А небо все в цветах, а запад весь в плодах,
Как будто молнию кует в нагих садах
Из солнечных рапир гремящий отсвет горна.
Огнем Истории закатный выжжен край:
В корзину урожай кровавый собирай —
Отрубленных голов гранатовые зерна!, а второй был начинающим литератором. В рецензиях Пруст хвалил каждую новую работу Монтескью и постоянно упоминал графа и его званые вечера в светских хрониках. Благодаря им за Монтескью закрепилось прозвище «профессор красоты» — так называлась одна из рецензий. Монтескью это оценил и даже прислал Прусту подарок — фотопортрет с надписью «Je suis le souverain des choses transitoires» («Я повелитель преходящего»).
Об оценках
Пруст и Монтескью писали друг другу письма и дарили подарки. В одном из посланий Пруст писал графу: «Ваш разум — чудный сад, наполненный редкими цветами». Свои мысли граф предпочитал оставлять при себе — на полях одного из писем Пруста он написал: «Исходя из шкалы в 20 баллов, это домашнее упражнение в эпистолярном жанре заслуживает отметки минус 15».
О бароне де Шарлю
Монтескью стал прототипом одного из самых запоминающихся образов романа «По направлению к Свану», барона де Шарлю. Доброжелательным это описание не назовешь: «Я посмотрел на де Шарлю. Конечно, такой великолепной головы, которую не портило даже отталкивающее выражение лица, не было ни у кого из его родных; он был похож на постаревшего Аполлона; но казалось, что из его злого рта вот-вот хлынет оливкового цвета желчь». «Я болен от трех томов, обрушившихся на меня», — сказал Монтескью, прочитав книгу.
О вороне и лисице
По прошествии лет Пруст и Монтескью поменялись местами: романист, получивший Гонкуровскую премию, стал желанным гостем во всех великосветских собраниях, в то время как последние стихи графа
популярностью не пользовались. Мадам Клермон-Тоннер как-то заметила: «Пруст льстил ему, как лисица из басни. А Монтескью разинул свой клюв и выронил сыр».
О черепахе
В дневнике писателей братьев Жюля и Эдмона де Гонкур описан такой эпизод из жизни Монтескью: «При взгляде на неподвижные узоры ковра его охватывала печаль. Ему хотелось видеть на ковре переливающиеся краски, движущиеся отблески. Он пошел в Пале-Рояль и купил за большие деньги черепаху. И был счастлив, когда это живое пятно двигалось, поблескивая, по его ковру. Но через несколько дней сияние рогового панциря начало казаться ему тусклым. Тогда он отнес черепаху к позолотчику, и тот покрыл ее позолотой. Движущаяся позолоченная игрушка сильно его занимала, пока вдруг ему не пришла в голову мысль отдать черепаху ювелиру, чтобы тот вставил ее в оправу. Панцирь инкрустировали топазами. Он был в восторге от своей выдумки — но от инкрустации черепаха умерла».
О ночном горшке
Среди бесчисленных антикварных и драгоценных вещей, наполнявших дом Монтескью (который он называл «павильоном муз»), по легенде, были и некоторые странные артефакты: пуля, убившая Пушкина, прикуренная сигарета Жорж Санд, засушенная слеза Ламартина и тапочки графини Гвиччиоли, последней возлюбленной Байрона. Он хранил клетку для канарейки историка Жюля Мишле, а волос из его бороды берег в драгоценной шкатулке. Особой гордостью был ночной горшок, которым якобы воспользовался Наполеон перед битвой при Ватерлоо.
О лучшей вечеринке Монтескью
В мае 1897 года в Париже на благотворительной ярмарке случился страшный пожар, во время которого погибли десятки людей. Ходили слухи, что Робер де Монтескью был одним из трусов, которые пробивали себе дорогу в обезумевшей от страха толпе. Слухи эти были лживыми: в тот день Монтескью находился далеко от места трагедии. Тем не менее на следующий день он появился во Дворце промышленности, где собрали тела погибших для опознания. Под предлогом поиска друзей он бродил между рядами трупов и несчастных родственников, привлеченный макабрическим любопытством. То и дело он останавливался и приподнимал своей элегантной тростью простыни, укрывавшие мертвецов. Наконец один из жандармов не выдержал и в ярости крикнул: «Эй, мистер Клубный Завсегдатай, не пристало трогать мертвых кончиком трости. Если вам неприятно, я могу сам поднять для вас простыни».
Прослышав об этой истории, писатель Анри де Ренье на вечере барона Ротшильда стал критиковать Монтескью за такую брезгливость, замечая, что графу бы больше подошла вместо трости муфта. Когда эта колкость дошла до графа, он немедленно вызвал Ренье на дуэль на шпагах, чтобы очистить свою репутацию, запятнанную после трагедии на благотворительной ярмарке. Дуэлянты встретились в парке в Нёйи. Несмотря на ранний час, там собрались многочисленные друзья и знакомые графа, которым он накануне разослал приглашения. Ни граф, ни его соперник не имели ни малейшего представления о том, как пользоваться шпагой. После сигнала Монтескью стал делать импровизированные выпады, будто д’Артаньян на театральных подмостках. Ренье стоял бледный, с трясущимся моноклем в глазнице. В итоге писатель умудрился ранить графа в большой палец. Снисходительный врач объявил порез серьезной раной, публика рукоплескала, и удовлетворенный Монтескью удалился на свою скамью, где продолжил принимать соболезнования восхищенных дам и джентльменов. После Монтескью говорил, что это была лучшая его вечеринка.
