Расшифровка Наполеон, братья Гримм и Вальгалла: как романтизм создавал европейские нации

Почему без романтизма не было бы современных Франции, Германии и других европейских наций — и какую роль в этом сыграли философы, филологи и студенты

Автор Илья Женин

Мне представляется интересным поговорить о романтизме в контексте политического и исторического пространства и особенно о том, каким образом романтизм повлиял на нациестроительство, то есть на возникновение нации как политического субъекта. 

В значительной степени те идеи, которые возникли в эпоху романтизма, повлияли на европейскую историю XIX века, а впоследствии — на историю других государств за пределами Европы, когда происходил процесс нацие­строи­тель­ства. Обычно романтизм рассматривается в таких пространствах, как культура, но он важен для понимания и политического. 

Каким образом романтические установки нашли отражение в политике, прежде всего на родине романтизма — в Германии, в германских государствах? Перед тем как говорить об этом, наверное, следует сказать несколько слов о том, как возникает романтизм, что он из себя представляет. 

В данном случае под романтизмом понимается своего рода реакция на идеи (или на комплекс идей) эпохи Просвещения. Просвещение, возникшее и укре­пившееся в XVIII веке в Европе, прежде всего во Франции и в Северной Америке, разрабатывало целый комплекс идей, которые в обобщенном виде можно свести к следующим пунктам. Это рационализм, культ разума, который стоял во главе угла; исключительно рациональное познание принималось как должное и как необходимое. В отдельных случаях это даже материализм, если взять Дидро. Кроме того, обращает на себя внимание и универсализм европей­ской цивилизационной модели, который тоже был разработан эпохой Просве­щения; здесь можно вспомнить Монтескьё. 

Тут необходимо сказать, что имеется в виду под универсализмом. Просвеще­ние вырабатывает новую модель понимания прогресса, отличную от того, что существовало до, а именно от христианского представления о том, чтó будет, основанном на священных христианских текстах. Жесткая детерминирован­ность была построена по модели «от лучшего к худшему». Речь идет о том, что был золотой век, связанный с раем, с Эдемом, откуда были изгнаны первые люди, и в этом смысле дальше все шло хуже, хуже и хуже. 

Просвещение кардинально меняет эту модель: человечество идет не от луч­шего к худшему, а от худшего к лучшему. Это была принципиальная выра­ботанная эпохой Просвещения идея: от темного к светлому, от необразован­ного, дикого — к воспитанному и культурному. В этом смысле именно поэтому для Просвещения так важна сама метафора света, которая войдет во все новые европейские языки. Просвещение — это свет, это образованность, это культура. Человек сам по себе не образован, поэтому он совершает плохие деяния, а наша задача — его образовать. 

Возникает идея tabula rasa  Tabula rasa (лат.) — чистая доска. — идея того, что есть общества совсем дикие и необразованные и из них можно сразу же сделать цивилизованные народы путем образования. И особенно со времен Петра I возникает идея того, что Россию можно образовать и сделать из нее цветущую образцово-показатель­ную страну, где начнут реализовываться идеи Просвещения и народ будет образован. 

Кроме того, важно еще и вспомнить о политическом блоке идей эпохи Просвещения, а именно об идее естественного права, которая подразумевала наличие прав, дарованных просто принадлежностью к человеческому роду: право на жизнь, право на свободу, право на собственность, в американской традиции — даже право на счастье. И никто не вправе отнять их у человека, кроме как по суду. Также была идея общественного блага, которая будет тесно связана с идеей общественного договора, и идея народного суверенитета, то есть речь шла о вопросах, чтó есть власть, откуда она проистекает и откуда берется и почему одна власть является законной, или легитимной, а другая власть таковой не является. Этот комплекс идей стал европейским мейнстри­мом, хотя просветители были очень разными и иногда между ними находятся противоречия. 

В ответ на этот мейнстрим выдвигаются альтернативные идеи, которые являются своего рода реакцией. Переходной фигурой от классической эпохи Просвещения к раннему романтизму является Иоганн Готфрид Гердер, с одной стороны, немецкий просветитель, с другой — крестный отец романтизма. В немецкой традиции и интеллектуальной истории период, ярким представи­телем которого был Гердер, называется «Буря и натиск». 

У Гердера есть классическая работа с красивым, как было принято в XVIII веке, названием «Идеи к философии истории человечества», где ставится вопрос о том, что из себя представляют те или иные народы и каким образом мы можем их понимать, через что мы видим разницу между одним народом и другим, что делает народы уникальными, что придает им неповторимость и индивидуальность. Для Гердера основополагающим принципом будет являться идея языка, на котором говорит народ, с одной стороны, а с другой стороны — идея народного духа. Идея народного духа будет очень важна в том числе для немецкой традиции, которая будет воплощать в себе те самые индивидуальные качества, отличающие один народ от другого.

Итак, каковы же были идеи романтизма, которые мы рамочно сформулируем как ответ эпохе Просвещения? Как в любом подобном антитезисе, это будет все то, что противоречит идеям Просвещения, или все то, что находится в неко­тором противостоянии с ними. Рациональность отвергается, и на ее место ставится иррациональность. Речь идет о том, что не все можно познать и схватить разумом и создавать культ разума тоже не вполне приемлемо, потому что есть вещи и явления, которые непостижимы с его помощью — они скорее постижимы с помощью веры и чувств. 

Кроме того, это мистическое переживание. Сверхрациональность, которая была выработана Просвещением, претит романтикам, и они говорят о том, что не осталось места для тайны, не осталось места для мистики, то есть для неких явлений, которые мы не можем постичь благодаря разуму. Это чувственность, которая как бы дополняет рациональность. 

Кроме того, существенными для понимания романтизма в отношении исто­рического развития будут идеи, связанные с культом героя и некоторой идеализацией прошлого. В культе героя романтикам было очень важно представить некоего исторического или культурного деятеля, который вел бы за собой вопреки всему. Наперекор всем обстоятельствам герой доказывает свою состоятельность. Очень важно, что здесь в том числе появляется и понятие судьбы, которая ведет героя, и, вне всякого сомнения, тут важен индивидуальный характер, который герой показывает. 

Есть здесь и та идеализация прошлого, то есть некий золотой век. В данном случае романтики выдвигают тезис, противоречащий видению исторического прогресса, которое представляло Просвещение. Если для Просвещения про­шлое — это страница, которую нужно как можно быстрее закрыть и к которой ни в коем случае нельзя возвращаться, то для романтиков ситуация выглядит ровно обратным образом. Речь идет о создании некой идеализированной, мифологизированной картины прошлого, где существуют герои и существуют отношения между героем и окружением, во многом напоминающие отношения патриархальные. В прошлом все было лучше: оно не было замарано разумом и не подчинялось его жесткой детерминированности. 

В частности, в английском романтизме можно вспомнить Вальтера Скотта — классический пример того, как литература создает исторического персонажа, наделенного исключительно достоинствами. Возникает герой прошлого, на которого экстраполируются ожидания настоящего дня, то есть все то, что сейчас у нас отсутствует, мы находим в прошлом, и это прошлое создает нам ощущение стабильности настоящего и веры в него, и здесь есть и проекции будущего. 

Что касается немецких романтиков, то здесь необходимо сказать о двух направлениях, двух поколениях романтиков. Первое поколение — это йенская школа романтизма, просуществовавшая всего ничего, примерно пять лет (с 1796-го по 1801–1803). Йена — университетский город, где собрались братья Шлегель, Новалис и Людвиг Тик, которые начинают разрабатывать метафору детства и идеалистические отношения единства человека и природы, где чело­век не познает природу с помощью сухой рациональности, ставя над природой опыты, а начинает постигать природу с помощью чувств. В этом есть противо­поставление чувственности рациональности и рациональному познанию. 

В данном случае это безусловное влияние идей Гердера, связанных с тем, что есть народы, у которых все еще впереди, которые находятся в своей колыбели, в своем младенчестве и которые постепенно начнут вступать на истори­че­скую арену и вести за собой все человечество. Это очень важный мотив, рефреном проходящий не только через классическую эпоху романтизма первой половины XIX века, но и через вторую половину XIX века. Уже на волне неоромантизма он будет воспринят заново и ляжет в основу в том числе политических дейст­вий отдельных государств, например Германии и во мно­гом России. Эта мета­фора детства народов, за которыми будущее, будет у Достоевского. 

Второе поколение романтиков — это гейдельбергская школа: Клеменс Брента­но, Ахим фон Арним, Якоб и Вильгельм Гриммы, которые сконцентрируются на собирании сказок, легенд и описании языка. Происходит научное познание языка, которое важно для единства нации. 

Сейчас мы описали тот контекст, в котором разворачиваются события рубежа XVIII–XIX веков. Центральным событием на этом рубеже является Француз­ская революция, потому что она на практике начинает реализовывать весь тот комплекс идей, который был связан с эпохой Просвещения. Французская революция способствовала тому, что само понятие «нация» начинает напол­няться новым политическим содержанием. Понятие существовало до этого и было зафиксировано в словарях, но слово не обладало той семантикой и прагматикой, которые оно получило в результате революции. 

По большому счету, когда революция произошла, исчез стержень, на который нанизывалось существование человека в пространстве французского королев­ства. Главным символом, который создавал некое подобие идентичности, являлся король. Неважно, на каком языке говорил подданный; неважно, к какой конфессии он принадлежал (во Франции жили и католики, и гугеноты, то есть протестанты, и иудеи); неважно, где находилась эта территория (а в Средние века и в раннее Новое время земли очень часто переходили из-под власти одного короля и королевства под власть другого). Как только произошла революция, король начал терять свою символическую функцию и необходимо было найти механизм, который сумел бы объединить тех, кто проживает на данной территории. 

Тут возникает идея нации как некоего объединяющего явления. То, что раньше называлось королевским, становится национальным. И не случайно 17 июня 1789 года депутаты третьего сословия  При Старом порядке французское общество делилось на три сословия: первое — духо­венство, второе — дворянство, и третье — все остальные. Первые два сословия обладали рядом привилегий, в том числе были осво­бождены от необходимости платить налоги., появившиеся в рамках Генеральных штатов  Генеральные штаты — орган, включавший представителей трех сословий и созывав­шийся по инициативе короля (как правило, для разрешения политического кризиса). Каждое сословие заседало отдельно и имело по одному голосу. , объявляют себя Национальным собранием: они говорят уже от лица всей нации. Тут обретаются политическое тело и политический субъект, нация, от лица которой говорят депутаты. 

Кроме того, здесь еще важна существовавшая тогда разрозненность: я под­данный короля, я гасконец, католик, дворянин, причем дворянин дворянства мантии или дворянства шпаги  В дореволюционной Франции, при Старом порядке, так назывались две группы знати, отличавшиеся родом занятий. Дворянство мантии — это слой высшей и средней бюро­кратии, а дворянство шпаги — военные.. Существовало очень много различных этапов идентичности, но не было общескрепляющего. В Декларации прав человека и гражданина  26 августа 1789 года Учредительное собра­ние одобрило Декларацию прав гражданина и человека. Декларация гласила, что «люди рождаются и остаются свободными в своих правах», закрепляла свободу слова, печати и вероисповедания и упраздняла сословия и титулы. больше нет разделения на сословия — есть только Франция и только француз. Когда убрали сословия, человеку стало необходимо понимать, что объединяет его с другими французами. И тут на первое место выступает тот комплекс идей, о котором во многом говорили романтики, в частности язык. Язык начинает осознаваться как механизм, который скрепляет людей, живущих на данной территории. 

Кроме того, Французская революция намеренно избавляется от территориаль­ной идентичности и территориальной привязки. В 1790 году вводится деление на департаменты, то есть на место исторически обусловленных областей Франции приходит искусственное деление на отдельные территориально-административные округа. Во времена французской монархии, при Старом режиме, существовали области, постепенно входившие в состав французского королевства, которые имели свою собственную историю. Многие из этих территорий сохраняли свои традиции не только на уровне неписаной практики, но и на вполне себе законодательном уровне, имея свои особен­ности, например суды или представительства, а в отдельных случаях даже и таможенные барьеры, хотя это одно государство, одно королевство. 

Теперь же от этого намеренно отказываются, деля территорию бывшего королевства на департаменты. Здесь уже нет четкой привязки к локальной исторической памяти, хотя, чтобы не создалось каких-то ложных иллюзий, надо отметить: вне всякого сомнения, над этим будет работать весь XIX век. Не было так, что ввели департаменты — и теперь все как один чувствуют себя исключительно французами. Это очень долгий процесс, и на него потребова­лось столетие. 

И более того, в современном Европейском союзе даже будет очень актуальная еще лет десять тому назад идея «Европа не наций, а Европа регионов»: мы намеренно воссоздаем региональную идентичность, отказываясь от обще­национальной, потому что национальная не дает нам превозмочь уровень национального и выстроить наднациональные институции, прежде всего политические. Так что это проблема, которая не решается одним лишь декретом, принятым политическими деятелями. 

Кроме того, говоря о происходивших на тот момент во Франции событиях, важно сказать: когда в 1792 году произойдет провозглашение республики, вопрос о том, что нас теперь связывает, что образует национальное единство, встанет еще острее. И здесь возникает идея того, что мы, французы, первая нация в Европе, которая освободилась от всех пут тирании, представленной монархической системой. 

Не случайно «Марсельеза» в этом смысле является одним из символов не просто французскости, а Французской республики и французской идеи свободы. Рождается символика. Людовик XVI был не просто символом — король являлся символом тирании. Когда над Людовиком XVI шел судебный процесс, было сказано, что уже за одно то, что он король, его необходимо казнить, потому что каждый король по факту своего рождения, по факту принадлежности к королевскому роду является тираном. А народная масса, народная стихия, которая возникает в период революции, будет олицетво­ряться и позднее романтизироваться в виде образа Марианны. Это видно до сих пор: если посмотреть на любое французское государственное учреж­дение, там будет прекрасная девушка — ее зовут Марианна. Она и есть Франция — молодая, с горящими глазами, проснувшаяся и требующая свободы, равенства и братства. 

Мы свободные граждане, а кругом нас еще толпы рабов, которые живут в тирании. И это очень важный момент, потому что именно здесь револю­ционный императив разворачивается к национальному. То есть то, что раньше именовалось революционным, например революционная армия, теперь стало национальным. И армия, которая препятствует проникновению врагов, стремящихся вернуть монархию, становится национальной. Она репрезен­тирует идею французской нации, что было очень важно, потому что именно здесь будет рождаться противопоставление, или то, что в социологии называется «негативная идентичность»: я начинаю понимать себя за счет противопоставления другому. 

И это важно для всех французских соседей, которые начинают воспринимать себя в качестве нации, противопоставляя себя нации французской. Французы говорят, что их соседи — рабы. Французы несут идеалы свободы, равенства и братства, утверждая, что они их освобождают, но соседям кажется, что их завоевывают. Этот момент завоевания и столкновения порождает собст­венные представления о себе как о национальном единстве. 

Кроме этого, очень важной фигурой становится Наполеон. Наполеон в данном случае стал восхищать всю Европу именно потому, что олицетворял собой этого самого романтического героя. Он взялся из ниоткуда и не просто не принадлежал к французскому дворянству, а происходил с Корсики — богом забытого места, которое вообще воспринималось как задворки Европы, где живет непонятно кто с пиратским прошлым, какие-то грабители и бандиты. Потом, уже в период Наполеоновских войн, Наполеон получит прозвище «корсиканское чудовище» — но это он начинает вести за собой нацию и является ее олицетворением. 

В 1804 году Наполеон возводится на престол, становится императором и символом единства французской нации, которая на этот престол его и возвела. Вне всякого сомнения, первоначально его фигура вызывает исключительно восторг, потому что человек вопреки всему добивается высот власти. Более того, тут же начинается мифологизация Наполеона, связанная с тем, что его не берут болезни: если вспомнить его египетский поход, то он заходит в палатки к своим умирающим солдатам, обнимает их и благодарит, и ничто его не берет. Еще над ним витает чудесный орел, и был совершенно немыслимый, чудесный эпизод его возвращения во Францию из Египта: как получилось, что именно в эту ночь был туман и небольшое суденышко проплыло сквозь английскую эскадру и вернулось во Францию? Ему явно благоволила фортуна, и не случайно здесь есть какая-то романтизация и вообще вспоминание Фортуны как богини, которая дает удачу вслепую, если вспомнить, как она выглядела. Наполеон тут — символ. 

Не просто так им восхищаются и в Германии, но уже начиная с 1804 года отношение к Наполеону опять-таки меняется, потому что он начинает восприниматься как завоеватель, и коннотация из положительной превра­щается в отрицательную. Наполеон начинает завоевывать европейские страны. Более того, для германских земель болезненным был 1806 год, потому что Наполеон распускает древнюю Священную Римскую империю германской нации и она прекращает свое существование. Знаменит эпизод, символизирую­щий момент разочарования в Наполеоне, когда Бетховен снимает со своей Третьей симфонии, которая называется «Героическая», посвящение Наполеону (он хотел посвятить это произведение именно ему).

Таким образом, происходит постепенная политизация самого представления о нации, и особую роль в этом начинает играть государство. На примере Франции видно, каким образом стихия национального, возникшая в период Французской революции, начинает постепенно институализироваться и превращаться во властные государственные институты, которые берут на себя продвижение национальных интересов, в том числе маркируя их как борьбу за свободу, за прогресс. С другой стороны, начавшиеся в начале XIX века Наполеоновские войны формируют эту самую негативную идентичность, формируют представления соседей Франции о себе как о национальном единстве, которое не хочет подчиняться воле французской нации. 

Постреволюционная Франция времен Наполеона служит своего рода примером того, каким образом происходит создание гражданской и исторической, а также политической субъектности нации. Франция — пример того, что идея нации получает свою политическую прагматику.

Теперь хотелось бы сказать о некоторых моментах реализации того, что касается нациестроительства, и того, какую роль здесь играли Германия и романтизм. Для романтиков чрезвычайно важным моментом была разра­ботка национального исторического прошлого и создание национальной, как бы единой истории. Для того чтобы это создать, необходимы были некие символы, некие фигуры, которые олицетворяли бы это единство. 

Здесь начинают разрабатываться два уровня, которые будут тесно связаны с академическим и, шире, интеллектуальным сообществом. С одной стороны будет уровень исторический, а с другой — уровень филологический, или языковой.

Для создания единства необходимо было обрести это единство в прошлом и в настоящем. Для настоящего будет избрана идея единства языка, и под это единство будут подводиться различного рода филологические изыскания и штудии, в том числе братья Гримм, которые и на севере, и на юге Германии начинают собирать немецкий фольклор: сказки, легенды, мифы. 

Ищется общий корень, и смыслы, найденные в этом корне, начинают транслироваться через систему образования, то есть вырабатывается норма общелитературного языка. В том числе здесь можно вспомнить и этот толко­вый словарь братьев Гримм. Они начинают его делать, но не закончат, и тем не менее он будет первым шагом в этом направлении. Сказки и легенды начинают публиковаться для широкого читателя, для молодого поколения, и это молодое поколение будет воспитываться на одних и тех же текстах, что и задаст нарратив общей идентичности. Это станет единым рассказом, смыслы которого будут понятны вне зависимости от того, живет человек на севере страны или на юге.

На историческом уровне начинают проводиться исторические изыскания для того, чтобы показать древность народа, древность национального единства. Тем самым можно высказать идею: то, что было в древности, может воспро­известись в настоящем и уж тем более воспроизведется в будущем. Главное — не потерять энтузиазм, который возник в результате французской оккупации. Таким образом, через язык, нарратив, и историю, которая тоже будет выра­жена в историческом рассказе, создается, если угодно, идея общей историко-культурной матрицы. 

Как романтизм повлиял на создание единой нации в рамках негативной идентичности? Здесь важно подчеркнуть роль академического и, шире, интеллектуального сообщества. Можно выделить несколько фигур и практик, которые этому способствовали. В частности, говоря об академическом уровне, необходимо сказать о фигуре философа Иоганна Готлиба Фихте, который вобрал в себя комплекс идей Гердера, связанный как раз с духом народа и с важностью национального языка. С другой стороны, он использовал эти идеи в качестве призывов к объединению уже на волне романтического понимания немецкого единства. 

В данном случае язык рассматривался как проявление национального духа, мысли и действия, а уникальность немцев заключалась в уникальности немецкого языка, и разрозненность, которая существует в Германии, и то национальное унижение, которое она испытала, нужно воспринимать скорее как плюс, потому что это будет способствовать скреплению нацио­нальных чаяний Германии для создания единой германской нации. Об этом он говорит в своей работе «Речи к немецкой нации». Изначально это был цикл лекций, прочитанный в 1807–1808 годах, устное заявление о том, что через поражение мы придем к духовному возрождению, и потом уже выйдет отдельная книга.

Здесь можно вспомнить Эрнста Арндта, который пишет знаменитое стихо­творение «Что есть немецкое Отечество?», где есть строки «Это… где каждый француз зовется врагом, / Где каждый немец зовется другом». Это и есть реальное воплощение идеи негативной идентичности: мы конституируем себя за счет противопоставления другому. Но это стихотворение станет чрезвы­чайно популярным в немецкоязычной среде, потому что свяжет воедино немцев, живущих на побережье Балтийского моря и в Альпах. Огромное пространство, населенное немцами, которые разделены границами различных государств, будет позиционироваться как единое. 

Другой уровень, который тоже представляется мне очень важным, — это уровень, связанный с академическим, но не на уровне профессоров, а на уровне студентов. Студенты, которые сформировались именно в период Наполеонов­ских войн, то есть в первое десятилетие XIX века, или до 1813 года, то есть до конца времени Наполеона, стали той благодатной почвой, на которой взошли семена патриотизма и идеи национального единства. Они начинают формировать студенческие союзы, получившие название «буршеншафты». 

Первый буршеншафт появляется в том самом университетском городе Йена в 1815 году. Характер подчеркнуто антифранцузский: мы немцы, мы должны воспитывать себя в идее национального единства. Все идеи, которые носились в воздухе и были высказаны, теперь начинают реализовываться на уровне инициатив отдельных групп, которые выступали за создание единого немец­кого отечества. 

Сложность была в том, что после Наполеоновских войн на Венском конгрессе 1814–1815 годов установили, что все европейские страны, которые были объяты пожаром этих войн, возвращаются в ситуацию 1789 года. То есть все изменения, которые происходили, отменяются. В этом смысле патриотические национальные чувства, которые были в Германии, искусственным образом тушатся через принятие решений на Венском конгрессе. Мы больше не хотим говорить о немецком единстве — мы хотим разбежаться по своим курфюр­шест­вам, своим королевствам и герцогствам и дальше существовать в том же самом статус-кво, который был в 1789 году. То есть на институциональном, государственном, властном уровне идея немецкого единства не получает своей реализации, а на уровне сообществ и групп, студентов, равно как и профес­соров, эта идея продолжает быть ведущей. 

И в 1815 году в первом буршеншафте в Йене речь будет идти о необходимости создания единого немецкого сообщества ровно по той же самой формуле, о которой говорил Арндт («Что есть немецкое Отечество?»), где в том числе говорится о его географических границах. В дальнейшем подобного рода организации создаются во многих университетских городах: во Фрайбурге, в Тюбингене, в Гейдельберге. 

В качестве примера здесь интересно вспомнить так называемое Вартбургское празднество 1817 года, которое было посвящено двум памятным символи­ческим датам — четвертой годовщине «Битвы народов» в Лейпциге  «Битва народов» под Лейпцигом состоялась 16–19 октября 1813 года. Наполеоновская армия была разгромлена, а в апреле 1814-го Наполеон отрекся от престола и был сослан на остров Эльба. Начался период Реставра­ции Бурбонов — на французский престол взошел Людовик XVIII. и 300-летию Реформации. Вартбург был выбран не случайно: он был убежищем Мартина Лютера в 1521 и 1522 годах. Он скрывался там от Святого престола и от возможного ареста императором Карлом. В укрытии в Вартбурге он и начал переводить Библию на немецкий язык, и — к вопросу о мифологиза­ции — там его искушал черт, там он швырнул в него чернильницей.

Что очень примечательно, студенты устраивают не просто праздник — они устраивают сожжение неугодных и антипатриотических сочинений. Костер из книг впервые возникает в немецкой истории в таких масштабах в 1817 году. В свою очередь, студенты воспроизводили то, что сделал Лютер в 1520 году, когда бросил папскую буллу, в которой он отлучался от церкви, в огонь и сказал, что дальше их пути расходятся. Студенты бросают в огонь Кодекс Наполеона и антипатриотические сочинения: немецкая земля должна быть свободна от подобного рода сочинений. 

Германия и сожжение книг печально известны событиями 10 мая 1933 года в Берлине, когда напротив Берлинского университета произойдет сожжение книг в рамках акции против негерманского духа, но здесь интересно, что национал-социалистические студенты воспроизводили то, что делали студенты в 1817 году, а студенты 1817-го, в свою очередь, воспроизводили то, что делал Лютер в 1520-м. 

Я подробно говорю об этом в данном случае, потому что здесь мы видим, как зарождаются национальный миф и национальный символ. Возникновение этого символа непокоренности, освобожденности и подчеркнуто национально ориентированного действия, которое уже в ХХ веке переродится в действие националистическое, — это очень существенно.

Кроме того, важным здесь является и то, что уже после Наполеоновских войн, в 1830–40-е годы, возникает целый ряд различного рода моделей и символиче­ских образов, которые должны были показывать национальных героев и тем самым воплощать идею единства нации и ее славного героического прошлого. Для Франции таким символом станет вождь галлов Верцингеторикс, который противопоставлялся Цезарю во время Галльской войны, а также им будет король франков Хлодвиг, который, с одной стороны, на рубеже V–VI веков вел яростные войны против германских племен, тех же самых алеманнов, а с дру­гой стороны, стал первым христианским королем. Здесь мы видим единство символа: борьба против германских племен экстраполируется на настоящее, так как мы противопоставляем себя немцам и при этом подчеркиваем религиозность и христианский характер этого короля. 

Интересно, что в случае с Верцингеториксом подчеркивается несводимость галльского и римского, и здесь подчеркивается, что Франция может быть рассмотрена как наследница Римской империи и романского духа, но при этом обязательно с элементами галльской исключительности. То есть Верцингето­рикс найдет общий язык с Цезарем, и в этом будет проявляться идея синтеза галльского и римского. Мы можем и вовсе вспомнить здесь фигуры Астерикса и Обеликса: как бы забавно все ни выглядело, это галльская деревня, которая не сдалась Цезарю, и Цезарь это принял. Они нашли общий язык, и перед лицом общей опасности галльская непокоренная деревня, где жили Астерикс и Обеликс, и Цезарь будут сражаться вместе. Это очень примечательное эхо тех романтических представлений, которые сформировались в середине XIX века.

Наконец, для Германии эта фигура тоже будет иметь отношение, с одной сто­роны, к германским племенам, а с другой стороны — к Средневековью. Для древ­ней истории германских племен основополагающим будет трактат Тацита «Германия», где описаны все достоинства германцев: их смелость, храбрость, дружба, чувство долга и так далее, — исключительно комплимен­тарные эпи­теты. Основной фигурой здесь будет Арминий, или Герман, который разбил римлян в битве в Тевтобургском лесу. 

Арминий, или Герман в немецкой традиции, начинает восприниматься как истинный германец с перечнем описанных Тацитом достоинств, который служит образцом для нынешних немцев, немцев XIX века. Не случайно в 1808 году Генрих фон Клейст даже пишет драму «Битва Германа» — начи­нается романтическое создание героя. И далее мы видим, как по всей Германии строятся памятники Арминию (Герману). Даже те, кто эмигрирует в Соединен­ные Штаты, воздвигнут ему там памятник. 

Для средневекового понимания и поиска героев-немцев будет избрана фигура Фридриха Барбароссы, который олицетворял пик расцвета империи, который не умер, а спит, и в тяжелый для родины час он проснется и спасет свое отечество. 

Кроме того, интересно еще посмотреть, как в Германии начинает создаваться романтический образ, ведущий к Древней Греции. Берлин с Берлинским университетом и островом музеев начинают сравнивать с Древней Грецией и говорить о нем как об «Афинах на Шпрее». И Мюнхен потом тоже начнут сравнивать с Афинами, говоря, что это «Афины на Изаре». 

Еще примечательна история о том, что архитектор Лео фон Кленце воплощает идею баварского короля и строит Вальхаллу, то есть последний приют героев (эта идея взята из мифа древних германцев). Причем Вальхалла, которая находилась и до сих пор находится близ Регенсбурга, воспринималась как общегерманский пантеон героев. Она была построена в классическом стиле по древнегреческим канонам, что должно было, с одной стороны, совмещать древнегреческие ученость, эстетику и мировоззрение, отличное от Рима, потому что Рим — это все-таки ветвь, идущая во Францию. С другой стороны, это совмещало в себе верования и добродетель германских племен. До сих пор там находится пантеон героев, который можно увидеть. Выглядит он несколь­ко странно, но это симбиоз каких-то представлений о героях, об обители в виде Вальхаллы, и это некий материальный символ единства. 

И говоря о том, каким же образом романтизм повлияет на нациестроительство, важно подчеркнуть следующее: возникнув на изломе Французской революции, представление о нации во Франции начинает институциализироваться на уров­не государственных институтов, и эти романтические настроения дадут о себе знать в политике Наполеона — Наполеон станет главным героем. В Германии как ответ на это возникнет идея единого немецкого государства, которое дол­жно появиться на руинах Священной Римской империи германской нации — империи, которую в 1806 году похоронил Наполеон. Но возникнут идеи, и даже носители, и те, кто будет ретранслировать эти идеи, то есть прежде всего интеллектуальное, академическое сообщество и студенчество, но институтов, которые были бы способны воплотить эти идеи в Германии, не оказалось. 

Трагическим разочарованием в данном случае будет Франкфуртский парламент 1848 года, где уже с такой прагматической целью озвучат идею создания единого немецкого сообщества, но никто не сможет это воплотить. И до этого даже немецкие правители, представленные на Венском конгрессе, сделают все, чтобы не допустить создания единой Германии, — все опять разойдутся по своим партикулярным клеточкам на карте государства. Этот процесс завершится лишь в 1871 году, когда Бисмарк, который начиная с конца 50-х — начала 60-х годов XIX века фактически принял направление, где госу­дарство поведет за собой идею национального единства, сколотит немецкий рейх. 

При этом идея национального единства и патриотических чувств, воплотив­шаяся в единой Германской империи, второй империи, получит настолько объемное идеологическое содержание, что последствия его будут очевидны в Первую мировую войну. В этом смысле Первую мировую можно восприни­мать как войну не просто каких-то политических интересов каждой из стран-участниц, а войну противопоставления народного и национального духа. Немецкая нация против французской нации, немецкая нация против англий­ской нации, немецкая нация против русских — идея создания национального характера русских здесь тоже присутствует.  

Курс подготовлен совместно с Третьяковской галереей к выставке «Мечты о свободе. Романтизм в России и Германии»

Проект реализован по благотворительной программе «Музей без границ» Благотворительного фонда Владимира Потанина