За что ругали Лермонтова
За подражательность и несостоятельность
«Произведения Лермонтова, при всей несостоятельности своей перед судом истинной критики, заслуживают внимания и, вероятно, понравятся еще молодым людям будущего поколения в тот период жизни, когда дикое и отрицательное производит на людей какое-то прельстительное впечатление; но никто из нас, блюстителей русского Парнаса в звании журнальных рецензентов, не должен сожалеть о том, что пресеклось столь нехудожественное, столь горькое направление поэзии; и самая поэзия эта, сколь ни замечательна при отдельном рассматривании ее, теряет всякое значение в русской поэзии вообще, как проявление несозревшего дарования, не отличавшегося самобытностью и бывшего только подражательным».
За авторскую глухоту
«Авторская глухота — условный термин, предложенный М. Горьким: явные стилистические и смысловые ошибки в художественном произведении, не замеченные автором. <…> Явления авторской глухоты свойственны не только рядовым писателям, но и большим мастерам.
<…> Вот несколько примеров авторской глухоты. <…> у М. Лермонтова:
„И Терек, прыгая, как львица
С косматой гривой на хребте…“
(грива растет только у льва, и не на хребте, а на шее)».
За смешной труп
«Быть может, если мертвые тела убраны, мы примемся за поэтов? Как вы думаете? Кстати, о мертвых телах. Вам никогда не приходило в голову, что лермонтовский «знакомый труп» — это безумно смешно, ибо он, собственно, хотел сказать «труп знакомого», — иначе ведь непонятно: знакомство посмертное контекстом не оправдано».
За незнание жизни
«Тут на всяком шагу еще виден человек, который говорит о жизни без личной опытности, об обществе без наблюдения, о „своем времени“ без познания прошедшего и настоящего, о свете по сплетням юношеским, о страстях по слуху, о людях — по книгам, и думает, будто понял сердце человеческое, — из разговоров в мазурке, будто может судить о человечестве, потому что глядел в лорнетку на львенков, гуляющих по тротуару».
За незнание грамматики
«„А кстати, вот тебе новое стихотворение“, — Лермонтов вынул листок и подал мне. Это было „Есть речи — значенье…“. Я смотрю и говорю: „Да здесь и грамматики нет — ты ее не знаешь. Как же можно сказать ,из пламя и света‘? Из пламени!“ Лермонтов схватил листок, отошел к окну, посмотрел. „Значит, не годится?“ — сказал он и хотел разорвать листок. „Нет, постой, оно хоть и не грамматично, но я все‑таки напечатаю“. — „Как, с ошибкой?“ — „Когда ничего придумать не можешь. Уж очень хорошее стихотворение“. — „Ну черт с тобой, делай, как хочешь“, — сказал Лермонтов».
За банальность образов и словосочетаний
«Если профессор русской стилистики стал бы с точки зрения пушкинской нормы (упрощенно понятой) разбирать стихотворение <Лермонтова> „Памяти А. И. Одоевского“, ему нетрудно было бы показать, что все оно, от начала до конца, представляет сплетение неверных либо недопустимо банальных образов и словосочетаний. И действительно, если их обессмыслить извлечением из всего движения темы, они не выдержат критики: „время промчалось законной чередой“, „дождаться сладкой минуты“, „бросить сердце в омут шумной жизни“, „пусть твое сердце спит в немом кладбище моей памяти“, „венцы внимания и терния клевет“, „отвергнуть коварные цепи света“, „вверить мечту заботам нежной дружбы“ и так далее. Белинский в таких случаях (конечно, не по поводу Лермонтова) прерывал цитату восклицательными и вопросительными знаками, которые должны были означать: неужели это поэзия?»
За пучок розог в руках Печорина
«Психологические несообразности на каждом шагу перенизаны мышлением неистовой словесности. Короче, эта книга — идеал легкого чтения. Она должна иметь огромный успех! Все действующие лица, кроме Максима Максимыча с его отливом ridicule’я — на подбор, удивительные герои; и при оптическом разнообразии все отлиты в одну форму, — самого автора Печорина, генерал-героя, и замаскированы кто в мундир, кто в юбку, кто в шинель, а присмотритесь: все на одно лицо и все — казарменные прапорщики, не перебесившиеся. Добрый пучок розог — и все рукой бы сняло!.. <…> Итак, в ком силы духовные заглушены, тому герой наших времен покажется прелестью, несмотря на то, что он — эстетическая и психологическая нелепость. В ком силы духовные хоть мало-мальски живы, для тех эта книга отвратительно несносна».
За пигмея зла и недуги Запада
«Печорин, конечно, не имеет в себе ничего титанического, он и не может иметь его; он принадлежит к числу тех пигмеев зла, которыми так обильна теперь повествовательная и драматическая литература Запада. <…> Печорин не имеет в себе ничего существенного относительно к чисто русской жизни, которая из своего прошедшего не могла извергнуть такого характера. Печорин есть один только призрак, отброшенный на нас Западом, тень его недуга, мелькающая в фантазии наших поэтов, un mirage de l’occident…»
За тягостное впечатление от стихотворений
«Но случалось ли вам по голубому, чистому небу увидеть вдруг черное крыло ворона и густое облако, резко противоречащее ясной лазури? Такое же тягостное впечатление, какое производят эти внезапные явления в природе, произвели на нас немногие пьесы автора, мрачно мелькающие в светлом венке его стихотворений. Сюда отнесем мы: «И скушно и грустно», слова писателя из разговора его с журналистом и в особенности эту черную, эту траурную, эту роковую «Думу».
За дрянь, достойную Хомякова
«Какую дрянь написал Лермонтов о Наполеоне и французах [„Последнее новоселье“], — жаль думать, что это Лермонтов, а не Хомяков».
За неточности и неясности
«...После великолепного начала („Москва, Москва!.. люблю тебя как сын…“) строфа падает и полна не только мнимых ошибок, <…> но ошибок и слабостей действительных. Если даже поэма [„Сашка“] написана в 1839 году, в нее, по-видимому, перешли целые куски более раннего происхождения. Наполеон, желающий „обманом тебя <то есть Кремль> низвергнуть“, — непонятно по смыслу; не ясно, что имеется в виду. „Тщетно поражал <следовательно, несколько раз> тебя пришлец“ — неясно и неверно. „Вселенная замолкла“ — двусмысленно. <…> Кремль описан несовместимыми прилагательными: „зубчатый, безмятежный“ (одно понижает предметный смысл другого, а по пушкинской норме соседствующие слова повышают соседством свой предметный смысл). В следующей строфе Кремль превращается в древнее здание вообще, описанное так, что описание подходило бы и к древней грузинской башне в кавказских поэмах, с деталями, типичными для всей архитектурной поэзии Лермонтова: осенний луч проникает в трещину, из-под карниза вылетают касатки, человек завидует их вольной, „как упованье“, жизни (для всех этих трех деталей нетрудно привести ряд почти точных параллелей из кавказских поэм и из ранней лирики). Так расплывается в ряде неуловимых переходов точная тема Пушкина (Москва и Наполеон) в иную, не точную, не историческую, а общеромантическую тему».
За порочную любовь
«Перед нами „Стихотворения М. Ю. Лермонтова“. <…> Стих Бенедиктова — девочка: сформируется, довоспитается, образуется — будет хорошенькая. Стих Лермонтова — мальчик, рослый, плечистый, себе на уме. Редко он резвится, еще реже он играет теми миленькими пустячками, в которых многие находят поэзию поэзии. <…> Не хотел бы я видеть в ваших прекрасных стихах вот таких выражений: „Любить… на время — не стоит труда!“ Мало! Любить на время — просто порок. В поэзии таким вещам и места нет: разве как тень может художник употребить их в своей картине».
За кудрявые стихи без искренности
«В „Молитве“ <…> поэт предстает перед образом Богоматери не с благодарностью иль покаянием, не за себя молит, а вручает деву невинную теплой заступнице мира холодного; дай ей всякого счастия, и сопутников, полных внимания, и светлую молодость, и покойную старость и проч.! В этих кудрявых стихах нет ни возвышенной простоты, ни искренности — двух главнейших принадлежностей молитвы! Молясь за молодую невинную деву, не рано ли упоминать о старости и даже о смерти ее? Заметьте теплую заступницу мира холодного! Какой холодный антитез! И, наконец, что за сопутники, полные внимания? Это уже вовсе не у места!»
За отсутствие умственных связей
«Отчего сосна (правильнее же сказать: сосна), дочь севера, растущая на родной почве, в родной стихии холода, свежая и зеленая во всякое время и весьма к лицу одетая в ризу снега, — отчего, спрашиваем, сосна все мечтает о дщери жаркого климата, о пальме, которая также растет у себя дома и дышит родным зноем, и некстати грустит в этой пиеске? Мы не видим ни малейшей умственной связи между этих двух предметов! Не все равно ли, что сказать: лапландка все мечтает о бедуинке? Или белая медведица Ледовитого моря — о стройной газели в жарких ливийских песках? Между тем нельзя не чувствовать, что поэт хотел тут сказать что-то очень милое и очень нежное и только ошибся в выборе предметов, и в форме, и в способах выражения. Невзирая на столь важный недостаток, скажем поэту искреннее спасибо за пиеску, которая, касаясь одной из нежнейших струн сердца, побуждает нас по-своему пояснять и разгадывать мысль автора».
За винцо в груди
«...Тут неровность, непредугаданность строк — результат не трезвого расчета по разрушению стиха, а следствие бурной эмоции. Стихотворение [„Смерть поэта“] написано взволнованно — и только так его можно читать: глубоко и искренне сопереживая. Потому что если изучать его неторопливо и непредвзято, то обнаружится набивший оскомину комплект из „мига кровавого“, „мирных нег“, „невольника чести“, да еще с добавлением неуместного фокуса, вызванного все той же клишированной скороговоркой: „с винцом в груди“».
