Сикофант и коцебятина
День 1
Том 1
Итак, передо мной Словарь русских писателей XVIII века. Остаются недочитанными научпоп про квантовую физику, «Намедни 1946–1960», Ветхий Завет в комиксах и другие книжки в красивых обложках. Понимая свою участь, печально смотрит на меня из угла книжной полки едва начатая эпопея Солженицына «Красное колесо». Но сейчас, хочешь не хочешь, передо мной стоит редакционная задача — в кратчайшие сроки прочитать более тысячи страниц мелким шрифтом, текст в два столбца. Прощайте, выходные! Я окунаюсь в изматывающий мир чужой вдохновенности, в тоску открытий чудных, в русскую литературу до нашей эры.
Час 1. Литера «А»
Словарь начинается с экзекутора Аблесимова, прославившегося в 1779 году комической оперой «Мельник — колдун, обманщик и сват». Долгие подробности, бесконечные сокращения, биография размазана вперемешку с библиографией. Поскольку в словаре нет цитат, тут же нарушаю данное самому себе обещание и лезу в интернет. Не могу пройти мимо первого стихотворного опыта Аблесимова — элегии «Сокрылися мои дражайшие утехи». Как и ожидалось, передо мной мировая скорбь по возлюбленной, написанная бодрым ученическим ямбом:
Возможно ли сего мучительняй страдать,
Как вечно что любить и вечно не видать?
(Орфография оригинала сохранена.)
Час 2. Литера «А»
Все, в интернет больше ни ногой. Час потратил на изучение Аблесимова. Продолжил эпитафией «Подьячий здесь зарыт», которую в сети все дружно приписывают Сумарокову, а закончил вообще Капнистом, включившим Аблесимова в «ослиный собор» плохих поэтов.
Час 3. Литеры «А» и «Б»
Цитат мало, сплошные голые факты. «Фома Иванович Барсук-Моисеев был награжден золотой медалью за диссертацию по повивальному искусству». Если долго это читать, развивается воображение, как у Чичикова, изучающего список мертвых душ.
Возьмем, к примеру, Ивана Самойловича Андреевского. Переводил сочинения религиозно-нравственного содержания: «Надежное добро» (1786), «Оптика нравов» (1792), «Брань духовная, или Наука о совершенной победе самого себя» (1787). И вдруг неожиданный идейно-нравственный переворот: «В 1790–
1800-х гг. А. сосредотачивается на занятиях физиологией, патологией и терапией домашних животных…» С чего бы это? Освоил ли он науку о победе самого себя? Или, как и все, разочаровался в вечных вопросах и пошел работать по специальности? Увы, история не оставляет следов от наших душевных движений.
Или вот видный деятель Просвещения, официальный «чтец» императрицы Бецкой. «В 1782 он ослеп, а ок. 1789 практически удалился от дел». Здесь, впрочем, лучше не начинать. Картины этих семи лет представляются слишком печальными.
Час 4. Барков
Встретил первое знакомое имя. Не удержался, потратил кучу времени на Баркова. Поводом, конечно, стал этот замечательный отрывок:
«В 1751, согласно доношению ректора С. П. Крашенинникова, преподававшего „российский штиль“, Б. после кутежа „ушел из университета без дозволения, пришел к нему, Крашенинникову, в дом, с крайнею наглостию и невежеством учинил ему прегрубые и предосадные выговоры с угрозами, будто он его напрасно штрафует“, а позднее чернил его перед профессорами. За это Б. был подвергнут телесному наказанию, во время которого выкрикнул „слово и дело“ и был взят в Тайную канцелярию».
Если кто не знает, Барков — любимец и личный секретарь Ломоносова, один из талантливейших поэтов эпохи, остался в народной памяти загадочными обстоятельствами смерти (по преданию, пьяным утонул в нужнике) и ворохом обсценных стихов. Приписываемую ему поэму «Лука Мудищев» Поэма «Лука Мудищев» приписывалась Баркову ошибочно — ее автор до сих пор неизвестен, но уже очевидно, что это не может быть Барков. в интернете можно найти в исполнении Аркадия Северного, Романа Трахтенберга и Василия Качалова. По очереди послушал каждого, теперь цитаты из поэмы плотно засели в моей и без того не шибко культурной повседневной речи. Закон не позволяет цитировать здесь эту поэму, как и пушкинскую «Тень Баркова», в которой поэт предстает в роли призрака, вылечившего попа от импотенции.
День 2
Час 1. Литера «Б»
Ужасно стыдно: второй день, а я все еще на букве «Б». Переношу дедлайн на два дня и твердо обещаю не отвлекаться от словаря на первоисточники (все‑таки это самое мучительное в жизни — не верить данным самому себе обещаниям). Настроение резко портится, XVIII век предстает сборищем скучных, образованных масонов. На этом фоне маленькие статьи о неслучившихся гениях читаются как рассказы:
«Беликов Филипп. В 1730-е гг. служил в Монетной канцелярии. В 1738 „за некоторую его вину“ по указу Анны Иоанновны Б. был наказан плетьми и сослан „для службы“ в Тобольск. В 1745 Б. объявил о своем намерении сделать Тайной канцелярии заявление о важных для государства делах, вследствие чего вместе с женой и тремя детьми был немедленно доставлен в Петербург. На допросе Б. сообщил Сенату о своем желании написать две книги — „Натуральную экономию“, которая „принесет некоторую всероссийскую пользу“, и труд по алхимии, который сможет дать доходу 10000 руб. 21 мая 1746 Сенат позволил Б. писать книги... <...> „Для лучшего сочинения“ Б. с женою и детьми под конвоем отвезли в Шлиссельбургскую крепость, где отвели ему „два покоя“. На дневное содержание семье Б. отпускалось 25 коп. <...> В 1747 Б. прислал в Сенат „Натуральную экономию“, но ее сочли трудом, лишенным всякого значения, и даже заподозрили автора в помешательстве. Рукопись сочинения не сохранилась. Труд по алхимии не был завершен. Б. и его семья страдали в крепости от голода и холода; им не выдавали положенного количества свечей, и Б. трудился при лучине. В крепости у Б. родилось еще двое детей, а денежное довольствие оставалось прежним. В своих многочисленных жалобах в Сенат Б. писал, что „смерть лучше такого житья“».
Прекрасно, только что в метро над моей книгой (а значит, и надо мной!) посмеялся какой-то курортный качок с темными очками на лбу и в майке в сеточку. Долго смотрел на обложку, потом на меня. Я, соответственно, долго смотрел на него, потом спрятал глаза в книгу. Тут он нарочито громко гыгыкнул, пхнул свою ярко накрашенную девушку, чтоб она тоже на меня посмотрела. Она захихикала, он ее обнял, и они, заржав, вышли из вагона. И как после такого унижения читать про Тертия Степановича Борноволокова?
Час 2. Литера «В»
Нашел, кажется, первого московского акциониста, Петра Вельяминова (1774 или 1775–1818). Всеобщий друг без ПМЖ (вечный городской типаж), все ему посвящали стихи, от него лично осталась только песня «Ох, вы славны русски кислы щи». В последние годы заболел оспой, сошел с ума и устраивал перформансы. Например, приказывал слуге водить по Сокольникам лошадь в очках. Смысл акции разъяснял в ближайшем номере «Московских ведомостей»: мол, хотел «сделать сим эпиграмму на московских франтов». Помню, Олег Кулик в одном из интервью говорил, что его произведение искусства окончательно состоится после выхода о нем газетной статьи.
В общем, в лице Вельяминова мы получаем очередного художника, ошибившегося с рождением на несколько столетий.
***
Галерея моих любимцев пополняется Иваном Афанасьевичем Владыкиным (ум. между 1792 и 1802). Над его бездарностью смеялись все кому не лень — от других бездарностей до самого Капниста. А он тем временем более 20 лет пишет поэму «Потерянный и приобретенный рай», посвященную «вопросу о месте человека в божественном мироздании и в этой связи проблеме добродетельной жизни». Чтобы на старости лет получить очередную порцию насмешек. Вот вам идеальный пример превосходства нравственной чистоты над талантом!
Гении той эпохи — кому они теперь нужны? А вот бездарности, пусть даже сведения о них самые скудные, и сегодня будоражат ум читателя. И какие это в большинстве своем приятные люди! Вот другой человек пишет в предисловии: «Признаюсь, что в моей работе много найдется несовершенств, но уповаю извинительным быть...» и так далее еще долго. И это при всей амбициозности задач, вроде полного бытописания современных нравов. Вы представляете такое авторское предисловие к новому изданию «Духлесса»?
***
Три буквы пройдены, можно подвести промежуточные итоги по лучшим умам XVIII столетия. Многие из них пострадали по подозрению в оскорблении чувств верующих. Многие пытались реформировать алфавит (отдельно вспоминается Андрей Байбаков, который наряду с устаревшими буквами усердно пытался убрать противные ему Э и Щ). Почти все пьянствовали, некоторые от этого умирали, или, по изящному выражению современника-мемуариста, «кончили жизнь бедственным образом как жертвы своего идола».
Впредь надо писать покороче. Отодвигаю дедлайн еще на два дня.
Час 3. Литера «Г»
Нигде не могу найти переведенную Глебом Ивановичем Громовым книгу «Нежные объятия в браке и потехи с любовницами (продажными) изображены и сравнены правдолюбом». Все здесь прекрасно — и название, и это уточнение в скобках, и наивная прелесть идеи: описывать плотские утехи с «большой откровенностью», чтобы последнюю главу посвятить «изображению и разъяснению радостей отцовства и материнства». Здесь должна быть старая шутка про порнофильм, который заканчивается свадьбой.
Нахожу только какие-то отрывки из разнообразных переписок. Кто-то даже хвалит иллюстрации. Зато через библиотеку Аракчеева нашел аналог современному журналу «Флирт и знакомства», называется: «Любовники и супруги или мужчины и женщины, и то, и се, читай, смекай и может слюбится и прочая тому подобная». Тоже Громова книжка. Тоже нигде не найти. Только в антикварно-букинистических магазинах, потертые и с выпавшими страницами, минимум за 50 тысяч рублей. И так почти с каждым интересующим меня изданием — от «Нежных объятий…» до «Надежного добра». Я еще не дошел до середины каталога, а счет в моей потребительской корзине по литературе перевалил за полмиллиона. Что ж, отлично, у меня как раз затянулся этот период в жизни — когда не хватает поводов разбогатеть.
Литера «Д»
Узнал, почему до нас не дошло ни одного из ранних произведений Державина. Не то чтобы я их раньше усердно искал, но история интересная. В 1770 году двадцатисемилетний Державин возвращается в Петербург из Москвы, где проиграл в карты целую деревню. Тут подоспела эпидемия чумы. И чтобы не возвращаться в Москву, а значит, и к картам, или чтобы просто не задерживаться в пути, Державин на карантинной заставе прямо перед шлагбаумом сжигает сундук со всеми своими рукописями. А потом в Петербурге стремительно делает себе карьеру. Человек широких жестов. Его, кстати, уволят за «слишком ревностную службу» после сорока лет на военном и гражданском поприще.
Час??? (сбился со счета). Литера «З»
Только начал жаловаться на скуку, как подряд пошли расчудесные персонажи.
Иван Семенович Захаров — один из самых первых и самых ярких архаистов в русской литературе. Занимался переводами, главной целью которых было влепить в текст максимальное число славянизмов. Так, в переводе письма из «Новой Элоизы» Руссо вы среди прочих встретите слова «колико», «лепота» и «девка молодая» («З. явно злоупотребил инверсией эпитета» — как деликатно сообщает нам словарь). Поскольку любовь к Отечеству у нас выражается при помощи внешнего врага, в 1807 году Захаров издал комедию «Высылка французов», где «изобразил тайного фр. агента, который „искусен украшать богомерзкие правила свои пленительным языком истины“». «Порочны здесь только французы; каждое русское лицо морально. Бесчестить соотечественников характерами подлыми оставляю другим на волю», — гордо заявляет автор.
Следующий за ним Захарьин — фигура не менее типическая. Одаренный пьяница, он получил известность в 1786 году, когда произнес речь, «получившую широкий резонанс как выражение мыслей и чувств тянущегося к знанию простолюдина». За ним по приказу императрицы прислали из Петербурга курьера, но непутевый символ русского Просвещения ушел в запой, и его так и не смогли разыскать. Позже он «с целью доказать свои литературные способности» напишет целый роман, но так и продолжит жить в крайней нищете.
Следом идет Андрей Степанович Зертис-Каменский, или архиепископ Амвросий, который перевел с древнееврейского Псалтырь и Ветхий Завет. «В 1771 во время эпидемии чумы в Москве З.-К. запретил прикладываться к иконам, опасаясь распространения заболевания» и был убит разъяренной толпой».
***
Дальше снова десятки страниц архивной тоски. Первый том подходит к концу. Интерес к чужим судьбам сменяется злобой на свою: субботний вечер я одиноко провожу в компании Иринарха Завалишина, «партизана Суворова» и отца двух декабристов.
День 3
Том 2
В печатном варианте второго тома не найти. Приходится читать с айпада, а это чревато известно чем. Специально отключаю интернет, но на фразе «Капнист исходил из неверной посылки о том, что гекзаметрический анцепс должен быть обязательно спондеическим» выхожу из себя, искренне злюсь на Капниста за его промахи и закрываю словарь. Открываю любимую игру Plague Inc, в которой требуется уничтожить человечество при помощи вируса. Даю мозговому паразиту имя великого литератора и без труда прохожу три уровня сложности.
***
Как же режут глаза эти бесконечные сокращения вроде «каз. Акад. лит. прос. вед. гл. нар. уч-ще»! Если уж место экономить, может, лучше выкинуть этого Албычева, чья единственная заслуга перед русской культурой — статья «О рудословии»? Он странице на пятой был, а я его до сих пор помню. Знать не хочу, а помню! Вот у меня в резюме больше статей, чем у Албычева, но в гипотетическом аналоге этого словаря для XXI века я готов уступить место более плодовитым сынам эпохи.
***
«Плодовитым сынам эпохи»! Серьезно? Впрочем, пару часов назад в переписке написал другу, что он «беспечный любитель муз». А еще в мою речь вошли все эти ругательства вроде «клеврет», «сикофант» и «жалкий панегирист». Теперь ищу случая употребить красивое слово «коцебятина» — так, по имени популярного тогда драматурга Коцебу, называли стилистическую манерность.
***
В игре Plague Inc я с вирусом Капнист достиг уровня «Кошмарный». Начинаю заражать человечество паразитом «Херасков».
***
К словарю вернулся без энтузиазма.
***
Спасибо пожару 1812 года. Иначе этот словарь был бы значительно толще.
***
Опять отвлекся от словаря на поэта Муравьева (1757–1807). У него нахожу лучшее на свете неоконченное стихотворение:
Любовь в душе твоей приемлет те же виды
Какие ей душа Виргильева дала
В четвертой книге Енеиды…
Постой, ты может быть Енеиды не чла…
***
Даже не знаю, как здесь компактно выразить свое восхищение Яковом Борисовичем Княжниным. Вся его жизнь — сплошной нравственный подвиг. Если уж вы дочитали до этого места, потерпите.
В 1772 году Княжнин пишет трагедию «Ольга», в которой поднимает болезненный вопрос престолонаследия. В частности, подчеркивает «мысль о невозможности для матери владеть престолом, по праву принадлежащим сыну». Естественно, это выводит из себя Екатерину II, по сфабрикованному обвинению Княжнина приговаривают к смертной казни, которой он еле-еле избежит, но лишится дворянства, чина, права владеть имением и будет «написан в солдаты». Княжнину придется не только брать на себя кучу переводов, чтобы прокормить семью, но и написать пьесу, прославляющую императрицу. Впрочем, он и дальше своими антимонархическими взглядами продолжит испытывать ее терпение. Так, в 1784-м его столь же «оппозиционная» трагедия «Росслав» произведет такой фурор, что с тех пор пойдет театральная традиция на успешных премьерах требовать на сцену автора.
Смешно, что другую театральную традицию — освистывать провалы — тремя годами ранее положила жена Княжнина, талантливая поэтесса, писавшая от лица мужчины, потому что ее великий отец Сумароков «почитал неприличным, чтобы стихи были писаны от лица женщины».
Так вот, Княжнин продолжит раздражать императрицу и после смерти, когда отдельным изданием выпустят его пьесу «Вадим». Секретным указом Екатерина прикажет трагедию «сжечь в здешнем столичном городе публично». (В скобках заметим, что одна из недооцененных проблем российской государственности — отсутствие у правителей страны литературного вкуса.)
Причиной многочисленных бед Княжнина был Иван Андреевич Крылов, которого в свое время Княжнин приютил и «открыл ему поприще тогдашней словесности». Из-за неизвестной обиды Крылов бесконечно строчил на Княжнина и его жену пасквили и доносы, обвинял его в нарушении единства места и вообще проявил себя в печати сущим Аркадием Мамонтовым, ругая не только Княжнина, но и цензуру, которая пропускает кощунника, изрыгающего «безбожную брань» на «святого» (имеется в виду Владимир Креститель, который во «Владимире и Ярополке» действительно представлен страшным мерзавцем).
***
После Княжнина энтузиазм снова быстро идет на спад. Начинаю читать с нескольких сторон сразу. Это не спасает от монотонности. В результате хожу кругами. Читаю одно и то же по несколько раз. Забываю, что читал. Читаю снова.
О нет! Вот он опять! Аполлос Епафродитович Мусин-Пушкин! Ничего интересного у человека, кроме отчества. При этом я потерял своего любимого персонажа, который всю жизнь все на свете пытался издать в форме календаря: свод церковных правил, историю государства, нравственные законы семьи. А ему постоянно говорили, что все это ерунда — плохо написано и данные не проверены.
***
Глаза устали.
День 4
Том 3
Они издеваются: Сумароковых в словаре сразу пять, среди них две женщины и один фальшивомонетчик.
Впрочем, про Сумарокова, Тредиаковского и Ломоносова, конечно, надо кино снимать. Там расклад всегда примерно такой: двое выступают против одного, пока третий пишет донос или эпиграмму на одного из них или на обоих. Самый трогательный случай произошел в 1748 году. Сумароков издал свою вторую трагедию «Гамлет», на которую Ломоносову и Тредиаковскому поручили дать отзывы. Ломоносов написал на «Гамлета» эпиграмму «Женился Стил, старик без мочи…», а Тредиаковский «осудил неровности стиля и грамматические ошибки». При этом начал чиркать прямо в авторской рукописи, которая находилась у него на руках. Последнее так взбесило Сумарокова, что он все эти пометы долго и старательно выскабливал.
***
Какое-то огромное количество пиарщиков, предлагающих свои литературные услуги «в начертании книжном к прославлению…». Бесконечные подносные оды — жанр, процветающий в России с тех пор и до наших времен. Отдельно вспоминается Иван Алексеевич Майков, поэт из крепостных, который вынужден был взять себе псевдоним Розов, потому что его однофамилец «запретил ему таковою фамилиею называться». Боялся, что все перепутают их оды императрице Екатерине. В этих одах то и дело поминают французскую революцию 1789 года, которая для певцов престола стала чем-то вроде оранжевой чумы и Майдана.
***
Возникает постоянное ощущение дежавю. «Яхонтов Илья Петрович. Сын священника, рано остался сиротой. <...> Я. подал в Академию наук прошение об увеличении жалования с 2 до 8 руб.». Точно уже где-то было. Те же факты и формулировки. При подробном рассмотрении всякая эпоха предлагает ограниченный набор вариантов развития жизни.
***
Наконец я закрываю словарь и с чистой совестью берусь за игру. На этот раз я смертоносный патоген, уничтожающий все на своем пути. Точно так же «река времен в своем стремленьи уносит все дела людей и топит в пропасти забвенья» лирику Семена Емельяновича Родзянко, переводы Николая Трубецкого, собрание сочинений Татищева, и многих других, про кого я здесь не успел написать.
