Россия — наследница Византии?

Сергей Иванов объясняет, как понимать расхожую идею о том, что Россия — преемница Византии: что мы действительно унаследовали, а что связано исключительно с позднейшими мифами и полузабытыми политическими играми России и Европы

Разговор Ирина Калитеевская

— Что значит преемственность одной страны по отношению к другой? Очевидно, это можно понимать совсем по-разному: речь может, например, идти о культурной преемственности, а может — о династической. Есть ли между Византией и Россией какая-то династическая связь?

— Нет, про это вообще не может идти речи. У Константина XI Палеолога, последнего императора Византийской империи, героически погибшего на стенах Константинополя 29 мая 1453 года, не было детей, но был младший брат Фома. Он жил на Пелопоннесе и успешно бежал от турок. У него было двое сыновей и две дочери, одна из которых, Зоя, вышла замуж за Ивана III. Но права на корону, разумеется, принадлежали не ей, а старшему сыну Фомы Андрею. Андрей даже приезжал погостить к сестре в Москву, когда она уже была царицей, но никакого интереса к нему тут никто не выразил. Сам он был шалопаем, у него никогда не было денег, и в конце концов он продал свой титул французскому королю. Так что, строго говоря, эти короли и имели право на византийский престол.

— Тогда в каком смысле Россию называют преемницей Византии?

— Иногда говорят, что Зоя привезла с собой из Византии двуглавого орла, который стал гербом Московского государства, и таким образом символически сделала Москву преемницей Византии. Но это тоже полная ерунда. Во-первых, двуглавый орел был символом не Византийской империи, а семейства Палеологов. Во-вторых, Зоя приехала в Москву в 1472 году, а этот орел появляется в московских документах только в 1490-х, спустя много лет после того, как она вышла замуж.

Но дело даже не в этом. Важнее то, что в идеологии Московского царства этого времени нигде не видно, чтобы византийское наследие было хоть кому-нибудь интересно.

— Откуда же взялась эта идея?

— В XV веке в Италии думали о том, как закрыться от османов, строили какие‑то коалиции. В конце концов итальянцам пришла в голову мысль попытаться соблазнить московитов их мнимым византийским наследством — пусть думают, что обладают правами на константинопольский престол. Это прямо формулирует венецианский сенат в 1473 году. Но московиты совершенно на это не повелись: тогда Московское Великое княжество еще было локальным государством, и до таких отдаленных мест, до большой мировой политики ему было далеко — разобраться бы с ближайшими соседями.

Единственными людьми, которые обратили внимание на эту идею, были греки, которые бежали в Москву от турок: например, митрополит Зосима, который, действительно, в 1492 году в пасхалии назвал московского царя новым Константином, а Москву — новым Константинополем. Никакого интереса у московитов это тоже не вызвало.

Греки вообще то и дело напоминали московитам, что они — последние на свете православные (действительно ли это так, они не знали, и им это было совершенно неважно). Именно в этом контексте, а не в смысле обоснования прав Москвы на какое-то наследие, и возникает прообраз словосочетания «Москва — Третий Рим». В XVI веке старец Филофей  Старец Филофей (1465–1542) — монах псковского Спасо-Елеазарова монастыря. пишет два трактата, один из которых посвящен борьбе с астрологией, а другой — борьбе с содомским грехом. И в конце обоих он пишет, что Московия — это новое Ромейское царство (как называли себя византийцы), то есть царство православия, а у нас астрология и содомский грех. И эта мысль тоже не привлекла никакого внимания московитов и еще долгое время оставалась очень второстепенной.

— Когда эту мысль наконец усваивают в Москве?

— Она становится важной в конце XVI века. В 1589 году Борис Годунов решил вырвать у восточных патриархов согласие на то, чтобы в Москве появилось свое независимое патриаршество. Тогда идеологи вынули откуда-то формулу «Москва — Третий Рим» и некоторое время ею играли: Второй Рим пал, а мы Третий Рим, поэтому давайте нам патриарха. Но, получив патриаршество, эту идею тут же снова забыли, и она оставалась совершенно невостребованной до середины XIX века.

— А как же Екатерина II и ее Греческий проект?

— Она вообще не знала про существование старца Филофея. О нем не знал и Карамзин: Филофей ни разу не упоминается в «Истории государства Российского». Тексты Филофея, совершенно забытые, лежали в рукописях, главным образом у старообрядцев.

— Откуда же Екатерина взяла эту идею?

— К ней, опять же, приезжали греки и говорили: «Идите скорее нас спасать». И она решила, что это замечательный идеологический конструкт: она возродит государство, и на его престоле будет сидеть ее внук Константин. Это была чисто политическая конструкция, которая не имела никакого отношения к идее «Москва — Третий Рим».

— Между тем на Западе к этому времени уже возник стереотип о Византии как о деспотии, бюрократии и так далее.

— Да. Этот образ на Западе возникает как раз в XVIII веке. Еще в XVI веке в разных странах по разным причинам интересуются Византией: в Германии византийские тексты публикует Иероним Вольф, во Франции Византией занимается Пьер Жиль. В XVII веке слово «Византия» все еще используется без всякого отрицательного смысла. А вот в XVIII веке приходят философы Просвещения, которые, начиная с Монтескье, Византию ненавидят. Возникает этот черный миф, который потом продержался до середины ХХ века.

— Но это не помешало Екатерине принять решение о возрождении Византийской империи.

— Она переписывалась по этому поводу с Вольтером, и он был очень ее плана­ми недоволен. Он говорил: скорее идите и освобождайте Афины, вы же такая просвещенная и должны понимать, что Афины — главное. Но Екатерина, которая очень уважала Вольтера, тут была тверда как камень: может, вам и важны Афины, а вот мне как православной государыне важен Константи­нополь. Не то чтобы она знала что-то про Византию, но у нее были свои обязательства.

— Каким образом и когда возникший на Западе образ порочной и мракобесной Византии превратился в России в свою противоположность?

— Это довольно поздняя вещь. Чаадаев писал Пушкину, что в России, грубо говоря, все так плохо, потому что она все взяла у Византии, а Пушкин возражал, что Византия, конечно, плохая, но Россия взяла у нее только хорошее. То есть они абсолютно верят в этот отрицательный миф: другого взгляда, кроме европейского, у них, естественно, нет, они и переписываются по-французски.

В середине XIX века приходит славянофильство, которое тоже двусмысленно относится к Византии: славянофилы говорят, что Византия хороша только тем, что принесла православие, а в остальном ничего хорошего в ней нет: она славян угнетала. Даже Тютчев, благодаря которому Византия наконец выходит на авансцену, на самом деле ее не любит. Отсюда и происходит этот странный кульбит:

«…И своды древние Софии,

В возобновленной Византии, 

Вновь осенят Христов алтарь». 

Пади пред ним, о царь России, — 

И встань как всеславянский царь!

То есть этот древний храм Святой Софии нужен только потому, что, когда царь его завоюет, он получит моральное право подчинить себе все славянские земли. Сама Византия в этой конструкции вообще не нужна.

И только потом, уже в 70-е годы XIX века, наступает некоторое разочарование в панславизме и приходит идея о том, что дело не в славянах, а в самой Византии, которой Россия должна наследовать; ее в 1875 году формулирует Константин Леонтьев  Константин Леонтьев (1831–1891) — дипломат, писатель, философ. В 1875 году вышла его работа «Византизм и славянство», в которой он утверждал, что «византизм» — это цивилизация или культура, «общая идея» которой слагается из нескольких состав­ляющих: самодержавия, христианства (отличного от западного, «от ересей и расколов»), разочарования во всем земном, отсутствия «крайне преувеличенного понятия о земной личности человеческой», отвержения надежды на всеобщее благо­денствие народов, совокупности некоторых эстетических представлений и так далее. Поскольку всеславизм вообще не является цивилизацией или культурой, а европейская цивилизация подходит к своему концу, России — унаследовавшей у Византии почти все — необходим для расцвета именно византизм..

Это совпадает с еще одной идеологической линией: Россия хочет расчленения Османской империи. В 1877 году начинается Русско-турецкая война, а в начале 1878 года русские войска оказываются в предместьях Константинополя. В этот момент Россия наконец ощущает свое призвание. Возникает псевдовизантий­ский стиль в архитектуре, и вплоть до 1917 года идея наследования Россией Византии развивается по нарастающей.

— Можно ли сказать, что в России те же западные стереотипы о Византии вдруг перекрашиваются, из отрицательных превращаются в положительные?

— Да, конечно, подобно тому как Тютчев свою славянофильскую утопию позаимствовал у русофоба Фальмерайера  Якоб Филипп Фальмерайер (1790–1861) — немецкий историк-византинист и путешест­венник, выдвинувший теорию о том, что греческое население Византийской империи было истреблено и предками современных ему греков были славяне., просто поменяв знак, и создатели нового империалистического образа Византии брали факты из Гиббона, просто переворачивая минус на плюс: монахов было слишком много — да-да, именно, монахов очень много, это очень хорошо…

— Что в это время значит концепция наследования? Каким образом и что мы наследуем Византии?

— Миф всегда прост: мы — православные, и значит, мы получили от право­славной Византии все. Более того, тут же выясняется, что и она от нас много получила: у славян была община, которую они принесли в Византию, и Визан­тия так долго прожила именно потому, что у нее, как и у нас, у русских, была крестьянская община. Так что, получается, мы были одним и тем же.

«Всё», которое мы якобы получили у Византии, — это, во-первых, идея царства: шапка Мономаха (в действительности ее ордынский хан Узбек подарил Ивану Калите, но она была объявлена шапкой византийского императора Констан­тина IX Мономаха, якобы подаренной им своему внуку Владимиру Мономаху), бармы, держава, скипетр, трон. Таким образом, мы как бы перенимали идею самодержавия: самодержец ни перед кем не отвечает. В действительности в Византии природа императорской власти была совершенно иной.

Дальше — отсутствие сословий: якобы в Византии и у нас нет сословий, потому что тут все — подданные государя.

В-третьих, идея о том, что и в Византии, и у нас — государственная церковь. Это неправда: в Византии церковь не обладала той независимостью, которая была у западной церкви, но тем не менее она была в каком-то смысле автономной. Известны случаи, когда патриархи проклинали императоров, не пускали их в церковь и так далее. В Москве с Филиппом Колычевым  Филипп Колычев (1507–1569) — митрополит Московский и всея Руси Филипп II, обличавший опричников Ивана Грозного. этот номер не прошел: как только он стал что-то говорить, Малюта Скуратов его взял и удушил. Так что на Руси церковь, действительно, всегда была стопроцентно зависима от власти, но это не имело ничего общего с Византией. Вообще-то, можно возражать по каждому пункту.

— Как это представление о мифической Византии менялось с конца XIX века до сегодняшнего дня?

— После большевистской революции Византия надолго вообще исчезла — про нее никто особенно не думал. Было время, когда это слово было вообще запрещено, но и в другие периоды, например в канун празднования 800-летия Москвы, она была не особенно релевантна.

В новое время, уже в совсем иных обстоятельствах, в условиях идеологического вакуума, люди начали искать какой-то третий путь, какие-то корни, которые бы помогли обосновать то, что Россия — не Восток и не Запад. И снова вспомнили о Византии.

Вообще, разговоры о каком-то удивительном, неевропейском пути, по которому идет Россия, звучат очень давно. Константин Леонтьев говорит: Византия — выдающаяся страна, в ней мать может ослепить родного сына — как императрица Ирина ослепила своего сына Константина  Византийская императрица Ирина (ок. 752 — 803) в 797 году инициировала заговор, в ходе которого заговорщики ослепили ее сына Константина VI. После этого Ирина стала первой самодержавной императрицей в Византии. и стала святой  Ирина была канонизирована за то, что восстановила в 787 году иконопочитание.. Он видит в этом страшное величие и говорит, что Европа омерзительна своим гуманизмом, а мы не Европа. Мы еще не доросли до Византии, но когда-нибудь поднимемся до ее высот.

Сегодня та же идея третьего, визан­тийского пути России претерпевает интересную трансформацию. В прошлом году околокремлевский аналитик и главный редактор журнала «Эксперт» Валерий Фадеев написал статью, в которой вновь повторил эту мысль: мы не сироты, а происходим от Визан­тии, и поэтому у нас все хорошо. Но что он понимает под этой Византией? Фадеев говорит, что в Византии была твердая валюта, социальное обеспечение, экономи­ческий рост… То есть под его пером Византия превращается в идеал западного социального государства — в ней, оказывается, уже было все, что теперь есть в развитых европейских странах, это была практически Швеция. Выходит, что Византия была лучшим видом Европы, просто европейцы про это забыли. Так что нам совершенно не нужно стремиться в Европу: мы уже больше Европа, чем она сама, потому что мы и есть Византия. Полная шизофрения. Но понятно, что эта мифическая Византия не имеет ничего общего с мифической Византией Леонтьева, именем которого клянутся сегодня сторонники особого пути.

— То есть в России Византия каждый раз описывается в соответствии с тем, каким ей в данный момент видится идеальное состояние ее самой?

— Ну конечно. И в данный момент власти, видимо, важно сказать, что у нас, в отличие от Европы, есть всякие особые духовные ценности, но при этом по направленности на социальную защиту граждан мы — Европа. Я сразу подчеркну, что по отношению к Византии это все глубоко анахронистично, потому что само понятие Европы как чего-то хорошего возникло только в XVII веке, гораздо позже конца Византии, и сами византийцы очень удивились бы такой похвале.

— Получается, что взгляд на Византию, представленный в нашумевшем в 2008 году фильме «Гибель империи. Византийский урок» архимандрита Тихона (Шевкунова), где византийский идеал — это сильное государство, противостоящее Западу, сегодня уже неактуален?

— Шевкунов выражает взгляды определенного течения. У него тоже много про финансовую стабильность и богатство, но главный упор сделан на централизм власти, и это был протест против возможных медведевских послаблений, которых в 2008 году многие опасались. Впрочем, даже патриарх Алексий II тогда от Шевкунова отмежевался.

— Россия — единственная страна, которая претендует на византийское наследие, или другие православные государства тоже гордятся своими византийскими корнями?

— Отчасти греки гордятся тем, что они наследники Византии, в общем, даже с какими-то основаниями — все-таки у них общий язык. Но грекам есть чем еще гордиться: Перикл, Софокл… В Румынии, по-моему, православие даже внесено в конституцию как государственная религия, но Византия неактуальна. У Болгарии было свое древнее государство, которое большую часть времени находилось во враждебных отношениях с Византией. Сейчас мы соперничаем за византийское наследие с Украиной — связь же идет через Киевскую Русь. Но у украинцев есть и другая идентичность, гораздо более важная, связанная с Запорожьем, казаками и Польшей, с одной стороны, а с другой — Украина хочет строить национальное государство, а Византия — империя. Так что да, для России Византия важнее, чем для всех остальных.

— Есть ли в российской действительности, истории или культуре что-то, что действительно уходит корнями в Византию? Наследуем ли мы ей в чем-то на самом деле?

— Конечно. Русское православие принесено из Византии, и хотя это только часть византийского православия, его осколок, все равно: византийцы принесли с собой определенные представления. И это не одни только богословские догматы, которые занимали головы единичных интеллектуалов. Разумеется, эти представления легли на уже создавшуюся местную почву, с которой они сложно взаимодействовали, — но, если выражаться словами школы «Анналов»  Школа «Анналов» — историческое направление, сформировавшееся вокруг журнала «Анналы», основанного в 1929 году историками, профессорами Страсбургского университета Марком Блогом и Люсьеном Февром. Авторы статей журнала отошли от позитивистского подхода к истории — повествования о политических событиях и великих людях, поставив во главу угла исследование всех существующих в обществе связей: экономических, культурных, социальных. Одной из проблем, которыми впервые занялись историки, принадлежавшие к школе «Анналов», является история массовых представлений и систем ценностей — или история ментальностей., российская ментальность сформировалась среди прочего византийским православным отношением к разным вещам.

— Например?

— В западном христианстве фигура иерея сакральна. Кюре — посланец другого мира: во-первых, у них есть целибат, а значит, он не женат; во-вторых, он послан Римом, бесконечно далеким и никак не зависящим от нашего князя. В результате он оказывается вырванным из всей системы человеческих взаимоотношений, он не имеет вообще никакого отношения к нашему миру, к нашей повседневной жизни. Поэтому у него есть моральное право каждую неделю читать нам проповедь, проклинать нас, напоминать нам о том, что мы будем гореть в аду, и накладывать на нас наказания. Положение, которое церковь занимала на Западе, позволяло ей заниматься дисциплинированием людей.

Отсюда — институт тайной исповеди, который очень рано сложился на Западе и очень плохо и не полностью сложился на Востоке. Регулярная тайная исповедь — очень важное психосоматическое упражнение: готовясь к ней, человек должен самостоятельно подумать о своих грехах, то есть посмотреть на себя со стороны. Это постепенно, песчинка за песчинкой, формирует того человека западной культуры, которого мы видим сейчас: человек, который ночью на берлинской улице стоит на красный свет, хотя вокруг никого нет, является цензором самого себя. Это в конечном счете результат как минимум четырехсотлетнего (а может, и шестисотлетнего) развития взаимоотношений церкви и общества. У этого процесса были ужасающие этапы: инквизиция, костры, пытки. Так что этот законопослушный гражданин Западной Европы является продуктом в том числе страшных вещей.

Византийская церковь не занималась ничьим вышкаливанием. У византийского духовенства не было целибата — поп жил жизнью своих прихожан: семья, дети, хозяйство, куры. И если бы поп в церкви стал говорить что-то грозное, указывать, как себя вести, изменять жене или не изменять, все бы животики надорвали: кто он вообще такой? Все знают, что у него самого жена и любовница, и вон его попята с нашими детьми играют в грязи.
На Руси, где образовательный уровень был в целом ниже, чем в Византии, это было еще острее: не принимать причастие до самой смерти многим казалось нормальным, один раз исповедоваться на смертном одре — в порядке вещей, задушить только что рожденного тобой младенца — тоже сойдет.

Все это — оборотная сторона того, что церковь человека «не достает»: это просто одно из ответвлений власти, которая вечно хочет сделать нам какую-то гадость: то в солдаты забрить, то денег забрать. Ну вот еще и поп тут. В фигуре этого попа нет никакой сакральности, он не авторитет, а предмет насмешки — то, что у Пушкина поп находится в крайне двусмысленных отношениях с чертями, в этом смысле абсолютно понятно; поп вообще довольно подозрительная фигура.

Благодаря этому у нас не было и ведьмовских процессов — точнее, были, но в малом масштабе. Ни в Византии, ни на Руси никого особенно не трогала народная религиозность. А даже если и трогала, то кого-нибудь за это сжечь никому и в голову не приходило. Кто-то ворожит — ну так все ворожат, кто ж в деревне не ворожит. Нормальное дело.

Можно ли назвать все это наследием Византии на Руси? Можно. И отсюда много всего следует: отношение к труду — «работа не волк, в лес не убежит»; отношение к времени — время точно не деньги; ослабление социальных связей: ни в Византии, ни на Руси не было ни монашеских орденов, ни ремесленных цехов.

И все же мы не должны это пережимать. Например, в Византии было уважение к закону: все-таки это была Римская империя, и она сохранила идею о том, что закон — абстрактная вещь, которая стоит над всем остальным. На Руси же в эпоху Московского царства понятие верховенства закона отсутствует совсем. В Византии светское отделялось от сакрального: обязанности человека как подданного — одно, а как христианина — другое. В Московии обязанности подданного совпадали с обязанностями доброго христианина, это очень ярко выражено в «Домострое».

Наконец, следует понимать, что в Византии наследственный характер власти прививался очень медленно и плохо — изначально власть там была ненаследственной. А на Руси она была наследственной всегда, начиная с самых первых князей. И это очень важно: в Византии ты правишь, потому что тебя назначил Бог, который может назначить и кого-то еще. Только что вышла отчасти хулиганская монография американского византиниста Энтони Калделлиса, которая называется «Византийская республика». Калделлис говорит, что в Византии, в сущности, всякая власть держалась силой общественного мнения — и исчезала, как только общественное мнение переставало ее поддерживать. Отчасти это правда: если нет закона о престолонаследии, императора в любой момент могут свергнуть, так что он вынужден заботиться об общественном мнении. И это, конечно, как небо от земли отличается от самоощущения Ивана Грозного: раз только он наделен высшей властью, он может делать все что угодно. Может тысячами убивать своих подданных, а может слезть с престола и посадить на него Симеона Бекбулатовича  Симеон Бекбулатович (умер в 1616 году) — правнук Ахмат-хана, правителя Большой Орды, и хан Касимовского царства, перешедший на службу к Ивану Грозному. В 1575 году царь отрекся от престола и на 11 месяцев посадил на него Симеона Бекбулатовича., все равно высшая власть останется только у него, он является царем «биологически». Недаром же Пугачев показывал в бане «царские знаки» на своем теле. Это совсем другое восприятие власти.

Так что не надо думать, что все особенности византийской жизни и мировосприятия были пересажены на русскую почву: очень по многим параметрам Русь не похожа на Византию. А по каким-то — похожа. Византия, в числе многих других факторов, тоже участвовала в складывании русской культуры и русского характера.

— Получается, как раз политическая система на Руси имеет мало отношения к византийской.

— На политическом уровне Древняя Русь с Византией почти не общались. Между ними была печенежская степь — и политические связи, в том числе династические браки, шли на Запад: с Венгрией, с Чехией, с Польшей, со Скандинавией — с кем угодно. А политические институты вообще нельзя пересадить с одного места на другое.

— То есть все, что Россия позаимствовала у Византии, имеет отношение исключительно к выбору религии?

— Да, но это совершенно не значит, что Русь ошиблась в выборе религии, а если бы не ошиблась, у нас сейчас было бы как в Германии. Дело вообще не в этом.

Ни в коем случае нельзя забывать о том, что в начале XX века все самые успешные капиталисты, миллионщики, строители железных дорог и фабрик, Хлудовы, Морозовы, Щукины, Рябушинские — они все до одного были старообрядцами. А догматы старообрядцев были самыми консервативными. Но только ли двоеперстием они отличались от всех остальных? Важно ли, кто крестится двумя пальцами, а кто тремя? Да нет, они отличались тем, что остальные ходили в церковь, отбивали там поклоны и шли домой, где совершенно забывали об этом православии, а старообрядцы тем временем сидели над своими книжками.

Так что дело не в религии и не в догматах самих по себе, дело в конкретном историческом функционировании религии в обществе. Если вы считаете, что ваше достоинство в том, чтобы самостоятельно читать священные тексты, то это специальным образом дисциплинирует ваши мозги. И в этом отноше­нии совершенно неважно, какие именно книги вы читаете: старо­обрядец тут не отличается от еврея, протестанта или брамина (сегодня самые главные айтишники в мире — не просто индусы, а именно брамины). Все они читают разные тексты, но когда дело доходит до социального успеха, оказывается, что это и есть самое главное.