Ольга Эдельман: «Желание размахивать портретами борцов — это архаика»

Историк и ведущий специалист Государственного архива — о том, как детское увлечение стало предметом научного исследования и почему декабристы после развала СССР резко перестали быть всем интересны

Разговор Олег Коронный

— Почему вы занимаетесь именно декабристами?

— Для меня декабристы — это еще детское увлечение. Так получилось, что я начиталась книжек Натана Яковлевича Эйдельмана и очень увлеклась не только декабристами, но и самой эпохой. Впоследствии это стало моей специализацией, потому что начало XIX века — это очень притягательно и интересно как объект исследования.

— Романтический образ из детства со временем разрушился?

— Любые три мушкетера, которыми мы увлекаемся в детстве, обречены. Просто потому, что любое юношеское романтическое видение в какой-то момент должно претерпеть определенную трансформацию. Но зато декабристы мне стали интересны по-другому — уже не в романтическом юношеском, а в каком-то взрослом, интеллектуальном ключе.

— Вас как исследователя никогда не смущало, что тема декабризма уже довольно сильно изучена?

— Дело в том, что, когда мы выскочили из советской общественно-полити­ческой повестки, декабристами стало можно заниматься всерьез и по-новому. Именно как исследователю. Скажем, в эпоху, когда писал Натан Яковлевич Эйдельман, к декабристам было очень пристрастное личное отношение, потому что люди из околодиссидентского круга себя с ними сопоставляли, для них декабрист был некой ролевой моделью, идеалом, а это исследователю мешает.

В сущности, в советскую эпоху исследования про XIX век были очень сильно ограничены: про дворян писать нельзя, про царей писать нельзя, а можно только про декабристов и про Пушкина. И весь исследовательский интерес шел либо в пушкинистику, либо в декабристоведение.

В результате мы знаем про декабристов очень много: хорошо изучены их семьи, родственные связи, имущественное положение, связанные с ними документы. Мы знаем про них многое, и это хороший базис для того, чтобы вести самые разные исследования, например, дворянства. Про любой другой дворянский род придется заново выяснять все элементарные вещи, а здесь уже есть хорошо наработанный пласт.

Ну и к тому же каждое следующее поколение историков ищет ответы на свои вопросы.

— Вы занимаетесь не только декабристами, но и вообще историей оппозиции — как так получилось?

— Все просто. Мой начальник, замечательный историк Владимир Александрович Козлов, который долгие годы возглавлял наш центр по публикации документов в Государственном архиве, сказал: ну раз вам эти нравятся, займитесь и этими.

Но дело, конечно, не в том, что они мне нравятся, дело в том, что есть еще просто навыки работы. Скажем, чтобы быть военным историком, нужно понимать в каких-то специфических военно-исторических вещах, чтобы быть историком дипломатии, нужно понимать механизмы дипломатической работы. Есть какие-то навыки чисто профессиональные, по которым понимаешь, как раскручивать оппозиционную тематику.

— Но все равно за почти двухсотлетнюю историю оппозиции в России вам симпатичнее всего именно декабристы?

— Да. При этом у меня есть публикации по биографии молодого Сталина и его участии в большевистском движении или об антисоветских выступлениях
в послесталинское время. Естественно, у каждого из нас есть какое-то свое эмоциональное отношение — вот этого люблю, этого не люблю, а есть исследовательский интерес, который может никакого отношения к нашим эмоциям не иметь. И когда начинаешь на реальном документальном материале заниматься какой-то темой, она все равно становится интересной — это становится увлекательной интеллектуальной задачей, которую нужно решить. Мне жаль расставаться с декабристами, но про товарища Сталина я вытащу все, что можно вытащить.

— В чем вообще вы видите основное отличие декабристов от других революционеров?

— Их невозможно ни с кем сравнить. Они ближе к дискуссионному клубу, сугубо интеллектуальному движению, не до конца оформленному как таковое. Они не вели никакой революционной деятельности, которую вели другие партии, мы не можем анализировать их решения съездов, конференций и пленумов, принятые программы, выпущенные листовки, акции. Ничего этого не было — был только обмен мыслями.

В то же время важно понимать, что декабристы — это точка, в которой начинается очень многое. Разбирая разницу мнений внутри самих декабристов (а многие проделали довольно любопытную идейную эволюцию), мы там можем найти ростки практически всего спектра, который потом в дореволю­ционной России существовал: ростки славянофильства, социализма, весь набор течений.

Они очень все-таки сами по себе. Да, мы можем пытаться сравнить декабристов с другими оппозиционерами, которые не создали развитого подполья, не кидали бомбы и не совершили ничего кровавого и ужасного, но понятно, что при желании любому явлению в мире можно найти какое-то подобие.

— Учитывая ваш научный интерес, не возникает ли у вас соблазна сравнивать декабристов с диссидентами? Которые как раз не кидали бомб и не совершали ничего кровавого и ужасного.

— Нет. Просто потому, что это совсем разные эпохи, разная логика мышления. Когда эпоху декабристов изучаешь через источники, то видишь, насколько эти люди, с одной стороны, понятны нам, с другой стороны, мыслят совершенно в другой логике. Их окружает другая политическая культура, другая степень разработанности политических идей. Начало XIX века — это начальный этап, и поэтому эта эпоха так интересна.

— Как вы думаете, почему декабристов обходит стороной современная культура?

— Мне кажется, это довольно естественный процесс, потому что в советские и позднесоветские годы они были окружены чрезмерным вниманием. Понятно, что изучение революционного движения навязывалось, а декабристы среди революционеров всегда были самыми привлекательными, симпатич­ными, романтичными, поэтому им доставалось больше внимания, чем другим партиям. Плюс существовала политическая подкладка, в которой большевики, с одной стороны, своих героев-большевиков прославляли, а с другой, старались, чтобы в их реальной истории никто не копался.

Декабристы для большевиков были безопасной темой. Существовал забавный консенсус в обществе: декабристы, согласно официально поддерживаемой концепции, — герои-революционеры, первые в цепочке «декабристы-Герцен-большевики». С другой стороны, диссидентствующие люди тоже остро интересовались декабристами, отождествляя себя с ними. Получалось, что они нужны и удобны всем.

После перестройки общественный интерес ко всем революционным движениям резко упал. Исследователи тоже устали от историко-партийной и историко-революционной тематики. После окончания советской власти открылась возможность изучать все то, что прежде не приветствовалось идеологической цензурой — например, внутреннюю политику императоров, самих императоров, царских сановников, нереволюционную общественную мысль и так далее. Не говоря уже об истории советской эпохи в целом.

Исследователи занялись теми темами, которые были свежими, неизученными, плюс ко всему общественная обстановка была такова, что интерес к револю­ционерам резко упал. И мы фактически остались с советской историографией о декабристах — с малыми вкраплениями.

— Как вы думаете, почему современная оппозиция не подхватила знамена декабристов?

— Может, и слава богу, что не подхватила, можно спокойно про них говорить. Вообще это скорее проблема не декабристов, а оппозиции.

Знаете, вот когда в перестроечные годы стало можно говорить о том, о чем раньше говорить было нельзя, возникла целая поросль буквальных продолжений дореволюционных партий и движений. К примеру, возникли эсеры, в смысле социалисты-революционеры: вот мы возьмем идеи партии социалистов-революционеров и создадим партию с той же самой программой. Возникли анархисты, еще кто-то. Важно понимать, что это все-таки архаика, это политическая мысль XIX века, нельзя ее буквально воссоздавать в конце ХХ века.

Возможно, само желание размахивать портретами каких-то борцов за сво­боду — это такая же архаика. Хорошо, что она сейчас не актуализирована.