Кто такие декабристы

Расшифровка

13 января 1826 года во время следствия над декабристами лидер южных дека­бри­стов Павел Иванович Пестель получил вопрос, в общем сходный с тем, что задавали и его товарищам. Вопрос звучал так: «Каким образом рево­люци­онные мысли и правила постепенно возрастали и укоренялись в умах?» То есть правительству было интересно понять, откуда вот это все взялось.

И Пестель дал пространный, чрезвычайно интересный ответ. Его слова часто цитируются, потому что, действительно, это хороший ответ на вопрос: «[В нынешнем веке] дух преобразования заставляет, так сказать, везде умы клокотать». А также:

«Происшествия 1812, 1813, 1814 и 1815 годов, равно как предшество­вавших и последовавших времен, показали столько престолов низ­вержен­ных, столько других поставленных, столько царств уничтожен­ных, столько новых учрежденных… столько революций совершенных, столько переворотов произведенных, что все сии происшествия озна­комили умы с революциями, с возможно­стями и удобностями оные произво­дить».

Сначала вспомним, какие события он имеет в виду. Это, конечно же, Напо­лео­нов­ские войны. Наполеон, завоевывая европейские госу­дарства, менял там пра­вительства, ставил своих родственников и генералов королями. Потом, после победы над Наполеоном, карта снова была перекроена. Но, кроме того, в начале 1820-х годов были еще революционные события в Неа­политанском королев­стве, революционные события в Испании и восстание в Греции против Осман­ской империи. Это все текущие события, которые декабристы наблю­дали. Вдобавок к этому в конце XVIII века освободились от Британ­ской империи Северо-Американские Соединенные Штаты, и это тоже была свежая тогда история.

То есть веками существовала в Европе монархия, все было довольно понятно. Иногда случались бунты, но бунты не меняли общего течения, общего порядка дел (как, скажем, Пуга­чевское вос­стание в России) — это была короткая анома­лия. А теперь история как бы на глазах пришла в движение, все стало меняться, приобретать какие-то совершенно новые черты. Молодые офицеры, прошед­шие Наполеоновские войны, еще чувство­вали себя лично причастными ко всем этим событиям, потому что они были победителями и на их глазах все это менялось.

И, говоря об этом, Пестель подчеркивал еще один момент. Это ответ на другой вопрос, но тоже в ходе следствия:

«Возвращение Бурбонского дома на француз­ский престол… могу я назвать эпохою в моих политических мнениях, понятиях и образе мыслей; ибо начал рассуждать, что большая часть коренных постанов­лений, введенных революцией, были при ресторации монархии сохра­нены и за благие вещи признаны, между тем как все восставали против революции и я сам всегда против нее восставал. От сего суждения поро­дилась мысль, что революция, видно, не так дурна, как говорят, и что может быть даже весьма полезна».

Для людей декабристского поколения и их родителей опыт Французской революции был негативным. Она расценивалась как кро­вавый кошмар, как то, чего ни в коем случае не должно больше случиться — и тем более у нас в России, потому что, действительно, это была очень кровавая история и еще вслед за ней прошла череда кровопролитных войн. Но затем, после свержения Наполеона, сам Александр I способствовал тому, что ряд государств Европы полу­чили конституции. И Пестель говорит вот об этом: то, что нам привычно было считать дурным, вдруг оказалось не таким уж плохим и даже полезным. Все это очень сильно меняло оптику декабристов, меняло их оценки событий, не только давало какой-то реальный опыт «удобности производить револю­ции», но и позволяло думать, что, действительно, какие-то преобразования не только возможны, но и полезны и нужны. И даже сам наш государь с этим согла­ша­ется, проводя какие-то преобразования, соглашаясь или даже настаи­вая на них в тех или иных государствах Европы.

Революционеры последующих эпох составляли такую специфичную марги­нальную обособленную среду. Вступить в какую-нибудь партию «Народная воля», допу­стим, означало практически порвать все нормальные человеческие и социаль­ные связи: то есть люди уходили из семей, подолгу с ними не виде­лись, иногда вообще ссорились и порывали все отношения. Они жили в своем специфи­че­ском мирке, в котором, как во всяком специфическом мирке, были свои понятия о морали, свои требования друг к другу, своя очень жесткая иерархическая внутренняя система отношений и оторванность от нормальной жизни. У декабристов ничего такого не было. Они полностью оставались в обычной, нормальной жизни. Они служили, делали карьеры, и для них не было, в общем-то, противоречия в том, чтобы состоять в тайном полити­ческом обществе и при этом делать карьеру, например, на военной службе. Потому что для них и то и другое было служением отечеству, стремлением принести ему пользу на том поприще, которое им выпало.

И, кроме того, очень существенным и важным опытом для всех них были именно заграничные походы, потому что это иллюзия — считать, что все рус­ские дворяне путешествовали за границу. На самом деле это могли себе позво­лить только представители самых знатных семейств. И получилось, что поход 1813 года — это не только военный поход, но это и грандиозный, позволю себе такое выражение, туристический поход огромной массы русского дворянства, которая прошла по Европе и посмотрела на европейский уклад жизни. И они немедленно обнаружили, что Россия отстала в массе каких-то вещей, начиная c бытовых: офицеры в своих записках увлеченно записывали всякие мелочи, например как немцы ведут хозяйство, как у них карпы какие-нибудь в прудах разводятся. Они все это воспринимали как то, что можно заимствовать, учесть, иметь в виду и полезно приспособить.

Но точно так же они смотрели и на общественное устройство и вернулись в Россию с ощущением, что что-то у нас не так. И, конечно, в первую очередь их возмущало крепостное право, потому что они успели привыкнуть к мысли, что люди должны быть равны. Более того, они ведь проделали походы рядом с солдатами. Они были молоденькими офицерами, и, скажем, декабрист Мат­вей Муравьев-Апостол потом рассказывал, как они, совсем юные прапорщики, больше времени проводили, конечно, со своими солдатами, чем с офицерами, и солдаты о них заботились как более старшие. И достаточно часто им случа­лось ночевать в поле вповалку вместе с солдатами, укрываясь общими шине­ля­ми, чтобы не замерзнуть. Поэтому им казалась совершенно несуразной мысль о том, что эти солдаты — это, по сути, те же крепостные кресть­яне, и их семьи — крепостные, и эти солдаты — освободители Европы возвраща­ются в Россию к такому зависимому состоянию. И в готовности декабристов думать о преобразованиях в Европе был очень силен такой нравственный посыл.

Ну и конечно же, пребывание в Европе расширило их интеллектуальный горизонт. Попав в Париж, они вели себя как любой из нас, попавший в Париж сейчас: они бегали и осматривали Лувр, театры, музеи, дворцы — и по­пол­ня­ли какой-то элементарный образовательный багаж. Это, впрочем, не значит, что они не были знакомы с французской литературой и культурой до того, потому что в России, конечно же, было много французских книг, большинство обра­зованных русских дворян, конечно же, по-французски чита­ли. И они были, разумеется, знакомы с основной актуальной тогда француз­ской мыслью и с книгами про­светителей.

С другой стороны, декабрист — это явление неоднородное. У них не было того, что потом было обязательно для революционных организаций, — идеологии. В сущности, у них был довольно большой разброс мнений, они много спорили, среди них были люди очень разного уровня образования. Тоже не надо думать, что это была сплошь столичная аристократия, говорив­шая по-французски. Там были и провинциальные офицеры из бедных дворян­ских семей, которые имели очень скромное образование и писали с дикими грамма­тическими ошибками.

Тем не менее какое-то общее поле, общая готовность думать о будущем Рос­сии у них была. Однако она не так уж радикально выделяла их из всего осталь­ного общества — и это создавало непривычную коллизию во время следствия. Позд­нейшим революционерам сенаторы или жандармские чиновники, кото­рые сидели напротив них, были социально и классово совсем чужды, между ними не было ничего общего, был барьер. А у декабристов не было такого барьера с членами Следственного комитета: это были их родственники, давние знако­мые, бывшие начальники. Например, в Следственном комитете заседали гене­ралы Чернышев и Бенкен­дорф, а они были однополчанами, бое­выми товари­щами и друзьями дека­бри­стов Лунина и Волконского. Волкон­ский в мемуарах в конце жизни писал о Бенкендорфе очень тепло, как о своем хоро­шем и доб­ром друге и боевом товарище.

Декабристы были органической частью русского общества, поэтому была возможна, например, коллизия, случившаяся с другой семьей Муравьевых. Михаил Никитич Муравьев — известный просветитель и писатель екатери­нинского времени, конца XVIII века. В начале александровского царствования он был попечителем Московского университета и товарищем (то есть замести­телем) министра народного просвещения. Так вот, Михаил Никитич давал уроки русского языка и истории молодым великим князьям Александру Павло­вичу, будущему Александру I, и Константину Павловичу, то есть участвовал в их воспитании. А его сын Никита Михайлович — один из крупнейших деяте­лей декабристского движения, автор конституционного проекта, и второй сын, Александр Михайлович, тоже был в декабристском движении. То есть один и тот же человек воспитывал будущего царя и будущего декабриста.

Расшифровка

9 февраля 1816 года в Петербурге, в казармах гвардейского Семеновского полка, в квартире двух братьев, молодых офицеров Сергея и Матвея Муравьевых-Апостолов, собрались их друзья, однополчане и отчасти родственники. Поспо­рив некоторое время про политику, они решили создать тайное политическое общество, которое получило название Союз спасения, или Общество истинных и верных сынов Отечества.

Собственно учредителей общества было шесть человек: сами Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, полковник генерального штаба Александр Муравьев, будущий автор «Конституции» Никита Муравьев, князь Сергей Трубецкой и Иван Якушкин. Семеновские офицеры были очень молодыми — от 21 до 26 лет, самым старшим был 26-летний Сергей Трубецкой. Они недавно вернулись с войны, они были в боевых наградах. Это был костяк основа­телей Союза спасения. Впоследствии довольно быстро к ним примкнули их друзья и едино­мышленники, такие как Михаил Лунин, Павел Пестель, уже извест­ный тогда поэт и литератор Федор Глинка, князь Федор Шаховской. Однако в целом Союз спасения был немногочисленной организацией, иссле­дователи насчи­ты­вают в нем примерно до 30 членов.

Собственно, что они хотели? Как вспоминал Иван Дмитриевич Якушкин, основное их настроение было такое:

«В продолжение двух лет мы имели перед глазами великие события, решившие судьбы народов, и некоторым образом участвовали в них; теперь было невыносимо смотреть на пустую петербургскую жизнь и слушать болтовню стариков, выхваляющих все старое и порицающих всякое движение вперед. Мы ушли от них на 100 лет вперед».

Вот оно — ощущение молодых офицеров, вернувшихся с войны, на глазах которых преобразовался мир, а дома все осталось по-старому. Им хотелось что-то с этим уже сделать — и привести миропорядок в более справедливое состояние. Программа у них тогда была довольно неопределенной, но и взгля­ды участников тоже не отличались большой отчетливостью. Вообще у дека­бри­стов никогда не было ничего похожего на идеологию, а были разные мнения, споры, дискуссии.

Прежде всего, конечно, их возмущало крепостное право. Они хотели ограни­чения самодержавия, во-первых, конституцией, которая бы ставила законо­дательные рамки, и, во-вторых, каким-то представительным органом, чем-то вроде избранного парламента. Кроме того, они были офицерами, и неудиви­тельно, что в первых пунктах их программ были и ограничение 25-летнего срока службы солдат, и реформирование рекрутских повинностей. То есть они выступали за какой-то более гуманный и справедливый способ набора солдат в армию и их службы. Естественно, дальше шел круг претензий, довольно понятный каждому, кто задумывался вообще о России того времени: справед­ливые суды, уничтожение лихоимства, то есть взяточничества, и масса других вещей общегуманистической направленности.

При этом нужно помнить, конечно, что декабристы — дворяне, а их отцы — помещики. Этим молодым людям при нормальном течении вещей когда-то предстояло стать владельцами отцовских имений. То есть их порыв против крепостного права был направлен, безусловно, против основ материального существования их собственных семей и их сословного круга. Для них в этом смысле вопрос справедливости и нравственности был важнее. 

При этом они сильно отличались от нас тем, что мы живем в мире, пережив­шем марксизм, и мы уже привыкли считать, что экономика лежит в основе всего, что происходит с обществом. Это для нас аксиома, но в ту эпоху это не то что не было аксиомой — а наука политической экономии тогда только воз­никла, только появились первые работы под таким грифом. Декабристы, будучи людьми любознательными, интересовались этой новой наукой, и в том же 1816 году некоторые из них слушали в Петербурге частные лекции профессора Куницына (это был профессор из Царскосельского лицея, он среди прочего учил Пушкина). Они заказали частные лекции по политэкономии, чтобы ознакомиться с этой новой наукой. 

Мысль, что крепостное право тормозит экономическое развитие России, совершенно не была для них фундаментальной. Мы сейчас, говоря о крепост­ном праве, в первую очередь думаем об этом. Для них такой подход и такая постановка вопроса были не актуальны, для них главным и актуальным были нравственное содержание и вопрос элементарной человеческой справед­ли­вости. Как один человек может быть принадлежностью другого? Им это уже казалось достаточно диким и архаичным.

Мне бы хотелось сказать, что, с одной стороны, декабристы, получается, первое русское поколение, которое всерьез готово отменить собственные привилегии. С другой стороны, сама по себе эта идея о равенстве людей, о всяком гуманизме не была абсолютно новой, и история — очень лукавая и часто ироничная штука.

Я покажу одну цитату отца Павла Пестеля, Ивана Борисовича, который был очень крупным чиновником и много лет занимал должность генерал-губер­натора всей Сибири. Когда сын был еще маленьким, ему было лет 11, отец как сенатор совершал ревизию Казанской губернии. Была такая практика, потому что средства связи были слабые, в Петербурге плохо понимали, что происходит на самом деле в той или иной губернии, и посылали сановника разобраться. И вот он проводил эту ревизию и счел нужным написать сыновь­ям, Павлу и его братьям, очень длинное и чрезвычайно эмоциональное письмо, оно прямо выделяется из всего, что отец писал сыновьям в то время.

Он описывал, как, проезжая по казанским деревням, нашел множество всевоз­можных злоупотреблений: бедных крестьян притесняли местные чиновники. И вот он, проезжая, принимал жалобы, на месте кого-то отставлял от долж­ности, восстанавливал попранную справедливость, и крестьяне целыми де­ревнями выходили его благодарить, падали перед ним на колени. Вот что он писал:

«Ах! Дорогие мои дети, просите Бога, чтобы он дал вам сердца, способ­ные живо чувствовать счастье от того, что доставляешь его ближним. Нет блаженства равного тому, когда облегчаешь угнетенных. Вот, мои добрые друзья, единственное и наибольшее удовольствие, какое дает нам высокое положение, — это иметь возможность сделать больше счастливых».

В целом то, что пишет Пестель-отец, было вполне в рамках сентиментальной добродетельной проповеди XVIII века. Но он, наверняка, не рассчитывал, что сын его поймет настолько буквально.

На фоне этого разговора о равенстве декабристы, конечно, выступали против всевозможных сословных перегородок, против привилегий собственного сосло­вия и за ограничение ничем законодательно не ограниченной власти самодер­жавного монарха.

Опять же, голоса об ограничении самодер­жавия раздавались и в XVIII веке, но тогда это было скорее некой претензией аристократии на свою долю власти, на то, чтобы больше и плотнее участвовать в государственном управ­лении. Декабристы же говорили о всеобщем участии во власти, о, может быть, если не всеобщем, то очень широком избирательном праве — тут приходится сделать такую оговорку, ведь они мечтали о республике и об изби­рательном праве в стране, где население по большей части было аграрное и почти пого­ловно безграмотное. Совершенно непонятно, каким образом эти крестьяне реально должны были голосовать.

В принципе, декабристы это осознавали, и как вариант решения Никита Муравьев в своей «Кон­ституции» предлагал имущественный ценз. То есть право избирать и право быть избранными имели бы только люди, обладающие уже какой-то собствен­ностью, домом или капиталом выше опре­деленного порога. Это доказывало бы некоторую состоятельность такого чело­века, его способность принимать реше­ния и в том числе распоряжаться судь­бами страны, раз он смог распо­ря­диться собственным достоянием.

А Пестель, наоборот, очень решительно с этим спорил, и вот почему я под­чер­киваю разницу с XVIII веком. У Пестеля очень много раз — и в его конституци­онном проекте, и в том, что он писал на следствии, объясняя свои взгляды, —присутствовал такой момент: он предостерегал против того, что в таком случае возникнет пагубная «аристокрация богатств». То есть на смену родовой аристо­кратии придет власть людей богатых. Он считал, что этого нельзя допускать, и настаивал на всеобщем избирательном праве.

При этом для декабристов был характерен постоянный спор, как должна быть устроена верховная власть: республика или конституционная монархия. Но они понимали конституционную монархию, когда при короле существует парла­мент и конституция, и республику как практически одно и то же. На самом деле разница между президентом и царем в их понимании состояла только в форме передачи власти, потому что президент выбирается, а монархия — это власть наследственная. Никита Муравьев склонялся к конституционной монархии, а Пестель менял свои взгляды и склонялся то к конституционной монархии, то к республике. На следствии сам он утверждал, что считал этот вопрос не самым принципиальным, и «Русскую правду»  «Русская правда» — программный документ декабристов, разработанный Павлом Песте­лем в 1821–1823 годах.  писал так, чтобы эту главу можно было легко заменить, не трогая все остальное.

Сам по себе этот спор о республике и конституционной монархии показывает одну важную характерную черту декабристов. Они, в принципе, хотели преоб­разований и реформ, но они не были одержимы идеей революции и непре­менно маниакального свержения самодержавия. Если бы власть сама пошла на реформы, наверное, эти молодые люди были бы первыми, кто ри­нулся бы участвовать в этом, помогать, занимая какие-то служебные посты. Тем более что в те годы Александр I сам демонстрировал очень много либе­ральных намерений. Все знали, что он, в общем, тоже человек передовых взглядов, он подумывал о конституции, и переворот в его взглядах наступил только в начале 1820-х годов, когда он стал гораздо консервативнее. Поэтому, если бы власть двинулась в сторону реформ, декабристы бы не были в оппо­зиции, они бы, в общем, были помощниками власти. Но поскольку власть в сторону реформ не двинулась, они продолжали линию тайных обществ.

Устав Союза спасения, первой созданной декабристами организации, был написан Пестелем по поручению товарищей, и устав всем не понравился, потому что Пестель пытался заимствовать очень много организационных форм, в том числе масонских. Он создал очень сложный устав со сложным ритуалом приема, градациями посвящения членов, разнообразными клятвами, но мы не знаем точно, поскольку этот устав до нас не дошел — мы знаем о нем только в пересказе декабристов. Остальным это все не понравилось, показалось слишком ритуализованным, возникло много споров о внутреннем содержании общества, и в результате в 1818 году они распустили Союз спасения и преоб­разовали его в Союз благоденствия, устав которого до нас дошел. Там очень боль­­шой акцент делался на нравственном совершенствовании, благотвори­тель­ности и всевозможном распространении добра и справедливости вокруг себя. 

При этом, по воспоминаниям некоторых членов, была еще вторая, секретная часть устава, которую не всем членам даже показывали, и вот там были более рево­люционные вещи. Но в целом Союз благоденствия и его устав пока­зы­вают, что для декабристов оставались открытыми оба этих пути. Они колеба­лись и спорили, рассуждали о возможности как революционных преобразо­ваний, так и просто постепенной работы на спокойную эволюцию общества путем распространения своих взглядов, идей равенства и конституционных идей, о которых тогда много говорили.

Расшифровка

В январе 1821 года участники Союза благоденствия собрались на съезд в Москве. Собирались они в доме Михаила Александровича Фонвизина на Рожде­ственском бульваре. Собственно, зачем им этот съезд понадобился?

К 1820 году просто в силу служебных и семейных обстоятельств, в силу того, что Союз благоденствия разросся, ситуация изменилась. Начиналось-то все в компактной группе молодых офицеров в Петербурге, а теперь они, помимо всего прочего, разъехались из Петербурга. Пестель с 1818 года служил на юге: генерал Витгенштейн, при котором он состоял адъютантом, был назначен главнокомандующим Второй армии, дислоцировав­шейся на Украине и имев­шей штаб-квартиру в Тульчине. Поэтому и Пестель туда уехал, и потом будет достаточно много декабристов, откочевавших во Вторую армию — они туда переводились по чисто служебным обстоятельствам. Там-то как раз впослед­ствии и возникнет Южное общество декабристов.

С другой стороны, осенью 1820 года произошло восстание Семеновского полка, того самого, офицеры которого создали Союз спасения. Там был назначен но­вый полковой командир, солдаты против него возмутились и отказались ему повиноваться. В результате тех событий полк был раскассирован, то есть весь состав полка из гвардии перевели в армию в разные места, и офицеров тоже. Они оказались разбросаны, но интересующие нас главные действующие лица, Сергей Муравьев-Апостол и его близкий друг Михаил Бестужев-Рюмин, попали на службу в войска Первой армии, в пехотный Черниговский полк, который располагался недалеко от города Василькова, то есть они тоже оказались на юге, на Украине.

Кроме того, многие члены тайного общества вышли в отставку и жили в своем имении, как, например, Александр Николаевич Муравьев. В общем, их раски­дало, и они решили собраться и заново обсудить дела тайного общества. Съехались в Москве.

Центральными событиями съезда были два момента. Во-первых, как раз к этому времени, к съезду, они получили по своим слу­жеб­ным каналам известие, что на тайное общество сделан донос и Александр I теперь знает о Союзе благоденствия, что, конечно, должно было их встрево­жить. Они задумались о том, что в тайном обществе оказалось достаточно много случайных людей и вообще организация как-то слишком разрослась. Во-вторых, странный демарш во время съезда сделал Михаил Федорович Орлов. Это несколько загадочный поступок, о котором тогда спорили декабристы, а потом довольно много дискутировали исследователи.

Михаил Федорович был человек чрезвычайно яркий. Он племянник екате­ри­нинских фаворитов, служил в кавалергардском полку, был героем Наполео­нов­ских войн, флигель-адъютантом Александра I. В качестве флигель-адъютанта во время Наполеоновских войн он выполнял важнейшие поручения импера­то­ра, например вел переговоры и подписывал капитуляцию Парижа в 1814 году. К моменту описываемых нами событий Михаил Федорович командовал пехот­ной дивизией, которая была дислоцирована в Кишиневе. Там он доста­точно часто встречался со ссыльным Пушкиным — это в стихах Пушкина отразилось.

Так вот, Михаил Федорович, явившись на московский съезд, объявил, что у него есть дивизия, он готов к восстанию, о котором так много говорится, и требует немедленно приступать к действию. Остальные участники съезда были совершенно не готовы к такой постановке вопроса, стали с ним спорить и отговаривать. Тогда Орлов сказал, что в таком случае он выходит из тайного общества, и действительно ушел. Больше он в тайных обществах не состоял.

Что это было, не понял никто, потому что Михаил Федорович был серьезным человеком и подозревать его в таком безумном авантюризме — мол, ни с того, ни с сего возьму, подниму свою дивизию и начну восстание — было странно и нелепо. С другой стороны, обстановка на тот момент очень интересная, потому что дивизия Орлова находится в Кишиневе, а по ту сторону границы, в Молдавии и Валахии, ровно в это время собираются войска греческих по­встанцев, воюющих против Османской империи. И в России достаточно силь­ны настроения, что единоверцам-грекам нужно помочь, и многие надеются, что Александр I двинет войска и начнет войну с турками в поддержку греков.

И когда на этом фоне Михаил Орлов объявляет, что готов затеять восстание, исследователей это очень интригует, потому что, с одной стороны, сложно считать, что он кидает пустые слова, а с другой стороны, невозможно считать, что он такой безумный авантюрист. Лично я думаю, что разгадка может быть в том, что он действительно просто хотел выйти из тайного общества и про­во­цировал своих товарищей, чтобы показать им, что все их разговоры о вос­ста­нии и преобразованиях пустые и на самом деле они ничего делать не хотят. Может быть, так.

Вкупе с тем, что были получены известия о доносах, этот демарш Орлова побу­дил всех остальных распустить Союз благоденствия. Московский съезд поста­новил считать союз уничтоженным.

Про себя при этом центральные члены, которые принимали это решение, думали, что они таким образом переформатируют, говоря современным языком, организацию — то есть избавятся от случайных людей. Некоторые говорили, что хотели избавиться и от слишком радикальных, таких как Пестель, и учредить новое тайное общество уже с какими-то более близкими себе людьми. В сущности, так потом и получилось. От южных членов на съезде были Бурцев и Комаров, они вернулись в Тульчин и сообщили, что общество распущено. Тульчинские члены во главе с Пестелем не приняли это решение и сказали, что съезд не имел права так поступать. Бурцев с Комаровым дей­ствительно ушли, и больше они в тайном обществе не состояли, а группа Пестеля организовала свое тайное общество — Южное.

Аналогичная вещь случилась в Петербурге, там в центре были Тру­бецкой и Никита Муравьев. Они тоже решили продолжать тайное общество. И вот тут надо сказать, что если Союз спасения и Союз благоденствия — это при­ду­ман­ные декабристами самоназвания организаций, то Южное и Северное обще­ства — это названия, возникшие просто потому, что органи­заций стало две и их надо было как-то различать. Это не формальные названия, которые были приняты самими обществами. Они уже не заботились о назва­ниях, это была несколько иная история.

В чем была, собственно, разница с предыдущими обществами? Они уже не пы­тались особенно писать устав, там был минимум формальностей. И вообще довольно сложно для исследователя говорить о деятельности общества дека­бристов, потому что какой-либо деятельности, привычной для рево­люционной орга­ни­зации или политической партии, декабристы, в общем, не вели. У них не было партийной печати, партийной идеологии или каких-нибудь мероприя­тий по пропаганде и агитации. Они даже свои собрания никак не формали­зо­вали: не вели протоколов, не принимали резолюций или решений. Ничего этого нет. И, соответственно, все, что между ними происходило, — это просто разговоры в дружеском кругу, но часть этих разговоров считалась сове­щания­ми тайного общества, а часть — просто дружескими разго­ворами.

Поэтому мы можем судить о том, что между ними происходило, только по их мемуарам (но только отчасти — мемуары дают очень мало информации) и по их показаниям на следствии. А в общем, понятно, что на следствии люди говорят не совсем правду, это довольно сложная ситу­ация, в которой они могут и как-то искажать события, и что-то скрывать. Поэтому исследователям до­вольно сложно судить о том, каково было напол­нение этих тайных обществ и какова была степень решительности их намерений. То есть не совсем по­нят­но, где грань между просто дружескими спорами о политике и готов­ностью действительно пойти и начать восстание.

Если говорить о событийной стороне истории тайных обществ, то в Петербурге членам было проще — они все жили в одном городе и могли периодически собираться. Северное общество при этом довольно вяло существовало где-то до 1824 года, потому что Трубецкой надолго уезжал за границу, Никита Муравьев женился, вышел было в отставку и жил в своем имении. Был некоторый разброд.

В 1824-м состав Северного общества заметно обновился. Туда пришли молодые энергичные члены: в первую очередь поэт Рылеев, лицей­ский товарищ Пуш­кина Пущин, офицер князь Евгений Оболенский и братья Бестужевы, Алек­сандр и Николай.

Они несколько изменили суть тайного общества, потому что до сих пор в его рядах были в основном офи­церы, боевые офицеры (и южане остались цели­ком офицерским обще­ством), а члены группы Рылеева были литераторами. Рылеев — известный поэт, Александр Бестужев — известный тогда уже автор литературно-критических статей и прозаических произве­де­ний, они выпу­скают в Петербурге очень популярный литературный альманах «Полярная звезда», в который пишут Пушкин, Жуковский, ведущие тогдашние лите­ра­торы. И с их появлением в деятельности Северного общества возникает отчетливая литературная струя. Они много пишут, их взгляды, их романти­ческий патрио­тический освободительный порыв проявляются в литературном творчестве.

Потом в восстании на Сенатской площади немножко скажется отсутствие у них военного опыта и банальной офицерской практичности. Они скорее будут вести себя как романтические герои, как литераторы, нежели как опытные офицеры, которые понимают, куда и как войска двинуть.

Южное общество тоже в первые два года своего существования вело себя до­вольно вяло. С 1823 года у них очень активизировались совещания. Они приду­мали проводить ежегодные собрания общества в Киеве во время так называе­мой январской контрактовой ярмарки. Это была крупная ярмарка по оптовым закупкам, и под предлогом этой ярмарки можно было приехать в Киев и там, соответственно, собираться.

Летом 1825 года во время армейских сборов энергичные Муравьев и Бестужев-Рюмин случайно обнаружили, что рядом с ними существует еще одно совер­шенно самостоятельное офицерское тайное общество — Общество соединен­ных славян. Это были молоденькие армейские офицеры, артиллеристы по боль­шей части, у них были какие-то довольно неопределенные идеи о все­общем славянском братстве, панславянском единстве, что-то такое. И их всех вместе приняли в Южное общество. Северное общество было более монолит­ным, не столь многочисленным и распыленным, как Южное.

И конечно, писались конституционные проекты. На юге Пестель писал свою «Русскую правду», на севере Никита Муравьев писал свою «Кон­ституцию». Тексты их до нас дошли. «Русская правда» была не окончена, у нас в Государ­ственном архиве хранится черновая рукопись Пестеля. А «Конституция» Никиты Муравьева известна аж в трех вариантах. Одна копия была во время обыска взята у Трубецкого и хранится в составе следственных материалов. Затем Никиту Муравьева попросило следствие — и он, уже находясь в тюрьме, по памяти записал заново этот свой конституционный проект — эта тюремная версия существует. И кроме того, Иван Иванович Пущин, лицейский друг Пушкина, перед арестом, то есть в промежутке между 14 декабря и тем момен­том, как его арестовали, успел свои самые важные бумаги отдать в одном портфеле на сохранение лицейскому товарищу, не заме­шанному в этом деле. Это был Александр Михайлович Горчаков, будущий министр иностран­ных дел и канцлер Российской империи. Занимая такие долж­ности, он до самого воз­вращения Пущина из Сибири хранил этот порт­фель, в котором в том числе была «Конституция» Никиты Муравьева.

Расшифровка

Жизнь Южного общества декабристов с 1823 года строилась вокруг постоянно возобновлявшейся дискуссии по двум проблемам: восстание и цареубийство. Надо ска­зать, что декабристы учитывали и анализировали текущие события и в России очень много говорили об испанской революции, о Рафаэле дель Риего. Это был испанский офицер, который поднял восстание как раз в те годы, у них на глазах. Восстание он начал на юге страны, в Андалусии, со своими войсками успешно прошел по стране, добился от короля соблюдения консти­туции, и власть коро­ля была существенно ограничена. Но через пару лет король совершил контр­переворот, Риего арестовал, конституцию отменил, Риего потом казнил.

Какой вывод делал из этого Сергей Иванович Муравьев-Апостол? Восстание на юге страны вполне может быть успешным, но при соблюдении каких-то предосторожностей. То есть можно начинать на юге, где мы находимся. Пестель с этим спорил и говорил, что успешное восстание может быть только в столице, но этот спор постоянно возобновлялся. Муравьев-Апостол призывал начать, призывал действительно приступить к какому-то делу, поднять вос­стание на юге. Остальные как-то его отговаривали, но это был остро дискус­сионный вопрос, судя по тому, что они говорили потом на следствии.

С этим связан второй вопрос. Допустим, восстание. А что в случае победо­нос­ного восстания делать с императором? Вот Риего оставил короля в живых — и зря он это сделал.

Пестель с его неумолимой логикой — он был человек очень логичный и с очень сильным интеллектом — доказывал, что опыт как Французской революции, так и испанских событий совершенно однозначно доказывает: оставлять в жи­вых свергнутого монарха нельзя. Дальше по той же логике возникало следую­щее: ровно так же нельзя оставлять и возможных наследников престола как очаг возможной контрреволюции. Среди декабристов шла речь о том, что жизнью всех членов царской семьи придется пожертвовать, для того чтобы избежать большого крово­про­лития, избежать гражданской войны и того, чтобы контрреволюция сплоти­лась вокруг фигуры возможного наследника. То есть им казалось, что если нет наследника, то нет и проблемы — можно будет как-то более-менее бескровно совершить переворот.

Вот этот момент — чтобы все произошло бескровно — их очень сильно бес­покоил. Все-таки они действительно были прошедшими войну офицерами, для них это были не пустые слова. Именно поэтому декабристы говорили только о варианте военного восстания, то есть восстания с помощью тех войск, которыми они сами командовали. Никаких широких народных масс, никакого народного восстания: это хаос, кровь и гражданская война.

Значит, своей задачей декабристы, думавшие о восстании, считали в том числе продвижение по службе, чтобы получить эти войска себе в командование. В Южном обществе в этом отношении было неплохое положение, потому что Пестель уже командовал полком, Сергей Муравьев-Апостол командовал батальоном в своем полку, князь Сергей Волконский командовал бригадой. И в тайном обществе было довольно много полковников.

Они предполагали опираться именно на свои войска, которые послушаются приказа командира. Они не вели пропаганду или агитацию революционных идей среди своих солдат. Они считали, что достаточно просто быть хорошими команди­рами и хорошо относиться к своим солдатам, чтобы солдаты были привязаны к ним лично и, в случае начала каких-то решительных действий, просто пошли бы за своим командиром.

Вопрос о цареубийстве был очень жгучим, и он вставал не только в Южном обществе. Первые серьезные раз­говоры о возможности цареубийства были еще в Союзе спасения, это так называемый московский заговор 1817 года. Осенью 1817 года значительная часть гвардии была в Москве, на праздновании пятилетия изгнания Наполеона, и члены тайного об­щества собирались в шеф­ском доме при Хамовнических казармах (этот дом до сих пор стоит на Комсо­моль­ском проспекте), в квартире Алек­сандра Николаевича Муравьева. Там они получили известие о каких-то новых злоупо­треблениях власти, и Иван Дми­три­евич Якушкин, рас­палившись, сказал, что он готов убить Алек­сандра I, раз тот так вреден для страны. Остальные поспешили его от этого дела отговорить, и с этого начался существенный кризис Союза спасения.

Теперь южные декабристы возвращались к этой проблеме. Царя надо убить, чтобы избежать, по их понятиям, большого кровопролития. С другой стороны, лично к Александру I они относились скорее хорошо, привыкли его уважать, видели его на полях сраже­ний. Он вообще был человек обаятельный, и все его окружение вполне его любило. В общем, убивать его совершенно не хотелось.

Поэтому после долгих споров они придумали такую уловку: восстание надо начать в тот момент, когда император умрет, а новый еще не вступит на пре­стол. Императора не будет вообще, и в эту паузу нужно выступить и потре­бовать конституции, потребовать созыва какого-то представительного органа и проведения реформ.

Таким образом получалось, что вопрос о вос­стании, если принимать этот план, откладывается в совершенно неопределенное будущее. Потому что Александр I был человек молодой, в расцвете сил. С другой стороны, Сергей Муравьев-Апостол очень торопил товарищей, ему хотелось начать какое-то действие. Ему, видимо, было тягостно смотреть на окружающую действительность, он был очень добрый человек. И вот этот спор возобнов­лял­ся, и вроде бы они договорились даже, что начнут восстание в начале 1826 года, когда ожи­далась удобная ситуация: полк Пестеля дежурит в главной квартире, импера­тор должен приехать с инспекцией, вот мы его и арестуем. Совершенно непо­нятно, было ли это сказано всерьез — или это был просто способ успокоить Сер­гея Муравьева-Апостола и еще на полгода отложить разговоры о восстании.

Одновременно если поднимать восстание, то, конечно же, нужно догова­риваться о совместных действиях с Северным обществом. Тем бо­лее если, как утверждает Пестель, восстание должно непременно начаться в сто­лице, то его должно начать именно Северное общество. Они вели пере­говоры, но без большого успеха: у них было довольно много противоречий в планах и в программах.

И тут встает основной вопрос, который должен непрерывно зада­вать себе исследователь декабризма и ответа на который мы не знаем. Они вообще на самом деле собирались совершать какое-то восстание — или это были только разговоры?

С одной стороны, они все-таки действительно были боевыми офицерами, и в их устах это вроде бы не должно быть пустыми сло­вами. Более того, декабристские восстания-то состоялись: они произошли на Сенатской площади и в Черниговском полку, где служил тот самый Сергей Муравьев-Апостол.

Но эти реально произошедшие восстания не выглядят как закономерный результат деятельности тайных обществ, которые готовили восстание — и вот восстание происходит. Они выглядят как совершенно спонтанные собы­тия, зависящие от случайных внешних обстоятельств. То есть, в принципе, мы вполне можем предполагать, что, не случись вот этой ситуации между­царствия, декабристские общества никакого восстания не предприняли бы, а просто некоторое время говори­ли бы.

Дальше мы наблюдаем личную историю многих центральных декабристов, которые по достижении какого-то возраста просто теряли интерес к этой затее, даже Пестель. Политические радикальные проекты — это, в общем, моло­дежное дело. И Пестель, которому перевалило за 30, сам признавался в этом на следствии. Мы могли бы пренебречь этими словами как отговоркой, но в этом же он признавался своему близкому другу Николаю Ивановичу Лореру, декабри­сту, который написал в мемуарах, что в течение 1825 года Пестель переживал внутренний кризис, совершенно потерял интерес к раз­говорам о тайном об­ще­стве, забросил писать «Русскую правду» и вообще его взгляды и умонастрое­ние сильно изменились.

Может быть, все это просто ничем бы не разрешилось. С другой стороны, к концу 1825 года Александр I получил доносы на декабристов. Прежде он не очень реагировал на эти доносы, потому что сам разделял эти либе­раль­ные убежде­ния, и ему приписывают фразу: «Не мне их судить». Но как раз на последний донос он действительно начал реагировать, и одним из послед­них его распо­ряжений была отправка генерала Чернышева в Тульчин разо­браться, что там с тайным обществом, и Чернышев арестовал Пестеля до 14 де­ка­бря, до восстания. Может быть, были бы какие-то небольшие репрессии, но сами по себе тайные общества не стали бы таким ярким событием в нашей истории, если бы не случайности междуцарствия.

Нам может быть сложно представить, что образованные, культурные люди вдруг возьмут и начнут вооруженное восстание с войсками. Это может пока­заться нелепым, и может быть, уже именно наш собственный исторический опыт давит на наше сознание и заставляет думать, что декабристы на самом деле никаких восстаний совершать не собирались и это была просто принятая тогда форма говорить о политике.

Но мы так и останемся в неопределенных гаданиях, потому что восстания были. Было 14 декабря в Петербурге, и было очень странное восстание Черни­говского полка на юге России. С одной стороны, это был нервный поступок, потому что восстание случилось в тот момент, когда жандармы приехали их арестовывать. С другой стороны, Сергей Муравьев-Апостол в какой-то степени стал заложником, наверное, своих давних планов и слов, потому что он же искренне собирался и уговаривал товарищей начать восста­ние — и вот этот момент настал: куда деваться, мы же собирались, мы же говорили. И он начал восстание — заведомо, конечно, безнадежное.

Никто из южных декабристов его не поддержал, вот это тоже важно. Говоря о том, кто у нас декабрист, нужно думать: а кого мы вообще имеем в виду? Участников восстания? Участников тайного общества? Эти круги людей не совпадают. Никто из южных декабристов — полковников, командиров полков — не присоединился к восстанию Сергея Муравьева-Апостола, и его несчастный восставший полк был расстрелян правительственными войсками, офицеры арестованы и привезены в Петербург на следствие и под суд.

Восстание в Петербурге 14 декабря тоже было в очень большой степени спон­танным событием именно под влиянием той же самой идеи: мы же плани­ро­вали восстание при смене монарха на престоле. А тут еще такая провоцирую­щая ситуация междуцарствия, потому что этот момент, когда монарха нет вообще, затянулся.

В сухом остатке вот что. Достаточно часто и сейчас можно слышать обвинения декабристов в том, что они цареубийцы и вообще убийцы. Но декабристы никакого царя не убили — они 10 лет об этом говорили, но не убили именно потому, что им очень не хотелось этого делать.

Расшифровка

Восстание 14 декабря на Сенатской площади было подготовлено за счита­ные дни. Нельзя сказать, что оно готовилось долго в процессе существования Северного общества. Оно в значительной степени было спонтанным и зави­сящим от событий. И далеко не все находившиеся в Петербурге дека­бри­сты даже в нем участвовали.

А вот для властей оно стало большой неожиданностью. Гово­рят: «Пра­ви­тель­ство знало, правительство получало доносы на декабристов». Но полу­чал до­носы Александр I, который умер в Таганроге. Он ставил в известность об этих доносах очень узкий круг ближайших к нему людей, которые в тот момент по раз­ным при­чинам тоже не находились в Петербурге. Некото­рые были в Та­ган­роге с телом покойного императора, некоторые где-то еще, но в Пе­тер­бурге при Николае Павловиче, вступавшем на престол, этих людей не было.

За день до восстания, 12 декабря, Николай получил подробное донесение от началь­ника штаба, генерала Дибича, который тоже был в Таганроге. Дибич ставил его в известность о поступивших доносах на декабристов, о том, что есть обшир­ное тайное общество среди офицеров. Для Николая это было шоки­рующей неожиданностью — об этом он написал в своих записках. Он был потрясен и не понимал, что с этим делать, потому что мало того, что он всту­пает на пре­стол в сложных обстоятельствах, не получив формального отре­чения от стар­шего брата, а тут еще и офицерский заговор.

Поэтому когда случилось восстание на Сенатской площади, перед Николаем стоял вопрос, на ту секунду было не очевидно: это восстание подготов­лено тем тай­ным обществом, про которое писал Дибич, или это совер­шенно другое явление, связанное именно с повторной присягой? Потому что декабристы вывели сол­дат на Сенатскую площадь не под каким-то револю­ци­онным лозун­гом, они не открывали солдатам своих планов и идей. Они вывели их под пред­логом того, что присяга Николаю Павловичу, которая была назна­чена на 14 де­ка­бря, незаконна, что Николай узурпирует власть, а законным монархом явля­ется Константин Павлович, которому присягнули несколько дней назад.

Собственно, солдаты шли за законного государя, что потом, кстати, дало Николаю Павловичу повод не карать солдат строго за участие в восстании. Из всех солдат были осуждены шесть человек, которые в ходе вос­ста­ния совер­шили какие-то конкретные военные преступления. А из всех осталь­ных был создан сводный гвардейский полк, который отправили повоевать пару лет на Кавказе, как бы искупить вину. После чего, в общем, каких-то репрессий против солдат осуществлено не было.

И Николай оказался в достаточно щекотливой и сложной ситуации, потому что он вроде как легитимный монарх, но в этом некоторые сомневаются. И глав­ная и самая актуальная проблема: что делать с самими декабристами? Одним из первых государственных решений Николая после осуждения декабристов было учреждение Третьего отделения Собственной Его Императорского Вели­че­ства канцелярии, которое стало органом политического надзора за по­ложе­нием дел в стране. А возглавил его Бенкендорф, один из основных деятелей следствия над декабристами и бывший боевой товарищ некоторых из них.

С другой стороны, декабристы арестованы, их допрашивают, они что-то рассказывают. В стране нет уголовного кодекса и нет внятного законода­тельства, законы не кодифицированы. Это означает, что существуют все когда-то изданные по отдельности законы и указы и старые законы фор­мально никто не отменял, включая, например, Судебник Ивана Грозного. И есть довольно много подсудимых, но совершенно непонятно, по каким критериям, по каким законам и как их надо судить.

Если ориентироваться на Судебник Ивана Грозного, их всех можно сварить в кипящей смоле, но что-то подсказывает, что это уж очень несовременно. А Николаю очень хотелось быть правильным монархом и избежать упреков в произволе и в деспотизме. Ему хотелось осудить декабристов по закону, но выяснилось, что это невозможно, потому что нет вообще никакого под­ходящего закона.

Чтобы выкрутиться из этой ситуации, Николай поручил очень известному государственному деятелю Михаилу Сперанскому разработать какой-то кри­терий виновности для декабристов. Между прочим, выбор этот очень харак­терен, потому что Сперанский считался одним из самых либеральных санов­ников александровского царствования. Когда декабристы спорили о том, кто должен войти во временное правительство после совершения революции, в числе первых имен называли Сперанского. И вообще во время следствия над декабристами существовало подозрение, не причастен ли сам Сперанский к их движению, и их допрашивали на этот предмет. То есть он был под подо­зрением — а теперь именно ему Николай поручает составить базу для того, чтобы декабристов можно было как-то распределить по степени виновности и ответственности. Тем самым он посылал довольно выразительные сигналы окружающему обществу и вместе с тем заручился лояльностью Сперанского.

Осужденных декабристов было 126 человек, а арестовано было еще больше — достаточно много людей в процессе следствия оправдали и освободили. Но все равно 120 обвиняемых — это большое количество. Сперанский приду­мал разделить всех подсудимых на 11 разрядов по степени вины и продумал состав обвинения для каждого разряда. Первый разряд был самый тяжелый — в него входили умысел на цареубийство, соучастие в разговорах о цареубийстве и другие столь же тяжкие обвинения, а дальше тяжесть обвинений постепенно спадала. Каждой степени вины был придуман примерный какой-то характер наказания.

Судить тоже было некому, и следствие, на самом деле, вести было некому, в государственной машине ничего подобного не существовало. Для следствия был создан Тайный следственный комитет, в который Николай назначил преимущественно гене­ралов. Этот комитет имел очень много черт военно-судной комиссии, и судя по тому, как лихо генералы взялись за дело и сразу начали очень содер­жатель­ные допросы, они использовали именно свой опыт военно-судных комиссий.

А чтобы судить декабристов и выносить приговор, был собран специальный, не существо­вавший постоянно орган, Верховный уголовный суд, в котором заседали сенаторы, члены Государственного совета, члены Святейшего синода — в общем, вся сановная верхушка России. Им следствие подготовило записку о силе вины, что-то вроде обвинительного заключения по каждому осужденному. Они отдельно рассматривали дело каждого, его записку о силе вины, рассматривали предложенные Сперанским разряды и голосовали, какому разряду какое общее наказание назначить и кого из декабристов к какому раз­ряду отнести. В архи­вах сохранились огромные листы, где учтены голоса каж­дого из членов суда по каждому из вопросов.

В результате они создали градацию. Пятеро главных осужденных были постав­лены вне разряда — это были Павел Пестель, Сергей Муравьев-Апостол, Кон­дратий Рылеев, Михаил Бестужев-Рюмин и Петр Каховский. Первоначально они были приговорены к смертной казни четвертованием. Весь первый разряд приговаривался к смертной казни отсечением головы, следующим разрядам были уготованы ссылка в Сибирь на бессрочные каторжные работы и посте­пенно убывающие по строгости наказания. Последние разряды получили не очень жесткие приговоры, например недлительную ссылку. Некоторые разряды отправлялись служить в дальние гарнизоны и крепости. И не все разряды формально лишались дворянского достоинства, чинов и званий.

Приговор был сделан, естественно, с некоторым запасом на проявление монаршего милосердия — это тоже полагалось, надо было оставить какой-то люфт. И Николай I проявил это милосердие: первому разряду он заменил казнь на бессрочную каторгу, дальше пропорционально тоже все снизил. А каса­тель­но тех пятерых, кого действительно собирались казнить, он объявил, что же­лает казни, не сопряженной с пролитием крови, что, соответственно, означало казнь через повешение. С другой стороны, для офицеров и дворян, в общем, позорную казнь.

Надо сказать, что Николаю хотелось сделать так, чтобы декабристы вообще исчезли из общественной жизни и о них забыли. Они же были помещиками, владельцами имений, отцами семейств, и с этим тоже надо было как-то посту­пать. Юридически их было приказано считать как бы умершими, то есть род­ственники наследовали их имения как за умершими, жены получали право развестись и выйти замуж снова, и некоторые, надо сказать, этим восполь­зо­вались, но не многие.

Николай поступил довольно тонко. Он сделал одновременно ряд жестов, примиряющих его с дворянским обществом, и подчеркнул, что вина дека­бристов никоим образом не ложится на их семьи. Более того, он распорядился выяснить положение родственников декабристов — и тем из них, кто с потерей декабриста лишался кормильца, назначил государственные пенсии. А пенсии тогда назначались далеко не всем даже служащим чиновникам — это была действительно монаршая привилегия.

Сначала предполагалось, что декабристы отправятся в Сибирь на разно­образ­ные каторжные заводы и рудники. И действительно, первую партию декабри­стов, первых восемь человек, отправили на настоящую каторгу в Благо­дат­ские рудники. Они провели очень страшную первую зиму на настоящей каторге.

Дальше Николай спохватился: что же мы делаем? Сибирь большая, она плохо контролируется, она далеко, а мы собственными руками по всей этой Сибири рас­пространяем заразу вольнодумства в лице декабристов. И он при­казал собрать их всех в одной каторжной тюрьме. Поэтому в дальнейшем все, кого осудили именно на каторгу, а не на вольное поселение, отбывали каторгу вместе. И им это очень сильно помогло, потому что они могли поддержать друг друга.

Декабристы ухитрились прожить компактной группой, замкнутые в своей каторжной тюрьме, не оставив нам вообще никаких свидетельств о каких бы то ни было ссорах, разногласиях или противоречиях между собой. Они пред­стают таким абсолютно дружественным, пронизанным взаимопомощью кол­лективом. Видимо, в этом сказывалось дворянское воспитание: они прила­гали к этому сознательные усилия и исходно понимали, чем ситуация чревата. Они писали, скажем, что первое, что они сделали, — это запре­тили в своей среде азартные игры и спиртные напитки, чтобы ликвидировать все поводы для каких-то ссор.

Они помогали друг другу, потому что среди них были и состоятельные, и очень бедные. Естественно, поначалу состоятельные товарищи стали помо­гать неиму­щим. Дальше они поняли, что так тоже нельзя, потому что прямая помощь тоже ведет к неравенству отношений и к возникновению каких-то напряжений. Поэтому они очень быстро придумали обезличить эту помощь — они со­здали в своей среде артель, в которую каждый вносил сколько мог средств, а неимущие получали материальную помощь из артели уже обез­ли­чен­ным образом, не лично от кого-то из товарищей. Артель также вела общее хозяйство, что тоже им помогало.

Очень любопытно изучать сибирский опыт декабристов именно с точки зрения того, как люди, оказавшись в достаточно экстремальных условиях, ухит­ри­лись сохранить человеческое достоинство, благородный облик и репу­тацию благородных людей. Любопытно смотреть, как они это делали, какие усилия они к этому прилагали.