Кто есть кто в «Арзамасе»

«Красавец и баловень аристократических собраний, остроумный, ловкий, веселый, с примесью самолюбия фата, но высокообразованный, истинно просвещенный Уваров» (Блудова) до основания «Арзамаса» жил в Европе, где получил основательное образование: «Вступив в храм учености, узнал он, что одной французской литературы мало. …Начал успевать он в науках, даже усердно принялся за русский язык» (Вигель). Чрезвычайно успешно продвигался по службе, с 1818 года до кончины был президентом Академии наук; добивался расположения покровителей самыми разными способами: «всех кормилиц у Канкриной [жены министра финансов] знает и дает детям кашку» (А. Тургенев — Вяземскому).

Часто предоставлял свой дом и дачу для четверговых арзамасских встреч; был президентом на первом заседании. Писал стихотворения и статьи на французском языке и активно участвовал в арзамасских мистификациях: анонимно издал с Батюшковым и Дашковым брошюру «О греческой антологии» (напечатана в 1820 году), а свою поездку по России в 1817 году изобразил как «желание поклониться трактиру, в котором наше общество приняло свое начало». В начале 1820-х годов пытался возродить «Арзамас».

Стал министром народного просвещения, ужесточил цензуру, создал теорию официальной народности.

Ко времени Липецкого потопа — создания «Арзамаса» — уже был прославленным поэтом и переводчиком, «гражданином-песнопевцем в событиях двенадцатого года» (Вяземский), а также объектом литературных нападок и пародий. Приближенный ко двору, Жуковский получал пенсию и мог заниматься литературными трудами, что было торжеством для всего «Арзамаса». Часто уезжал в Дерпт (ныне Тарту), но не терял связи с «Арзамасом» и высылал свои сочинения: «Овсяный кисель» арзамасцы «единодушно провозгласили райским кремом», а по прочтении «Красного карбункула» «сказали в один голос: мы никогда не будем играть в карты! Это непохвально!»

«Благодаря неистощимым затеям Жуковского, „Арзамас“ сделался пародией в одно время и ученых академий, и масонских лож, и тайных политических обществ» (Вигель); главный придумщик арзамасских ритуалов и шуток; изобретатель и классик разных форм литературной «галиматьи». Стремился к точности слова и обладал строгими редакторскими принципами: «Этот Жуковский — злодей; он как медведь: чтобы муху согнать со стиха, стих наповал убьет» (Вяземский); утверждал, что «арзамасская критика должна ехать верхом на галиматье», предписал обсуждать сочинения и самих арзамасцев, «читать друг другу стишки, царапать друг друга критическими колкостями». Всем сердцем принадлежал «Арзамасу»: «Я жил на берегах Эмбаха, в стенах города Юрьева, но душа моя была с вами. Гусынями перелетали мои мысли к незабвенным друзьям моим! И когда я скакал сюда по почте, то в честь „Арзамаса“ всегда приказывал на станциях закладывать лошадей в кибитку мою гусем! Чухонцы дивились моей причуде, комиссары величали меня скотиною, прохожие указывали на меня пальцем, но я был спокоен, я говорил себе с гордостью: „Еду гусем, еду гусем к друзьям моим“» (речь Жуковского при возвращении к обязанностям).

Продолжал много писать и переводить; был учителем русского языка будущей императрицы Александры Федоровны и наставником Александра II; выступал в защиту литераторов, декабристов и других несправедливо обиженных; в письмах Жуковского порою встречается дух арзамасской «галиматьи».

Получил образование в Германии; имел репутацию радикального вольнодумца; в своем «Сопоставлении Англии и Франции» (1817) доказывал преимущества конституционной монархии: «Англия заставила Европу любить свободу. Там правительство существует для народа, а не народ для правительства». Всю жизнь выступал за отмену крепостного права; планировал издавать политический журнал «Россиянин XIX века», к работе над которым хотел привлечь остальных арзамасцев.

В «Арзамас» был принят поздно (1817), хотя в заседаниях участвовал и до этого; произнес исключительно язвительную вступительную речь о беседчиках («Кто знает! Может быть, арзамасские гуси освободят русскую словесность от варварства „Беседы“. Гуси же однажды спасли и Капитолий»), о которой Жуковский вспоминал: «Лицо его пылало огнем геройства, и голова, казалось нам, дымилась, как Везувий. Извержение черепа воспоследовало, пролилась река лавы». В записке-доносе Фаддей Булгарин писал, что вместе Николай Тургенев и Уваров представляли собой «два прототипа духа сего общества. Все, что не ими выдумано, — дрянь; каждый человек, который не пристает безусловно к их мнению, — скотина; каждая мера правительства, в которой они не принимают участия, — мерзкая; каждый человек, осмеливающийся спорить с ними, — дурак и смешон». Разговоры с ним вдохновили Пушкина на оду «Вольность»; впрочем, Александр Тургенев вспоминал, что однажды Пушкин, обидевшись на критическое замечание, вызвал Варвика на дуэль.

Участник Союза благоденствия; был осужден по делу декабристов, из-за чего уехал из России; познакомился в Швейцарии со своей будущей женой маркизой Кларой Виарис, дочерью офицера с Сардинии. Стал видным либеральным мыслителем, написал книгу «Россия и русские». При Александре II был амнистирован, несколько раз ездил в Россию и успел поучаствовать в обсуждении крестьянской реформы, о которой мечтал еще в 1810-х.

Собственная характеристика: «Избран советом немецкого университета в профессоры российской элоквенции, перевозчик дидактических поэм по именному указу Аполлона, последовавшему по прочтении русских „Садов“ его, выворачивает наизнанку Вергилиевы „Георгики“»; язвительный памфлетист (известен стихотворным памфлетом «Дом сумасшедших», где вывел коллег-литераторов); переводил с латыни и французского. По мнению Вигеля, был «мужиковат, аляповат, неблагороден»; хлопотами Жуковского Воейков женился на Саше Протасовой (сестра возлюбленной Жуковского; свадебным подарком стала баллада «Светлана») и был устроен профессором в Дерптский университет (сейчас Тартуский).

Предложение Жуковского принять Воейкова в «Арзамас» было встречено неохотно: арзамасцев нередко раздражали его памфлеты и едкие критические статьи. Батюшков признавался, что не хочет иметь с ним дел, и добавлял: «Гибель тому, кого он хвалит. У него в одной руке кадило с фимиамом, в другой бич сатиры. И к чему ведет это? Один хороший стих Жуковского больше приносит пользы словесности».

В эпиграммах продолжал значиться как «корсар», «разбойник» и «вампир»; в своих журналах практиковал литературную контрабанду. Был уволен из Дерптского университета; был соредактором Николая Греча по «Сыну отечества», а позже пытался спровоцировать журналиста Николая Полевого донести на Греча и Фаддея Булгарина как на декабристов, за что Вяземский назвал Воейкова «доносчиком», а Греч — «величайшим в мире подлецом».

Поэт-дилетант, известный своими песнями и романсами; был женат на шотландке Шарлотте Ивановне Белли и знал английский язык; до этого учился в Московском университетском благородном пансионе, где познакомился с А. Тургеневым и Жуковским. По воспоминаниям Вигеля: «Придравшись к прежнему соученичеству, он очень ласкался к Жуковскому и предложил ему печатать его сочинения в типографии своего [Медицинского] департамента». Позже Жуковский начал послание к нему словами: «Кавелин! друг, поэт, директор / И медиков протектор / Я с просьбою к тебе!»

Принятый в 1816 году, Кавелин не стал частью «Арзамаса»: «почти всегда молчал, неохотно улыбался и между нами был совершенно лишний» (Вигель); известна только одна его речь в «Арзамасе». Обязанности Кавелина в подготовке арзамасского журнала Жуковский сформулировал весьма лаконично: «Печатать. Это знает Кавелин».

Участвовал в гонениях на либеральных профессоров Петербургского университета. «Кидает своею грязью в убитого Куницына, обвиняет его в своей вине, то есть в том, что взбунтовались ученики его пансиона, и утверждает, что политическую экономию должно основать на Евангелии», — негодовал А. Тургенев и предлагал выключить Кавелина из «Арзамаса».

Считался знатоком литературы и театра; происходил из захудалого дворянского рода, отчего, видимо, был еще более обидчив и желчен. Несмотря на образование и острый ум, очень медленно продвигался по службе. Предпочитал мужчин и, по высказыванию А. Пушкина, всегда заканчивал разговоры «толками о мужеложестве»; имел привычку в улыбке стягивать «ярко-красные губы», так что те «становились похожи на круглую вишенку»; соблюдал особый табачный ритуал: «взявши щепотку табаку, как будто клевал по ней пальцами, как птица клюет клювом, когда готовится сказать что-нибудь колкое или забавное» (Блудова).

Принимал участие во многих заседаниях, однако не выступал со своими сочинениями в печати и даже обвинялся в том, что «содержит свой журавлиный нос в некоем поносном бездействии»; запечатлел «Арзамас» в ценных мемуарах, иногда не слишком объективных из-за скверного характера автора. По утверждению Вяземского, «узкость понятий, мелкое чиновничество, доводившее самолюбие его до малодушия, затмевали светлый ум его. <…> В течение жизни он неоднократно ссорился не только с отдельными лицами, но и с целыми семействами, с городами, областями и народами. Не претерпевший никогда особенного несчастия, он был несчастлив сам по себе и сам от себя».

Стал ревнителем официального православия; участвовал в гонениях на Чаадаева; коллекционировал гравюры и литографии.

Учился в лицее, где познакомился с Жуковским: «Я сделал еще приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Сарском Селе. Милое, живое творенье! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу». Тогда же был провозглашен «надеждой нашей словесности»; состоял в переписке с Вяземским и однажды назвал себя «несчастным царскосельским пустынником, которого уж и без того дергает бешеный демон бумагомарания» — между тем круг литературных знакомств Пушкина в это время расширялся и не ограничивался «Арзамасом»: так, он приятельствовал с Шаховским, который оставался главным драматургом своего времени (кроме того, «Пушкину, обожателю актрис и танцовщиц во время оно, нужно было сблизиться с Шаховским, который был кулисным цербером и у которого эти барыни по вечерам съезжались» (Вяземский).

Был объектом всеобщей арзамасской опеки и назидания: «Ахилл и Сверчок, проводя Светлану, сейчас возвратились, и Сверчок прыгает с пастором Ганеманом. Иду усадить его на шесток…» (А. Тургенев — Вяземскому). В ответ на образ жизни Пушкина в Петербурге после окончания лицея Батюшков высказывал пожелание «запереть его в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикою». Поэтический дар юного Пушкина не подлежал сомнению — Вяземский просил: «Закажи Сверчку пропищать мне то, что он о моих стихах думает». Был важной частью «Арзамаса», хотя имя Сверчка упоминается в бумагах общества лишь однажды, в 1817 году, а из его речи сохранилось только несколько строк:
О други смелых муз, о дивный Арзамас!
Где славил наш Тиртей кисель и Александра,
Где смерть Захарову пророчила Кассандра…
. . . . . . . . . . . . . . . . . в беспечном колпаке,
С гремушкой, лаврами и с розгами в руке.
(1817)

Стал «солнцем русской поэзии» (Одоевский), «нашим всем» (Аполлон Григорьев) и национальным гением (Достоевский).

По воспоминаниям Антонины Блудовой, «небольшого росту, молодой красивый человек, с нежными чертами, мягкими волнистыми русыми волосами и с странным взглядом разбегающихся глаз». К 1810-м годам уже был известным стихотворцем, хотя «по его скромной наружности никак нельзя было подозревать в нем сладострастного поэта. <…> Впрочем… утверждают, что эти сладострастные и роскошные картины, которые мы видим в его сочинениях, были только в воображении поэта, а не в жизни» (М. А. Дмитриев). Участвовал в Заграничных походах, которые называл своей одиссеей. Жуковский восклицал: «Читал ли ты в „Сыне отечества“ маленькое послание Батюшкова к Дашкову? Прекрасно! прекрасно! Этот пипинька превосходный поэт! Зачем черт его понес в службу? Кто тогда станет за него писать?» (1813) Возвращение совпало с душевным кризисом.

Заочно принят в «Арзамас» в день основания как один из первых бойцов против «Беседы» — еще до «Арзамаса» Батюшков нанес «им первый удар и первую рану» (Дашков) в «Видении на берегах Леты» и «Певце в беседе славянороссов». Присылал свои сочинения в «Арзамас» и участвовал в дискуссиях о литературе: «Батюшков здесь. Мы часто бываем вместе и пьем шампанское как воду. <…> До ужина, который был великолепнейший, мы спорили о литературе; Батюшков сразился с Катениным, и чуть было за тебя не подрались — но шампанское всех примирило, и мы у Толстого просидели до пяти часов утра…» (В. Пушкин — Вяземскому). Половину года проводил в деревне и часто болел: «Овидий-капуцин Батюшков здоров, то есть не очень здоров и телом, и душою: в носу насморк, и в сердце, и в уме то же. Он скоро будет посажен в желтый дом моим состраданием. Силы нет видеть, как он капуцинит» (Вяземский).

Сошел с ума, провел в безумии последние 33 года жизни.

«Красота Михаила Орлова была строгого стиля, более мужественная, более величественная» (Вигель); «либералист»; по мнению Н. Тургенева — филантроп. Хотел, чтобы отличившиеся в школах воспитанники получали знак, который бы «избавил их от телесного наказания навсегда»; хранил у себя запрещенные книги; недолюбливал Карамзина; уверял, что не поклоняется «никаким чертям, кроме Вяземского и Амура» («да и между вами ты [Вяземский] переживешь, вероятно, его в сердце моем»).

«Был одним из ревностнейших членов „Арзамаса“ и в особенности подвигнул его на сериозное дело» (Н. Тургенев); считал, что «свободная стихия достаточно наполняет „Арзамас“, чтобы сделаться в нем преобладающею», и мечтал, чтобы для «Арзамаса» начался бы «тот славный век, где истинное свободомыслие могущественной рукой закинет туман» (по словам Блудова, «хотел завлечь Арзамасское общество в свои якобинские идеи, но замысел его проникнули»). Должен был издавать арзамасский журнал, но затея не удалась. Просил Вяземского чистить его (Орлова) тексты от галлицизмов.

Один из видных деятелей преддекабристских обществ, руководил управой Союза благоденствия, после волнения в его дивизии в 1822 году отставлен от командования, но оставлен при армии, был арестован после декабристского восстания и определен жить под надзором в своем имении. Написал книгу «О государственном кредите»; получил в наследство завод, изготовлявший цветное стекло.

Увлеченный театрал с репутацией графомана. «Принадлежал к золотой московской молодежи, ничего не делавшей и всем интересовавшейся, особенно театром и литературой. <…> Плохой драматург, неудачный переводчик», — писал позже журналист Михаил Мазаев. Среди переводов Жихарева — опера «Любовные шутки», комедия «Черт розового цвета» (постановки провалились, а тексты не были напечатаны); трагедия «Артабан», которую князь Шаховской определил как «смесь чуши с галиматьей», не была ни поставлена, ни опубликована. Был исключен из Вольного общества любителей словесности, наук и художеств за многократные пропуски собраний; увлекался конным спортом и коннозаводством, часто бывал на скачках и конных ярмарках.

Перешел в «Арзамас» из «Беседы» и на вступительной церемонии хоронил сам себя. «Он казался мрачен, угрюм, и не знаю, бывал ли он когда сердит или чрезвычайно весел. Его мог совершенно развеселить один только шумный пир, жирный обед и беспрестанно опоражниваемые бутылки», — вспоминал Вигель. Однажды Жихарев расстался с «Арзамасом» на четыре месяца и очень тосковал: «Ни грызущие сердце заботы, ни утомительные труды, ни последующее за ними пьянственное окаянство, ни московский Английский клуб, ни полные груди белокурых московских горничных, ничто не истребляло из памяти моей возлюбленного „Арзамаса“: я тосковал по нем, — не так, как тоскует преподобная Хвостова в неподобных письмах своих о горнем отечестве,— но тосковал с умилением и для славы „Арзамаса“ — в молчании».

Дослужился до должности сенатора. Прославился мемуарами «Записки современника», которые Лев Толстой использовал при работе над «Войной и миром». Внучка Жихарева — княжна Мария Мещерская (в замужестве княгиня Демидова-Сан-Донато), фрейлина императрицы Марии Александровны и любовница императора Александра III

Внук богатого сенатора Федора Колокольцева, сын поэта и просветителя Михаила Муравьева, троюродный брат Батюшкова; с детства был очень серьезен и мечтал быть похожим на античного героя — по слухам, когда мать уговаривала шестилетнего Муравьева станцевать на детском вечере, ответил: «Матушка, разве Аристид и Катон танцевали?» В 1812 году убежал из дома на фронт (ему тогда было 17 лет), участвовал в Заграничных походах 1813–1814 годов; познакомился в Париже с французскими революционерами и стал, по выражению Вигеля, «отчаянным либералом».

Один из самых молодых арзамасцев; вероятнее всего, был принят в общество стараниями Батюшкова, с которым позже имел идеологические разногласия; «горел желанием быть полезным» арзамасскому журналу, куда были бы включены отрывки из его исторических сочинений.

Один из главных декабристских идеологов, основатель Северного общества декабристов (им был составлен проект конституции). По мнению поэта Ивана Дмитриева, участие Муравьева в деятельности Тайного общества отчасти спровоцировало сумасшествие Батюшкова. Был сослан в Сибирь, вместе с братом построил мельницу.

Поэт-дилетант; родственник Карамзина; более известен как музыкант и декламатор: «мастер был импровизировать всякую чепуху и представлять в лицах смешных провинциалов, старых женщин и т. п.» (Вяземский). Галломан, перенявший «у французов их поговорки, все их манеры… так что с первого взгляда нельзя было принять его за русского» (Вигель). Жуковский восхищался актерcким талантом Плещеева, в доме которого был частым гостем: «Мы с Плещеевым пишем комедии, каких никто никогда не писывал — половина по-русски, половина по-французски, и все в стихах. Но этого вздору я не намерен к тебе посылать. Дивись только тому, что я играю на театре, пою и танцую в балете в костюме Жука!» (Жуковский — Вяземскому)

Веселил «Арзамас»: «Станем трудиться — и никто ничего не делает. Плещеев смешит до надсаду» (Батюшков). Своих французских стихотворений не печатал, слыл скорее острословом, чем поэтом: «Французское послание Плещеева полно ошибками против языка и хромающими рифмами, но и в нем можно найти несколько хороших стихов и заметить, что оно писано человеком умным» (В. Пушкин). Был не столь активным арзамасцем — в одном из писем А. Тургенева упоминается как «Плещеев, которого имя в арзамасском крещении забыл».

Служил чтецом у вдовствующей императрицы Марии Федоровны; положил на музыку баллады и романсы Жуковского (изданы в 1832 году); не связал карьеру с театром, служил чиновником до 1845 года.

«Действительный поэт, генерал-адъютант Аполлона при переписке Вакха с Венерою»; командовал гусарским полком, был инициатором партизанского движения в войне 1812 года. Обладатель роскошных усов и репутации оппозиционера. Сперва писал едкие басни против Александра I, но вскоре перешел на «гусарскую лирику» (которой и прославился: «И, позабыв покой и негу, / В курьерску завалясь телегу, / Гусарские усы слезами обливал»). Был определен в конно-егерскую бригаду, но отказался быть егерем, чтобы не сбривать усы.

Редко участвовал в заседаниях, но пользовался уважением среди арзамасцев как «витязь и певец / Вина, любви и славы» (Воейков) и «по сердцу Вакха человек» (Вяземский); просил Вяземского присылать ему запрещенные книги. Ложные слухи о женитьбе Давыдова ужаснули арзамасцев, особенно расстроив Батюшкова: «Правда ли, что Давыдов женится? не посоветовавшись со мною? это непростительно».

Действительно женился, стал отцом девяти детей. Писал в основном прозу: «…Я пишу много прозою, т. е. записки мои; стихи ничто, как десерт после обеда, рюмка ликера, чашка кофе». Прославился итоговой книгой «Опыт теории партизанского действия» (1821). Служил на Кавказе и болезненно переживал отставку Ермолова.

Был намного старше большинства арзамасцев, начал печатать свои стихотворения еще в журналах Карамзина (с конца 1790-х); один из первых борцов с «Беседой», удостоился имени Плевалкина, «понеже он довольно слюняв, чтобы одним плевком затопить всех халдеев». Литератор-дилетант Алексей Пушкин порою распускал комический слух о смерти Василия Пушкина, который поддерживали и в «Арзамасе»: «Да, бедный Пушкин умер в Козельске. Несчастный стих засел у него в горле. <…> Общим мнением положили сделать кесарскую операцию и на всякий страх спасти творение, хотя и на счет творца, но, увы, тесно связанные взаимным родством и сродством, оба сделались жертвою пагубного инструмента» (Вяземский — А. Тургеневу).

Носил звание Старосты; отличался добродушием и доверием — был постоянным объектом шуток; прошел глубоко символичный обряд посвящения в «Арзамас»: погребен под шубами, стрелял в чудище плохого вкуса, целовал сову и омылся липецкими водами. По мнению большинства арзамасцев, часто писал плохие стихи. «Не забудьте старосте Вот Я Вас за стихи его от меня сказать: „Вот я тебя“!» — передавал Блудов; он же просил: «Дай весть о Вяземском и [В. Л.] Пушкине и об их чадах или исчадиях». Впрочем, Василий Львович был не чужд самоцензуре: «Он будет говорить самому себе, не забывайся, Василий Львович Вот Я Вас опять! Если ты опять Староста, то можешь быть легко опять и ватрушкой, и еще чем-нибудь хуже: блином, котелкою, кавардаком или калужским тестом!» (речь Жуковского)

Прославился как дядя Александра Пушкина. Даже при смерти оставался верным идеалам «Арзамаса» — Пушкин-племянник уверял Плетнева, что последней фразой Василия Львовича была «Как скучны статьи Катенина».

«Русский Ривароль» (то есть писатель-афорист); дальний родственник поэта Гавриила Державина; двоюродный брат драматурга Владислава Озерова. Служил в Коллегии иностранных дел, был в фаворе у императора Александра I; вольтерьянец (но Французскую революцию не одобрил); министр Иоанн Каподистрия называл Блудова «перлом русских дипломатов».

«Государственный секретарь бога Вкуса при отделении хороших сочинений от бессмысленных и клеймении сих последних печатью отвержения» (Воейков); один из основателей «Арзамаса»; искусный оратор и едкий эпиграммист («О Блудов, наш остряк! / Завистников нахальных / И комиков печальных / Непримиримый враг!» (Вяземский); «самый исступленный карамзинист, веровавший в „Бедную Лизу“, как в Варвару великомученицу» (Греч). Вяземский признавался А. Тургеневу: «Похвала Блудова-Кассандры — конфертатив моему честолюбию», Пушкин же считал вкус Кассандры «односторонним». Иногда Блудов забывал дома книги для собраний: «Члены хотели продолжать критический разбор известных Парамифий, начатый в прошедшем заседании, но член Кассандра, временный хранитель сих приятных произведений ума человеческого, благоволил бесстыдно забыть их дома, — и их превосходительства с прискорбием принуждены были повесить носы».

Входил в Следственную комиссию по делу декабристов, что многие бывшие арзамасцы восприняли как предательство, Александр Тургенев отказывался подавать ему руку. Издал неоконченный том «Истории государства Российского» Карамзина. Впоследствии писатель и путешественник Егор Ковалевский издал книгу «Граф Блудов и его время», в которую вошла значительная часть блудовских афоризмов.

Некогда однокурсник Жуковского по Московскому пансиону; учился в саксонском Геттингене (оставил много записей о Германии, где отмечал, например, что немецкие крестьяне постоянно носят с собой скляночку с водкой и вообще пьют больше русских, но постепенно и потому «не упиваются»). Был заметным государственным деятелем, к которому знакомые часто обращались за покровительством; поспособствовал зачислению Пушкина в лицей (и после огорчался «преступной праздности» и «площадному вольнодумству» своего протеже). Историк-источниковед (путешествуя, всегда бывал в европейских архивах и библиотеках); был «частицей… магнита, привлекающего [Вяземского] к берегам Невы» (по признанию последнего).

Был страстным полемистом (готов был обсуждать и политику, и литературу); много ел. По воспоминаниям Антонины Блудовой: «за обедом, когда он глотал все, что находилось под рукою, — и хлеб с солью, и пирожки с супом, и бисквиты с вином, и конфеты с говядиной, и фрукты с майонезом, без всякого разбора, без всякой последовательности, как попадет, было бы съестное; а после обеда поставят перед ним сухие фрукты, пастилы и т. п., и он опять все ест, между прочим, кедровые орехи целою горстью за раз, потом заснет на диване и спит и даже храпит под шум разговора и веселого смеха друзей». Долго не отвечал на письма Вяземского, и тот изобрел наказание («Я так на тебя зол, Тургенев, что если бы от меня зависело, то целые два часа не дал бы тебе куска в рот и по крайней мере двадцать минут держал под бессонницею»); по воспоминаниям Жуковского, «плясал до упаду».

После того как его брата Николая Тургенева осудили по делу декабристов, уехал вместе с ним в Англию и после долго скитался по Европе, приезжая в Россию только ненадолго; был постоянным корреспондентом и ценимым собеседником Пушкина; в 1837 году сопровождал гроб с телом поэта в Святогорский монастырь; был знаком и переписывался с Гете, Шатобрианом, Шеллингом, Мюссе, Бальзаком, Мериме.

Ничего. Женщин в «Арзамас» не принимали (в отличие от «Беседы»).

Поэт, воспитанник Карамзина, с детства был знаком и дружил со многими литераторами («Жуковский изленился и без вас ничего писать не хочет», — писал Вяземскому Дашков). Жил в Москве, где вместе с Василием Пушкиным сетовал о состоянии словесности и скучал по «Арзамасу»: «Здесь каждый день бал, но сердце нерадостно. Как волка ни корми, а он все в лес глядит. Надобно действовать, но где и как? Наша российская жизнь есть смерть. Какая-то усыпительная мгла царствует в воздухе, и мы дышим ничтожеством. Я приеду освежиться в „Арзамасе“ и отдохнуть от смерти. Ждите меня с пуком планов».

Писал сатиры и эпиграммы: «Читано было несколько эпиграмматических излияний отсутствующего члена Асмодея, и члены, восхищенные ими, восклицали: экой чорт!» Настаивал на издании арзамасского журнала: «Жуковский с ума сошел на том, чтобы выдавать по книжке в год. Дело ли тут до перепалки, когда надобно дуть картечью? Не раз в год, а каждый месяц, каждую неделю, каждый день, если можно, бейте по щекам эту посадскую бабу, зовомую публикою! Авось очнется!» Часто отсутствовал в Петербурге, потому вел большую переписку с арзамасцами и огорчался, когда те не отвечали: «Где ты, где ты? Что ты, что ты? Как ты, как ты? <…> Когда ты не писал ко мне с полгода, я уже не знаю, что тебе сказать, как тебя пристыдить» (Тургеневу). Впрочем, и сам писал не ко всем: «Писать ему [Жуковскому] — то же, что в вист играть с деревянным мужичком: ни ответа, ни привета!»

Вяземского называли декабристом без декабря; он «пережил и многое и многих» и дожил до конца 1870-х годов; начав с радикального либерализма, закончил службой в цензурном ведомстве. На закате жизни Вяземский-консерватор идеализировал арзамасскую и пушкинскую эпоху как утраченный «золотой век».

Сын турчанки (пленена при взятии Очакова) и врача из старинного украинского рода; дипломат; «проплыл по земле и воде все климаты Европы и Америки» (был советником посольства и служил в дипломатических миссиях в Стокгольме, Филадельфии, Рио-де-Жанейро, Мадриде, Неаполе и Лондоне). Англоман и американофил, писал книги о США. Выглядел «опрятно и изысканно», но старше своих лет и из-за «одержимости сильной англоманией» был «похож на квакера или методиста» (по Вигелю). Автор афоризма «В России от дурных мер, принимаемых правительством, есть спасение: дурное исполнение».

По личным и дипломатическим делам часто отсутствовал в Петербурге, на заседаниях «Арзамаса» появлялся редко, по мнению Вигеля — совсем не вписывался в общество («…ему не было еще сорока лет, а казалось гораздо за сорок, и потому он не совсем подходил под стать к людям, из коих составлялась не академия, а общество довольно молодых еще, пристойных весельчаков»). Тем не менее А. Пушкин записал в дневник: «Я очень люблю Полетику». По мнению Дашкова, совершил путешествие в Шотландию, сидя на империале кареты (то есть снаружи).

Входил в состав Верховного уголовного суда по делу декабристов; был президентом Общества лесного хозяйства; был членом Американского философского общества в Филадельфии.

Дипломат; критик и литератор; страстный любитель античной культуры, знал греческий язык и занимался переводами. Несмотря на замкнутость, угрюмость и заикание, оживлялся в кругу друзей-арзамасцев — был блестящим полемистом и оратором. «Вечная борьба с самим собою, в которой почти всегда оставался он победителем, проявлялась и в речах его, затрудняла его выговор: он заикался. Когда же касался важного предмета, то говорил плавно, чисто, безостановочно; та же чистота была в душе его, в слоге и даже в почерке пера» (Вигель).

Один из основателей «Арзамаса»; ранее — президент Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, откуда был исключен за шутливый панегирик поэту Дмитрию Хвостову. Литературную полемику с беседчиками (Шишковым, Хвостовым и Шаховским и др.) продолжил в иронических сочинениях и пародийных речах в «Арзамасе»; доказал бессилие «Беседы» с помощью алгебраической формулы и говорил Старушке-Уварову: «Плюйте на врагов „Арзамаса“ и рассудка и не страшитесь грозящей нам ненависти славянофилов».

Стал важным государственным деятелем (с 1832 года министр юстиции); вместе с Уваровым участвовал в подготовке Цензурного устава 1828 года, пришедшего на смену «чугунному» уставу Шишкова.

По слухам, тайный сын поэта Ивана Дмитриева (на самом деле нет). Учился вместе с П. А. Вяземским в Петербургском иезуитском пансионе патера Чижа (где за тщедушность был прозван Котенком); в дальнейшем — дипломат (Н. И. Тургенев называл его «дипломатическим щенком»). Автор двух басен; любил собак: «Скажи Северину, что его принцесса [собака Северина] здорова и, кажется, изменила ему для меня. Блудов называет ее очень забавно псом Резвого Кота» (Батюшков).

Писал стихотворные экспромты и мурлыкал: «Долго скитался он в краях отдаленных и принужден был сообщаться с друзьями своими одним письменным мурлыканьем, которое часто пропадало на почте. Наконец, мурлычит он непосредственно в слух милых своих собеседников; с растроганным сердцем говорят они ему: кись, кись».

Поругался с Пушкиным и отказался заступаться за него накануне высылки из Одессы: «…поэт-африканец был в Одессе у Северина, который сказал, чтобы он не ходил к нему; обошелся с ним мерзко, и африканец едва не поколотил его» (А. Тургенев — Вяземскому). Стал тайным советником и успешным дипломатом; вторым браком женился на баронессе.