Расшифровка Мода на революцию

Как победа над Наполеоном воспитала первых русских революционеров

13 января 1826 года во время следствия над декабристами лидер южных дека­бри­стов Павел Иванович Пестель получил вопрос, в общем сходный с тем, что задавали и его товарищам. Вопрос звучал так: «Каким образом рево­люци­онные мысли и правила постепенно возрастали и укоренялись в умах?» То есть правительству было интересно понять, откуда вот это все взялось.

И Пестель дал пространный, чрезвычайно интересный ответ. Его слова часто цитируются, потому что, действительно, это хороший ответ на вопрос: «[В нынешнем веке] дух преобразования заставляет, так сказать, везде умы клокотать». А также:

«Происшествия 1812, 1813, 1814 и 1815 годов, равно как предшество­вавших и последовавших времен, показали столько престолов низ­вержен­ных, столько других поставленных, столько царств уничтожен­ных, столько новых учрежденных… столько революций совершенных, столько переворотов произведенных, что все сии происшествия озна­комили умы с революциями, с возможно­стями и удобностями оные произво­дить».

Сначала вспомним, какие события он имеет в виду. Это, конечно же, Напо­лео­нов­ские войны. Наполеон, завоевывая европейские госу­дарства, менял там пра­вительства, ставил своих родственников и генералов королями. Потом, после победы над Наполеоном, карта снова была перекроена. Но, кроме того, в начале 1820-х годов были еще революционные события в Неа­политанском королев­стве, революционные события в Испании и восстание в Греции против Осман­ской империи. Это все текущие события, которые декабристы наблю­дали. Вдобавок к этому в конце XVIII века освободились от Британ­ской империи Северо-Американские Соединенные Штаты, и это тоже была свежая тогда история.

То есть веками существовала в Европе монархия, все было довольно понятно. Иногда случались бунты, но бунты не меняли общего течения, общего порядка дел (как, скажем, Пуга­чевское вос­стание в России) — это была короткая анома­лия. А теперь история как бы на глазах пришла в движение, все стало меняться, приобретать какие-то совершенно новые черты. Молодые офицеры, прошед­шие Наполеоновские войны, еще чувство­вали себя лично причастными ко всем этим событиям, потому что они были победителями и на их глазах все это менялось.

И, говоря об этом, Пестель подчеркивал еще один момент. Это ответ на другой вопрос, но тоже в ходе следствия:

«Возвращение Бурбонского дома на француз­ский престол… могу я назвать эпохою в моих политических мнениях, понятиях и образе мыслей; ибо начал рассуждать, что большая часть коренных постанов­лений, введенных революцией, были при ресторации монархии сохра­нены и за благие вещи признаны, между тем как все восставали против революции и я сам всегда против нее восставал. От сего суждения поро­дилась мысль, что революция, видно, не так дурна, как говорят, и что может быть даже весьма полезна».

Для людей декабристского поколения и их родителей опыт Французской революции был негативным. Она расценивалась как кро­вавый кошмар, как то, чего ни в коем случае не должно больше случиться — и тем более у нас в России, потому что, действительно, это была очень кровавая история и еще вслед за ней прошла череда кровопролитных войн. Но затем, после свержения Наполеона, сам Александр I способствовал тому, что ряд государств Европы полу­чили конституции. И Пестель говорит вот об этом: то, что нам привычно было считать дурным, вдруг оказалось не таким уж плохим и даже полезным. Все это очень сильно меняло оптику декабристов, меняло их оценки событий, не только давало какой-то реальный опыт «удобности производить револю­ции», но и позволяло думать, что, действительно, какие-то преобразования не только возможны, но и полезны и нужны. И даже сам наш государь с этим согла­ша­ется, проводя какие-то преобразования, соглашаясь или даже настаи­вая на них в тех или иных государствах Европы.

Революционеры последующих эпох составляли такую специфичную марги­нальную обособленную среду. Вступить в какую-нибудь партию «Народная воля», допу­стим, означало практически порвать все нормальные человеческие и социаль­ные связи: то есть люди уходили из семей, подолгу с ними не виде­лись, иногда вообще ссорились и порывали все отношения. Они жили в своем специфи­че­ском мирке, в котором, как во всяком специфическом мирке, были свои понятия о морали, свои требования друг к другу, своя очень жесткая иерархическая внутренняя система отношений и оторванность от нормальной жизни. У декабристов ничего такого не было. Они полностью оставались в обычной, нормальной жизни. Они служили, делали карьеры, и для них не было, в общем-то, противоречия в том, чтобы состоять в тайном полити­ческом обществе и при этом делать карьеру, например, на военной службе. Потому что для них и то и другое было служением отечеству, стремлением принести ему пользу на том поприще, которое им выпало.

И, кроме того, очень существенным и важным опытом для всех них были именно заграничные походы, потому что это иллюзия — считать, что все рус­ские дворяне путешествовали за границу. На самом деле это могли себе позво­лить только представители самых знатных семейств. И получилось, что поход 1813 года — это не только военный поход, но это и грандиозный, позволю себе такое выражение, туристический поход огромной массы русского дворянства, которая прошла по Европе и посмотрела на европейский уклад жизни. И они немедленно обнаружили, что Россия отстала в массе каких-то вещей, начиная c бытовых: офицеры в своих записках увлеченно записывали всякие мелочи, например как немцы ведут хозяйство, как у них карпы какие-нибудь в прудах разводятся. Они все это воспринимали как то, что можно заимствовать, учесть, иметь в виду и полезно приспособить.

Но точно так же они смотрели и на общественное устройство и вернулись в Россию с ощущением, что что-то у нас не так. И, конечно, в первую очередь их возмущало крепостное право, потому что они успели привыкнуть к мысли, что люди должны быть равны. Более того, они ведь проделали походы рядом с солдатами. Они были молоденькими офицерами, и, скажем, декабрист Мат­вей Муравьев-Апостол потом рассказывал, как они, совсем юные прапорщики, больше времени проводили, конечно, со своими солдатами, чем с офицерами, и солдаты о них заботились как более старшие. И достаточно часто им случа­лось ночевать в поле вповалку вместе с солдатами, укрываясь общими шине­ля­ми, чтобы не замерзнуть. Поэтому им казалась совершенно несуразной мысль о том, что эти солдаты — это, по сути, те же крепостные кресть­яне, и их семьи — крепостные, и эти солдаты — освободители Европы возвраща­ются в Россию к такому зависимому состоянию. И в готовности декабристов думать о преобразованиях в Европе был очень силен такой нравственный посыл.

Ну и конечно же, пребывание в Европе расширило их интеллектуальный горизонт. Попав в Париж, они вели себя как любой из нас, попавший в Париж сейчас: они бегали и осматривали Лувр, театры, музеи, дворцы — и по­пол­ня­ли какой-то элементарный образовательный багаж. Это, впрочем, не значит, что они не были знакомы с французской литературой и культурой до того, потому что в России, конечно же, было много французских книг, большинство обра­зованных русских дворян, конечно же, по-французски чита­ли. И они были, разумеется, знакомы с основной актуальной тогда француз­ской мыслью и с книгами про­светителей.

С другой стороны, декабрист — это явление неоднородное. У них не было того, что потом было обязательно для революционных организаций, — идеологии. В сущности, у них был довольно большой разброс мнений, они много спорили, среди них были люди очень разного уровня образования. Тоже не надо думать, что это была сплошь столичная аристократия, говорив­шая по-французски. Там были и провинциальные офицеры из бедных дворян­ских семей, которые имели очень скромное образование и писали с дикими грамма­тическими ошибками.

Тем не менее какое-то общее поле, общая готовность думать о будущем Рос­сии у них была. Однако она не так уж радикально выделяла их из всего осталь­ного общества — и это создавало непривычную коллизию во время следствия. Позд­нейшим революционерам сенаторы или жандармские чиновники, кото­рые сидели напротив них, были социально и классово совсем чужды, между ними не было ничего общего, был барьер. А у декабристов не было такого барьера с членами Следственного комитета: это были их родственники, давние знако­мые, бывшие начальники. Например, в Следственном комитете заседали гене­ралы Чернышев и Бенкен­дорф, а они были однополчанами, бое­выми товари­щами и друзьями дека­бри­стов Лунина и Волконского. Волкон­ский в мемуарах в конце жизни писал о Бенкендорфе очень тепло, как о своем хоро­шем и доб­ром друге и боевом товарище.

Декабристы были органической частью русского общества, поэтому была возможна, например, коллизия, случившаяся с другой семьей Муравьевых. Михаил Никитич Муравьев — известный просветитель и писатель екатери­нинского времени, конца XVIII века. В начале александровского царствования он был попечителем Московского университета и товарищем (то есть замести­телем) министра народного просвещения. Так вот, Михаил Никитич давал уроки русского языка и истории молодым великим князьям Александру Павло­вичу, будущему Александру I, и Константину Павловичу, то есть участвовал в их воспитании. А его сын Никита Михайлович — один из крупнейших деяте­лей декабристского движения, автор конституционного проекта, и второй сын, Александр Михайлович, тоже был в декабристском движении. То есть один и тот же человек воспитывал будущего царя и будущего декабриста.