Расшифровка Победа и разочарование

Содержание шестого эпизода из курса Александра Архангельского «Несоветская философия в СССР»

Философское поколение 1947 года разделяло общие шестидесятнические представления о том, что историю можно изменить к лучшему. И те события, которые в их жизни происходили, поначалу убеждали их в этом: XX съезд  XX съезд ЦК КПСС (1956) — первый съезд партии после смерти Иосифа Сталина. На нем было объявлено об осуждении культа лично­сти, возможности мирного сосуществования с капиталистическими странами и много­образии путей к социализму., исчезновение страха как естественного состояния человека, общества, страны. Но посте­пенно, год от года небо затягивали тучи. И ничего не переменилось в этом отношении даже тогда, когда, казалось, пришел час этого поколения.

В 1985 году Михаил Сергеевич Горбачев, учившийся одновременно с фило­софами на юрфаке МГУ, становится генсеком. Анатолий Сергеевич Черняев, фронтовик, опекавший философов на протяжении всего их пути, приглядывав­ший за ними из башни ЦК КПСС, становится помощником Горбачева. Карякин избирается на первый съезд народных депутатов и наконец соеди­няет свои представления о жизни со своим невероятным общественным темпераментом. Грушин и Левада создают сначала ВЦИОМ. Потом Грушин ответвляется и со­здает социологическую службу Vox Populi, которая многое определяла в 1990-е годы. Казалось бы, все отлично.

Но что-то незримо меняется и в их философских воззрениях, и в их жизненных установках, и в атмосфере, окружающей их, и грозовая атмосфера начинает сгу­щаться. Может быть, точнее всех выразил это философский писатель Пятигорский. Он сказал в одном из интервью — я процитирую, это очень точные слова:

«Заприходованное, освоенное место не может быть местом философии. В этом месте никто не живет. Там только воздух. И больше ничего, кроме воздуха. Там можно дышать холодным чистым воздухом твоей свободы. А так, чтоб одновременно родина, семья, нация, язык, мир — нет. Вселенная… На вселенную ладно, помиримся».

Это трагическое и величественное переживание одиночества как метафизики судьбы присуще практически всем героям этого поколения.

Например, Юрий Левада. Внешне все успешно, все прекрасно. Но когда насту­пают времена свободы, Левада начинает изучать вопрос о советском челове­ке — о том, кого вроде бы больше нет. Советская же власть кончилась. А Левада погружается (и свою службу в этом направлении разворачивает) в изучение феномена советского человека. Он вдруг осознает, что внешнее освобождение ничего не меняет в устройстве человеческого сознания. Если сознание настро­ено на рабство, то рабство будет воспроизводиться. И социаль­ная философия Левады — а он в той же степени философ, в какой и социо­лог, — мрачна и скептична.

Левада говорит о том, что человек советский — это надолго. Это не на десять, не на двадцать лет. В это время любят говорить, что как Моисей водил по пу­сты­не свой народ сорок лет, так сорок лет и советский человек будет выхо­дить из тупика. «Нет, — говорит Левада, — это не сорок лет, это столетия». На него поглядывают с недоумением, потому что все вокруг так хорошо. Поздние 1980-е, ранние 1990-е, вот-вот, один рывок, и мы окажемся в том общем мире, на который настраивались. Но скепсис Левады оказывается оправданным.

Принципиальной иной, но тоже трагический выбор делает Александр Зиновь­ев. Изобразивший советскую реальность в антиутопии «Зияющие высоты», он теперь пишет другую антиутопию, «Катастройка». И человек, который боролся с коммунизмом своими социальными утопиями, начинает бороться за коммунизм в то время, когда, казалось бы, все от коммунизма уходят.

Более того, он симпатизирует идеям математика Фоменко, который утвер­ждает, что вся история сочинена. И это понятно: он смотрит на Фоменко не глазами гуманитария, не глазами историка, а глазами логика. История, которую он наблюдает, алогична — она не вписывается в ту стройную модель, которую сам Зиновьев выстраивал в своих книгах, пускай даже и наизнанку описан­ную. Выясняется, что с изнанки на лицо ничего повернуть невозможно. И тогда он хочет пересчитать историю, он хочет переписать ее, вернуть ее к тем логическим основаниям, на которые он делал ставку, и это не дает никакого разумного, рационального результата.

Юрий Карякин, став депутатом, получает инфаркт на первом съезде народных депутатов — прямо во время своей знаменитой речи, в которой он призывает похоронить Ленина и вернуть Солженицыну гражданство. А один из самых страшных эпизодов в своей жизни он переживает после выборов 1993 года: во время телевизионного эфира по залу ходит восхищенный, похожий на героя картины «Свежий кавалер» Жириновский, фактически победивший на этих выборах, — и Карякин, ждавший наступления свободы и теперь видящий, что свобода ведет к противоположному результату, произносит свои знаменитые слова: «Россия, ты одурела».

Мало кто догадывается, что это не просто яркая социальная реплика, а пара­фраз слов Мераба Мамардашвили, которые были произнесены даже не в Рос­сии, а в Грузии. Мераб Мамардашвили, который в какой-то момент поверил, что все-таки нация и национальная традиция могут стать выходом из тупика, очень быстро в этой идее разочаровался. «Истина выше нации», — сказал он на собрании грузинской интеллигенции — и был освистан. Слова Карякина — это фактически парафраз философски-публицистического постулата Мамар­дашвили.

Мамардашвили умирает в 1990-м фактически одновременно со своим товари­щем, отцом Александром Менем.

Георгий Щедровицкий произносит свои страшные слова, обращаясь к игро­викам и ме­то­дологам, своим последователям: «Облить бы вас бензином, да и сжечь».

Борис Грушин дает интервью «Комсомолке», где начиналась его академическая карьера, где он создал Институт общественного мнения, и говорит в этом ин­тер­вью, что жизнь была прекрасна, но прожита зря.

Значит ли это, что поколение, пришедшее с наивными, но великими упо­ва­ниями в 1947 году на философский факультет МГУ, потерпело сокрушительное поражение и действительно прожило свою жизнь зря? Нет. Оно не получило результатов. Но в гуманитарной сфере результатов не бывает — в гумани­тар­ной сфере бывают только процессы. Мы не можем перечислить идеи, сведен­ные к формулам, благодаря которым Мамардашвили, Левада, Щедровицкий, Замошкин, выдающийся американист, или ныне здравствующая Неля Мотро­шилова, или ныне здравствующий Эрих Соловьев войдут в историю. Филосо­фия права, которой занимался Эрих Соловьев, дала множество прекрасных идей. Но не в этом результат.

Результат заключается в том, что в мертвую пустыню возвращена жизнь. Там, где не было и не могло быть языка философствования, этот язык философство­вания ожил, вернулся туда. И какие бы идеи на этом языке ни выражались, это язык философии. Это не язык начетничества. Это язык, на котором следующие поколения могут описывать себя, свое место в мире, на котором они могут размышлять. И язык, который до Киева доведет в самом прямом смысле слова, то есть соединит мир.

В этом великая заслуга этого поколения, в этом их победа. А их поражение — это всего лишь цена, которую история попросила заплатить за право быть свободным философом в несвободной стране.