Расшифровка Возвращение философии

Содержание первого эпизода из курса Александра Архангельского «Несоветская философия в СССР»

Советская история — по крайней мере, применительно к гуманитарной сфере — это история случайно происходивших событий, которые обрастали закономерными следствиями. Благодаря этому гуманитарная жизнь под цен­зурным гнетом осуществлялась и даже реализовывалась тогда, когда она не могла реализоваться. Поговорим о том, что случилось с советской фило­софией.

Что случилось с философией сначала — понятно: она умерла. В 1922 году был так называемый философский пароход  Философский пароход — операция советских властей по насильной высылке более 200 представителей интеллигенции в 1922 году.. Современный человек представ­ляет себе один пароход, который отправляется за границу, вывозя мыслителей начала XX века от революции в эмиграцию, где они то ли растворятся, то ли реализуются. На самом деле пароходов было несколько; помимо пароходов, был еще поезд Москва — Рига, и в несколько этапов в 1922 году всех фило­со­фов, выпадавших из грубо понимаемой марксистской традиции, Ленин и его последователи отправили за рубеж: с глаз долой и из сердца вон.

Это означало, что прерывается традиция. Традиция — вещь важная: иногда без нее можно обойтись, но иногда невозможно. Философия без традиции не обходится. Философия — это прежде всего язык. Язык описания тех слож­ных тончайших материй, о которых с бухты-барахты не поговоришь. Это даже не литература. Литература может подменить рассуждения метафорой: мета­фору можно изобрести, метафора может быть смелой, прорывной. Фило­соф­ский же язык требует проработки и долгого существования.

Когда традиция прервалась, осталась марксистская философия — причем не вся, а только та, которая вписывалась в рамки предвоенной сталинской доктрины. Там были яркие философы, которые одновременно хорошо знали предмет и вольно и вольготно философствовали. 

Один из этих философов — Михаил Александрович Лифшиц, который зани­мался эстетикой вместе с венгерским философом Дьёрдем Лукачем. Это были не пустые люди. Мы можем восхищаться, а можем ужасаться тому, что они понаписали, — но то, что бэкграунд у них был невероятный, — это факт. Доста­точно сказать, что Лукач начинал в семинаре того самого Макса Вебера, на «Протестантскую этику»  «Протестантская этика и дух капитализма» (1905) — книга немецкого философа, социолога, экономиста и историка Макса Вебера (1864–1920). которого все сегодня любят ссылаться. И Лукач прорастал из этой большой философии. Потом он переехал в большевистскую Россию, воодушевленный самой идеей классовой революции, и здесь остался.

Однако перед войной был закрыт Институт философии и литературы языка, ИФЛИ: прервалась традиция университетского преподавания философского знания, догматизм восторжествовал. Дело доходило до того, что запрещалось читать Маркса в оригинале. Советские академики-философы Марк Митин и Павел Юдин, которые проводили сталинскую политику в области филосо­фии, Маркса не читали. Чуть позже философ Александр Зиновьев будет раз­влекаться тем, что станет подсовывать Юдину и Митину цитаты из Маркса, пере­веденные им, и спрашивать, идеализм это или материализм. И, разу­ме­ется, они считали, что это идеализм, потому что Маркс — довольно сложный философ: у него есть ранние труды, написанные вполне в гегелианской тра­диции, есть поздние труды, которые уже выходят за рамки очерченной им классовой теории, — так что все не так просто. А те, кто считался коренными марксистами, Маркса не знали.

1947 год. В школе философию не преподают, воспроизвести традицию никто не может, Маркса не читают, про остальных европейских философов речи вообще нет. Тем не менее каким-то чудом в Московском университете на Мо­ховой, где сейчас расположен журфак, одновременно оказываются студенты, которым предстоит стать ядром возобновившейся философской и психоло­гической традиции в Советском Союзе.

В 1947 году туда поступает Мераб Мамардашвили, который станет выдаю­щимся мыслителем советской поры. Там уже учится Александр Зиновьев, чью антиутопическую книгу «Зияющие высоты» цитируют постоянно. Там же учится Александр Пятигорский; он реализовал себя не столько в собственно философской парадигме, сколько, с одной стороны, в истории буддизма, и с другой стороны — в области философствующей литературы; но это тоже выдающегося масштаба человек. Там же учится будущий отец-основатель постсоветской социологии Юрий Левада. Там же учится Георгий Щедровиц­кий — это вообще легендарное имя: это человек, который претендовал не просто на то, что он будет мыслить о мире, а на то, что он будет мир переделывать. Причем это не в марксистском духе «Мы призваны переделать мир», а в совершенно ином: он претендовал на то, что он создатель новой науки, которая отменяет все прежние, — науки методология, и эта наука не объясняет мир, а дает формулу к его переобустройству. Там же в 1947 году оказываются великие советские психологи Василий Давыдов и Владимир Зинченко. Там же оказывается будущий социолог Борис Грушин. Там же оказывается целый ряд совершенно блестящих людей. Возникает то, что для самозарождения умершей науки важнее всего, — среда: среда обитания, среда общения.

Поначалу почти все они — наивные ребята, за которыми почти ничего нет. Мамардашвили родился в Гори, там же, где Сталин, он сын военного, дома у него не философствовали. Грушин приехал из провинции. Левада приехал из провинции. В головах полная каша. Левада, например, своего сына-первенца называет в честь величайшего философа всех времен и народов — но сын будет не Карл, а Володя, в честь Ленина. А ведь это человек, который будет создавать пост­со­вет­скую социологию, который будет исследовать феномен человека совет­ского — и будет объяснять невозможность перемен тем, что советское никак не вымывается из сознания.

А рядом, на юридическом факультете, учится Михаил Сергеевич Горбачев, будущий преобразователь и разрушитель Советского Союза. Левада, Мамарда­швили, Горбачев встречаются в женском общежитии, куда они ходят к своим будущим первым женам (у Горбачева — первая и единственная, у Мамарда­шви­ли и Левады — нет).

Это общение важнее, чем учеба, потому что дать им науку не мог никто. На философском факультете преподавали два серьезных человека — молодой марксист Теодор Ойзерман и чудом выживший в этой мясорубке историк философии и немецкой литературы Валентин Асмус. Все остальное — это непонятно что.

И вот 1947 год, остается практически полгода до убийства Соломона Михоэлса, начала кампании по борьбе с космополитизмом  «Борьба с космополитизмом» — идео­логи­ческая кампания против советской, в основ­ном еврейской, интеллигенции в 1948–1953 годах. Незадолго до ее начала сотруд­никами КГБ был убит Соломон Михоэлс — театраль­ный режиссер, предсе­датель Еврей­ского антифашистского коми­тета; убийство было замаскировано под несчастный случай.. И в это время, на этом вы­жженном поле зарождается желание преобразовывать советскую философ­скую традицию, а точнее — ее создавать. И это ребята, которые готовы переступить через эпоху. Вот яркий пример, невозможный для последующих времен: в ленин­ской комнате комитета комсомола четыре человека — Щедровицкий, Мамардашвили, Грушин и их товарищ — обсуждают в течение восьми часов, то есть с вечера до утра, «Капитал» Маркса. Щедровицкий в 8-м классе начал переписывать готическим шрифтом «Капитал»; переписал, по-немецки, выучил ради этого немецкий язык (правда, он был самый образованный из всех, поскольку он был из такой высокопоставленной чекистской семьи).

Может быть, все дело было в войне. Война, которую только что все пережили либо как свидетели, либо как участники, перевернула их сознание. Война поставила их не перед академическим, а перед жизненным вопросом, что есть истина, зачем человек живет, как объяснить его смертность, как объяснить его тягу к другим людям и невозможность найти контакты и выстроить диалог. Вот это военное состояние, пограничное между жизнью и смертью, вывело их из марксистского морока и поставило перед ними задачу: стать новыми совет­скими философами, стать теми, кого нет. 

Спустя какое-то время они будут стесняться этой своей юношеской марксоид­ности. Публицист Юрий Карякин, который учился там же и тогда же, в одном из интервью скажет: «У меня с молодости был очень неплохой котелок, [но] потом в нем варили дерьмо». Это поздняя оценка — но на самом деле неве­роятно важно было заново восстановить в правах язык философствования, и без Маркса новые философы обойтись не могли. Они должны были пройти через Маркса и сделать шаг вперед. Но тогда встал вопрос, который встает перед любым гуманитарием: «Учиться — хорошо. А где потом работать?» В той системе, в которую их направила жизнь, работы для вольных философов не было. Но они эту работу нашли.