Расшифровка Удавка сжимается

Содержание четвертого эпизода из курса Александра Архангельского «Несоветская философия в СССР»

Поколение 1947 года было сосредоточено прежде всего на тех философских проблемах, которые имели выход в социальную реальность. Они и развле­ка­лись-то соответствующим образом: как и все шестидесятники, они увязывали шутки по поводу своих философских занятий с осмыслением общественных процессов, происходивших вокруг. Я процитирую домашнее шуточное стихо­творение, которое сочинил философ Эрих Соловьев, работавший в Институте международного рабочего движения, а до этого, конечно, учившийся на фило­софском факультете и профессио­наль­но занимавшийся философией Хайдег­гера вместе с Пиамой Гайденко. В капуст­никах, на которые были так щедры люди этого поколения, исполнялись его песни. В одной из них он так описывал ИМРД:

Как-то раз, против совести греша,
Я попал на совещанье ВПШ  ВПШ — Высшая партийная школа КПСС..
Думал встретить там матерых старичков,
Составителей ядреных ярлычков.
А там ребята румяные и левые,
Все больше Гарики, Арнольды и Глебы.
А в глазах у них — Тольятти и Торрес
И здоровый сексуальный интерес.

Так и быть, исповедуюсь тебе.
Меня раз пригласили в КГБ.
Ну я, конечно, одеваюсь и лечу.
Уж к матерому, считаю, сычу.
А там ребятки румяные и левые,
Все больше Гарики, Арнольды и Глебы.
А в глазах у них — Тольятти и Торрес
И здоровый сексуальный интерес.

Пропустим значительный кусок этой шутливой песенки, читаем финал:

Погодите веселиться без причин.
Еще мальчики вырастут в мужчин.
Потихонечку почистят своих,
И будет съезд победителей  «Съезд победителей» — XVII съезд ВКП (б). Также известен как «Съезд расстрелянных»: более половины его участников было позже репрессировано во время Большого террора. у их.
Все одинаково румяные и левые,
Все одинаково Арнольды и Глебы.
Их портретами развесят по Москве
С самым левым и румяным во главе.

Вот на это они настраивались. Они ожидали, что история всегда будет предо­ставлять все новые и новые шансы, что всегда будут находиться все новые и новые анклавы и как начала жизнь складываться вопреки сталинскому тер­рору, так и будет она складываться до конца. Не тут-то и было.

Может быть, более настороженно и более грустно смотрели на перспективу представители следующего поколения, занимавшиеся другой проблематикой, не социальной, а метафизической.

Люди, занимавшиеся метафизическими проблемами, точно так же в начале своего пути оказывались в боковых ответвлениях советской истории, в тех отде­лах, в тех структурах, которые не вписываются в общий ряд. И более того, если понимать, что происходит в этот самый момент в стране, и сравнивать с тем, что происходит в этих редакциях, отделах, институтах, то непонятно, как это вообще возможно.

Вот пример. В начале 1960-х годов в редакции Философской энциклопедии случайным образом собираются выпускники кто филфака, кто философского факультета — и работают в обычном советском издательстве. Главный редак­тор Философской энциклопедии, как и положено, академик и бывший чекист Константинов: казалось бы, все железобетонно, все под контролем, все про­сматривается насквозь. Но если современный читатель возьмет в руки эту Философскую энциклопедию, выходившую в 1960-е годы, и начнет листать ее статья за статьей, он перестанет понимать, на каком свете он находится.

Примерно с середины этой энциклопедии, примерно с третьего тома все чаще, а к пятому тому просто сплошняком начинают появляться статьи, которые советская цензура не имела права пропускать и тем не менее пропускала. Это невозможно понять. Там появляются статьи о всех ключевых философах-идеалистах, о всех христи­анских мыслителях. Если бы поколению 1947 года в тот момент, когда они поступали на философское отделение, кто-нибудь показал вышедший спустя всего каких-то 15–17 лет третий или четвертый том Философской энцикло­педии, они не поверили бы, что это возможно.

Тем не менее это было, потому что вот эти молодые редакторы, пришедшие рабо­тать в советскую железобетонную редакцию, начали искать обходные пути, для того чтобы поговорить о том, что волновало их. А их волновала метафизи­ческая проблематика. И как всегда, возникают работники на ниве просвещения, к ним приходят неформальные лидеры поколения.

Лидером следующего поко­­ления стал Сергей Сергеевич Аверинцев, молодой филолог-классик, пере­водчик, человек пока еще сам нерелигиозный. Те ста­тьи, о которых мы сей­час говорим, были написаны Аверинцевым задолго до его крещения. Но он при­над­лежит по праву рождения к другому слою и типу лю­дей. Аверинцев был очень поздним ребенком, он родился в 1937 году, но его родители успели до революции поработать на биологической станции в Неа­поле, и это совершенно иной коленкор. Отец его родился в 1875 году, и эта связь с дореволюционным миром была не натужной, не вычитанной из кни­жек, она была воспринята с молоком матери.

Более того, люди, прошедшие эту школу, иначе смотрели и на историю, в том числе на советскую. Аверинцев позже будет вспоминать о том, как мать, узнав о решении Хрущева о передаче Крыма в управление Украине, сказала: «Зря он это делает. Когда Советский Союз развалится, будут про­бле­мы». Нор­маль­ный советский человек не мыслил о том, что Советский Союз может раз­ва­литься, и Хрущев никогда не мог себе представить, что это может слу­чить­ся, просто исключалась такая возможность. Люди, прошедшие иной путь, смо­трели на ход исторических событий иначе.

Более того, будучи еще подростком, Аверинцев очертил мелом круг вокруг своей комнаты в коммунальной квартире и сказал: «Здесь заканчивается гра­ница моего мира, и живу здесь я». То есть человек с подросткового возраста начинает выстраивать свой мир как отдельный от мира той тотальной идео­логии, в которую помещен нормальный советский человек.

Он в очень моло­дом возрасте, когда люди только-только приближаются к вы­сокой профес­сио­нальной форме, заявляет о себе и начинает писать эти самые статьи для Фило­софской энциклопедии, которые, вообще-то говоря, были на грани с бого­словием. Совер­шен­но точно, что это никакой не марксизм — и близко к марксизму Аверинцев никогда не подходил. А это 1960-е годы, и это еще Брежнев к вла­сти не при­шел, это еще пламенеющий революционер Хрущев управляет страной. Тем не менее эти статьи начинают появляться. А уж пятый том, когда молодые редакторы Философской энциклопедии окон­чательно обнаглели, дошел до той стадии, что после его выхода в свет было устроено специальное обсуждение. На нем всерьез предлагалось считать пятый том Философской энциклопедии невышедшим и вместо него издать новый пятый том — без тех статей, которые удалось про­да­вить молодым редакторам. Но, к счастью, уже было поздно — все, что было сделано, сделано.

Все это стало возможно, потому что люди отказались подчиняться простому жиз­ненному правилу: плетью обуха не перешибешь. Они попробовали — и пере­шибли. Как они действовали? Например, они отсылали членам редкол­легии верстку, исчирканную до умо­по­мра­чения — так, чтобы невозможно было ничего разобрать, чтобы было видно, что они, редакторы, правили текст до из­неможения, что все идеологически неверное из текста убрано. И члены редкол­легии, видя такую хорошую, пра­виль­ную, грамотную идеологическую работу, пропускали эти статьи, не вчитываясь.

Был еще один замечательный прием. Статьи можно было писать двум авторам: один писал основную часть, другой дописывал кусочек, ставились две фами­лии — под основной частью и под дописанным кусочком. Например, к статье Аверинцева попросили дописать кусочек директора Института научного ате­из­ма по фамилии Курочкин. Курочкин свою малень­кую часть, довесочек, подпи­сал. Из верстки вымарали фамилию Аверинцева — и от­пра­вили членам редкол­легии все целиком за подписью Куроч­кина. Какие тут могут быть возражения? Курочкин есть Курочкин. И эта скандальная статья о хри­стианстве, напи­санная Аверинцевым изнутри христианского сознания, вышла в свет.

Они отказывались бояться. Они отказывались считаться с обстоятельствами. И вдруг оказывалось, что время отступает перед молодой волей. И так про­ис­хо­дило постоянно.

Но тут случилась еще одна вещь, которую очень тяжело объяснить, если твердо стоять на марксистских позициях, что все обусловлено, все детерми­нировано. Иначе как чудом объяснить это невозможно. ЦК ВЛКСМ учредил премию Ленинского комсомола для молодых деятелей культуры, искусства и науки. Ну, с деятелями литературы и искусства было все просто — а вот с моло­дыми учеными была напряженка, особенно с гума­нитариями, потому что в Советском Союзе, вообще говоря, ученые дебютировали очень поздно. Людей, попадавших под возрастные критерии, было раз-два и обчелся. А Аве­ринцев только что защитил диссертацию о безопасном с идео­логической точки зрения Плутархе. И эта диссертация, написанная на высо­чай­шем научном ака­демическом уровне, получила в 1967 году премию Ленин­ского комсомола.

В этой странной смещенной позднесоветской системе наличие такой премии было охранной грамотой. Недаром Солженицын так боролся за Ленинскую премию: он ее не получил, но если бы получил, то, конечно, дольше просуще­ство­вал бы в рамках советской системы. Ленинская премия или премия Ленин­ского комсомола как бы выводили награжденного из общего ряда и требовали приме­нения к нему особых правил, до определенной черты, до определенного пре­дела, но все же защищали его.

Аверинцев — автор богословских статей Философской энциклопедии, недо­пустимых с точки зрения официальной идеологии, — был в 1967 году уже лауреатом премии Ленинского комсомола. И возникала шизофреническая ситуация внутри системы: с одной стороны, это нельзя печатать, а с другой стороны, его, конкретного Аверинцева, невозможно запрещать. И, выруливая в этой системе, люди реализовывали свой философский, литературный и иной потенциал.

Но не все коту Масленица. Случился 1968 год, танки в Праге  Операция «Дунай» — ввод войск Советского Союза и дру­гих стран Варшавского дого­во­ра в Чехо­словакию. Стал реакцией на Праж­скую весну — реформы начала 1968 года, прово­див­шиеся первым секретарем ЦК Ком­партии Чехии Алек­сан­дром Дубчеком. При­вел к столкновениям с протестующими, чело­веческим жертвам, сворачиванию реформ и массовой эмиграции.. Первым пал бастион журнала «Проблемы мира и социализма», редакция которого тоже находилась в Праге, потому что несколько его сотрудников, включая молодого Владимира Лукина, написали письма протеста. Как люди своего поколения, они писали письма протеста не в запад­ные издания, а в ЦК КПСС, то есть на тех, кто отдавал приказ, они жаловались тем, кто отдавал этот приказ. Но тем не менее решения были довольно серь­ез­ные. Лукину было приказано собраться за 24 часа, и самолетом с военного аэродрома его отправили в Со­ветский Союз. Когда Лукин летел, он не знал, что его ждет после приземле­ния — то ли арест, то ли просто уволят. Но на взлетной полосе его встречал куратор и покрови­тель, работавший в ЦК КПСС, Анатолий Сер­геевич Черняев (вообще, этому человеку многие обязаны); встретив Лукина, Черняев забрал его с собой и увез. Лукина-то он спас, но система этих анклавов, отдушин, отделов уже была фактически приговорена — это был вопрос времени.

В 1972 году начался разгром Института конкретных социальных исследований, который создавался Румянцевым и где работал Левада. Левадовцы даже вели дневник уничтожения: они рисовали карикатуры — и эти карикатуры сохра­нились, — как убывает один сотрудник за другим. Их выдавливали из от­дела одного за другим, и отдел был разгромлен. Больше этого анклава не было.

В Институте мирового рабочего движения тоже стало работать гораздо слож­нее. Мамардашвили ненадолго оказался заместителем главного редактора жур­нала «Вопросы философии». Обрадованный, он начал писать письма своим запад­ным современникам, тому же Хабермасу, тому же Сартру, предлагая им писать статьи для советского журнала. Но недолго это продолжалось — его до­вольно быстро выгнали и оттуда.

Постепенно удавка начала сжиматься. Эмигрировал Александр Зиновьев, который судьбе степенного советского логика (а логика — наука довольно безопасная) предпо­чел судьбу опального философствующего писателя, писа­теля, создавшего роман «Зияющие высоты», — и его заставили эмигри­ровать. Круг начинает распадаться.