Расшифровка Невероятный институт

Содержание третьего эпизода из курса Александра Архангельского «Несоветская философия в СССР»

В середине 1960-х годов коммунистическая власть приняла решение, о кото­ром, может быть, потом и пожалела. Начинает возникать череда академиче­ских институтов, которые занимаются гуманитарными проблемами. Разу­ме­ется, партия не то чтобы сознательно решила создавать очаги свободной мы­сли, но, как это часто в истории бывает, замысел один, а результат другой.

Самым знаменитым среди прочих институтов был ИМЭМО, Институт миро­вой экономики и международных отношений. Чуть позже возник Институт США и Канады, который пробил для себя Георгий Арбатов. А в центре Москвы, в Колпачном переулке, открывается названный скучнее не приду­маешь Инсти­тут международного рабочего движения, ИМРД.

В ИМРД, разумеется, занимаются классовой борьбой, современными кон­флик­тами в мире капитала. Но среди прочего, а может быть, и в первую очередь в этом институте работают не над проблемами мирового рабочего движения, а над проблемами современной западной филосо­фии, современного западного театра, даже над проблемой Вудстокского фестиваля  «Вудсток» — рок-фестиваль, прошедший в 1969 году в штате Нью-Йорк. «Вуд­сток» собрал около 400 тысяч человек и стал символом эры хиппи и начала сексуальной революции.. Причем работают люди, никакого отношения к мировому рабочему движению не имеющие. Это все тот же Мераб Мамардашвили, это будущий театральный критик Вита­лий Вульф, это чуть более молодой философ-постмарксист Эрих Соловьев, это выдающийся историк западной философии Пиама Гайденко. Это Юрий Николаевич Давыдов, который, будучи совсем молодым философом, уже про­гремел не только на весь Советский Союз, но и на всю Европу.

В Институте мирового рабочего движения занимаются чем угодно, только не мировым рабочим движением, и занимаются люди, которые думают о чем угодно, только не о судьбе пролетариата. Более того, там нет никакой дисцип­лины. Юрий Карякин, который, естественно, попал туда, как и все сту­денты 1947 года (они все друг друга тянули), однажды сказал директору инсти­тута, что идет на рекорд: он четыре года не был в институте — и не соби­рается появляться впредь; то есть даже по тем условным рабочим дням, которые в ин­ституте существовали, он отказывался там заседать и занимался чем угодно.

Другие приходили, но в основном зачем? Как все созданные ЦК КПСС инсти­ту­ты, этот имел свободную подписку на все западные газеты. В спецхране, кото­рый был, в общем, открыт для всех сотрудников, можно было читать The New York Times, можно было читать Le Monde, можно было читать Frankfurter Allgemeine Zeitung — то есть быть в курсе и поли­тических событий, и интел­лек­туальных споров. В мире, где правил телевизор, можно было знать все, что в ту же самую минуту пишут, думают, говорят в свободном или относительно свободном мире. Более того, можно было выезжать, сотрудникам института были открыты пути на Запад. В том числе и в 1968 году, когда развернулись события вокруг Сорбонны  Майские события 1968 года — социальный кризис во Франции, начавшийся со студен­че­ских демонстраций, переросший в бес­сроч­ную забастовку и закончившийся отставкой президента Шарля де Голля., часть сотрудников отправилась туда.

Удивительны судьбы людей, которые этим институтом руководили, которые в нем служили. Например, директором этого института оказался человек, которого все называли Тимур Тимофеевич Тимофеев или по прозвищу ТТТ. ТТТ на самом деле был никакой не Тимур Тимофеев, а Тим Райан: свою ирландскую фамилию ему пришлось поменять в 1956 году, когда его напра­вили в командировку на Би-би-си — там могли возникнуть излишние вопросы. Фамилия Райан досталась ему от отца  Фрэнсис Ксавье Уолдрон, более известный под псевдонимами Юджин Деннис и Тим Райан (1905–1961), — генеральный секретарь, а затем председатель Коммунистической партии США. В США подвергался преследо­ваниям, в 1929–1935 годах скрывался от них в Советском Союзе., генерального секретаря Коммуни­сти­ческой партии США, который был ирландцем по проис­хо­ждению. Отцу Тимура Тимофеева тоже пришлось сменить фамилию, когда в США он перешел на не­ле­гальное положение. С сыном они не виделись — как и многие дети лидеров коммунистических партий, тот учился и жил в Советском Союзе.

Разумеется, людям такого типа и склада в силу их биографической принад­леж­ности к большой коммунистической игре было позволено больше, чем осталь­ным. И Тимур Тимофеев этим охотно пользовался. Например, во время одной из поездок в Соединенные Штаты Хрущев взял его с собой и познакомил с его собственным отцом. Тимур Тимофеев поехал туда в качестве переводчика, и во время какой-то встречи Хрущев его подозвал и говорит: «Вот это твой отец. Можешь познакомиться». К этому моменту отец уже был на легальном положении.

Это не очень сентиментальная история. У всяких историй с таким сентимен­тальным налетом есть оборотная сторона. Тот же Тимур Тимофеев прекрасно отдавал себе отчет, что институт существует так вольготно потому, что обес­печивает политикам решение необходимых задач. Например, Мераба Мамар­дашвили там держали для того, чтобы он был каналом связи с евро­комму­нистами, которые были чуть-чуть более левыми, чем любил Советский Союз, но связь с которыми нужно было поддерживать. Вдобавок именно этот Институт мирового рабочего движения, такой либеральный, такой вольный, обес­печивал заключения по запросу КГБ на дела диссидентов-интеллектуалов. И на ос­нове этих заключений выносились приговоры. Так что не все так просто.

Однако эту вольницу не вычеркнуть из истории. Тот самый Тимур Тимофеев мыслил, разумеется, как человек, биографически причастный к иному миру, мыслил жизнь иначе, чем это было принято у людей, выросших под колпаком. Другой пример: в этом институте работал выдающийся марксистский эстетик Карл Кантор. Карл Кантор был выходцем из Аргентины, его отец Моисей Кан­тор успел стать профессором в Буэнос-Айресе и затем перебрался в Советский Союз, ему помогал не кто иной, как Вернадский. И понятно, что какими бы ни были воззрения этих людей, все равно их пред­ставление о жизни было иное, чем предписывала система. В системе обнаружи­ва­лись анклавы, в которых могла — пусть деформированная, пусть ограниченная, — но развиваться сво­бодная мысль на иных основаниях, чем вокруг.

Там были люди с иным опытом жизни, с иным взглядом на жизнь. Там были люди, которые мыслили себя наравне со своими сверстниками Делёзом, Бод­рийяром, люди, которые изучали Хабермаса не в газетных пересказах, а как чи­та­те­ли, как люди, способные разговаривать с ним на одном языке. Пиама Гай­денко и Эрих Соловьев были поклонниками Хайдеггера, а Мамарда­швили его на дух не переносил.

В 1966 году в Москве проходил процесс по делу Синявского и Даниэля  Процесс Синявского и Даниэля — суд по делу об «антисоветской агитации и про­паган­де» над писателями Андреем Синяв­ским и Юлием Даниэлем, издававшими свои про­из­ведения на Западе под псведо­ни­ма­ми Абрам Терц и Николай Аржак. Даниэль был приговорен к 5 годам лагерей, а Синяв­ский — к 7 годам колонии строгого режима. Приго­вор вызвал протесты деятелей куль­туры, которые во многом стали основой буду­щего диссидентского движения. — и тут же, в центре Москвы, в те же самые дни шли споры о том, хорош ли Хабермас и стоит ли изучать Хайдеггера, не мнимая ли он величина. Причем споры не на жизнь, а на смерть, с кри­ка­ми, топаньем ногами, с издеватель­скими шуточками. Люди всерьез говорили о том, о чем говорил весь интел­лектуальный мир за пределами Советского Союза.

В этом же институте был Самарий Великовский. Любой читатель французской литературы ХХ века знает это имя по предисловиям и по интерпретациям. И разумеется, подрастала молодая поросль, рядом были аспиранты, которые, в отличие от людей 1947 года, воспринимали эту атмосферу не как чудо, а как нечто закономерное.

Один из младших коллег Мамардашвили спросит его, делясь со старшим това­рищем своими моральными мучениями: «Ну как же так? Я презираю Коммуни­стическую партию. Но если я в нее не вступлю, у меня не будет карьеры и даже простого существования в рамках философского проекта». Мамардашвили не понял, о чем речь: «Ты, когда садишься в трамвай, — спросил он своего моло­дого коллегу, — покупаешь билет?» Это вполне циничное, вполне прагма­тич­ное и вполне равнодушное отношение к проблемам участия в делах безбожной власти. Но это отношение людей 1947 года. Люди следующего поколения отно­сились к этому иначе, но их мо­ральные вопросы не возник­ли бы, если бы люди 1947 года не прошли свою часть пути и не сняли часть проблем, с которыми они столкнулись, когда вступали на эту дорогу.