Дуэли
Серебряного века
Максимилиан Волошин — Николай Гумилев
Чуть ли не единственный случай, когда за вызовом на дуэль последовало применение оружия, — это история Гумилева и Волошина. «За что же стреляться, как не за женщин и за стихи», — утверждал Гумилев, а его дуэль с Волошиным произошла из-за женщины, писавшей стихи. В литературных кругах она стала известна под маской таинственной Черубины де Габриак, буквально ставшей поэтической сенсацией в 1909 году. Будущие же дуэлянты познакомились с ней как с начинающей поэтессой Елизаветой Дмитриевой, некрасивой, но необыкновенно обаятельной и влюбчивой девушкой, быстро покорившей их сердца. Летом 1909 года Дмитриева приехала в гости к одному поэту (Волошину) в сопровождении другого (Гумилева). Неловкая ситуация требовала разрешения, которое после некоторых душевных метаний и сомнений было принято: Гумилева попросили уехать, а Дмитриева осталась у Волошина. Именно тогда ими и была придумана самая яркая мистификация Серебряного века — Черубина де Габриак. Мифическая биография Черубины включила аристократическое испано-французское происхождение, необыкновенную красоту и трагическую судьбу, уединенное существование и страстную религиозность. Стихи Дмитриевой под псевдонимом были отправлены в редакцию начинавшего свою деятельность журнала «Аполлон», и вскоре тайна Черубины завладела умами всего Петербурга. Волошин наслаждался произведенным эффектом, а ничего не подозревающий Гумилев продолжал страдать от неразделенной любви к Дмитриевой.
Злым гением Черубины-Дмитриевой стал немецкий поэт, сотрудник «Аполлона» Иоганнес фон Гюнтер. В порыве увлечения им поэтесса не только выдала тайну своего псевдонима, но и рассказала о непростых взаимоотношениях с Гумилевым. Гюнтер доверия не оправдал: раскрыл литературную тайну и начал убеждать Гумилева в неохладевших чувствах Дмитриевой. 16 ноября Гумилев сделал очередное предложение Дмитриевой — и получил очередной отказ. Она вспоминала:
«В „Аполлоне“ он остановил меня и сказал: „Я прошу Вас последний раз: выходите за меня замуж“, я сказала: „Нет!“
Он побледнел. „Ну тогда Вы узнаете меня“.
Это была суббота. В понедельник ко мне пришел Гюнтер и сказал, что Н. С. [Гумилев] на „Башне“ говорил бог знает что обо мне. Я позвала Н. С. к Лидии Павловне Брюлловой, там же был и Гюнтер. Я спросила Н. С.: говорил ли он это? Он повторил мне в лицо. Я вышла из комнаты. Он уже ненавидел меня. Через два дня М. А. [Волошин] ударил его, была дуэль».
Волошин нанес Гумилеву публичное оскорбление, дав ход дуэли, в мастерской художника Головина. О дальнейших событиях он писал так:
«На другой день рано утром мы стрелялись за Новой Деревней возле Черной речки — если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то, во всяком случае, современной ему. Была мокрая грязная весна, и моему секунданту Шервашидзе, который отмеривал нам 15 шагов по кочкам, пришлось очень плохо. Гумилев промахнулся, у меня пистолет дал осечку. Он предложил мне стрелять еще раз. Я выстрелил, боясь, по неумению своему стрелять, попасть в него. Не попал, и на этом наша дуэль окончилась. Секунданты предложили нам подать друг другу руки, но мы отказались».
И хотя в этих воспоминаниях и место указано не совсем верно, и действие разворачивалось не весной, а осенью, и расстояние отмерял не Шервашидзе, а Алексей Николаевич Толстой, факт остается неизменным: дуэль состоялась и, к счастью, завершилась благополучно.
Следствие по делу этой дуэли велось практически год и постановило: Гумилева, как подавшего повод к дуэли, приговорить к максимальному наказанию — семи дням домашнего ареста, Волошина — к минимальному, одному дню домашнего ареста.
Валерий Брюсов — Андрей Белый
В феврале 1905 года Валерий Брюсов в присутствии Андрея Белого нелестно высказался о Дмитрии Мережковском и его супруге Зинаиде Гиппиус. Белый, считавший Мережковских в это время своими самыми близкими друзьями, не мог оставить выпад Брюсова без внимания. Он написал последнему миролюбивое письмо, в котором разъяснял свою позицию:
«Мережковские мне близки и дороги, и я очень близок к ним. Считаю нужным предупредить вас, Валерий Яковлевич, что впредь я буду считать ваши слова, подобные сказанным мне сегодня… обидой себе…»
Неожиданно для всех Брюсов ответил очень резко, фактически вызвав Белого на дуэль:
«Если вы находите, что я неверно понял ваши слова, я настаиваю, чтобы вы письменно опровергли их, причем я оставлю за собой право сообщить это опровержение всем, кому сочту нужным, из числа наших общих знакомых. В противном случае поручите одному из ваших друзей… переговорить о дальнейших последствиях ваших слов с С. А. Поляковым, которому я передам все подробности происшедшего между нами».
Резкость Брюсова и внешняя незначительность повода для вызова объяснялась длительной предысторией и сложными отношениями двух поэтов, в которых не обошлось без женщины — Нины Петровской, экстравагантной и неуравновешенной писательницы, жены редактора книгоиздательства «Гриф» Сергея Соколова. С Белым Петровскую связывали непростые, мистически-исступленные любовные отношения, сразу после разрыва которых она начала роман с Брюсовым. Брюсов положил любовные перипетии в основу сюжета романа «Огненный ангел», причем, основываясь на принципе жизнетворчества, не только описал в нем уже произошедшее, но и продолжил реальную жизнь по принципам художественного текста. Описанное в романе сражение соперников вылилось в вызов на дуэль. Вызов стал кульминацией напряженных отношений: Белый попытался еще раз объясниться с Брюсовым, отправив ему письмо, и одновременно обратился к поэтам Эллису (Льву Кобылинскому) и Сергею Соловьеву с просьбой выступить секундантами, если Брюсов не сменит гнев на милость. Однако тот ответил примирительным сообщением, и инцидент был исчерпан.
Андрей Белый — Александр Блок
На смену отношениям с Петровской в жизнь Андрея Белого пришло сильнейшее увлечение Любовью Менделеевой, женой Александра Блока, и теперь уже сам Белый выступил инициатором дуэльной истории.
С Менделеевой, ставшей воплощением Прекрасной Дамы и Вечной женственности русского символизма, Белый познакомился в 1904 году, а к лету 1905-го его преклонение перед неземным существом сменилось вполне земной страстной любовью. На протяжении долгих месяцев Белый и Менделеева находились в состоянии любви-ненависти, которое осложнялось непростыми семейными отношениями Блоков и личной дружбой поэтов. Менделеева проявила завидное непостоянство и еще больше запутывала отношения. Белый вспоминал:
«… призналась, что любит меня и… Блока; а — через день: не любит — меня и Блока; еще через день: она любит его — как сестра, а меня — „по‑земному“; а через день всё — наоборот; от эдакой сложности у меня ломается череп и перебалтываются мозги…»
Несколько месяцев Менделеева меняла избранника, пока не произошло окончательное объяснение:
«…я — влетаю на лестницу; вижу, что там, из-за столика, поднимаются: ласково на меня посмотревший А. А. [Блок] и спокойная, пышущая здоровьем и свежестью, очень нарядная и торжественная Л. Д. [Менделеева]… она ставит решительный ультиматум: угомониться. Я — ехал совсем на другое; я думал, что происходит полнейшая сдача позиций мне Блоками…»
Оскорбленный Белый покинул Блоков, но затем, испугавшись, что больше никогда не сможет увидеть возлюбленную, написал ей письмо, выразив готовность пойти на все ради возможности хотя бы изредка видеться с ней. Однако это не помогло ему успокоиться. Приступы самоуничижения сменялись приступами ярости, результатом которых стал вызов на дуэль, отправленный через Эллиса 10 августа 1906 года.
Именно Эллис и спутал все карты. Из воспоминаний Л. Д. Менделеевой:
«…когда явился секундант Кобылинский я моментально и энергично, как умею в критические минуты, решила, что я сама должна расхлебывать заваренную мною кашу. Прежде всего, я спутала ему все карты и с самого начала испортила все дело.
<…> Встречаю Кобылинского непринужденно и весело, радушной хозяйкой. На его попытку сохранить официальный тон и попросить немедленного разговора с Сашей наедине, шутя, но настолько властно, что он тут же сбивается с тона, спрашиваю, что же это за секреты? У нас друг от друга секретов нет, прошу говорить при мне. И настолько в этом был силен мой внутренний напор, что он начинает говорить при мне, секундант-то! Ну, все испорчено. Я сейчас же пристыдила его, что он взялся за такое бессмысленное дело. Но говорить надо долго, и он устал, а мы давайте сначала пообедаем. <…> Ну а за обедом уж было пустячным делом пустить в ход улыбки и „очей немые разговоры“ — к этому времени я хорошо научилась ими владеть и знала их действие. К концу обеда мой Лев Львович сидел уже совсем прирученный, и весь вопрос о дуэли был решен… за чаем. Расстались мы все большими друзьями».
Вернувшись к Белому, Эллис начал уверять того, что Блок — хороший человек и поэт. На этом все и закончилось.
Осип Мандельштам — Велимир Хлебников
Осенью 1913 года в литературном кафе «Бродячая собака» произошел скандал с участием Осипа Мандельштама и Велимира Хлебникова. Подробности случившегося толком не известны и восстанавливаются исследователями по отдельным мемуарным записям участников и очевидцев. Согласно им на вечере поэтов Хлебников прочитал стихотворение, содержание которого вызвало бурную реакцию Мандельштама. Из поздних воспоминаний Виктора Шкловского:
«Это печальная история. Хлебников в „Бродячей собаке“ прочел антисемитские стихи с обвинением евреев… Мандельштам сказал: „Я как еврей и русский оскорблен, и я вызываю вас. То, что вы сказали, — негодяйство“. И Мандельштам, и Хлебников, оба, выдвинули меня в секунданты, но секундантов должно быть двое. Я пошел к Филонову Павел Филонов (1883–1941) — художник, один из лидеров русского авангарда., рассказал ему. Как-то тут же в квартире Хлебников оказался. Филонов говорит: „Я буду бить вас обоих (то есть Мандельштама и Хлебникова), покамест вы не помиритесь. Я не могу допустить, чтобы опять убивали Пушкина, и вообще, все, что вы говорите, ничтожно“. <…> Мы постарались их развести».
Дуэль не состоялась.
Борис Пастернак — Юлиан Анисимов
Косвенно антисемитизм стал причиной еще одной несостоявшейся дуэли — Бориса Пастернака и Юлиана Анисимова. Этих поэтов объединял литературный кружок «Сердарда», который Анисимов организовал, а затем книгоиздательство «Лирика», в которое он вкладывал деньги. «Лирика» возникла в 1913 году как попытка молодых последователей символизма, не имевших возможности публиковаться в ведущих периодических изданиях того времени, создать свой печатный орган. Однако с самого начала в издательстве наметилось две «партии»: одна (Анисимов, его жена Вера Станевич, Сергей Дурылин) тяготела к мистико-религиозному изводу русского символизма; другая (Сергей Бобров, Николай Асеев и Борис Пастернак) пыталась экспериментировать с поэтической формой, сближаясь с футуристами. «Лирика» просуществовала около года, опубликовав пять книг, однако в январе 1914-го кризис внутри издательства привел к разрыву. Левое крыло во главе с Бобровым сначала попыталось очистить ряды «Лирики» от мистиков, а затем организовало собственную литературную группу «Центрифуга».
Естественно, что напряженная атмосфера сопутствовала всем последним собраниям «Лирики». На одном из них обсуждалась специфика поэтического языка, и, по воспоминаниям Боброва, Анисимов указал Пастернаку на нарушение грамматических правил в его стихотворениях, связав это с еврейским происхождением Пастернака и, следовательно, недостаточным владением русским языком. Для Пастернака вопрос происхождения был очень болезненным, Анисимов был вызван на дуэль.
Пастернак писал своему соратнику по «Лирике» Константину Локсу:
«…я хочу, чтобы извинение с его [Анисимова] стороны, которое могло бы послужить одним из двух одинаково для меня желательных разрешений этого столкновения, не было подачкой разжалобленного оскорбителя. <…> Юлиан передаст Вам письменное извинение. Николай [Асеев] готов на посредничество в другом деле Асеев готов был выступить секундантом на дуэли., он видел меня и знает, что отговаривать меня от этого бессмысленно и бесполезно».
Впрочем, и эта дуэльная история закончилась хорошо: Анисимов принес извинения Пастернаку, а через несколько лет их дружеское общение восстановилось и продолжалось вплоть до смерти Анисимова в 1940 году.
Михаил Кузмин — Сергей Шварсалон
Защита семейной чести стала причиной дуэльной истории поэта Михаила Кузмина. Скандал разразился в семье мэтра русского символизма Вячеслава Иванова. Поэт увидел мистическое продолжение своей покойной жены Лидии Зиновьевой-Аннибал в ее дочери (и собственной падчерице) Вере Шварсалон, на которой и решил жениться в 1912 году (к этому времени Шварсалон была беременна). Петербургское общество бурно обсуждало и осуждало столь эксцентричное поведение Иванова. В попытках как-то сгладить сложившуюся ситуацию Вера предложила другу семьи и давнему предмету ее влюбленности Михаилу Кузмину (интереса к женщинам не испытывавшему) заключить фиктивный брак. Кузмин отказался, а после отъезда Иванова и Шварсалон в Италию начал рассказывать об этом, вдобавок искажая подробности. За честь семьи вступился брат Веры — Сергей Шварсалон, который и вызвал Кузмина на дуэль. Кузмин вызов принял, однако на следующий день, когда секунданты с обеих сторон встретились, оказалось, что Кузмин от дуэли отказывается без всякой мотивировки. Затем, вероятно, поняв неприглядность такого поступка, он стал объяснять отказ сословным неравенством противников (очевидно, намекая на то, что Иванов и Шварсалон были не дворянами: отец Шварсалона был евреем, а Иванов по материнской линии происходил из духовенства). Усилиями многочисленных друзей удалось уговорить Шварсалона не трогать Кузмина, но тот вскоре нарушил обещание, прилюдно избив поэта в театре.
Мариэтта Шагинян — Владислав Ходасевич
Несколько веков женщины старались опровергать стереотип, что дуэль не женское дело. Пример тому — Мариэтта Шагинян. Узнав от кого-то, что поэт Владислав Ходасевич якобы угнетает свою жену и даже бьет ее, незнакомая ни с ним, ни с ней Шагинян решила вызвать агрессивного мужа на дуэль. Позже Ходасевич так описывал эту историю:
«Однажды в Литературно-художественном кружке ко мне подошла незнакомая пожилая дама, вручила письмо, просила его прочесть и немедленно дать ответ. Письмо было приблизительно таково:
„Вы угнетаете М. и бьете ее. Я люблю ее. Я Вас вызываю. Как оружие предлагаю рапиры. Сообщите подательнице сего, где и когда она может встретиться с Вашими секундантами. Мариэтта Шагинян“.
Я сделал вид, что не удивился, но на всякий случай спросил:
— Это серьезно?
— Вполне.
Я не был знаком с Шагинян, знал только ее в лицо. Тогда, в 1907 году, это была черненькая барышня, усердная посетительница концертов, лекций и прочего. Говорили, пишет стихи. С М., о которой шла речь в письме, Шагинян тоже не была знакома: только донимала ее экстатическими письмами, объяснениями в любви, заявлениями о готовности „защищать до последней капли крови“ — в чем, разумеется, М. не имела ни малейшей надобности.
Я спрятал письмо в карман и сказал секундантше:
— Передайте г-же Шагинян, что я с барышнями не дерусь.
Месяца через три швейцар мне вручил букетик фиалок.
— Занесла барышня, чернявенькая, глухая, велела вам передать, а фамилии не сказала.
Так мы помирились — а знакомы всё не были. Еще через несколько месяцев познакомились. Потом подружились».
