Опрос: любимые герои медиевистов

Людовик Благочестивый 778–840

Александр Сидоров Доктор исторических наук, сотрудник центра «История исторического знания» Института всеобщей истории РАН

К числу тех, кто в разные моменты времени вызывал у меня пристальный интерес, относится император франков Людовик Благочестивый, правивший в 814–840 годах.

Мне трудно назвать его сколько-нибудь симпатичным человеком. Он не был таким ярким, жестким и целеустремленным, как его отец Карл Великий. Жизнь этого персонажа — кстати, блестяще образованного — представляет собой гремучую смесь горячей религиозности и подлинного романтизма, невероятного упорства, поразительной безвольности, граничащей с трусостью, и настоящего мужества. Причем все это было, по всей видимости, помножено на не совсем здоровую психику моего героя. Своими странными поступками и решениями он расшатывал, сам того не желая, устои каролингского мира, который всеми силами стремился сохранить от разрушения. Он разрушал его, изменяя, но еще больше рождая в нем новые смыслы.

Он верил, что быть императором — это не заслуга и не привилегия, а тяжкое служение, обрекающее его, человека глубоко религиозного, на тяжкий, неизбежный и неоправданный грех. Он жестко наказывал мятежников, но вместе с тем совершал публичные покаяния, подражая императору Феодосию  Феодосий I (347–395) — последний император единой Римской империи. Преследовал ереси (в частности, арианство) и утвердил христианство как единственную государственную религию., а еще больше — ветхозаветному царю Давиду. И если первое в рамках раннесредневековой романо-германской политической культуры воспринималось нормально, хоть и вызывало понятное недовольство, то второе казалось абсурдом, вещью неправильной, ненужной, вредной и даже опасной.

Как никто другой, Людовик побудил современников размышлять о власти и справедливости, о предназначении правителя — стали появляться первые жизнеописания королей. Наконец, в некоторых художественных мастерских были разработаны потрясающие иконографические программы, которые перевели рефлексию об идеальных правителях в наглядную плоскость.

Идеалы — опасная вещь. Попытка Людовика воплотить в реальности правила жизни идеального монарха обернулась против него самого — мятежами, временной потерей трона и страшным публичным унижением, которому его подвергли ближайшие друзья, сподвижники и собственные дети. Стремление создать христианскую империю, подчиненную власти одного правителя, эдакое символическое государство-ковчег, в котором человечество могло бы укрыться от козней дьявола в ожидании конца времен, привело лишь к кровопролитию и братоубийственной войне.

После смерти Людовика мир изменился. Представления о единстве империи переместились из практической плоскости в символическую: слишком дорогой ценой пришлось заплатить франкам за эти размышления. Короли больше не рисковали каяться, с подозрением относились к наставлениям церкви и не позволяли себя учить, а политические контакты, замешанные на кровном родстве, непременно подкрепляли каким-нибудь публичным договором — во избежание ненужных распрей.

Фридрих II Штауфен 1194–1250

Олег Воскобойников PhD, кандидат исторических наук, ординарный профессор, доцент школы исторических наук НИУ ВШЭ

Фридрих II — человек исключительной для своего времени образованности, «энциклопедия на троне», полиглот, ценитель Аристотеля, строитель замков, покровитель наук, при дворе которого сложилось уникальное сообщество ученых, принадлежавших к разным народам и вероисповеданиям. Борец с папством, неоднократно подвергавшийся отлучению, и в то же время император-крестоносец, в 1229 году добившийся возвращения Иерусалима христианам.

Ницше назвал его «первым европейцем», а Якоб Буркхардт  Якоб Буркхардт (1818–1897) — швейцарский историк культуры, основоположник изучения культуры Возрождения, стоял у истоков культурологии как отдельной дисциплины. — «первым современным государем на троне». В какой-то степени Фридрих II был по образу мышления предшественником монархов и политиков Нового времени. Это фигура очень мифологизированная: например, иногда его даже именуют атеистом, хотя, конечно, атеистом он не был. В действительности Фридрих II стремился сделать интересы светского государства чем-то самостоятельным по отношению к христианской религии, и в этом, вероятно, опережал собственное время на века. Представление о «raison d'État», «государственных интересах», родилось, возможно, именно в уме Фридриха II. Впрочем, большой вопрос — насколько можно судить о его личности лишь по тем источникам, которыми мы располагаем: по памятникам искусства, по текстам, официальным документам. Конечно, с удовольствием пожал бы ему руку, пообщался с ним, будь у меня такая возможность.

Я стал интересоваться им почти случайно: когда я был студентом, мне хотелось заниматься историей средневековой Италии; я, как все, искал персонажей, какие-то темы для работ. Мне, наверное, показалось, что он из тех, кто в чем‑то на меня похож. Или, скорее, я сам хотел бы быть похожим на него, с его независимой позицией по отношению ко всему окружающему миру, с интересом к чужим культурам, иностранным языкам. Я пытался воспитать себя самого в том же духе. Мне кажется, человек, изучающий прошлое, всегда старается найти в той эпохе, которой занимается, кого-то подобного себе. И то, что я затем о узнал о Фридрихе II из первоисточников, более-менее оправдало мои досужие чаянья. 

Саладин 1138–1193

Светлана Лучицкая Доктор исторических наук, руководитель Центра исторической антропологии ИВИ РАН

Саладин был, пожалуй, одним из самых ярких персонажей эпохи Крестовых походов. Во второй половине XII века ему удалось объединить мусульманский мир и отвоевать у крестоносцев большую часть Святой земли. Арабские биографы прославляли его образованность, религиозность и военные доблести и прежде всего его преданность идее джихада — священной войны против неверных.

Однако мусульманский лидер был не менее знаменит и в латинской Европе. Христианских рыцарей тоже восхищали его рыцарское поведение и воинские доблести. Его дружбы искали многие известные западные воины и правители, и среди них — английский король Ричард Львиное Сердце, который с похвалой отзывался о его мужестве. Саладин стал самым прославленным в Европе мусульманином. Желая объяснить причину великодушия иноверца, крестоносцы наделяли его чертами христианина. Более того, согласно одной из легенд, Саладин был потомком графини Понтьё, которая во время путешествий по Востоку была взята в плен и стала женой местного султана. В тексте XII века «Рыцарский орден» Саладин просит своего христианского пленника Гуго Тивериадского посвятить его в рыцари и объяснить символику обряда.

Статус мусульманского лидера в Европе резко повысился после того, как Данте в «Божественной комедии» изобразил Саладина в первом круге ада среди добродетельных язычников — неподалеку от Сократа, Платона, Эвклида, а также исламских философов Авиценны и Аверроэса.

Саладин становится образцом не только рыцарственности, но и толерантности в «Декамероне» Боккаччо. В одной из новелл Боккаччо рассказывает притчу о трех кольцах, в которой Саладин спрашивает еврея Мельхиседека, какая из трех религий — иудаизм, христианство или ислам — лучше. Мельхиседек отвечает рассказом о трех перстнях: вельможа обещал завещать все свое состояние тому из своих трех сыновей, кому передаст дорогой перстень. Видя ссоры детей, он велит ювелиру изготовить еще два точно таких же перстня и вручает каждому из сыновей втайне от других по перстню. Еврей сравнивает три религии с тремя перстнями, и Саладин соглашается с тем, что вопрос о судьбе «наследства» следует оставить открытым. В эпоху Просвещения Лессинг в пьесе «Натан Мудрый» вкладывает эту притчу в уста рассудитель­ного еврея, который рассказывает ее, отвечая на тот же самый вопрос Саладина. В XIX веке фигура мусульманского полководца привлекает внимание Вальтера Скотта, который сочувственно изображает его в романе «Талисман».

Образ благородного мусульманского воина долгое время волновал воображение Запада. И хотя в целом в отношении к исламу европейцы проявляли враждебность, Саладин стал своего рода исключением. Интересно, что мусульманский Восток вновь открыл его только в XIX веке, когда арабоязычные христиане перевели западные источники по Крестовым походам. Именно тогда Саладин становится необычайно популярным в арабском мире. Многие мусульманские полководцы желали стать «вторым Саладином» и повторить его подвиги, и среди них — Саддам Хусейн.

Франческо Датини 1335–1410

Надежда Селунская Кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Центра интеллектуальной истории ИВИ РАН

У профессионального историка обычно не бывает одного любимого персонажа — есть избранные и выстраиваемые сюжеты и казусы, в том числе казусы биографий, излюбленные способы проведения исследований и источники. Я бы хотела рассказать про человека, который, чудом избежав смерти в отрочестве, рано взял судьбу в собственные руки и не только прожил полную интересную жизнь, но и дал исследователям почти неисчислимые богатства — ценные источники для изучения городской цивилизации целой исторической эпохи, итальянского Треченто  Треченто — принятое в истории искусства и культуры наименование периода Раннего Возрождения (XIV век). Основные представители в живописи — Джотто и сиенская школа. В литературе — Данте, Петрарка и Боккаччо.. Его имя — Франческо Датини, место его рождения и упокоения — Прато, маленький городок в Центральной Италии, но судьба заставила его много путешествовать по свету.

Франческо — сын ничем не примечательного горожанина, держателя таверны. В пору его рождения города Тосканы славились торговлей и ремеслом, были густо населены. Однако эти преимущества обернулись бедой: торговыми путями в Италию завезли чуму, плотность населения и активность социальной жизни в городе способствовали быстрому распространению эпидемии. От черной смерти в некоторых городах Италии умирало больше половины населения; тогда, по страшному образному выражению одного из хронистов, трупы, как лазанью, складывали несколькими слоями в общий могильник. Человек, выживший в это время, интересен уже тем, что в его биографии, как в капле воды, отразились масштабные исторические процессы.

Итак, Франческо Датини — счастливчик, выживший во время черной смерти. Но жизнь спасшегося была нелегкой: потеряв родителей и большую часть семьи во время чумы 1348 года, он остался на попечении дальних родственников. Уже через пару лет после смерти родителей подросток-сирота осуществил смелый план: предпринял поездку в Авиньон, где находился папский двор, а следовательно — важный «центр мира», место силы. Там молодой человек после нескольких попыток создать собственное предприятие удачно повел торговые дела и разбогател. Находясь во Франции многие годы, наш герой сохранил крепкие связи с домом: невеста Франческо по имени Маргарита, его друзья, соратники по первым торговым предприятиям происходили из Тосканы. Даже когда Датини повел дальнюю торговлю, он сохранял связь не просто с Италией, но и именно со своей малой родиной — Прато, Пистоей.

Возвратившись в Италию тогда же, когда закончилось Авиньонское пленение пап  Авиньонское пленение пап (1309–1378) —период, когда резиденция пап находилась не в Риме, а в Авиньоне. Переезд папского престола был связан с внутренней борьбой между претендентами на папство и аристо­кратическими родами, представлявшими их. Авиньонский период в истории папства мало напоминал реальный плен, скорее это было сотрудничество пап с французскими королями., помимо выгодных предприятий, Датини вложил много средств в благотворительность, что также прославило его имя. У самого Франческо не было законных наследников, во всех официальных биографиях написано: умер бездетным, завещав свое состояние на благие дела. Но не стоит торопиться, представляя себе трогательную историю бездетной семьи, помогающей сиротам. Для меня большим сюрпризом было обнаружить в переписке Датини с настоятельницей (приорой) женского монастыря Прато упоминание о взрослой замужней дочери Франческо, которой благочестивая приора желала родить мальчика. Увы, у любителя религиозных сентенций и щедрого дарителя была связь со служанкой, которая привела к появлению внебрачной дочери. Она воспитывалась в доме отца и позже помогала мачехе в делах благотворительности. Более того, детей у Датини было несколько, причем вовсе не из-за грехов молодости, совершенных до брака: они родились в то время, когда Франческо уже был женат. Положение Датини в обществе, видимо, было столь прочным, что все это не вредило его репутации. При этом, несомненно, как это подтверждают личные письма Датини, купец был весьма религиозен; Франческо, как и круг его друзей — нотариев и стряпчих, деловых людей, волновали вопросы теологии и философии.

Шесть столетий отделяют нас от эпохи Франческо Датини, но мы знаем о нем удивительно много. Его огромный личный архив был обнаружен в XIX веке в потайной комнате во время ремонта когда-то принадлежавшего ему дома. За годы его активной деятельности (1362–1402) были написаны 125 тысяч (!) деловых и 10 тысяч приватных писем, сохранились 574 книги учета, 6 тысяч расписок и доверенностей. Если бы мы взяли для сравнения, скажем, распечатки всех статусов и переписки в социальных сетях или по электронной почте современного человека со значительным положением в обществе, со множеством контактов на родине и на чужбине, социально активного гражданина и филантропа, вероятно, объем был бы меньше, несмотря на современные средства создания и хранения информации.

Многим обязаны Датини не только его современники, горожане Флоренции и Прато, в дар которым на дела милосердия щедрый купец завещал 100 тысяч флоринов золотом, но и все те, кто может использовать его наследие как исторический источник, кто приобщился к экономической истории благодаря институту, носящему имя Датини, стажировкам и семинарам при его архиве, ежегодному международному конгрессу в Прато. Принимать участие в этом конгрессе доводилось и мне, что было необыкновенно интересным и полезным интеллектуальным приключением. Грантополучателей института, которые ежегодно после Пасхи появляются в Прато, горожане ласково называют «ragazzi Datini» — «детки Датини».

Амбруаз Паре 1510–1590

Елена Бергер Кандидат исторических наук, старший научный сотрудник ИВИ РАН

В классическое Средневековье медицина и хирургия — это две разные специальности, им обучались в разных местах. Медицину изучали в университетах, а хирургия, как правило, представляла собой ремесло цеховое, корпоративное. Хирурги работали руками, как ремесленники, и статус их профессии в классическое Средневековье был очень низок — что, впрочем, совершенно оправданно, так как выйти живым от хирурга было тяжело. Я почти не утрирую: не было ни асептики, ни анестезии (даже ампутации проводили без наркоза), пациент мог умереть вследствие операции. Хирурги вправляли вывихи, вскрывали нарывы и, конечно, не делали никаких полостных операций.

Мы не знаем, где учился Амбруаз Паре, но уж точно не в университете. Практические навыки он приобрел в парижской Отель-Дьё — огромной больнице, куда свозили всех больных без разбора. А затем еще молодым человеком попал на войну. Франция вела Итальянские войны, и в первом своем походе он сделал самое известное открытие. В конце XIV века в Европе появилось огнестрельное оружие, что стало огромной проблемой для врачей, потому что смертность от огнестрельных ран была на порядок выше смертности от ран, нанесенных оружием холодным.

На протяжении ста лет врачи искали этому объяснение, и в конце XV века немецкий хирург Иероним Бруншвиг выдвинул мысль о том, что повышенная смертность от огнестрельных ранений объясняется тем, что в порохе содер­жится некий пороховой яд, который проникает в тело и отравляет раненого. Ориентироваться на античные тексты в этом случае было невозможно — про огнестрельное оружие древние авторы не писали. Зато они писали про раны отравленными стрелами и, чтобы яд не распространялся, советовали прижигать их раскаленным железом или кипящим маслом. Затем, чтобы вылечить ожог, они предлагали накладывать щадящую повязку из яичного желтка с розовым маслом — если раненый не умирал от последствий болевого шока, конечно.

Поначалу Паре лечил раненых именно этим способом, но во время осады Турина он попал в ужасное положение: раненые шли потоком, и в какой-то момент у него закончилось масло для прижигания. Он не мог оставить раненых без медицинской помощи, поэтому начал сразу со второй стадии: стал накладывать щадящую повязку без прижигания. Наутро, осматривая раненых, он с удивлением обнаружил, что те, кого он не прижигал, чувствуют себя гораздо лучше. С тех пор Паре перестал прижигать раны, его первым приоритетом стала щадящая обработка ран. Он стал убирать из хирургии боль. Конечно, Паре продолжал ампутировать без наркоза и принимать роды без обезболивания, но тем не менее в популярных книгах нередко пишут, что гуманная хирургия началась с него. Это большая натяжка, но доля истины в таком утверждении есть.

Паре разработал множество хирургических приспособлений, в частности акушерские инструменты и щипцы для извлечения пуль, которые назывались «клюв ворона». Кроме того, именно Паре стал первым человеком, который придал хирургии новый статус. Обладая авторитетом королевского хирурга, он заявил, что его профессия является такой же равноправной ветвью медицины, как терапия и фармакология.

Помимо этого, он стал одним из первых, кто писал труды по хирургии на французском языке, что прежде было совершенно не принято, так как считалось, что медицинское знание должно быть закрыто и принадлежать только посвященным, а посвященные должны знать латынь. Паре же, насколько нам известно, латыни не знал и потому сделал это сакральное знание доступным для всех.

И наконец, он лечил всех. Будучи королевским хирургом, он продолжал принимать своих соседей и всех, кто к нему приходил.

Паре жил и работал в эпоху религиозных войн, однако мы до сих пор не знаем, каковы были его собственные религиозные убеждения. Католики пишут, что он был убежденным католиком, протестанты пытаются включить его в свой лагерь. Он вращался в католическом кругу, но все его труды печатались в протестантских типографиях. Насколько я понимаю, в некоторых его работах скрыто цитируется Кальвин, по крайней мере с этим дискурсом он был знаком. И хотя обычно историки склоняются к тому, что он был тайным протестантом, я бы рискнула сказать, что — редкость для XVI века! — религиозная принадлежность была для него вторична. У Паре была другая система приоритетов. И в чем можно быть уверенными — он очень гордился своей профессией, поднимая ее на небывалую доселе высоту.

Снорри Стурлусон 1179–1241

Федор Успенский Доктор филологических наук, заместитель директора Института славяноведения РАН

Я расскажу о, пожалуй, самом знаменитом из исландцев — поэте, историке и политике Снорри Стурлусоне. Не только потому, что много им занимался и продолжаю заниматься до сих пор, а потому, что считаю, что он объективно заслуживает оказаться в одном ряду с такими яркими персонажами, как Людовик Благочестивый и Фридрих II.

Современному человеку Снорри известен прежде всего как автор «Младшей Эдды», но для средневекового исландца он в первую очередь — могуществен­ный политик, выходец из влиятельной семьи, сумевший благодаря удачным бракам и многочисленным незаконнорожденным детям опутать всю Исландию сетью родственных связей, так сказать, заставить всех работать на себя. Ко всему прочему, Снорри несколько раз избирался законоговорите­лем, то есть главной фигурой на всеобщем тинге  Тинг — древнескандинавское и германское правительственное собрание, состоящее из свободных мужчин страны или области. Древнерусский аналог — вече., где обсуждались важнейшие государственные и общественные вопросы. При этом, если верить современникам, ему за всю жизнь, наполненную родовыми интригами и политическими распрями, ни разу не довелось убить человека, хотя из-за Снорри произошло множество весьма кровопролитных сражений.

Сперва он проявил себя как довольно успешный карьерист — но роковую роль в его жизни сыграли отношения с Норвегией, которые поначалу развивались весьма и весьма удачно. В то время в Норвегии царила смута, связанная с правом престолонаследия: на королевский престол могли претендовать все сыновья конунгов, включая внебрачных. В конце концов это привело к коллапсу, закончившемуся гражданской войной: слишком многие объявляли себя прямыми потомками конунга и претендовали на трон. В какой‑то момент у власти оказался ярл Скули (или граф Скули, как его стали называть позже). В сущности, он был регентом при подрастающем легитимном наследнике норвежского престола, конунге Хаконе Хаконарсоне. Снорри Стурлусон чрезвычайно сдружился с регентом — настолько, что даже сочинял про него хвалебные скальдические стихи, которые дошли до нас лишь благодаря тому, что в Исландии смеялись над тем, как поэт и могущественный политик подлизывается к ярлу, и пародировали отдельные (действительно не самые удачные) строки из них  Например, некоторые строки читаются как «Снорри целует ярла в жесткую морду». Вся Исландия намекала на их извращенную связь, но на самом деле в этом фрагменте говорится о том, что ярл свиреп и щедр. Однако благодаря некоторой омонимии стихи можно было исказить и извратить.. Снорри получил от ярла ряд значительных привилегий и стал исландцем номер один в глазах норвежцев и соотечествен­ников. Так продолжалось до тех пор, пока не вырос конунг Хакон и не начался очередной этап борьбы за власть. В этом новом противостоянии ярла Скули и легитимного конунга Снорри выбрал сторону первого и в конце концов проиграл.

Когда конунг Хакон одолел своего тестя и врага Скули и закрепил свою власть в стране, он в какой-то момент запретил Снорри покидать Норвегию, однако тот демонстративно нарушил королевский запрет. Это и стало, в сущности, началом конца, потому что в Исландии, куда он вернулся, давно зрело враждебное отношение к Снорри со стороны целого ряда кланов и партий. В частности, его бывший зять Гицур возглавил одну из таких партий и, заручившись некоторыми негласными санкциями от конунга Норвегии, устроил настоящую охоту на Снорри. Закончилась она тем, что Снорри был вынужден прятаться в погребе родовой усадьбы Рейкъяхольт, где его и настигли недоброжелатели и завистники. 23 сентября 1241 года группа людей (Симон Узел, Маркус, сын Мёрда, Арни Свирепый, Торстейн, сын Гудини и др.) ввалилась в погреб, и Симон Узел отдал приказ зарубить Снорри. Снорри ответил: «Не надо рубить!» Диалог двукратно повторился, что придает ситуации известный драматизм — и в конце концов поэт, политик и законоговоритель был зарублен. Эта смерть, довольно бесславная для человека, который считался негласным правителем Исландии, детально описана в саге о Стурлунгах.

Но для потомков, как я уже говорил, Снорри прежде всего известен как автор «Младшей Эдды». Едва ли какую-то другую европейскую мифологию мы знаем лучше, чем скандинавскую, и этим мы обязаны именно Снорри. Он был фигурой замечательной, явно опередившей свое время. Эта ставшая уже тривиальной фраза совершенно справедлива в применении к Снорри: принципы его работы с архаической традицией были предельно новаторскими для второй половины XII — первой половины XIII века. Он придумал, как говорить прозой о древней поэзии, изобрел особый метаязык, позволивший ему дать системное описание мифологической традиции и целостный очерк поэтического языка, принципов скальдической поэтики как таковой, ведь «Младшая Эдда» является, в сущности, руководством или учебником для молодых поэтов. Разумеется, термин «руководство» следует понимать здесь предельно широко, в частности и как опыт систематизации основных категорий поэтического языка. На первый взгляд заметна лишь часть из многочисленных методических приемов и ухищрений, которыми пользуется Снорри, в поле зрения читателя попадают лишь некоторые приметы его языка описания — пример и авторский комментарий здесь тесно переплетены, иногда при чтении затруднительно сразу определить, с какой целью приводится тот или иной мифологический сюжет, а границу между примером и описанием часто трудно выявить. При этом вопрос о языке изложения у Снорри интересен не в последнюю очередь и потому, что сам автор определенно задумывался о возможности существования нескольких языковых стихий в пределах одного языка, о возможности перевода и «пересчета» с одного языка на другой, о возможности описания одного языка средствами другого. Для Снорри еще не исчерпан принцип полиглотизма, тот принцип многоязычия, который наиболее ярким и наглядным образом представлен, например, в мифологических песнях «Старшей Эдды», где, среди прочего, в изобилии перечисляются обозначения космогонических элементов на языке богов, людей, асов, альвов и других существ. По-видимому, из древнего противопоставления поэтической, «связанной» речи («языка богов») и просто речи («языка людей») у Снорри родилось противопоставление собственно поэзии и рассказа о ней (объяснения того, как устроены разные типы поэтической номинации), или, как сказал бы лингвист, языка-объекта и метаязыка.

Снорри как филолог, интеллектуал и комментатор сумел и в самом деле далеко опередить свою эпоху, полностью растворившись в наследии прошлого. «Младшая Эдда» — памятник исключительно традиционалистский, написанный, однако, в почти, не побоюсь этого слова, постмодернистской манере: Снорри так водит читателя за нос, так играет с ним, что исследователи до сих пор ломают голову над целым рядом пассажей оттуда. К примеру, первая глава произведения называется «Дураченье Гюльви» (или «Мороченье…»), ее сюжет таков: конунг Швеции Гюльви пришел к богам, чтобы научиться древней языческой мудрости. Его сперва встретил некий человек, жонглировавший ножами, который и провел нашего Гюльви, назвавшегося для полной ясности Ганглери, то есть «Утомленный путник», в палаты, где восседали существа, поименованные Высокий, Равновысокий и Третий. Их-то и принялся интервьюировать Гюльви–Ганглери, причем первый вопрос, который он задал, был: «Не отыщется ли в этих палатах какой-нибудь мудрец?» — и, лишь удостоверившись в том, что перед ним действительно сведущие информанты, он стал расспрашивать их об устройстве вселенной и о том, кто из богов самый главный. В дальнейшем Высокий, Равновысокий и Третий сообщают ему массу исчерпывающих мифологических сведений (необходимых в том числе для того, чтобы понимать поэзию скальдов), которые Гюльви, а вслед за ним и читатель полностью принимают на веру; интервью заканчивается, а Гюльви оказывается в чистом поле, где нет ни жонглера с ножами, ни палат, ни таинственной троицы. Единственное, что остается у Гюльви, — это память о сакральном мифологическом знании, которое он и поведал людям, с тем чтобы они передавали его слова друг другу. Казалось бы, на этой сказочной ноте Снорри мог бы и закончить мифологическую часть своего трактата и перейти к описанию техники и приемов скальдов, однако этого он не делает. Вместо того Снорри мысленно возвращается вместе с читателем в тот же самый чертог (вроде бы только что объявленный не чем иным, как галлюцинацией), как бы задавшись вопросом, а что же стали делать боги-асы, Высокий, Равновысокий и Третий, после того, как их покинул назойливый Гюльви. Выясняется, что после ухода Гюльви боги «стали держать совет и вспоминать все то, что было ему рассказано, и дали они те самые имена, что там упоминались, людям и разным местностям, которые там были, с тем чтобы по прошествии долгого времени никто не сомневался, что о ком было рассказано и те, кто носил эти имена, — это одни и те же асы». Так, причудливо и хитроумно, христианин Снорри вводит мифологическое знание в научный оборот своего времени.

Словом, это очень многослойный и сложный текст, написанный, однако, довольно понятным языком. Можно сказать, что Снорри достиг предельной виртуозности как в регулярности, так и в нерегулярности, и в энтропии, и в связанности текста. Задумав написать учебник, Снорри создал естественно развивающийся организм, в каждой части которого отразились все свойства целого. Судя по всему, он ждал от своего читателя не столько анализа, сколько синтеза, способности охватить и понять все произведение разом. Отдельный и сам по себе очень интересный вопрос — как воспринимала этот текст его непосредственная аудитория, современники Снорри и их ближайшие потомки. Сегодняшнему же читателю «Младшей Эдды» это произведение может напомнить грандиозную постройку, все изящество и соразмерность которой можно охватить лишь с высоты птичьего полета.

Замечательно при этом, что, как только Снорри написал это исчерпывающее руководство по скальдическому стихосложению, тут-то скальдическая поэзия и кончилась! Значит ли это, что он написал «Младшую Эдду», потому что чувствовал, что скальдическая традиция дышит на ладан и пора подвести под ней черту? Или же скальдическая поэзия органично развивалась, лишенная теории, а как только ее загнали в, так сказать, прокрустово ложе структуры и классификации, она иссякла? Трудно сказать. Но факт остается фактом: будучи лучшим знатоком скальдической поэзии, Снорри ее в каком-то смысле и погубил.

Отчасти то же самое он проделал и с Исландией. Большую часть своей жизни (а прожил он шестидесят с лишним лет) он провел на родном острове, был связан с исландскими ценностями и категориями, с исландской культурой и повседневностью, но именно его политическая деятельность во многом привела к тому, что Исландия потеряла независимость и стала своеобразным сателлитом Норвегии. Снорри оказался едва ли не самым ярким из тех, кто заметно и необратимо расшатал основы исландской вольницы, отнюдь небескорыстно войдя в чересчур тесное соприкосновение и непосредственную зависимость от норвежской централизованной власти — спустя всего лишь двадцать лет после его гибели исландцы в ходе очередного всеобщего тинга присягнули на верность королю Норвегии и наконец согласились выплачивать ему дань.

Иоганн Кеплер 1571–1630

Олег Русаковский PhD, постдок Гисенского университета

Иоганн Кеплер принадлежит к числу творцов современной европейской науки, тех гигантов, на плечах которых стоял Ньютон. Именно Кеплер первым сформулировал законы движения небесных тел и доказал, что планеты обращаются вокруг Солнца не по правильным окружностям, как считал Коперник, а по эллипсам. Это фактически спасло гелиоцентрическую систему, которую многие из лучших умов тогда, в начале XVII столетия, считали неудовлетворительной по чисто научным, математическим причинам.

Современного человека в Кеплере, на мой взгляд, привлекают три вещи. Во‑первых, удивительное разнообразие его научного поиска и фантастическая исследовательская интуиция. Эпохальными стали не только его космологи­ческие исследования: трактат об измерении объема винных бочек положил начало теории интегрального исчисления, а небольшое сочинение «О шестиугольных снежинках» — кристаллографии. Помимо прочего, и об этом часто забывают, Кеплер может считаться автором первой в европейской литературе научно-фантастической повести. Ее герой во сне совершает путешествие на Луну и наблюдает с нее за движением небесных тел, описанным в точном соответствии с отстаиваемыми Кеплером физическими законами.

Во-вторых, кажется, что Кеплеру удались многие вещи, к которым он не был предназначен не только эпохой, но и особенностями собственной судьбы. Удивительно, но человек, открывший законы движения планет, даже не мог нормально вести астрономические наблюдения: у Кеплера вследствие перенесенной в детстве оспы развился редкий дефект зрения. Телескопами, в развитие которых его революционные труды по оптике внесли большой вклад, ученому довелось воспользоваться лишь считаное число раз.

Казалось, и в своих научных поисках Кеплер не единожды мог сбиться с верного пути. В молодости, поверив в систему Коперника, он надеялся доказать, что орбиты планет представляют собой идеальные окружности, вписанные в правильные геометрические фигуры. Затем его наставник, датчанин Тихо Браге, владелец лучшей обсерватории в тогдашней Европе, завещал ему обосновать свою собственную гипотезу о том, что Солнце якобы вращается вокруг Земли, а остальные планеты — вокруг Солнца. Кеплер с большим трудом отказался от идей своей молодости и не выполнил последнюю волю старшего товарища, выведя физику и астрономию к принципиально иному пониманию законов природы.  

В-третьих, Кеплеру был, видимо, присущ некий личный этический кодекс, не укладывавшийся в рамки сословной и религиозной морали и толкавший его на неожиданные для «маленького человека» поступки. Ученому выпало жить в сложную эпоху борьбы католиков и протестантов в Германии, накануне и в начале разрушительной Тридцатилетней войны. В молодости Кеплер отказался перейти в католицизм — и тем фактически закрыл для себя возможности университетской карьеры. Одно из главных своих произведений он издал на свои деньги и назвал «Рудольфовыми таблицами» в честь своего бывшего покровителя, императора Рудольфа — странного, психически нездорового человека, лишенного власти и умершего за пятнадцать лет до этого. Иных причин делать это, кроме благодарности и верности, за которые покойный император уже не мог ему отплатить, у Кеплера, по-видимому, не было.

Самое страшное испытание ждало ученого уже на склоне лет: его престарелая мать была обвинена в ведовстве и брошена в тюрьму. Судебный процесс длился несколько лет (вопреки распространенному стереотипу, подобные дела рассматривались весьма тщательно и у подсудимого был шанс доказать свою невиновность). С помощью своих связей Кеплеру все же удалось спасти мать от костра — она умерла спустя несколько месяцев после выхода из заключения.

К счастью (это редкость для XVII века), исследователям очень многое известно не только о Кеплере-физике, но и о Кеплере-человеке. До нас дошло множество его личных и деловых писем — большая их часть, кстати, хранится сегодня в России. В них мы видим Кеплера в его взаимоотношениях с преподавателями и товарищами по университету, коллегами из разных стран, могущественными покровителями и даже женщинами.