Переделкино в поэзии Бориса Пастернака
В конце
Возвращение поэзии (или возвращение к поэзии) наступает в сверхтревожную зиму
Я под Москвою эту зиму,
Но в стужу, снег и буревал
Всегда, когда необходимо,
По делу в городе бывал.
Я выходил в такое время,
Когда на улице ни зги,
И рассыпал лесною темью
Свои скрипучие шаги.
Навстречу мне на переезде
Вставали ветлы пустыря.
Надмирно высились созвездья
В холодной яме января.
Обыкновенно у задворок
Меня старался перегнать
Почтовый или номер сорок,
А я шел на шесть двадцать пять.
Продолжением этого бытового, почти протокольного описания в непривычном для читателя раннего Пастернака — нарочито простом, «прозаическом» — стиле окажутся впечатления от попутчиков в поезде, выписанные в некрасовском тоне: «Здесь были бабы, слобожане, / Учащиеся, слесаря». И здесь же — уже с некрасовско-блоковской интонацией: «…Я молча узнавал России неповторимые черты».
Отзвуки опять же некрасовских зимних картин появляются в описании утренней предзимней прогулки по окрестностям в стихотворении «Иней»:
Глухая пора листопада,
Последних гусей косяки.
Расстраиваться не надо:
У страха глаза велики.
Пусть ветер, рябину занянчив,
Пугает ее перед сном.
Порядок творенья обманчив,
Как сказка с хорошим концом.
<…>
За снежной густой занавеской
Дорога, и край перелеска,
И новая чаща видна.
Торжественное затишье,
Оправленное в резьбу,
Похоже на четверостишье
О спящей царевне в гробу.
И белому мертвому царству,
Бросавшему мысленно в дрожь,
Я тихо шепчу: «Благодарствуй,
Ты больше, чем просят, даешь».
В
Это, как в прежние времена,
Сдвинула льдины и вздулась запруда.
Это поистине новое чудо,
Это, как прежде, снова весна.
Это она, это она,
Это ее чародейство и диво.
Это ее телогрейка за ивой,
Плечи, косынка, стан и спина.
Это Снегурка у края обрыва.
Это о ней из оврага со дна
Льется без умолку бред торопливый
Полубезумного болтуна.
Это пред ней, заливая преграды,
Тонет в чаду водяном быстрина,
Лампой висячего водопада
К круче с шипеньем пригвождена.
Жизнь лесных птиц становится камертоном собственного существования:
Таков притон дроздов тенистый.
Они в неубранном бору
Живут, как жить должны артисты.
Я тоже с них пример беру.
С первых лет на переделкинской даче Пастернак — как, впрочем, в
У нас весною до зари
Костры на огороде —
Языческие алтари
На пире плодородья.
Перегорает целина
И парит спозаранку,
И вся земля раскалена,
Как жаркая лежанка.
Я за работой земляной
С себя рубашку скину,
И в спину мне ударит зной
И обожжет, как глину.
Я стану, где сильней припек,
И там, глаза зажмуря,
Покроюсь с головы до ног
Горшечною глазурью.
Позже — в уральских главах «Доктора Живаго» — эту мечту о возможности независимого существования, обеспеченного работой на земле, Пастернак подарит своему герою, а в стихах Юрия Живаго в картинах осенних хозяйственных хлопот опять возникнут впечатления от жизни на переделкинской даче:
Лист смородины груб и матерчат.
В доме хохот и стекла звенят,
В нем шинкуют, и квасят, и пе́рчат,
И гвоздики кладут в маринад.
Лес забрасывает, как насмешник,
Этот шум на обрывистый склон,
Где сгоревший на солнце орешник
Словно жаром костра опалён.
Здесь дорога спускается в балку,
Здесь и высохших старых коряг,
И лоскутницы осени жалко,
Все сметающей в этот овраг.
В Переделкине после отправки семьи в эвакуацию Пастернак проводит и первые военные месяцы. С переделкинским пространством связывается одно из первых военных балладно-сюжетных стихотворений «Старый парк». Его герой, очнувшись в палате после страшного ранения, оглядевшись по сторонам, понимает, что госпиталь помещается в старой усадьбе Самариных (находящейся на территории нынешнего поселка Переделкино), знакомой ему с детства:
Раненому врач в халате
Промывал вчерашний шов;
Вдруг больной узнал в палате
Друга детства, дом отцов.
Вновь он в этом старом парке.
Заморозки по утрам,
И, когда кладут припарки,
Плачут стекла первых рам.
Голос нынешнего века
И виденья той поры
Уживаются с опекой
Терпеливой медсестры.
<…>
Парк преданьями состарен.
Здесь стоял Наполеон
И славянофил Самарин
Послужил и погребен.
Здесь потомок декабриста,
Правнук русских героинь,
Бил ворон из монтекристо
И одолевал латынь.
Если только хватит силы,
Он, как дед, энтузиаст,
Прадеда-славянофила
Пересмотрит и издаст.
В усадьбе Самариных Измалково прошло детство соученика Пастернака по философскому отделению
Герой «Старого парка» мог бы быть, очевидно, сыном Дмитрия Самарина, в действительности скончавшегося бездетным в 1921 году. Ему Пастернак как будто поручает задачу своего будущего романа:
Сам же он напишет пьесу,
Вдохновленную войной, —
Под немолчный ропот леса,
Лежа, думает больной.
Там он жизни небывалой
Невообразимый ход
Языком провинциала
В строй и ясность приведет.
Более того, в первоначальном варианте герой должен, подобно Юрию Живаго, отправиться на
Все мечты его в театре,
Он с женою и детьми,
Тайно, года на два, на три
Сгинет
В 1945 году в Переделкине Пастернак начинает писать роман «Доктор Живаго». Одно из центральных стихотворений романа — «Рождественская звезда» — представляет собой сложный палимпсест Палимпсест — изначально так назывались рукописи, на которых новый текст писали поверх старого. В искусстве палимпсестом также называют художественный прием, когда в одном тексте проступают смыслы и аллюзии на другие, хорошо известные сочинения., накладывающиеся друг на друга картины Рождества в Вифлееме и множество точек последующей двухтысячелетней истории христианского мира. Стихотворение иллюстрирует одну из главных мыслей романа — о том, что история начинается с Христа. А изображенные в нем вид из окна переделкинской дачи на поле, холм с кладбищем и церковь отвечают замыслу романа, как он описан в третьей главе: Юрий Живаго решает написать «русское поклонение волхвов, как у голландцев, с морозом, волками и темным еловым лесом».
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звезд.
В еще одном стихотворении Юрия Живаго, «Август», герою снится сон о его собственных похоронах в детально описанной комнате переделкинской дачи Пастернака:
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую
И край стены за книжной полкой.
Сами же приснившиеся похороны помещены в пространство переделкинского кладбища, расположенного рядом с церковью Преображения:
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг
Шестое августа по-старому,
Преображение Господне.
Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная как знаменье,
К себе приковывает взоры.
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.
С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно,
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.
В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
Практически все стихотворения 1956–1959 годов, составившие последнюю книгу поэта «Когда разгуляется», были написаны в Переделкине, и, соответственно, в них то и дело возникают весенние (…Сосна на солнце жмурится), летние (Пронизан солнцем лес насквозь. / Лучи стоят столбами пыли), осенние (Осень. Сказочный чертог, / Всем открытый для обзора…) и зимние (Все в снегу: двор и каждая щепка…) картины. Их звуки (После угомонившейся вьюги / Наступает в природе покой. / Я прислушиваюсь на досуге / К голосам детворы за рекой), цвета (…Закат на их коре / Оставляет след янтарный…) и запахи (Степной нечесаный растрепа, пропахший липой и травой, / Ботвой и запахом укропа, / Июльский воздух луговой или Опять, как водка на анисе, земля душиста и крепка). Природный мир и поэт находятся в постоянном взаимодействии, в стихотворении «Заморозки» деревья плохо видят поэта на отдаленном берегу, а в «После перерыва» зима губами, белыми от стужи торопит его, говоря спеши, побуждая писать стихи о зиме.
Получается, что именно о пространстве переделкинских полей и лесов, оврагов, речки и пруда, облаков и вершин деревьев, звуках, цветах и запахах написаны восторженно-экстатические строки о своем месте в окружающем мире:
Природа, мир, тайник вселенной,
Я службу долгую твою,
Объятый дрожью сокровенной,
B слезах от счастья отстою.
Переделкино присутствует и в последних стихотворениях книги «Когда разгуляется», создавая в них, впрочем, несовпадающее настроение.
«Нобелевская премия» — отклик на ожесточенную травлю
Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.
С другой стороны — «Божий мир», где приходившие главным образом
Тени вечера волоса тоньше
За деревьями тянутся вдоль.
На дороге лесной почтальонша
Мне протягивает бандероль.
По кошачьим следам и по лисьим,
По кошачьим и лисьим следам
Возвращаюсь я с пачкою писем
В дом, где волю я радости дам.
Горы, страны, границы, озера,
Перешейки и материки,
Обсужденья, отчеты, обзоры,
Дети, юноши и старики.
Досточтимые письма мужские!
Нет меж вами такого письма,
Где свидетельства мысли сухие
Не выказывали бы ума.
Драгоценные женские письма!
Я ведь тоже упал с облаков.
Присягаю вам ныне и присно:
Bаш я буду во веки веков.
Ну, а вы, собиратели марок!
За один мимолетный прием,
О, какой бы достался подарок
Bам на бедственном месте моем!
Таким образом, Переделкино — сам дачный дом, огород, ближние и дальние окрестности поселка — для Пастернака становится непрерывным источником ощущений, переживаний, наблюдений и мыслей, отзывающихся
с «Домом творчества Переделкино»
