Расшифровка Антиутопия по-шведски: Карин Бойе и Харри Мартинсон

Роман о враждующих тоталитарных государствах и научно-фантастическая поэма о беженцах, улетевших с отравленной Земли

Автор Полина Лисовская

В нашей сегодняшней лекции мы поступим не совсем обычно: обратимся сразу к двум, казалось бы, довольно разным авторам, но к одному литературному жанру, в кото­ром каждый из них на своем творческом пути однажды работал. Жанр этот — антиутопия, или дистопия, как больше принято говорить в скан­динавских странах. Антиутопия, как правило, идет рука об руку с жанром науч­ной фантастики, поэтому научная фантастика — это то, что можно увидеть в произведениях обоих авторов. 

Начнем с того, что такое утопия. Утопия — это изображение идеальной общественной действительности, идеального строя, идеального государства. Изначально Утопия — название острова, на котором разместил такое идеальное государство ренессансный английский философ Томас Мор еще в 1516 году в одноименной книге «Утопия». С тех пор это слово постепенно начало приобретать нарицательный смысл, и в речи оно очень часто используется и помимо обсуждения литературы, политики или философии.

А антиутопия — это скорее то, что имеет отношение к литературе, может быть, к кинематографу — в общем, в первую очередь к искусству. Антиутопия — это жанр, в котором автор изображает нежелательное общественное устройство, в котором всегда показаны такие государство, строй, место, страна, какими, с точки зрения автора, они ни в коем случае быть не должны. 

Основные классики жанра антиутопии — это наш соотечественник Евгений Замятин и его роман «Мы» 1920 года, одна из самых ранних и самых известных антиутопий XX века; это Олдос Хаксли и его книга «О дивный новый мир» 1932 года; это американский писатель Рэй Брэдбери и «451 градус по Фарен­гейту» 1953 года. Считается, что Брэдбери написал этот роман как ответ на маккартизм в США того времени — это была мощная кампания по борьбе с коммунистической идеологией, названная по имени сенатора Маккарти. И один из самых известных авторов, работав­ших в жанре антиутопии, — это Джордж Оруэлл. Его роман «1984» повествует о тота­ли­тарном государстве всеобщего контроля, и он был запрещен в СССР, потому что очевидно, мишенью этой антиутопии был сталинский Советский Союз. Так что анти­утопия — весьма популярный и известный жанр.

В шведской литературе мы посвятим внимание Карин Бойе и ее роману-анти­утопии 1940 года «Каллокаин», а также Харри Мартинсону и его эпической научно-фантастической поэме «Аниара» 1956 года. Сроки создания этих двух произведений разделяют 16 лет и мировая война, в которой Швеция не уча­ствовала, но по поводу событий которой лучшие писатели Швеции очень много рефлексировали. В том числе они пытались определить место своей страны в мире, раздираемом войной, тоталитарными режимами, в мире, где происходят очень страшные вещи, и пытались найти место голосу и этической позиции писателя.

Карин Бойе прежде всего поэт. Ее относят ко второй волне шведских модер­нистов (первая волна — это Пер Лагерквист). Лирика Бойе по-прежнему очень известна и популярна в Швеции. Одно из самых известных ее стихотворений — «В движении» 1927 года.

День сытости никчемен и безлик.
День жажды — он воистину велик.

Есть цель и мысль у нашего пути,
но суть не в них, суть в том, чтобы идти.

Нет выше цели, чем к исходу дня
хлеб преломить у жаркого огня.

На новом месте спится без забот
и снятся сны, в которых все поет.

В дорогу! Новым утром дышит грудь.
Опасен и прекрасен вечный путь.  Пер. Изабеллы Бочкаревой.

Хоть Бойе и модернистка, в оригинале это стихотворение рифмованное и перевод тоже рифмованный. 

Другое стихотворение Бойе, «Больно…», наверное, еще более известно. В этом стихотворении раскрывается личная боль Бойе, связанная с ее осознанием собственной гомосексуальности.

Больно почкам лопаться весною,
Так робка весна — не оттого ли?
И не оттого ль, горя душою,
Мы бледнеем, скорчившись от боли.
То, что было заперто зимою,
Прочь, наружу просится, стучится.
Больно, больно раскрываться почке:
Больно — жизни —
и ее темнице.  Пер. Андрея Щеглова.

Бойе — ровесница века: она родилась в 1900 году. Но в 1941-м она покончила с собой в шведском городке Алингсос. Считается, что это было связано с трагедией в ее личной жизни и с гомосексуальной ориентацией. Кстати, тогда в Швеции гомосексуальность была уголовно наказуема. 

В связи с тем, что мы соотносим двух авторов, важно отметить, что с точки зрения биографии у них общее, а что нет. Общего не так много — они скорее контрастны. Карин Бойе родилась и выросла в достаточно состоятельной семье. Ее отец Фриц Бойе был инженером немецкого происхождения, и родилась она в Гетеборге. У родителей были деньги отправить ее учиться в Уппсальский университет после школы — у Харри Мартинсона таких возможностей на старте и близко не было.

Бойе в принципе очень рано попала в лите­ратурную поэтическую среду. Впоследствии она очень активно участвовала в литера­турной жизни, например была членом редакции социалистского журнала «Кларте» и чуть позже входила в редакцию модер­нистского литературного журнала «Спектрум». 

Роман-антиутопия «Каллокаин» принес ей международную известность. Если исходить из реалий сегодняшнего дня, то подзаголовок у романа довольно пугающий: «Роман из 2000-х». Так что «Каллокаин» — это довольно страшное пророчество, вышедшее в 1940 году. Повествует этот роман о том, во что может превратиться государство, управляемое технически совершенной системой контроля над личностью. Это государство, в котором за личностью все время наблюдает «Большой брат».

Вообще «Каллокаин» как бы выбивается из всего творческого пути Бойе, пото­му что та проза, которую она писала помимо лирики, была связана с модер­нист­скими экспериментами и поисками самой себя. У нее есть еще несколько в большей или меньшей степени успешных романов, но в 1940 году она пишет свою антиутопию. 

В 1932–1933 годах Карин Бойе жила в Берлине и там в полной мере начала осознавать свою сексуальную ориентацию. Когда Бойе вернулась в Швецию, она, по воспоминаниям современников, была уже совсем другим человеком, выглядела и вела себя иначе. Она уже меньше интересовалась радикальным марксизмом, которым была очень увлечена еще во время деятельности в журнале «Кларте», то есть исходно политические взгляды у нее были доста­точно радикальные и, безусловно, левые. Побывав в Германии в начале 1930-х годов, она смогла увидеть, что за политические процессы там происходили, и эти наблюдения легли в основу ее последнего романа «Каллокаин». 

Роман сочетает в себе признаки как научной фантастики, так и антиутопии, а также важную роль в нем играет история любви главного героя. Странное слово «каллокаин» в названии романа — это сыворотка правды, изобретенная главным героем этого произ­ведения Лео Каллем, то есть каллокаин — препарат, названный по фамилии создателя. В появлении системы полного контроля государства над индивидом, благодаря чему человек раскрывает свои самые потаенные мысли, винят изобретение каллокаина. Исходно все было нацелено на то, чтобы разоблачать мысли, враждебные тоталитарному государству. 

Роман написан в форме дневника Лео Калля. Нежелательная страна, которую описывает Бойе, называется Мировое государство. Из-за угрозы войны со стороны своего врага, Вселенского государства, все люди были отправлены под землю и распределены по так называемым ячейкам. Ячейки назы­ваются так: Первый, Второй, Третий или Чет­вертый Город Химиков, Город Сапожников, Город Медиков и так далее. Чтобы избежать шпионажа, насельникам разных ячеек или городов нельзя посещать друг друга, и если члены одной семьи разлучились, то это навсегда. 

Это общество характеризуется промыванием мозгов, пропагандой и всеобщей слежкой. Повсюду — электронные уши полиции, а в каждом доме есть помощ­ник или помощница по хозяйству, чья задача — информировать полицию обо всех случаях девиантного поведения. Все друг на друга доносят, а детей с семи лет забирают у родителей и отсылают в специальные воспита­тельные лагеря, где их индоктрини­руют, то есть вкладывают им в голову «правильные» мысли, потому что перед государством стоит задача сделать из них лояльных солдат. В первую очередь этих детей учат сообщать о тех, кто чем-то выделяется из группы, — это всеобщая слежка, всеобщий контроль. 

Но кроме кнута должен быть и какой-то пряник, и взамен такое государство якобы может предложить людям безопасность. Государство будто бы защи­щает их от внеш­него врага, соперничающего с ним Вселен­ского государства, однако это спорный вопрос, как станет понятно дальше. 

Талантливый ученый Лео Калль, дневник которого мы читаем, живет в Чет­вертом Городе Химиков, и, работая над своим препаратом, он описывает процесс его создания и то, как его испытывали и применяли. Интересно, что последняя глава книги Бойе — это резолюция цензора на этот самый дневник. Цензор выносит решение, что этот текст опасен, должен надежно храниться и не попадать никому в руки.

Что касается защиты от враждебного государства, то дело в том, что Калль был захвачен в плен враждебным Вселенским государством и он и его дневник оказались в руках врага. То есть, читая дневник Калля, мы как бы читаем его глазами цензора — представителя второго, нехорошего госу­дарства. В своем дневнике Лео пишет о том, что его нынешний плен мало чем отличается от той «свободы», в которой он жил в своем государстве, — очень опасная мысль. Но герой в таком произведении должен как-то эволюционировать — иначе зачем его писать? 

Благодаря своему препарату Калль начинает понимать, что не все окружающие его соотечественники думают одинаково, не все они думают только о величии и безопасности государства. Сначала он сам предстает перед читателем как верный солдат государства, как винтик в системе, но во время экспери­ментов с подопытными он впервые слышит, как люди высказывают мысли и мечты об ином: о жизни, в основе которой любовь, свобода и свежий воздух, так как все они под землей. Это мечты о такой жизни, в которой государство не будет за ними наблюдать — государства в мечтах людей вообще нет.

Под воздействием каллокаина люди выдают свои мечты, а мечты заключаются в том, что они хотят верить другим людям, но их учат тому, что это невоз­можно. Постепенно сомнения Лео Калля и его борьба с самим собой только усиливаются, но он боится собственных мыслей и при этом активно работает над законопроектом, который позволит ставить опыты над потенциаль­ными врагами государства — диссидентами. Позиция ученого в тоталитарном государстве здесь раскрыта во всем ее трагизме: либо ты сотрудничаешь — и тогда твоя наука приводит к подавлению других людей, — либо судьба твоя незавидна. 

Важную роль играет любовный мотив: Лео очень любит свою жену Линду и с ревностью наблюдает за ней. Возможно, изначально именно ревность и боязнь ее потерять и заставили его разрабатывать такой препа­рат, как каллокаин, который заставляет людей выдавать свои тайные мысли.

В самом конце остается незакрытым парадокс: Калль продолжает верить, что его каллокаин в итоге сможет помочь людям создать новый и лучший мир. Здесь дискутируется роль науки в прогрессе. Этот вопрос о том, находится ли современная наука на уровне, превышающем моральные качества людей, достойны ли люди обладать такими достижениями науки и не обратят ли они их во вред себе и другим, ставил еще Герберт Уэллс. 

Для советской системы этот роман был опасен в той же степени, что и роман «Мы» Евгения Замятина и роман Оруэлла «1984», запрещенный в Советском Союзе. Мне кажется, это было особенно опасно для советской системы в той части, где речь идет про лагеря для детей, про доносительство и промывание мозгов. Но самый опасный момент «Каллокаина», на мой взгляд, — это то, что, оказавшись в государстве-враге, Калль понимает, что оно ничем не отлича­ется от его Мирового государства. Мировое государство и Вселенское государство — это братья-близнецы. Светский человек, который столкнулся бы с этим текстом, мог бы прийти к выводу, что нацистская и большевистская система — это две стороны одной медали, а эта мысль недопустима. 

Потом, в 2015 году, в Швеции вышло продолжение, или сиквел, «Калло­каина» — роман молодой писательницы Юханны Нильссон под названием «Зеленеющая глубина». И совсем недавно вышел очередной художественный фильм. 

Перейдем ко второму научно-фантасти­ческому произведению — эпической поэме Харри Мартинсона «Аниара».

Прежде всего необходимо сказать о самом Харри Мартинсоне, о том, кем он был, из какой среды вышел и в какую традицию встраивается. На рубеже первых двух десятилетий XX века на литературной арене Швеции выступили первые значительные рабочие писатели, которые заложили основу так назы­ваемой рабочей литературы. Понятие «рабочая литература» по традиции прочно закрепилось как в шведском литературоведении, так и в культурном контексте вообще. Оно обозначает очень значительное и специфическое явление, которое не имело прямых аналогов даже в литературах других скандинавских стран. Можно предложить троякое объяснение этого термина. Рабочая литература — это литература, рассказывающая о рабочих, это литера­тура, созданная авторами из рабочей среды, или это литература, предназначен­ная для рабочей аудитории. Все объяснения будут справедливы в той или иной степени: содержание понятия где-то на пересечении всех трех параметров. 

Рабочая литература выросла на благоприят­ной общественно-политической почве, которая образовалась в Швеции на рубеже XIX–XX веков. Имела место общая демокра­тизация культурной жизни. Развивалось народное образование, и в высших народных школах в старшие классы могли пойти учиться люди из народа, у которых не было денег платить за университет. Были разнообраз­ные кружки, объединения, газеты, журналы, в которых такие писатели могли дебютировать. Серьезным обществен­ным движением были ложи трезвости. Существовали также религиозные общины. Все это дало ребятам из народа, из бедной среды возможности для самообразования, а затем и для творче­ства — их еще называют писателями-автодидактами, то есть писателями-самоучками. 

В противовес так называемой буржуазно-чиновничьей культуре эти авторы сразу же привнесли в литературу новый, почти неизвестный до этого жизненный материал: они стали писать о быте, психологии, нравах низов общества, часто даже о совсем уже маргинальных асоциальных элементах. В манере изображения у них, как правило, превалируют бунтарство, гнев, подчеркну­тый натурализм, и они используют просто­речие, в том числе и грубое. Этим писателям наиболее близка традиция раннего Стринд­берга, а также творчество таких авторов, как Максим Горький, Джек Лондон или Мартин Андерсен-Нексё, крупный датский писатель, который тоже вышел из рабочей среды. В общем, это были подлинные пионеры, которые подняли до того маргинальную литературу на общенациональную культурную высоту. Их читала вся Швеция, и их ценят и помнят до сих пор.

Харри Мартинсон — первый из писателей-самоучек, кто вошел в Шведскую академию. В 1949 году он уже стал одним из «Восемнад­цати» — в Шведской академии восемнадцать кресел. А в 1974-м Харри Мартинсон разделил с другим писателем-самоучкой, Эйвиндом Юнсоном, премию с формули­ровкой «за творчество, которое улавливает каплю росы и отражает космос».

Родился Мартинсон в 1904 году. Его детство было тяжелым в самом прямом смысле этого слова. Когда Харри было шесть лет, его отец умер, а мать просто взяла и уехала в Аме­рику, бросив ребенка в приходе. Детей распределили по крестьянским семьям, и он жил в нескольких семьях, нахлебался горя, а потом его поместили в приют. Но еще до своего совершеннолетия, то есть до шестнадцати лет, он нанялся кочегаром на судно и десять лет плавал по морям, а в промежутках исходил пешком дороги Швеции, Норвегии и некоторых других стран Европы, а также Северной и Южной Америки. 

Основные темы первых стихов Мартинсона, который начинает как поэт, — это морские странствия и классовая борьба. Общественно-политические взгляды у него были левые, социалистские, как и у всех рабочих писателей. А стран­ствия и философия номадизма, как он ее называл, или кочевничества вообще основная тема его творчества, как видно по поэме «Аниара». Жизнь как стран­ствие — это очень важная и близкая Мартинсону философия. 

Впоследствии, в 1929 году, он вступил в объединение поэтов-модернистов, которое называлось «Пятеро молодых», и был, пожалуй, самым талантливым из этой пятерки. Одно из центральных понятий для группы в целом — это динамизм. Они модернисты, и они про постоянное движе­ние, перемены, динамическое ощущение жизни, приобщение к ее первичным инстинктам, новым формам бытия, и все это в оппозиции к условностям буржуазной цивилизации. У них даже складывается программа так называемого культа жизни, в который входят сексуальная романтика, примитивизм, а также утопический культ машин. Все это происходит на рубеже 1930-х. Не менее радикален и тезис этой группы о форме абсолютно свободного стиха, который не должен быть скован ни рифмой, ни размером. В таком духе поэт Харри Мартинсон выступает на протяжении всех 1930-х годов. 

Примечателен интерес Мартинсона и к рус­ской поэзии первых лет после революции 1917 года. Он ссылается на «Скифов» Александра Блока, на стихо­творение Есенина «Товарищ» и, как очень многие шведы, увлечен Маяковским.

Первый крупный успех — уже личный, а не в составе группы — ему принес сборник «Кочевник» 1931 года. В него входит сжатое до трех строк стихотво­рение под названием «В открытом море», в котором он неожи­данно сопостав­ляет цветущие водоросли Флориды и летящего в сторону Голландии аиста. Эта способность в малом видеть большое, то есть в микромире видеть прообраз макромира, — очень характерный для Мартинсона прием, и можно повторить­ся, что ему дали Нобелевскую премию именно с формулировкой о «мире в капле росы».

Работал Мартинсон и с прозой. В 1935 году он написал автобиографический роман «Крапива цветет» о его ужасном, тяжелом детстве приходского сироты. Кстати, на русский язык его перевели очень рано — в 1939 году. 

Начало Второй мировой войны и другие события рубежа 30–40-х годов XX века повлияли на Харри Мартинсона очень тяжело. В 1934 году он съездил в СССР на знаменитый Первый съезд Союза советских писателей. Съезд был удивитель­ным и знаковым, потому что на нем были сформулиро­ваны прин­ципы социалисти­ческого реализма, то есть того направления, в котором долж­ны писать советские писа­тели. Также известен факт, что из 600 деле­гатов этого съезда 180 тем или иным способом сгинули в Советской стране, боль­шинство как жертвы сталинских репрессий.

Мартинсон приехал туда в составе шведской делегации, в которой было всего пять писателей и двое были с фамилией Мартин­сон: сам Харри и его жена Муа Мартинсон, тоже очень известная шведская писательница. 

В Советском Союзе он встретился с Горьким, Бабелем, Пастернаком, но извест­но, что он был глубоко разочарован тем, что увидел в СССР. А когда в 1939 году СССР напал на Финляндию и началась так называемая Зимняя война — в Рос­сии она называется финской — он, как и многие другие его коллеги шведские писатели, хоть и не все, в полный голос выразил свой протест по этому поводу. Более того, он даже отправился добровольцем на финский фронт и собирался воевать, но доехал до фронта уже к самому концу военных действий, то есть фактически оружия он в руках не держал и не стрелял — может быть, и к счастью.

По горячим следам этой истории он написал книгу «Действительность до смер­­ти», или «Смертельная действительность». Это были репортажи событий, и в книге он осуждает враждебную человеку машинную цивили­зацию. В ранних стихах — еще в составе группы «Пятеро молодых» — он как раз приветствовал культ машин и культ железа, но все поменялось.

Самые ценные и ценимые произведения в творчестве Мартинсона — это его роман «Дорога в Страну колоколов» 1948 года, посвященный группе бродяг, путешествую­щих по дорогам Швеции и Норвегии, и поэма в стихах «Аниара» 1956 года. Есть сведения, что триггером для создания «Аниары» выступили испытания Советским Союзом водородной бомбы в середине 1950-х годов.

Надо сказать, что Мартинсона очень привлекали восточная философия, буддизм, и восточная поэзия повлияла на его работу со стихом, потому что он очень любил лаконичный стих, что напоминает японскую поэзию, в частности хокку. 

В 1953 году вышел очень известный поэти­ческий сборник «Цикада». Этот сбор­ник завершается циклом из 29 песен под названием «Песня о Дорис и Миме» — о Дорис и Миме мы поговорим чуть позже.

Выход этого сборника был крупным событием, однако еще более крупным стал выход поэмы «Аниара». Она пора­жает научно-фантасти­ческим сюжетом и гибридностью жанра, потому что я даже затрудняюсь сказать, кто еще в XX веке писал стихо­творные эпосы — и уж тем более стихотворный эпос-антиутопию в жанре научной фантастики. 

Как и в случае с «Каллокаином», будь «Аниара» написана на крупном мировом языке, это было бы одно из самых известных литературных произведений XX века. Масштаб замысла Харри Мартинсона поражает: в поэме 103 песни и три тысячи стихотворных строк. Перевод на русский язык в 1984 году сделала советская и российская поэтесса и переводчица Изабелла Юрьевна Бочкарева, и, наверное, кроме восхищения даже перед самим фактом, что переводчик взялся за такой труд, ничего больше выразить нельзя.

Сюжет поэмы такой: беженцы покидают отравленную и опустошенную Землю на гигантских космических кораблях, которые называются голдондеры. Все это происходит в 43-м тысячелетии. Позволю себе зачитать строки из начала поэмы:

Голдондер «Аниара» объявил сиреной
готовность к взлету, как заведено;
вклю­чился гироштопор, направляя
голдондер ввысь, на свет зенита.
Снижают силу притяженья магнетрины,
доводят до нуля — и мы свободны.
И вот огромный кокон Аниара
гири­руется, будто невесомый,
спокойно оторвавшись от Земли.
Освобожденье от земного притяженья
проходит с легкостью и без вибраций.
Мы двинулись. Никто не помышлял,
что наш удел — движенье для движенья,
ведущее от Солнца, от Земли,
Венеры, Марса, от долины Дорис.  Здесь и далее — перевод Изабеллы Бочкаревой.

Космический корабль «Аниара» гигантских размеров — на нем восемь тысяч человек — покидает Землю, потому что жить на ней невозможно: люди воевали между собой и все заражено радиацией. На этих косми­ческих кораблях люди должны перебраться в другие миры, на другие планеты, в частности на Марс, который у Мартинсона называется планетой Тундр. Но случается непредвиденное: избегая столкновения с астероидом Хондо, один из таких кораблей, «Аниара», сбивается с пути, и вернуться на курс уже невозможно. Теперь «Аниара» бесконечно летит к созвездию Лиры. Обитатели «Аниары» обречены, надежды нет: они будут лететь двадцать четыре года, пока все не погибнут. Кстати, само название «Аниара» можно вывести из греческого прилагательного ἀνιαρός («печальный», «тягостный»).

И дальше:

Мы угодили в мертвое пространство.
Но главные системы Аниары —
теплопровод, светопровод, а также
система гравитации — в порядке,
а поврежденную аппаратуру,
наверное, удастся починить.
Решенье злой судьбы неизменимо.
Ах, лишь бы до конца держалась Мима!

Мима с большой буквы — это один из зага­дочных образов поэмы. Мима — прибор, чьи интеллектуальные возможности тысяче­кратно превосходят человеческие, супер­компьютер, который способен ловить и воспроизводить сведения и картины из разных уголков Вселенной. Мима — это всегда источник правды, истины. От нее люди узнают, как все выглядит на самом деле. Мима — это то, что осталось у этих людей, и они ей поклоняются, то есть возникает ее культ. Кстати, рассказ в поэме ведется от лица безымянного персонажа. Он инженер, но в поэме называется «мимороб», то есть служитель Мимы. 

В какой-то момент, кажется на восьмом году этого плавания, Мима ломается. Из строя ее выводит весть о ядерной катастрофе и полной гибели земной родины всех людей. Когда Мима гибнет, люди пытаются возместить эту утра­ту — на борту «Аниары» возникают разные секты, лжепророки, кумиры, различные доктрины, гипотезы. 

Но в этом произведении есть место какой-то надежде, и, как это всегда бывает у Мартин­сона, надежда связана с женским жизне­творным началом. В памяти мимороба и других аниарцев остается провожавшая их на Земле девушка по имени Дорис, и все вспоминают «долины Дорис». Еще один персонаж — это Дейзи Дуди. Она танцов­щица, олицетворяющая чувственность, тепло и поло­жительную женскую сексуальность. Там есть и женщина-интеллектуал Изагель: она пилот и математик, и она высокодуховна и очень-очень умна. В итоге Изагель покончила жизнь самоубийством. И в рассказе одного из матро­сов на «Аниаре» присутствует женщина, которую зовут Нобия. Она олицетворяет еще одну грань женской природы — человеческую доброту и самопожертвование. 

Двадцать четыре года полета на «Аниаре» завершаются вечным сном. В тече­ние этого времени происходят самые разные события. В частности, капитан «Аниары» в какой-то момент становится диктатором и развивает на корабле собственный культ, который требует человеческих жертв. В конце он тоже кончает жизнь самоубийством, пожертвовав при этом еще четырьмя людьми, которых распинают на каких-то технических приспособлениях. 

Еще раз хочется сказать о художественном универсализме этого потрясающего произведения. В нем Харри Мартинсон использует все богатство современного ему шведского языка — от высокой поэтической речи до речи разговорной и научно-технической терминологии. Он занимается словотворчеством — как, например, со словами «Мима», «миморобы», «голдондер» — и там такого масса, изобре­тает причудливый жаргон, то есть он очень много работает и играет со словом. Здесь еще раз хотелось бы сделать реверанс в сторону переводчика, которому тоже пришлось придумывать некоторые неологизмы на русском языке, чтобы перевод получился.

Основной размер этих трех тысяч поэти­ческих строк — ямб, но при этом там есть, например, и размеры Гомера, то есть гекзаметры, и напев рун финского народного эпоса «Калевала» во фрагменте «Песнь о Карелии».

Итак, «Каллокаин» и «Аниара» — два очень нехарактерных для шведской лите­ратуры середины XX века произведения. В шведской литературе мало научной фантастики, и с натяжкой объяснение этому может состоять в том, что в Шве­ции сильны очень пиетистские, фундаменталистские христианские учения, и они объявляли художественный вымысел, когда пишут о людях, которых никогда не было, чем-то грешным. Возможно, поэтому научная фантастика, которая о выдуманном, о том, чего не было, шведской литературе не близка.

«Каллокаин» продолжил традицию Евгения Замятина и предвосхитил «О див­ный новый мир» Хаксли, роман Оруэлла и отчасти роман Брэдбери, а «Аниара» Мартинсона, если вывести за скобки потрясающую масштабность замысла и мастерское испол­нение, то есть стихотворную форму, во мно­гом предвосхи­щает научную фантастику второй половины XX века: и Азимова, и Стругацких. Плюс в «Аниаре» уже подни­мается экологическая проблематика, столь близкая сердцу шведов: планета, которую они покидают, заражена и гибнет из-за дея­тель­ности людей. Харри Мартинсон рисует очень мрачную картину будущего, но «Аниара» создана в разгар холодной войны.

Тем не менее и в «Аниаре», и в «Каллокаине» все-таки есть какая-то надежда: у Бойе это неизбежно рождающееся у человека стрем­ление к свободе, а у Мартин­сона — всевоз­рождающее, питающее жизнь женское начало.