Расшифровка Nabokov — англоязычный писатель

Сколько языков надо знать, чтобы понимать «Лолиту» и «Истинную жизнь Себастьяна Найта»

Автор Александр Долинин

В этой лекции речь пойдет о переходе Набокова с русского языка на англий­ский и о его англоязычном творчестве. Набоков уехал из Европы в Соединен­ные Штаты Америки в 1940 году, но по-английски начал писать еще до этого. В конце 1930-х годов он очень хотел перебраться в Англию, искал там какое-то место работы, ездил туда с лекциями и для Англии на английском языке написал свой первый англоязычный роман — «The Real Life of Sebastian Knight», или «Истинная жизнь Себастьяна Найта». Роман не нашел издателя в Англии, и Набоков привез его с собой в Америку. Некоторое время он колебался, не знал, как продолжать свою писательскую жизнь. Он хотел продолжать работу над вторым томом «Дара» — об этом проекте мы очень мало знаем, хотя сохранились некоторые наброски в архиве Набокова, сейчас они опубликованы. Есть некоторые соображения, по которым этот второй том «Дара» Набоков хотел назвать «Solus Rex» и, собственно, начал печатать его под этим назва­нием в «Современных записках» — начало было опубликовано незадолго до того, как немецкие войска вошли во Францию, захватили Париж и журнал «Современные записки» прекратил свое существование. Но примерно через год после переезда в Америку Набоков принимает решение перейти с русского языка на английский и закончить свою жизнь русского писателя.

В конце 40-х годов Набоков начинает публиковать в журнале New Yorker на английском языке главы своей автобиографии (существуют три ее варианта — самый ранний называется по-английски «The Conclusive Evidence», «Убедительное доказательство» или «Окончатель­ное доказательство», он-то и печатался в New Yorker и только потом вышел отдельным изданием; второй вариант — «Speak Memory», «Память, говори», тоже на английском языке; и третий — русскоязычный вариант «Другие бере­га»; все три варианта отличаются друг от друга). И в первой же редакции автобиогра­фии «The Conclusive Evidence» Набоков писал, обращаясь к амери­канским читателям, которые ничего не знали о его русском творчестве: «Автором, который интересовал меня больше других, был… Сирин. Мы с ним принадле­жали к одной генерации. Из всех молодых писателей, вылупившихся уже за границей, он был самым одиноким и самым заносчивым. Начиная с появ­ления его первого романа в 1925 году (это ошибка, на самом деле в 1926 году. — Прим. А. Долинина) и на протяжении следующих пятнадцати лет, пока не сгинул он столь же необычно, как и появился, его творения вызывали острый и не вполне здоро­вый интерес у критиков. По темному небосклону изгнания Сирин пронесся, воспользуемся традиционным сравнением, как метеор, оставив после себя лишь смутное чувство неловкости».

Подавляющему большинству американских и английских читателей автобио­графии было совершенно неведомо, что Набоков говорит здесь о самом себе и что Сирин — это его постоянный псевдоним. Собственно говоря, в русской литературе до 1940 года никакого писателя Набокова не существовало; скажем, мемуарист Иосиф Гессен писал: «Сирина, обожаемого первенца моего покой­ного друга Набокова, я знал еще ребенком». Итак, вот этого русского писателя Сирина и не стало, когда Набоков переехал в США и принял решение (повто­ряю, не сразу) писать отныне только по-английски, а не по-русски. Он мучил­ся, он писал, что его незаконченные русские вещи лезут из всех пор его тела, его мучает зуд русского писания, но тем не менее он не вернулся к незакон­ченным вещам, «Дар» номер два не был написан, и возродился Набоков как писатель уже в Америке под новым именем и на английском языке.

И надо сказать, что вся его репутация блистательного прозаика, чуть ли не луч­шего писателя русской эмиграции, никак не могла помочь ему в Америке: его, за редким исключением, никто не знал, и он должен был снова пройти путь от начинающего литератора и переводчика (вначале Набоков много переводил) до признанного мэтра. И эта вторая жизнь в американской литературе была не стремительным взлетом, а таким медленным-медленным восхождением.

Почему Набоков перешел на английский язык? Одна из главных причин — это, конечно, смена места жительства; хотя пример нескольких других писателей-эмигрантов, тоже, как и Набоков, в конце 1930-х — в начале 1940-х годов попавших в Штаты, показывает, что это совсем не обязательно: друг Набокова Марк Алданов и в Америке продолжал писать по-русски, хотя знал английский совсем неплохо, и Гайто Газданов продолжал писать по-русски. А Набоков, напоминаю, по-английски начал писать до переезда в Америку — значит, дело было в чем-то другом. В своем стихотворении, опубликованном под новым псевдонимом — еще одна попытка как-то сменить личину, — он прощался с Россией и говорил о своей готовности «променять на любое наречье все, что есть у меня, — мой язык». То есть, как видно, решение «убить» Сирина и создать нового писателя на английском языке зрело у Набокова довольно долго и было связано с целым комплексом внешних и внутренних причин. Причин таких могло быть много. Неслучайно отрешиться от России и русской литературы Набоков задумал после заключения пакта Гитлера со Сталиным, потому что тогда для него Россия окончательно превратилась в тоталитарного монстра и все надежды, даже самые слабые, когда-нибудь вернуться на родину исчезли к концу 1930-х годов.

Второе — это и распад эмигрантского сообщества, некоторый культурный вакуум, который начал образовываться вокруг Набокова к концу 1930-х. И, конечно, некоторые элементы творческого кризиса, тоже очевидные для Набокова в конце 1930-х годов. Еще до переезда в Соединенные Штаты он начинает поиски новых форм, новых тем и даже новых жанров. Он пишет две пьесы (в молодые годы он писал лишь слабенькие драмы в стихах), ищет тему и стиль для продолжения «Дара» или для романа «Solus Rex» (два разных проекта или один и тот же — мы не знаем точно) и пишет повесть «Вол­шеб­ник», которая с точки зрения фабулы и темы представляет собой прото-«Лолиту» — это эскиз первой части «Лолиты», история педофила, который женится на вдове, чтобы сблизиться с понравившейся ему девочкой, вдова неожиданно умирает (в больнице, правда — не вследствие автомобиль­ной катастрофы), он увозит приемную дочь в отель, пытается ею овладеть во сне. Вся история до этого момента повторится в «Лолите», но концовки у произ­ведений разные: в «Волшебнике» девочка внезапно просыпается, начинает кричать, соседи стучат в дверь, герой в панике голый выбегает из номера на улицу и попадает под грузовик. В «Лолите» Набоков этот сюжет продолжит, и повесть превратится в большой и очень сложный роман.

Точно так же первые главы незаконченного романа «Solus Rex» так или иначе отразятся в двух английских Набокова — сначала «Под знаком незаконнорож­денных» («Bend Sinister») и потом «Бледный огонь» («Pale Fire»). То есть Набоков уже находился на распутье, и, возможно, переход на английский язык помог ему сделать некоторый шаг вперед.

Дался этот переход Набокову очень нелегко — хотя он свободно читал, писал и говорил по-английски с раннего детства и три года учился в Кембридже. В предисловии к «Другим берегам» он пояснял: «Когда, в 1940 году, я решил перейти на английский язык, беда моя заключалась в том, что перед тем, в течение пятнадцати с лишком лет, я писал по-русски и за эти годы наложил собственный отпечаток на мое орудие, на своего посредника. Переходя на другой язык, я отказывался таким образом не от языка Аввакума, Пушкина, Толстого — или Иванова, няни, русской публицистики — словом, отказывался не от общего языка, а от индивидуального, кровного наречия». По-английски в послесловии к «Лолите», уже после ее громкого успеха, он жаловался на то, что ему пришлось отказаться от природной речи, дальше цитирую, «от моего ничем не стесненного, богатого, бесконечно послушного мне русского слога ради второстепенного сорта английского языка, лишенного в моем случае всей той аппаратуры, каверзного зеркала, черно-бархатного задника, подразуме­ваемых ассоциаций и традиций, которыми туземный фокусник… может так волшебно воспользоваться, чтобы преодолеть по-своему наследие отцов». Говоря об ущербности, второсортности своего английского языка, Набоков, конечно же, немного кокетничает, потому что стилистом он был замечатель­ным (правда, вначале он не был в этом так уверен). Но свои первые вещи он посылал американскому писателю и критику Эдмунду Уилсону и спрашивал его, что он думает о стиле его английских писаний и не имитирует ли он бес­сознательно стиль какого-нибудь второразрядного англичанина.

И даже в «Истинной жизни Себастьяна Найта», написанной в 1938 году, есть отражение этих тревог, потому что там повествователь романа сочиняет свою первую книгу на английском языке, робеет и стесняется второсортности своего слога, а его сводный брат Себастьян Найт, чью биографию он пишет, наоборот, всю жизнь пишет по-английски, а перед смертью снова принимает русское имя, словно воскресая в новом обличье, и из его английских романов рождается английский же роман его сводного брата.

Но английский стиль Набокова, конечно, великолепен. Сейчас в американской критике о нем пишут как о замечательном стилисте даже те, кому не нравится творчество Набокова, — как, например, Харолд Блум. Отчасти английская проза Набокова напоминает его русскую прозу, но только отчасти. Там есть и словесная игра, есть та же синестезия, изощренность неожиданных метафор, зримые детали, виртуозное использование лейтмотивов — того, что Набоков называл словом patterns. Но напоминает только отчасти, потому что отноше­ние Набокова к русскому и к английскому языку разное. Это абсолютно естественно, потому что русский язык был для Набокова кровным, он в нем вырос, а английский был, несмотря на виртуозное им владение, получужим. И тогда, естественно, между писателем и его, как говорил Набоков, посред­ником, то есть языком, возникает некоторый зазор или определенная дистан­ция. То есть если русский для Набокова естественен, то английский все-таки чужой, и смотрит он на него не изнутри языка, а снаружи, и как всякий талантливый иностранец он замечает в чужом языке нечто, что автохтоны не видят, то, что стерто, привычно, что незаметно для обычного словоупо­требления. И Набоков делает из этой отчужденности достоинство. Он любовно воскресает забытые и затерянные в словарях слова. Вот, скажем, американские студенты, которым я преподаю английские романы Набокова, очень многих слов не знают — им приходится пользоваться словарем. Он изобретает неологизмы, он придумывает каламбуры, которые не всегда понятны самим англоязычным читателям, он обнажает нелепость и двусмысленность клише, он жонглирует словами. Можно сказать, его английский стиль острее, чем русский, в нем сильнее комическая, почти шутовская струя. Знаете, есть такое понятие slapstick comedy — это где киногероям надевают торт на голову, где они спотыкаются и падают; вот английский Набокова — это такая slapstick comedy в области языка. Даже «Лолита», достаточно мрачный роман, и даже «Просве­чивающие предметы» («Transparent Things»), один из последних романов Набокова, где гибнут почти все главные действующие лица, — все равно это черные комедии, в которых очень сильно игровое и смеховое начало. То есть английская проза Набокова не пытается скрыть свое чужеземное происхождение, а наоборот, подчеркивает его. В каждой книге обязательно появляются хотя бы второстепенные русские персонажи, не говоря уже о рассказчике «Истинной жизни…», как я говорил, и о главном герое «Пнина» Тимофее Пнине, русском профессоре, оказавшемся волей судеб в Америке, — и вместе с ними вкрапления русских слов и фраз. И, вообще говоря, идеальный читатель английской прозы Набокова должен владеть по крайней мере двумя языками (а лучше — тремя, а еще лучше — четырьмя…), иначе он не поймет значения многих ключевых слов и многие мотивы покажутся ему невнятными.

С ходу приведу один пример из «Лолиты», который, конечно, прошел мимо внимания всех критиков, не владеющих русским языком. Когда в начале романа русский персонаж полковник Максимович уводит у Гумберта Гумберта жену (которую тот, правда, не любил, но тем не менее он приходит в ярость), то Гумберт сидит на подоконнике, скрестив руки, и похож на Наполеона. Конечно, никто не заметил, что это цитата из «Пиковой дамы» — так сидит, именно так же на подоконнике, скрестив руки, подобно Наполеону, Германн в «Пиковой даме». Таких примеров очень много. И, конечно, только человек, знающий русский язык, в «Истинной жизни Себастьяна Найта» поймет, что фамилия Белов, данная латиницей, означает «белый», white, и, значит, в книге есть противопоставление black and white, черного и белого. Только знаток русской литературы может обратить внимание на отсылки к Анне Ахматовой в «Пнине»: там бывшая жена героя, мерзкая женщина Лиза Боголепова, при­ехав к нему, читает свои новые стихотворения (они даны по-русски и с англий­ским переводом), и это явные пародии на раннюю любовную лирику Ахмато­вой. Сама Ахматова, кстати сказать, на эти пародии очень обиделась. То есть у английского Набокова создается такая многослойная система, когда разно­язычные подтексты и параллели накладываются друг на друга и создают сложную систему «каверзных зеркал», если, опять-таки, использовать набоковскую метафору.

Мы еще будем особо говорить о «Лолите», но все-таки скажем уже сейчас, что если мы глянем только с этой точки зрения на сюжет романа, то мы увидим, что он соотносится как минимум с четырьмя разноязычными источниками. Во-первых, американский — роман все-таки об Америке: это биография Эдга­ра По, который женился на несовершеннолетней девочке. (Кстати, в отличие от Гумберта, Эдгар По хотя и женился официально, но не жил с этой девочкой, а наоборот, жил с ее матерью, поскольку он не был педофилом, — вся эта ситуация обыгрывается в романе.) Затем там обыгрываются мотивы волшеб­ных сказок — и братьев Гримм, и Перро — и французской повести Мериме «Кармен». И, наконец, есть и русская скрытая составляющая: это глава «У Тихона» — не вошедшая в основной текст глава «Бесов», где Ставрогин, демонический герой Достоевского, признается в том же грехе, в котором повинен Гумберт Гумберт. То есть есть один пласт американский, один пласт западноевропейский и один пласт русский, и они образуют многослойную подкладку романного сюжета.

Можно сказать, пользуясь метафорой самого Набокова, что его англоязычные романы — это такие просвечивающие предметы, под поверхностью которых скрываются русские прообразы — и в первую очередь творения Сирина. Когда, например, Себастьян Найт сочиняет свою вторую книгу, строящуюся на изуче­нии приемов, «которыми пользуется человеческая судьба», то это он реализует замысел Годунова-Чердынцева из «Дара», который нашел в мыслях о методах судьбы то, что стало «шахматной идеей» для его задуман­ного романа. У Себастьяна Найта судьба сводит героев лишь на третий раз, после двух неудачных попыток, — то же самое происходит и в «Даре». Прообраз «Лолиты» тоже может быть найден и в русском творчестве Набокова: в «Даре» отчим Зины Мерц, мерзкий пошляк и антисемит Щеголев, говорит герою, что он бы хотел написать роман из настоящей жизни: «Представьте себе такую историю: старый пес… знакомится с вдовицей, а у нее дочка, совсем еще девочка, — знаете, когда еще ничего не оформилось, а уже ходит так, что с ума сойти. <…> И вот, недолго думая, он, видите ли, на вдовице женится». Опять-таки, отсюда идет ниточка к неопубликованному «Волшебнику», а от «Волшеб­ника» — к первой части «Лолиты». И это принципиально важно, потому что дает единство двусоставному творчеству Набокова. Английская и русская реальности оказываются не противоположны друг другу, а связаны друг с другом.