Расшифровка Маканин. «Кавказский пленный»

Почему в рассказе о чеченской войне возникает гомосексуальный подтекст

Владимир Семенович Маканин принадлежит теперь уже к старшему поколе­нию современных российских писателей, поколению, которое начинало после XX съезда  XX съезд ЦК КПСС, на котором Никита Хру­щев выступил с антисталинским докладом «О культе личности и его последствиях», состоялся в 1956 году., но вышло чуть позже, чем основные шестидесятники, к чита­те­лю — практически в 1970-е годы. Так что он — старший шестидесятник, ока­зав­шийся семидесятником. И это имеет некоторое отношение к тому, о чем мы будем сегодня говорить.

В его творчестве тема войны занимает большое место. И его, может быть, самый сильный, и самый страшный, и самый человечный роман последних лет — «Асан» (2008) — как раз и посвящен чеченской войне. Вокруг этого романа шли споры: так ли на самом деле строится война, как ее описывает Маканин, или она совершенно о другом  Маканина, в частности, упрекали в том, что он не воевал в Чечне.. Но это не имеет для литературы никакого значения. Важно иное: как писатель встраивает тему войны в опи­сание мира — и современного, и исторического, и вечного. Как он соотносит свой рассказ о войне, происходившей здесь и сейчас, с теми описаниями вой­ны, о которых мы знаем из классической и русской, и не только русской литературы.

При этом Маканин очень любит играть с именами и фамилиями — и играет почти грубо. В романе «Асан» действует майор Жилин. И любой читатель рус­ской классической литературы не задумываясь понимает, из каких корней про­растает маканинская проза о войне  Иван Жилин — главный персонаж рассказа Льва Толстого «Кавказский пленник».. Но говорить мы будем не об «Асане», а о коротком рассказе, вышедшем в 1994 году, опубликованном журналом «Но­вый мир». Рассказ этот называется «Кавказский пленный», и тут тоже очень грубая лобовая игра с русской классикой. На самом деле не такая лобо­вая, как это может показаться, но две вещи в связи с этим рассказом кажутся несколько странными.

Во-первых, обычно под небольшими рассказами при журнальных публика­циях авторы не ставят дату. Это удел больших произведений, которые пишут­ся долго, и автору всегда хочется подчеркнуть, что «писали, не гуляли», что работали как следует, лет пять сочиняли этот роман. А тут рассказ, который пишется ну если не за один присест, то уж в несколько месяцев точно. И ука­зано: «1994 год, июль — сентябрь». Зачем автор это делает? Это первое.

Второе. Когда мы внимательно читаем этот рассказ, то замечаем, что в нем неожиданно и как будто вопреки естественному ходу сюжета возникает гомо­сексуальная тема. Она не доводится до крайнего проявления, но она по ка­ким‑то странным полунамекам входит в сюжетику этого рассказа. А рассказ очень простой. Он говорит о том, как группа русских солдат, федералов, берет в плен чеченского юношу и, нарвавшись на разведгруппу, главный герой этого рассказа, русский солдат, убивает чеченского пленного. Но! По пути в этих описаниях возникает странная, не очень похожая на писателя Маканина, впол­не традиционного склада, тема влюбленности мужчины в мужчину, молодого сол­дата в чеченского юношу. И эти описания достаточно тонкие, они позво­лят трактовать по-разному. Ну посмотрите, как это возникает у него. И грамот­ный читатель сразу при чтении этих описаний вспоминает Томаса Манна, его «Смерть в Венеции», где тоже тонко, не грубо, не в лоб описывается воз­никаю­щее чувство старого писателя к молодому прекрасному юноше. И это скорее античная игра в гомосексуальные ассоциации, нежели современная лобовая европейская проза:

«Юноша, вынув расческу из кармана, занялся своими волосами: долго расчесывал их. Время от времени он горделиво встряхивал головой и сно­ва выверенными взмахами приглаживал волосы до самых плеч. Чувство­вать свою красоту ему было так же естественно, как дышать воздухом. <…> У ручья он не снимал носки, он стоял, ожидая, когда Ру­бахин  Рубахин — главный герой рассказа, солдат-федерал. его подхватит. Рука юноши не цеп­лялась, как прежде, только за ворот — без стеснения он держался мяг­кой рукой прямо за шею сту­пающего через ручей Рубахина, иногда по ходу и шагу перемещая ла­донь тому под гимнастерку — так, как было удобней».

Почему же возникает этот мотив в этом рассказе, мы, к счастью, знаем. Мака­нин объяснил, в чем причина этой странности. Он задумывал рассказ о том, как солдаты захватили пленную, а не пленного. И в первоначальной сюжетике это было естественное влечение молодого солдата к пленной чеченской девуш­ке, может быть снайперше, может быть разведчице, а может быть слу­чайно захваченной жительнице села. Сюжет вполне традиционный, только выверну­тый наизнанку к толстовскому: там был пленник, которого держат в яме, и го­ренка спасает его (и у Пушкина тоже). А здесь женщина, захваченная в плен сол­датами, должна была стать олицетворением вот этого иного мира, входя­ще­го в русское пространство. Но Маканин почувствовал некоторую на­туж­ность и неестественность этого хода и переменил героя, заменил женщину на муж­чину. Но любовный мотив остался, и он превратил рассказ из локаль­ного эпи­зода, повествующего о войне, в эпизод большой традиции, в эпизод антич­ный в большей степени, чем эпизод из дня сегодняшнего.

Но есть и вторая загадка в этом рассказе, и она как раз связана с датой его на­писания. Мы быстро забываем о том, как движется история. Первая чеченская война началась в декабре 1994 года. А рассказ написан о чеченской войне в июле — сентябре, до того, как война началась. И вот у нас на глазах простой реалистический сюжет превращается, с одной стороны, в некую форму проро­чества о надвигающейся войне. С другой стороны, в античный миф о влюблен­ности мужчины в мужчину. И античный же миф, связанный тайной связью между смертью и влечением. Я процитирую фрагмент, где Маканин описывает, как герой Рубахин убивает пленного при виде чеченского отряда:

«Юноша не сопротивлялся Рубахину. Обнимая за плечо, Рубахин раз­вер­нул его к себе — юноша (он был пониже) уже сам потянулся к нему, прижался, ткнув­шись губами ниже его небритого подбородка, в сонную артерию. Юноша дро­жал, не понимая. „Н-н…“ — слабо выдохнул он, совсем как женщина, сказав свое „нет“ не как отказ — как робость, в то время как Рубахин следил его и ждал (сто­рожа вскрик). И как же расширились его глаза, пытавшиеся в испу­ге обойти глаза Рубахина и — через воздух и небо — увидеть своих! Он открыл рот, но ведь не кричал. Он, может быть, только и хотел глубже вздохнуть. Но вторая рука Руба­хина, опустившая автомат на землю, зажала ему и приот­крытый рот с кра­сивыми губами, и нос, чуть трепетавший. „Н-ны…“ — хотел что-то досказать пленный юноша, но не успел».

Маканин — писатель достаточно холодный, достаточно рациональный, доста­точно жесткий. И сама тема его рассказа не допускает трепета, не допускает профетического пафоса. Начинается с того, что солдаты, участвовавшие в этой войне, не знали фразы Достоевского о том, что красота спасет мир. Но они знали, что такое красота.

А финал рассказа говорит о том, что красота остается. Она разлита в природе, она разлита в человеческом теле, она заключена в нем. Но красота не спасет мир — это холодный, почти ледяной вывод. Кто-то должен делать и такие вы­воды в литературе.