Расшифровка Блок. «Вися над городом всемирным…»

Как поэт в стихотворении об усовершенствовании государственного порядка передает привет Пушкину

Автор Лев Соболев

Вися над городом всемирным,
В пыли прошедшей заточен,
Еще монарха в утре лирном
Самодержавный клонит сон.

И предок царственно-чугунный
Все так же бредит на змее,
И голос черни многострунный
Еще не властен на Неве.

Уже на до́мах веют флаги,
Готовы новые птенцы,
Но тихи струи невской влаги,
И слепы темные дворцы.

И если лик свободы явлен,
То прежде явлен лик змеи,
И ни один сустав не сдавлен
Сверкнувших колец чешуи.

Обратите внимание на дату этого стихотворения — 18 октября 1905 года. В ком­ментарии к нему можно прочитать, что стихотворение связано с мани­фестом 17 октября об усовершен­ствовании государственного порядка, кото­рый государь обнародовал 18 октября. В манифесте была обещана свобода собраний, свобода слова, свобода печати. Блок довольно чутко и скоро отклик­нулся на этот манифест. Давайте посмотрим, как он это сделал.

«Город всемирный»… Петербург — город, который заложил Петр I, восприни­ма­ется Блоком, также как и многими мыслителями (не только литераторами, но и философами, историками, социологами рубежа веков), как город все­мир­ный, как Рим. «Вися над городом всемирным, монарха клонит сон»: здесь в мо­нархе можно увидеть двух государей. С одной стороны, это государь царствую­щий, Николай II. А с дру­гой — это Петр, основатель Петер­бурга. Не случайно во вступлении к «Медному всаднику» говорится о вечном сне Петра: «Трево­жить вечный сон Петра». А в тексте самой петербургской повести по поводу несчастий Евгения сказано: «…иль вся наша / И жизнь ничто, как сон пу­стой…» И вот эта устойчивая в миро­вой литературе формула «Жизнь — сон», сон, кото­рый не бытие и не небытие, что-то промежуточное между настоящей жизнью и небытием-смертью, — этот сон явно переклика­ется со словом «сле­пы» («сле­пы темные дворцы»), потому что Блок явно видит в этом манифесте знак сла­бости Романовых, а значит, силы змея. Змей — это враги царствующего дома, олице­творение враждебного начала  Медный всадник изображает Петра I на коне, попирающем змея.. И поэтому «если лик свободы явлен, то пре­­жде явлен лик змеи».

Вспомним, что ближайший друг Блока литератор Евгений Иванов напечатал примерно в это же время свой не то художественный текст, не то эссе, которое называется «Всадник». И там, отталкиваясь от образа Петербурга в романах Достоевского, Евгений Иванов пишет: «И не сон ли это Всадника, который снится ему вот уж третье столетие?» То есть Петербург — это такое сонное видение Петра и, соответственно, Медного всадника.

А в эту пору очень сильно влияние Мережковского и его романа «Петр и Алек­сей». Это, собственно, Антихрист и Христос. Сама трилогия называется «Хри­стос и Антихрист», и Петр — воплощение дьявольского начала для Мережков­ского, Петр — тот, кто замутил движение России. И отсюда, кстати, во многом исходит историософия Блока, то есть пред­ставление о Петре как о вра­ждеб­ном России начале. И это тоже важно. В этих четырех строфах Блок настоль­­ко кон­центрированно изло­жил свою философию истории, что очень увлека­тель­но это разга­дывать, комментировать и перечитывать.

Здесь есть еще один след влияния «Медного всадника», еще один привет Алек­сандру Сергеевичу: «Готовы новые птенцы». «Птенцы гнезда Петрова» — это «Полтава», то есть «Полтава» и «Медный всадник» явно связаны образом Петра у Пушкина. Это тоже та тра­диция, которую Блок ощущал как родную.

Для Блока вообще мировая культура была родным домом. Не случайно Корней Иванович Чуковский, близко знавший Блока и довольно тесно с ним общав­ший­­­ся в последние годы жизни поэта, записал в дневнике рядом с его име­нем: «Мы все — под­кидыши без дома и без уюта». Для Блока образы мировой лите­ратуры, будь это Дон Жуан или Гамлет, Мэри из «Пира во время чумы» или Офе­­лия, настолько же свои, настолько органично входят в его собствен­ное творчество, как будто он их сам сочинил.

И еще один момент, перекликаю­щийся с «Медным всадником», — это образ наводнения. Как мы помним, это главная тема «Всадника». А здесь «тихи струи невской влаги». «Уже на до́мах веют флаги» — потому что вышел манифест царя, даро­ванная свобода. Уже «готовы новые птенцы» гнезда Петрова, но пока еще только чуткий слух поэта различает гряду­щую бурю. А для других — «тихи струи невской влаги», «слепы темные дворцы».

Статья Мандельштама «Барсучья нора» — это, по сути дела, некролог на смерть Блока. Мандельштам скажет, что Блок слышал подземный гул там, где осталь­ные слышали лишь синкопическую паузу. Этот жест — «Я ухо приложил к зем­ле» (это строчка Блока), эта способность слышать грядущую катастрофу, эта способность сказать о ней, выразить ее, предупредить о ней — тоже очень бло­ковская способность.

Змей и царь не кончили исконной борьбы, копытом сжатый змей — знак побе­ды Петра над врагами России и Романовых. «И ни один сустав не сдавлен / Сверк­нувших колец чешуи» — змей жив, он ожи­вает. И манифест — знак побе­ды змея.

Говоря об особенностях поэтики Блока, следует отметить, что всё, о чем он пи­шет, он пытается понять. В том числе и то, что принадлежит злобе дня и его времени в контексте мировой истории и в контексте исто­рии страны. И рево­лю­­ция 1917 года будет понята точно так же, как миро­вой пожар, как этап миро­вой исто­рии. И именно поэтому о блоковской поэме «Двенадцать» спо­рят до сих пор, и я думаю, что никогда к единой точке зрения мы не придем.