Конспект Культура доноса
Краткое содержание третьего эпизода из курса Евгения Анисимова «Закон и порядок в России XVIII века»
Первые правовые нормы об извете, то есть доносе, появились еще во времена образования Московского государства. Уже при Петре в 1711 году был создан особый институт фискалов, штатных доносчиков, которые занимались сбором информации для правителя. Именно с доносов начиналось абсолютное большинство политических дел. Доносы были и письменные, и устные. С устными доносами связано знаменитое выражение «Слово и дело государево». Так маркировалось публичное заявление неграмотного изветчика о государственном преступлении.
«Как это происходило? Можно было обратиться к любому часовому, стоящему на посту, чтобы он вызвал офицера. Офицер арестовывал доносчика, и начиналось расследование. Другой способ был менее одобряем властями, но очень эффективен и эффектен. Нужно было на базарной площади или там, где собралось много народу, закричать: „Караул!“ А затем кричать: „Есть слово и дело государево!“ Содержание доноса было всегда секретно. И на площади его не разглашали. Знать простой смертный и даже чиновник не имел права. Если „слово и дело“ кричалось в провинции, то либо человек писал, конверт запечатывался и посылался в столицу, либо — чаще всего — человека везли в столицу, в Тайную канцелярию».
За верный донос изветчику полагалась премия, иногда повышение в чине, в исключительных случаях, связанных с раскрытием важного государственного преступления, доносчик мог заполучить собственность преступника, его имущество, лавку или щедрые торговые льготы. В том случае, когда изветчик мог доказать вину подозреваемого, доносительство оказывалось выгодным делом. Но одной из главных причин доносов был страх предстать человеком, намеренно замолчавшим какое-либо преступление. Любого, кто становился свидетелем и не доносил, объявляли государственным преступником и приговаривали к смертной казни. Разумеется, этот способ давления на население был очень результативен. В то же время появился указ о нарушении тайны исповеди, узаконивший практику надругательства над тайной исповеди во имя государственной безопасности.
«Зная сотни, тысячи подобных фактов из истории человечества, невольно приходишь к выводу, что донос не национальная, а общечеловеческая черта. И до сих пор грань между гнусным по моральной сути доносом и исполнением сознательным гражданином своего долга очень тонка, почти неуловима. Но все-таки характерно, что доносы расцветают там, где существует режим всеобщей несвободы, который развивает политический донос, и где государство само поощряет эти доносы с помощью наград».
Особую группу доносчиков составляли родственники, друзья, приятели. Жены доносили на нелюбимых мужей, мужья на неверных жен. Людьми двигало чувство мести и злобы, утолить которое помогал донос на ближнего. Некоторые из доносчиков были движимы искренней идеей: они думали, что служат на благо государства, совершая правое дело. Один раз совершив низкий поступок, люди будто оказывались в зависимости от потребности известить и предупредить, превращаясь в настоящих энтузиастов доносительства. Но в большинстве своем люди страшно боялись доносов. Люди совершали государственные преступления, браня царя или осуждая политику, именно потому, что не могли удержать свои мысли и чувства в условиях абсолютной несвободы. Получался замкнутый круг — один в сердцах выражал свое недовольство, а тот, что стоял рядом, шел об этом доносить.
«Читать бесчисленные доносы — труд для историка тяжкий. От этого чтения зачастую можешь потерять веру в человечество и в народ. И единственным утешением является та мысль, что все-таки среди этого множества дел попадаются сведения о людях, которые говорили: „Не будем доносить, не надо, не пойдем туда“. Мы о них знаем, потому что и на них донесли».