Расшифровка Новая французская философия: марксизм, фрейдизм и структурализм

Содержание второй лекции из курса «Франция эпохи Сартра, Годара и Брижит Бардо»

Автор Галина Кузнецова

О том, насколько важна для фран­цузов философия, можно сделать вывод из сле­дующей истории. В 2015 году вышла книга Лорана Бине, ставшая бестселлером, которая назы­валась «Седьмая функция языка» (их было шесть по теории структуралиста Романа Якобсона). Это увлекатель­нейший детектив, в котором действуют видные философы и литературные критики 1980 года, когда погиб под колесами автомобиля знаменитый Ролан Барт, французский структуралист, и коллеги бросились, не считаясь с методами, искать и при­сваи­вать его интеллектуальное наследство. Там и Фуко, и Якобсон, и Деррида, и Кристева. Прекрасные, с французским едким юмором, портреты великих философов, некоторые из которых были еще живы.

Французы были в восторге. Потому что во Франции отношение к философии особое. Вот если спросить нашего гражданина, кто выразил сущность русского характера, он чаще всего ответит: Толстой, Достоевский, Чехов. А французы сразу говорят о Декарте. «Мы — картезианцы!» — провозглашают они, повто­ряя слова мыслителя «Мыслю — следовательно, существую», подразумевая тем самым сомнение в истинности любого явления, использование рационали­сти­че­ского метода при его изучении и необходи­мость аргументировать и обосно­вы­вать любую высказываемую идею. Французы начинают серьезно изучать фило­софию еще в школе. Философов приглашают на телевидение, они стано­вятся там звездами, как Сартр, Фуко или Барт в 1960-х годах. Французы знают и чтут своих философов, скорбят всем миром, когда они уходят. Философ во Фран­ции — больше, чем философ.

Середина ХХ века не обязательно становится линией разлома: если бы не вой­на, этого могло бы не произойти. Человек до и после войны не просто изме­нился — он стал иначе воспринимать себя в пространстве и обществе, фило­софские идеи XIX и начала ХХ века были поколеблены и подвергнуты сомне­нию. Философия потребовала пересмотра основных своих положений. Боль­шинство ученых, определивших направление философской мысли в 1950-60-х, родились в начале века и перед началом войны были уже сложившимися иссле­­­до­вателями. Все они знали друг друга, следили за появлением новых книг, обсуждали их в прессе. Все они в разной степени прошли через увлечение марксизмом и почти все с ним порвали. Все осознавали мощь экзистен­циализ­ма — философии, нацеленной на создание свободной личности, определяющей свой жизненный выбор.

Однако французское общество 1950-60-х годов стало совсем иным. Его очень точно охарактеризовал почитаемый молодежью Ги Дебор, назвав его «обще­ством спектакля». В этом обществе личный выбор играл куда меньшую роль, все определялось общественным потреблением всего — и хлеба, и зрелищ. За 20 лет взгляд на мир радикально изменился как под влиянием внешних событий (разоблачение коммунистической идеологии СССР, стабилизация капитализма в послевоенной Европе, холодная война), так и благодаря новой методологии исследования, которая предложила пренебречь личностью ради изучения структуры, в которой все взаимосвязано.

Не забудем, что этот период заканчивается знаковым для Франции и всей Евро­­пы событием — майским движением 1968 года. Все философы так или иначе проявили себя в этих знаменательных событиях, которые стали испыта­нием и для их идей, и для их личности.

Очень трудно говорить о каждом из них в отдельности, поэтому придется иногда забегать вперед или оглядываться назад. Важно подчеркнуть, что эти 20 лет, выросшие из начала столетия, полностью преобразили европейскую и мировую философию. С тех пор, за три четверти века, человечество больше не совершало такого крутого поворота в понимании себя и мира.

Во время войны главенствую­щую позицию в умах занимал экзистенциализм. Характерной чертой философов-экзистенциалистов, в частности Сартра и Камю, было то, что они выносили свои идеи на суд широкой аудитории (а не толь­ко студентов) благодаря своей литературной деятельности. Романы и пьесы этих двух авторов живо иллюстрировали их отношение к человеку и его месту в мире. Основным понятием этой философии является «существо­ва­ние», противопоставляемое «сущности». Другими словами, человек сначала существует, не имея никакой сущности, которую ему предстоит разрабатывать самостоятельно, постоянно делая выбор на жизненном пути. Этот выбор опре­де­ляет свободу человека, ибо мир лишен какой бы то ни было логики и смы­сла, он сам по себе абсурден и вызывает у человека лишь тревогу, смяте­ние и страх. Первые герои «Тошноты» Сартра и «Постороннего» Камю были людь­ми, неспо­собными создать собственную сущность, что делало их «чужи­ми» для обыч­но­го человеческого разума, потому что они не были живыми людьми.

И Сартр, и Камю опубликовали теоретические эссе — «Бытие и ничто» у Сартра и «Миф о Сизифе» у Камю, — где они отрицают существование каких-либо устой­чивых ценностей в мире, который они считают абсурдным. В качестве морали Сартр предлагает «ангажированность»: будучи активным членом ком­пар­тии, он призывал каждого к участию в Сопротивлении, подчеркивая важ­ность личного выбора. Камю же выступал за «коллективный труд» — идеоло­гия имела для него гораздо меньшее значение, важно было предпри­ни­мать действия на благо других, как доктор в романе «Чума». У них было много раз­ли­чий, что привело к окончательному разрыву в 1952 году. Но оба были удо­стоены Нобелевской премии, хотя Сартр и отказался от своей, указав в каче­­стве причины отказа нежелание вписываться в Западный блок при его открытых симпатиях к Восточному  Восточный блок — обозначение просо­ветских стран Центральной и Восточной Европы в противовес Западному блоку.. Именно в области политической анга­жи­рован­ности кроются основные причины разрыва между Камю и Сарт­ром. Важнее всего то, что время ангажированной литературы и идеологической философии заканчивалось, а вместе с тем человек переставал быть централь­ной фигурой.

Вторым предвоенным направлением философской мысли, тесно смыкающимся с первым, был марксизм. Он был связан в умах с победившим Советским Сою­зом, с коммунистическим движением в Европе и мире. Во время войны он еще укрепил свои позиции благодаря активной роли французской компартии в Сопро­­­тивлении. Но потом наступил 1956 год, состоялся ХХ съезд КПСС, и у мно­­­гих открылись глаза. Пересмотр отношения к советскому социализму вызвал необходимость ревизии самого марксизма. Эту задачу взял на себя Луи Альтюссер.

Альтюссер поступил в самую престижную Высшую нормальную школу в 1939 году и тут же был призван в армию. Пять лет войны он провел в лагерях, и именно там ему открылись идеи Маркса. Став впоследствии профессором школы, в которой он сам учился, и одним из самых влиятельных философов середины века, он перечитал Маркса, стараясь освободить его от искажений. Альтюссер пользовался непререкаемым авторитетом среди студентов, многие из которых вступили во Французскую компартию под влиянием его лекций и книг, самыми читаемыми среди которых остаются «За Маркса» и «Читать „Капитал“».

Предисловие к книге «За Маркса» Альтюссер начинает с истории, подчеркивая, что философскую мысль развивают исключительно интеллектуалы, которые имеют достаточное образование, чтобы предложить и развить, например, тео­рию диалектического материализма. Исходя из этого положения, он пришел к интересному выводу, что идеи марксизма стали особенно плодотворными в тех странах, где интеллектуалы были лишены свободы и задавлены властью не меньше, чем рабочий класс. Поэтому марксизм разрабатывали в Германии (Маркс и Энгельс), в России (Плеханов, Ленин), в Италии, но не во Франции. По его словам, «во Франции сама буржуазия была революционной; ей в рево­лю­ции, которую она осуществила, с самого начала удалось привлечь интел­лекту­алов на свою сторону, а после взятия и консолидации власти ей по боль­шей части удалось удержать их на своей стороне». Интеллектуалы не нужда­лись в поддержке рабочего класса и не проявляли политической активности. Французская компартия была сильной, но не имела национальной интеллекту­аль­ной поддержки. Поддержкой был СССР. Разочарование и опустошение, испытанные французскими коммунистами после разоблачения культа лично­сти Сталина (и еще больше — после событий 1956 года в Венгрии), дали толчок к тому, чтобы отказаться от «теоретической пустоты догматического дискур­са» и вернуться к первоисточнику, критически перечитать Маркса. Именно Маркс призывал «покончить с философствованием, то есть с разработкой идео­логических мечтаний, для того чтобы перейти к изучению самой реальности». Таким образом, автор формулирует основную задачу своего труда — обозна­чить «конец эпохи догматизма» и «отделить науку от идеологии».

Такое новое прочтение Маркса было бы невозможно, если бы Альтюссер, как и вся интеллектуальная Европа, не находился под влиянием новой науки и методологии, возникшей лишь в ХХ веке, — структурализма. Идеи, породив­шие его, возникли в 1920-х годах у лингвиста Фердинанда де Соссюра, который выявил общие закономерности, свойственные всем языкам, а также у амери­кан­ца русского происхождения Романа Якобсона, который разрабаты­вал эту систему в языкознании, и русского исследователя сказок Владимира Проппа. Все началось с утверждения Соссюра о том, что язык существует как формаль­ная самостоятельная система. Известна фраза Щербы, придуманная в тех же 1920-х годах: «Гло́кая ку́здра ште́ко будлану́ла бо́кра и курдя́чит бокрёнка». Казалось бы, совершенный абсурд, но как много предположений можно выска­зать о содержании фразы благодаря устойчивым формам русской грамматики, на основе которых она построена. По мнению Соссюра, именно язык, состоя­щий из системы знаков, находящихся в определенных отноше­ниях, должен быть объектом научного изучения, так как он управляется неки­ми внутренни­ми законами. А речь, ставшая возможной с помощью языка, есть лишь частное свободное употребление этого языка и не представляет для науки существен­ного интереса.

Французский структурализм оформился и стал вездесущим в 1950-60-х годах благодаря Клоду Леви-Строссу, который стал применять методологию структу­рализма не только к лингвистике, но и к другим областям знаний, прежде всего к антропологии.

Леви-Стросс изучал право и философию в Сорбонне, увлекался политикой, читал Маркса и примыкал к рабочему Интернационалу. В 1935 году он получил приглашение возглавить кафедру социологии в Бразилии, где увлекся изуче­нием жизни бразильских индейцев. Опубликованная им книга имела большой успех, и антропология стала его основной профессией. Во время войны Леви-Стросс по­лу­чил приглашение в Америку, как многие другие ученые-евреи, которых надо было спасать от нацизма. Вернувшись во Фран­цию, он опубликовал свои основные работы по структурализму и стал обще­при­знанным мэтром.

Леви-Стросс сформулировал структурализм как методологию для исследова­ний в области гуманитарных наук. Первым постулатом структурализма стала идея о том, что гуманитарные науки подчиняются незыблемым объективным законам так же, как точные науки. Он утверждал: «Истинно научный анализ должен соответствовать фактам, отвечать критерию простоты и иметь объяс­няю­щую силу». Изучение жизни индейцев привело его к выводу, что так назы­ваемые цивилизованные европейцы имеют общую суть с племенами, кото­рые кажутся им дикими, просто развитие их общества нацелено было на сохранение национальных традиций. И в самом деле, развитие может идти разными путями, но с помощью структурного анализа можно выявить общие закономерности. Вот один из многочисленных афоризмов ученого-антропо­лога: «Некоторые цивилизации, современные или уже исчез­нувшие, умели или все еще умеют лучше нас разрешать проблемы, хотя мы ста­­рались добиться тех же самых результатов». Леви-Стросс считал необ­хо­димым научиться абстрагироваться от частных, специфических, националь­ных или исторических особенностей, чтобы выявить главное и универсальное.

Таким образом, можно привести следующее определение структуры: «Структу­ра — совокупность устойчивых связей объекта, обеспечивающих воспроизво­ди­мость при изменяющихся условиях». Например, объект, называемый «кни­га», должен содержать достаточное количество листов бумаги, соединенных под одной обложкой и содержащих напечатанный текст. Вновь появившаяся электронная книга не соответствует данным параметрам, поэтому либо надо добавлять определение, либо заменять словами «читалка», «ридер» и так далее. Методология, основанная на этом определении, вытесняющая человека из ос­нов­ной зоны исследований (Леви-Стросс утверждал, что «мир начался без че­ло­века и закончится без него»), отдающая предпочтение изучению целостных многоуровневых структур, стала главенствующей в середине ХХ века. Именно она позволила пересмотреть не только марксизм, но и фрейдизм и экзистенциализм.

В 1964 году Луи Альтюссер публикует статью «Фрейд и Лакан» и приглашает в Высшую нормальную школу Жака Лакана для прочтения курса лекций. Он уви­дел в последователе Фрейда ученого, стоящего на тех же позициях, что и он сам, придающего капитальное значение перечитыванию основополагаю­щего текста и его интерпретации в новых исторических условиях. Текст и язык пройдут сквозной линией через все работы философов ХХ века.

Фрейдизм и психоанализ были еще одним наследием предыду­щего века, кото­рое также подверглось пересмотру, как и марксизм. Лакан получил медицин­ское образование и, интересуясь с самого начала деятельностью человеческого мозга, посвятил себя психиатрии. К 1969 году Лакан уже всемирно известный и всеми почитаемый профессор, член многих академий и приглашаемый по всему миру лектор.

В чем же суть философии Лакана? Он утверждает, что последователи гениаль­ного Фрейда так исказили его постулаты и методы, что от подлинного психо­анализа осталась лишь малая толика, он стал лишь подобием магического дей­ства на потребу публике. Психоаналитики процветают, как говорил Лакан, «лишь в качестве волшебников и знахарей». Он призвал вернуться к истокам, к подлинной теории Фрейда.

По мнению Лакана, сегодняшний человек постоянно испытывает тревогу и страх из-за того, что не может угнаться за прогрессом, развивающимся все с большей скоростью. Психоанализ, объяснял он, «это практика, которая зани­мается тем, что не клеится, чрезвычайно сложная, потому что она претендует ввести в повседневную жизнь невозможное и воображаемое». Состояние нев­роза, фобии, обсессии разного рода лишают человека возможности контроли­ровать себя. В этой ситуации медикаменты бессильны, а человек хочет понять, что с ним происходит. Тогда он может обратиться к психоаналитику.

Основой современного психоанализа является речь. Через речь пациента мож­но выявить те болевые точки, с которыми предстоит бороться. Задача психо­аналитика — показать страдающему человеку на основе его собственного пове­ствования, что испытываемые им страхи бессвязны и лишены смысла. Именно диалог лежит в основе процесса психоанализа. По мнению Лакана, бессозна­тель­ное выражается с помощью языка, каждый элемент бессознательного явля­ется частью языковой структуры. Психоаналитик должен проявлять неве­роятное терпение и упорство для достижения цели, это очень сложный про­цесс. Новизна философии Лакана состоит в том, что он использовал новый метод структурализма и новый подход к языку, чтобы по-своему научно интер­пре­тировать Фрейда.

Благодаря структурному методу исследования ученым удалось пересмотреть все сложившиеся ранее теории. Оказалось возможным подчинить любую гуманитарную науку строгим правилам, позволяющим раскрыть ранее неве­домые горизонты. У первых структуралистов было много последователей, самым ярким из которых стал Мишель Фуко. Он применил методологию структурализма (а позднее и постструктурализма) для изучения науки и куль­туры. В университете под влиянием Альтюссера он вступил во Французскую компартию, но долго там не продержался, так как идеология коммунистов не принимала его гомосексуальность, которую он не считал нужным скрывать. За годы учебы он серьезно увлекался изучением философии: от Хайдеггера и Гегеля до Ницше и Сартра. Как и Лакан, Фуко начал свою научную деятель­ность с изучения психики больных в клинике. Где начинается и где заканчи­вается болезнь? Как научным путем изучать природу человека?

В 1966 году Фуко издает свою основную книгу — «Слова и вещи. Археология гуманитарных наук». Интересно, что он начинает свою книгу с литературного примера, утверждая, что «китайская энциклопедия», которую Борхес цитирует в одном из своих произведений, побудила его взяться за нелегкий труд. Фуко пришел в восторг от кажущейся полной абсурдности классификации живот­ных, которая была предложена Борхесом:

«Животные подразделяются на: а) принадлежащих императору, б) баль­замированных, в) прирученных, г) молочных поросят, д) сирен, е) ска­зоч­ных, ж) бродячих собак, з) включенных в настоящую классифика­цию, и) буйствующих как в безумии, к) неисчислимых, л) нарисованных очень тонкой кисточкой из верблюжьей шерсти, м) прочих, н) только что разбивших кувшин, о) издалека кажущихся мухами».

Этот текст его тревожит, потому что в нем нарушена связь между словами и ве­щами, нарушаются правила языка, который требует связи между одним и другим. Внешняя упорядоченность с помощью букв алфавита создает еще большее замешательство, вызывая в памяти логику (или, вернее, отсутствие логики) у людей, страдающих психическими расстройствами.

Фуко берется за пересмотр прежде всего исторической науки, но интересуют его не столько изменения, происходящие в разных странах в разные эпохи, сколько, по его определению, «их глубинное родство на уровне общих мысли­тельных структур данного периода». Фуко выделяет в современной истории три основных периода, называя их эпистемами: ренессансная (XVI век), класси­ческая (XVII–XVIII века) и современная (c XIX века до наших дней). Внутри каждой эпистемы он анализирует соотношение слов и вещей. В первой эписте­ме слова и вещи взаимозаменяемы; это слова-символы, слова, возникающие по какому-либо соотнесению с вещами. Во второй слова воспринима­ются через мышление, слова-образы, которые позволяют систематизировать язык, создать грамматику и энциклопедии. В третьей, где главенствующую роль приобре­тают язык, общественная жизнь и труд, слово становится лишь знаком сре­ди других знаков.

От одной эпистемы к другой меняется также роль человека в историческом процессе. В эпоху Возрождения человек был основным объектом исследования всех наук; в век рационализма философия сосредоточила внимание на процес­сах бытия и мышления, обходя вниманием человека; в современном мире чело­век сам стремится познать себя, свое тело, свой язык, свою психику. Про­цесс самопознания, конечно, бесконечен, и современный человек, по Фуко, обречен. Существование современной литературы, в которой поиск неожидан­ной формы часто важнее, чем создание человеческого образа, доказывает, что он не один так думает.

Зародившись как метод изучения языка и фольклора, структурализм быстро распространил свое влияние на все гуманитарные науки. Но, поскольку язык и речь оставались все время в центре его внимания, исследования языка и речи также продвинулись вперед уже на новом уровне. В частности, борьба развер­нулась вокруг «новых критиков», которые «осмелились» изучать литературные произведения с помощью структуры языка. Во главе этого направления стоял Ролан Барт — философ, критик и самый знаменитый исследователь письма. Он начинал, как все, с увлечения марксизмом, Сартром; затем вместе с Леви-Строссом развивал методологию структурализма и отдельной его ча­сти — семиотики.

Первая заметная книга Барта — «Нулевая степень письма». Барт выделяет в на­пи­санном тексте некую специфическую литературную форму, которая харак­те­ризует не только письмо автора, но и Историю. Язык и стиль, утверждает Барт, недостаточны для создания литературы — важна, как он говорил, «сама форма его [писателя] речи — в ее языковой обыкновенности и стилевой неповтори­мости», которая «вплетается наконец в необъятную Историю других людей». Эта форма включает в себя и ритм, и тональность, и моду — то, что можно было бы назвать веянием времени.

До сих пор широко обсуждается статья Барта, получившая провокационное на­звание «Смерть Автора» и посвященная «десакрализации образа Автора». Барта приводит в ярость традиционная литературная критика, опирающаяся на изу­че­ние жизни писателя, фактов его биографии. Если интерпретиро­вать текст Пруста исходя из его гомосексуальности, а текст Мопассана — имея в виду его смерть в сумасшедшем доме, то это не будет ни критикой, ни интерпретацией. Текст создается из множества источников, которые автор может даже не осо­зна­вать: по Барту, «говорит не автор, а язык как таковой». И самое главное — вывод: текст как результат письма возникает каждый раз заново в голове каждо­го читателя, который к тому же прочтет его по-разному в разные мо­мен­ты своей жизни и просто в разном настроении. Эта статья свидетельствует о переходе Барта на позиции постструкту­рализма. Его идеи о постоянном и бо­лее или менее явном цитировании автором других текстов и культурных источ­ников прослеживаются до сих пор в произведениях многих авторов.

Барт, как большинство интел­лектуалов того времени, придерживался левых взглядов и решительно критиковал буржуазную мораль и все ее проявления. Он тщательно изучает все стороны современной жизни и публикует сборник эссе под названием «Мифологии». Миф, по мнению Барта, не исчезает никогда. И сегодня его широко используют в рекламе, в кино и просто в жизни. Миф — это особый вид дискурса, который, с одной стороны, скрывает свою идеологи­ческую интенцию, а с другой стороны, не может существовать без нее. Так, простой рассказ о китайских палочках превращается в миф в тот момент, когда Барт противопоставляет их вилке и ножу, этим жестоким металлическим «зу­бам», которые рвут еду на части, вместо того чтобы аккуратно и нежно подби­рать ее с тарелки палочками. Вот она, звериная сущность европейца! Или миф о бифштексе и жареной картошке, которые французы воспринимают как пред­мет национальной гордости. Если масскультура использует мифы для оду­ра­чи­вания и завлечения потребителя, то Барт — для разоблачения власти, кото­рая эту масскультуру насаждает. Понимая, что буржуазную идеологию, являю­щуюся одной из форм власти, не побороть, Барт хочет хотя бы выставить ее на­показ, разоблачить. Вспомним Дебора и его понятие «общество спектакля»: тут они смыкаются.

Проблема идеологии и любых проявлений власти была для Барта основной. Он анализи­ровал идеологию с дотошностью исследователя-аналитика и назы­вал ее «монстром». Она стала основным объектом его критики. Идеология, на­стаивая на своей универсальности, выражает на самом деле лишь интересы одной группы. Она всегда агрессивна и не терпит ни сомнений в ее истинности, ни тем более критики в ее адрес. Она навязывается всем как обязательная к испол­нению норма, не предусматривающая других вариантов. Она безжало­стна к противникам.

Такая характеристика властной идеологии вынуждала Барта к тому, чтобы искать пути борьбы с ней на том поле, которое он освоил лучше других, — на поле языка, который от идеологии страдает ничуть не меньше, чем люди. Единственным оружием в борьбе с идеологией Барт признаёт свободу для каждо­го выбрать тот язык, который соответствует его желанию. Это не бы­ло ни реалистичным, ни реализуемым методом борьбы, так как ни мно­жества желаний, ни множества языков ни одно общество не потерпит.

Философы середины прошлого столетия отнюдь не были кабинетными уче­ными. Сам факт их тесных отношений с Компартией Франции, участие боль­шинства из них в Сопротивлении, споры и обсуждения необходимости или вреда идеологии — все это говорит о том, что они были активными участни­ками событий своего времени. Решающим моментом этого двадцати­ле­тия ста­ли, безусловно, майские события 1968 года. Была ли философия представле­на в тех силах, которые спровоцировали возмущение студентов? На этот вопрос ответили они сами. Одна из первых претензий резолюции студенческого ми­тин­га в Сорбонне гласила: «Нам не разрешают изучать Маркса, Сартра и Мерло-Понти, титанов мировой философии!» Эти слова говорят о том, что студенты внимательно следили за трудами своих препода­вателей, многие из них вели научную работу под их руководством.

Одним из вдохновителей студенческих волнений был Ситуационистский интернационал, руководимый Ги Дебором, о котором мы уже говорили. Это он провозгласил создание буржуазией «общества спектакля», в котором по­требление становится самоцелью и единственным жизненным устремле­нием. Дебор утверждал, что капиталистическая система накопила достаточно това­ров для того, чтобы можно было ее свергнуть и перераспределить все иначе. Многие приверженцы Дебора (это были наиболее активные, анархистски на­строенные молодые люди) вошли в студенческие советы, издавали листовки, призывающие: «Долой государство! Да здравствует революционный марк­сизм!» Сам Ги Дебор не принял участия в майских событиях (его не было во Франции), но многие из его лозунгов украшали стены домов Латинского квартала. Студенты вспомнили старые призывы: Жорж Батай призывал еще в 1930-х к «внезапному взрыву безудержных бунтов», к «взрывному буйству народов». Их подхватывает молодой Андре Глюксман, говоря о «безумии возрожденной революции». Позже была издана книга, собравшая те лозунги ситуационистов, которые скандировали студенты: «Запрещено запрещать!», «Под булыжниками мостовой — пляж!», «Будьте реалистами, требуйте невозможного!».

Другая группа студентов вдохновлялась идеями экзистенциализма. Если к 1960-м годам основные произведения Сартра уже были прочитаны и поте­ряли ту актуальность, которой они были отмечены во время войны, то вслед за ними те же идеи понесло в молодежные массы кино. Годар и его сторонники в своих фильмах показывали героев, которые не дорожат жизнью, легко убива­ют без цели или угрызений совести — просто потому, что кто-то стал на доро­ге. Таков герой фильма «На последнем дыхании»: поиск смысла в абсурдном мире не приводит к осмысленному выбору. Это герой, характерный для застой­ной одинокой жизни. Для выбора нужна экстремальная ситуация, и они ее ищут. Таковы же герои фильмов Луи Маля, Клода Шаброля, Бертрана Блие: они действуют по наитию, спонтанно. И сам Сартр выходит на улицу, чтобы принять участие в митингах и демонстрациях.

Самым активным участником протестов 1968 года был, вероятно, Мишель Фуко. К этому времени у него возникло страстное желание приобрести опыт активных действий. Он организовал захват административных зданий Вен­сенского университета (по примеру Сорбонны), вместе с 500 студентами строил баррикады и защищал их до последнего. А когда полиция пустила в ход слезоточивый газ, выбрался на крышу и швырял оттуда кирпичи в полицей­ских. Вместе с ним там был и Глюксман, восхитившийся невероятной смело­стью Фуко.

Позиция Луи Альтюссера была наиболее сложной. Прежде всего, он не смог участвовать в массовых волнениях, потому что лежал в больнице с диагно­зом «депрессия». Его отсутствие было очень неодобрительно встречено последова­теля­ми и учениками. «Зачем Альтюссер? Альтюссер ни к чему!» — восклица­ли они. С другой стороны, активный член Компартии Франции, которая не одоб­рила майские волнения, считая их несерьезными, неподготовленными и не стоящими на позиции защиты прав пролетариата, Альтюссер не мог открыто заявить о своих симпатиях к молодежи, следовавшей во многом его призывам. Ему пришлось выступить с примиренческим заявлением, которое никого не устроило. Именно с этого момента влияние философа стало неуклонно падать.

Таким образом, можно сделать вывод, что события 1968 года были в большой степени подготовлены всей французской философией, вскормившей бунтар­ский дух противоречия, а также современными мыслителями, интеллектуала­ми, которые готовили в университетах тех, кто хотел создать свободного чело­века в свободной стране.

Французская философия середины ХХ века совершила переворот в умах не толь­ко возмутившихся социальной несправедливостью студентов, но и по­ко­ле­ба­ла во всем мире традиционалистский подход к чему бы то ни было. Роль структурализма заключается в том, что никакая последующая критика, никакой переход на новые позиции не умаляют его значимости. Он сам дал воз­можность продвижения дальше, и не случайно новое направле­ние, пост­струк­турализм, получило лишь приставку «пост» вместо нового определения. Его создатели, Жак Деррида и Юлия Кристева, опровергая многие утверждения своих предшественников, остаются все-таки структурали­стами.