Расшифровка Общественное благо образования: от колоний для беспризорников до институтов красной профессуры

Как революция потребовала сформировать нового человека и зачистить старые кадры

Александр Дмитриев, Александр Архангельский*

Александр Архангельский: Это четвертый выпуск подкаста «Как училась Россия», и в нем мы поговорим о том, что происходило со школами и универ­ситетами после революции и до начала 50-х годов — институты красной профессуры, философский пароход, Макаренко и его колонии для беспризор­ников, наука педология и, наконец, возвращение некоторых элементов дорево­люционного образования. И мой гость в этом выпуске — кандидат историче­ских наук Александр Дмитриев.

В разговоре об истории реформ отечественного образования и отечественной педагогики приходится подниматься на высоту птичьего полета и, не считаясь с деталями, пытаться выявить сквозной сюжет. В некоторые эпохи это сделать легче — так, в XVIII веке образованием занимаются люди, которые хотят реализовать свои замыслы, и ищут поддержку государя. В некоторых слу­чаях реформы образования связаны с идеологизацией, как в эпоху Николая I. Так что, когда происходит двойной революционный слом в 1917 году, ждешь очередной смены логики. Но когда я читаю документы этой поры, я вижу, что многое поначалу лишь отвечает на запросы прежней эпохи. Это автономизация университета. Это требование принятия студентов вне зависимости от того, какому сословию они принадлежат. Это наднациональный характер образова­ния. Это справедливость по отношению к женщинам, потому что хотя еще до рево­люции был принят закон о разрешении присуждения женщинам ученых степеней, он не работал. Отменяются все прежние заслуги, и таким образом все профессора, что мужчины, что женщины, оказываются в равной ситуации. Что было принципиально нового в истории университетских реформ после 1917 года?

Александр Дмитриев: Если говорить про университетские реформы, то новым было понимание образования как блага, которое нужно обобществить. Как дворцы должны достаться трудящимся — в формах музеев, библиотек или культпросветучреждений, — так и наука должна распахнуть двери перед трудящимися классами. С одной стороны, необходимо было привлечь новые силы и кадры — был запрос на людей изнутри университета, которые будут сочувствовать этим сдвигам, с другой — нужен был государственный надзор, который будет эту реформу проводить в соответствии с целями власти. Какое-то время эти движения были параллельными, но довольно быстро, уже летом 1918 года, выяснилось, что стороны смотрят на реформы по-разному.

Александр Архангельский: Тем не менее в 1919 году были основаны рабочие факультеты, то есть появляется классовый подход, только наизнанку — если раньше образование было по преимуществу дворянским с допуском других слоев и других кругов, то сейчас оно стало по преимуществу рабоче-крестьян­ским с допуском других групп населения. Уже в 1920 году без всякого согласо­вания с профессорскими коллективами власть начинает тянуть рычаг на себя. Упраздняется профессорский совет как главный орган управления универси­тетами, выходит нашумевшее распоряжение Наркомпроса о тройках. Слово «тройки» появляется вовсе даже не в уголовном производстве и не во вре­мя Большого террора, а в этот самый момент. Имелось в виду, что правление университета состоит из трех человек, которые назначаются сверху, принцип избираемости раз и навсегда отменен. Правда, было возмущение, Высшее техническое училище объявило забастовку, Ленину пришлось вмешиваться, но тем не менее первый шаг в заданном направлении был сделан. Что проис­ходило дальше?

Александр Дмитриев: Было две волны забастовок — 1921 и 1922 год. После окончания Гражданской войны, когда по политическим соображениям была взята пауза, к проблеме высших учебных заведений вернулись. Перестраивали изнутри, ликвидируя, в частности, юридические факультеты и старые историко-филологические факультеты, заменяя их — правда, ненадолго — факультетами общественных наук, то есть происходила явная индоктринация марксизма и новых курсов, связанная с новым идеологическим содержанием. Рядом со старой университетской системой выстраивалась параллельная — институты красной профессуры вроде коммунистических университетов, более массовых, отчасти политпросветных, для политруков и комиссаров. Как наряду с Академией наук существовала сначала Социалистическая, а потом Коммуни­стическая академия, так и наряду с системой университетской, отчасти акаде­ми­ческой, была вплоть до 1936 года и система институтов красной профессуры. Притом ученые старой школы — хорошие спецы, говоря языком тех лет, — могли преподавать, наряду с университетом, и в институтах красной профес­суры. То есть все-таки нельзя считать эту систему чем-то абсолютно парал­лельным старому миру.

Александр Архангельский: Некоторые деятели новой эпохи, обладая поразительной откровенностью, формулировали честно и в лоб. Я приведу цитату сотрудницы Наркомпроса, бывшей сотрудницы Петроградской ЧК  Петроградский орган Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем.Варвары Яковлевой, которая писала:

«Когда по истечении двух лет большевистской диктатуры гражданские свободы как буржуазный предрассудок были всецело ликвидированы, независимая высшая школа, главным регулятором деятельности кото­рой являлась научная мысль, оказалась в состоянии резкого противо­речия с остальным укладом русской жизни. За запоздавшую реформу принялись с особой энергией, и в короткое время высшая школа была низведена до уровня остальных советских учреждений»  Расписание перемен. Очерки истории образовательной и научной политики в Российской империи — СССР (конец 1880-х — 1930-е годы). М., 2012..

То есть Яковлева прямо говорит: низведена до уровня. Это очень важный сюжет, о котором невозможно не сказать: задача форми­рования новых коммунистических, идеологически выверенных кадров совпала с задачей высылки, пусть и мягкой на первых порах, старых универ­ситетских кадров. Это произошло 100 лет назад, в 1922 году, — философский пароход. 

Александр Дмитриев: Первыми кандидатами на высылку — так сказать, на карандаше у ГПУ, а потом и у Политбюро — были как раз не столько философы, сколько деятели, связанные с Техническим училищем, где была забастовка. 

Александр Архангельский: Пароход был не один, был не только пароход — были поезда. Философский пароход — это собирательный образ, сама процедура высылки неугодной интеллигенции за пределы Российской Советской Республики.

Александр Дмитриев: Речь шла и о том, чтобы отлучить старую профессуру, точнее нежелательную часть прежних профессоров, от студенчества. Парал­лельно в университетах создаются научные институты и подразделения. Они были не в системе Академии наук, а как раз в системе вузов. И одна из целей этой вроде бы научной реформы в рамках вузовской системы как раз заклю­чалась в том, чтобы ограничить общение ученых — пусть они занимаются своей наукой в кельях, библиотеках и лабораториях без прямого допуска и связи со студенческой массой, которая, в принципе, еще до середины 1920-х годов, до довольно интенсивных чисток студенчества 1923–1924 годов, была к новой власти, в общем-то, не слишком лояльной. Поэтому высылка была частью более общего процесса переналадки интеллигенции, обеспечения лояльности образованного слоя — как старших, преподавателей, так и млад­ших, студентов.

Александр Архангельский: Это связано с ленинской статьей 1919 года «Вели­кий почин», в которой ставится вопрос о судьбе интеллигенции в целом — «не с помощью интеллигенции, а вопреки ее противодействию… пролетариат победит». Начинается пролетаризация образования как минимум на уровне университетов. Одновременно идет и расширение сети универси­тетских учреждений — это не только университеты в узком смысле слова, но и инсти­туты. И что же потом происходит? Вроде бы власть победила, старых фило­софов и университетских профессоров выслала, новых поставила на ноги, создала альтернативную сеть университетских учреждений — и вдруг ставится вопрос о закрытии университетов.

Александр Дмитриев: Было на самом деле две волны. В Гражданскую войну университеты создавали в тех местах, где их раньше не было, по почину мест­ной власти и главным образом местной интеллигенции, очень часто буквально бежавшей из голодных столиц. Это все рождается стихийно и, в общем-то, без контроля красной власти. Например, философ Моисей Рубинштейн, руково­див­ший университетом, а потом педагогическим институтом в Иркутске, когда приходили белые, доставал мандат, выданный ему предыдущим белым прави­тельством, когда приходили красные, доставал распоряжение, подписанное рабоче-крестьянской властью, и учебные заведения жили при разных прави­телях. И вот в 1921–1922 годах начинается кампания по экономии и сокраще­нию образования — это даже школы коснется. Полигоном, как ни странно — тогда же еще не было союзного государства, — стала рабоче-крестьянская Украина, где университеты были просто закрыты. На месте Императорского университета Святого Владимира, где учился, например, Михаил Булгаков, создается КИНО, как шутили многие киевляне и не только, — Киевский инсти­тут народного образования. Параллельно развивается тенденция на политех­низацию образования. Курс на политехнизацию и педагогизацию характерен для начала 1920-х годов. Это сокращение лишней надстройки, в рамках кото­рого в том числе убирают вольницу времен Гражданской войны, когда просто не могли справиться с университетами и не могли их контролировать.

Александр Архангельский: Но когда все уже под контролем, зачем пытаться уничтожить университеты как таковые?

Александр Дмитриев: Заводилами во второй волне атаки на университеты стали новые выращенные младшие кадры, комсомольцы. Это был период великого перелома. Я бы даже тут применил китайские аналогии: во-первых, большой скачок, а во-вторых, культурная революция. Младшие кадры, как китайские хунвейбины, устроили огонь по штабам. В том числе по старой нэповской профессуре, а иногда по людям, которые были когда-то лояльны большевикам или с большевиками работали (эсерам, меньшевикам, социа­листам), которые в годы нэпа попытались вместе с новой властью строить новую страну. Вот по ним и ударили комсомольцы в 1929–1932 годах. Это как раз совпало с юбилеем Московского университета в 1930 году, и появлялись, например, такие статьи: «Пора старику-университету на 175-летнем юбилее своей жизни на покой». Многие люди, которые потом работали уже во время оттепели 1960-х годов в журналах на цензорских, сталинских позициях, про­явили себя как раз в этой хунвей­бинской кампании рубежа 1920–30-х годов, когда нужно было покончить с университетами. Правда, эта же кампания стала причиной возникновения довольно странных образований — например, в Москве появился ИФЛИ.

Александр Архангельский: Институт философии, литературы и искусства.

Александр Дмитриев: Где преподавали уже потом лучшие кадры, в том числе с гимназическим или университетским дореволюционным опытом, с хорошим знанием латыни и греческого. Но это был следующий этап. А в конце 1920-х, во время второй атаки против университетов, их закрытия и реорганизации, пытались взять курс на сближение с жизнью. То есть лишить университет его фундаментального начала — исследований, связанных с наукой как автоном­ных поисков независимой научной истины, — и сориентировать на задачи народного хозяйства. Иногда это сопровождалось резким расширением приема. Но резкое расширение приема — это всегда снижение критериев. Приходят люди неподготовленные, и очень часто проще таких неподготовленных людей обучать с помощью профессоров нового призыва или профессоров, которых можно только в кавычках называть таковыми.

Александр Архангельский: Будущих студентов готовят в школе. Давайте спустимся на образовательный этаж ниже — посмотрим, что там происходило. Тут ситуация была иной, потому что был игрок: Надежда Константиновна Крупская, жена основателя нового государства, считала себя большим педа­гогом и разбиралась, как она думала, прежде всего в школе. Она и в универси­тетской полемике участвовала и как раз занимала там гораздо более прогрес­систскую позицию. Может быть, именно потому, что не так хорошо разбира­лась в деталях. Крупская боролась с пролетаризацией: она говорила, что это дворянство навыворот, нельзя отсекать другие слои и сообщества, то есть стояла на дореволюционной левой платформе. А в школе она, как мне кажется, занимала позицию гораздо более революционно-реакционную, в одно и то же время отрицая прошлое и пытаясь создать будущее, но это будущее было гораздо более консервативным, чем прошлое.

Уже в июне 1917 года были опубликованы материалы по пересмотру партийной программы, и Крупская составляла раздел, относившийся к школьному обра­зованию. С одной стороны, это демократические преобразования — в школе отменялись обязательный государственный язык, обязательное общее образо­вание для детей до 16 лет, образование передавалось местному самоуправле­нию. То есть сегодня поговори с любым либеральным реформатором — он скажет: отлично, годится. Но при этом уже в 1918 году опубликовано положение о единой трудовой школе РСФСР и узаконена школа, которой государство управляет напрямую. 

Александр Дмитриев: Крупская была, кстати, не одинока: сестры, жены, род­ствен­ницы большевистских вождей — Людмила Менжинская  Людмила Рудольфовна Менжинская (1876–1932) — педагог, сестра Вячеслава Менжинского, революционера, партийного деятеля и преемника Феликса Дзерджинского на посту председателя ОГПУ., например, — участвовали в реформаторско-педагогическом движении еще до 1917 года. Можно сказать даже, что ранний большевизм, еще не пришедший к власти, был во многом движением социальной инженерии, педагогики и прожек­терства. Неслучайно педагогика занимала на страницах дореволюционной и революционной периодики довольно большое место, сейчас бы нашего современника это, наверное, удивило. Тут я бы еще вспомнил из дореволю­ционного опыта двух министров просвещения, имена которых часто склоняли и в 1920-е годы. Это Лев Кассо  Лев Аристидович Кассо (1865–1914) — министр народного просвещения с 1910 по 1914 год., который был воплощением консервативной и крайне реакционной линии, хотя именно он начал резко расширять сеть школ еще в дореволюционной России и идея всеобщего начального обучения — это заслуга именно реакционного министра. И второй, может быть, даже более важный министр времен Первой мировой войны — это Павел Игнатьев  Павел Николаевич Игнатьев (1870–1945) — министр народного просвещения с 1915 по 1916 год.

Александр Архангельский: Игнатьев был прогрессивный министр.

Александр Дмитриев: Да, он как раз был на другом полюсе. Реформы, которые Крупская и ее сподвижники проводили после 1918 года, были во многом подго­товлены при Игнатьеве. Технически то, что делали в единой трудовой школе, во многом брали из инструкций и обсуждений педагогических съездов, кото­рые проходили еще в 1915–1916 годах. Учебные планы реализовывались в 1918–1919 годах при самых разных правительствах примерно с одной программой: расширение доступа к образованию, ликвидация церковно-приходской школы, девочки и мальчики обучаются вместе. Но здесь тоже, как и с университетами, в начале 1920-х годов вступило в дело соображение экономии. В частности, местным органам разрешили, вопреки декларациям, взимать плату за обучение в школах, многие созданные на волне голодного энтузиазма Гражданской войны школы закрывались. То есть 1922–1923 годы — это время кризиса школь­ного образования, который был связан в том числе и с тем, что новая власть пыталась эту систему упорядочить и сэкономить немножко.

Александр Архангельский: То есть, если я правильно понимаю, с вашей точки зрения, Крупская — не такой уж реакционный деятель образования.

Александр Дмитриев: Как и у французских якобинцев, которые тоже закры­вали университеты, у Крупской явно была логика завоевания социальных союзников. И, кстати, в Китае ее и Макаренко  Антон Семенович Макаренко (1888–1939) — педагог и писатель. Начинал как школьный учитель в Полтавской губернии. В 1919–1920 годах по поручению местного губнар­образа создал трудовую колонию для бес­при­зорников и правонарушителей, дал ей имя Горького (колония в 1926-м переве­дена под Харьков). В 1928 году поступил в аппарат НКВД УССР и с 1927 по 1935 год руководил подведомственной НКВД комму­ной имени Дзержинского под Харьковом. С 1935 года работал в отделе трудовых колоний центрального аппарата НКВД УССР. Основное произведение Антона Макаренко — «Педагогическая поэма» (1935). продолжают считать вполне релевантными педагогами — не столько из-за коммунистических взглядов как таковых, сколько из-за того, что часть ее реформ, в том числе идея единой трудовой школы (немецкая идея на самом деле), были общими для прогрес­си­стов социально-либерального или во всяком случае левого социал-демокра­тического толка в Европе.

Александр Архангельский: Макаренко вздрогнул бы, если бы узнал, что мы его поставили через запятую с Крупской, отношения у них складывались не блестяще.

Александр Дмитриев: Макаренко сделал себя и свою систему в 1920-е годы, но по стилю педагогики и педагогической мысли в целом он скорее принад­лежал уже к волне середины 1930-х, которую можно было бы назвать рестав­раторско-реформистской. Сам он был из числа тех самых низовых педагогов, мобилизованных Первой мировой войной, а потом революцией, но 1920-е не были его временем. Те, кто читали «Педагогическую поэму», вспомнят, сколько раз там Макаренко уже задним числом клянет наркомпросовских чиновниц, новые планы, реформистские циркуляры, идеи перестройки образования, которые были ему, в общем, чужды. Он сам знал, как пере­страивать образование, но во многом это был уже дисциплинарный, отчасти военизированный подход, ориентированный, конечно, на задачи, близкие середине 1930-х.

Александр Архангельский: Если уж мы заговорили о Макаренко, давайте тогда на этом эпизоде остановимся. Макаренко был профессиональным дореволюционным педагогом, правда слишком юным, слишком резким, и он пришел не из ВЧК  Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем., хотя с ВЧК оказался связан, но из педагогической системы. Его педагогика довольно странная. Она, с одной стороны, коллек­тивистская — как по-другому работать с беспризорниками, оторванными от семьи, прошедшими через улицу, через бандитизм, через воровство, через насилие. А с другой стороны, она гуманная, потому что принцип номер один — мы не помним прошлого. Ты к нам попал в эту колонию, и для нас важно, каким ты будешь, а каким ты был, не имеет никакого значения. Это принцип самоуправления, выявляется ядро среди мальчиков, попавших в колонию, и в этом ядре выбираются вожаки, которым доверяется часть воспитательного процесса. Тут есть и элемент саморазвития, потому что не только педагог, но и сам коллектив воспитывает лучше, чем любой наставник. Так что это довольно сложная система. Другое дело, что, конечно, без ВЧК этот проект не был бы реализован. 

Александр Дмитриев: Я бы даже вернулся чуть раньше — в дореволюционные времена. Во многом это было практическое воплощение горьковских и богда­новских идей  Александр Александрович Богданов (настоящая фамилия — Малиновский; 1873–1928) — русский социал-демократ, философ, экономист, врач. по переделке, воспитанию нового человека  Основные идеи — коллективизм, решающая роль труда, борьба с природой, в том числе человеческой, создание пролетарской культуры., не чуждых и Луна­чарскому, наркому просвещения всех 1920-х годов. Макаренко, отсекая лишние и утопические планы вроде ликвидации школы и полной перестройки системы воспитания, во многом проводил эту линию на переделку и формиро­вание нового человека — тоже, кстати, идея немецких социал-демократов начала ХХ века, свойственная потом уже коммунам 1960-х и 1970-х годов. Макаренко изучают в педагогических вузах и колледжах не только как пример страшного тоталитарного извращения, но как крайний случай общей рефор­мистской линии начала ХХ века.

Александр Архангельский: И ведь трудовая политика в его колониях была успешной.

Александр Дмитриев: Кстати, главным оппонентом для Макаренко и его героев — это тоже видно по его художественным произведениям — было крестьянство. Индивидуалистическое, привязанное к своей земле, недалекое крестьянство противопоставляется новому индустриальному пролетарскому коллективу молодых сознательных ребят, рабочих и девушек, которые строят свою новую жизнь совсем по-другому. Это очень напоминает горьковскую неприязнь к темной крестьянской стихии, которая должна быть переделана — даже чекистскими мерами.

Александр Архангельский: И здесь надо, конечно, упомянуть еще об одной важной инновации — это пионерская организация. Работа с детьми по скаут­скому принципу, но на новых коммунистических основах. Это пионеры нового общества, те самые дети, которым принадлежит будущее и которые в это будущее движутся наравне со взрослыми. Такой коммунистический детский мир. Это очень важный эпизод формирования коммунистической личности будущего. Но давайте, поскольку времени у нас не так много, а тем еще немало, скажем о педологах, потому что это люди, без упоминания которых разговор об истории образования в 1920–30-е годы невозможен. Что это за движение такое и почему оно было сначала поддержано, а потом уничтожено?

Александр Дмитриев: Оно имело отношение к программе перестройки и формирования нового человека, в том числе и научными методами. Многие современные практики — психологическое консультирование, тестирование, которые нам кажутся вполне либеральными и креативными, берут начало в этих движениях первой четверти ХХ века. Я бы сказал, что большевики во многом развили, довели до крайности — иногда до абсурдной крайности — те прогрессистские идеи, которые были заложены в реформаторском педаго­гическом движении начала ХХ века, когда в систему образования действи­тельно вливалось большое количество людей снизу. Переварить эту массу идей, сделать ее сознательной и новой — вот чем занималось движение. Оно было связано и с работой по научному изучению ученика, которую вели видные психологи вроде Льва Выготского  Лев Семенович Выготский (1896–1934) — советский психолог, одним из направлений деятельности которого были педология и исследование когнитивного развития ребенка.. Решили, что вместо старой педагогики будет новая педология, объектом которой будет ребенок-коллективист, который будет воспитываться на новых принципах, в том числе научными методами. Считается, что запрет педологии специальным постановлением ЦК от 1936 года был связан с тем, что Василий Сталин получил низкие баллы в этой системе, то есть тут, как в случае с Крупской или с Менжинской, тоже вмешался семей­ный фактор. Но на самом деле то, что произошло, очень характерно для двух­тактной системы 1920–30-х годов: в 1920-е годы — привлечение реформаторов и прогрессистов, технизация, рационализация, а в 1930-е годы — обратное движение с возвратом к почти гимназическому принципу, к послевоенному разделению обучения мальчиков и девочек…

Александр Архангельский: Возвращение школьной формы.

Александр Дмитриев: Да. То есть педология скорее была частью первого реформаторского цикла 1920-х годов, и ее свертывание, крайняя профессио­нализация и в принципе отход психологии далеко на второй и третий план в 1930-е годы были неизбежны.

Александр Архангельский: Так же как и конец проектной деятельности. В 1920-е годы вместо классно-урочной системы предлагалась проектная, как в современной школе. Правда, проекты были рабоче-крестьянские в основном, не научные, но отсюда, формируя проектное мышление (так это называлось), можно было сделать шаг в любую сторону. Это логика любой большой революции: сначала прогресс побеждает, вслед за этим наступает умеренная реставрация, за умеренной реставрацией — неумеренная реакция, наконец, финальный этап — это реваншизм. Эти этапы практически неизбежны. Но давайте перескочим через войну — это последнее, о чем мы скажем в этой части разговора. Сталин, который недолюбливал и Луначарского, и особенно Крупскую, постоянно ему напоминавшую, что он не прямой наследник, тем не менее приглядывал за всеми образовательными процессами. И вдруг во время и после войны — казалось бы, нужны рабочие, нужны четко выпол­няющие свои задачи крестьяне — Сталин озаботился философским и юриди­ческим образованием. В Московский университет возвращаются философские и юридические факультеты. Происходит невероятное — из мальчиков и дево­чек из того самого комсомольского слоя начинают формироваться крупные философские фигуры. Одновременно учатся на философском факультете МГУ и Юрий Левада (один из основателей будущей российской социологии), и Мераб Мамардашвили (крупнейшая философская фигура), и Георгий Щедровицкий, который создавал методологию как замену прежнему фило­софскому дискурсу. А на юрфаке Михаил Горбачев — один из ключевых реформаторов не только в педагогике, но и в истории страны в целом. Как это могло произойти?

Александр Дмитриев: Речь шла о таком кромвелевском, я бы сказал, восста­новлении преемственности. Лорд-протектор делал новое дворянство как раз из людей макаренковского типа, выдвинувшихся в коллективных процессах, линейках, трудовом энтузиазме 1920–30-х годов. То есть зачистка кадров и культуры уже произошла, так что можно ставить на упорядочивание с возвра­щением к элементам старого образования вроде введения логики в школах и повышения культуры мышления или философской культуры. В 1960-х и 1970-х эту реставраторскую волну в гуманитарном образовании вспоминали с интересом и позитивно. Потому что без этого сдвига, наверное, не было бы будущих реформ и, главное, реформаторов, которые смогли сформироваться в, казалось бы, самые мрачные ждановские годы рубежа 1940–50-х. Связано это в том числе и с победой в Великой Отечественной войне, с тем, что представители старой профессуры вдруг оказались уважае­мыми деятелями. Началось с есте­ственников вроде Тимирязева  Климент Аркадьевич Тимирязев (1843–1920) — естествоиспытатель, специалист по физиологии растений, исследователь фотосинтеза, популяризатор и историк науки., но затронуло потом и более широкий пласт профессоров дореволюционного университета. Фигура профессора уже к началу 1950-х годов, когда МГУ отмечал 200-летие, вдруг снова стала уважае­мой, стали ставить памятники Ломоносову. Ведь МГУ одно время носил имя Покровского  Михаил Николаевич Покровский (1868–1932) — историк, профессор, заместитель народного комиссара просвещения РСФСР с 1918 по 1932 год, президент Общества историков-марксистов. Имя Покровского Московский университет носил с 1932 по 1937 год. — совсем недолго, вот ровно в период бури начала 1930-х годов. Этот знак возвращения к традициям был не только внешним — в архитектуре и оформлении главного здания МГУ, — он касался и содержания, возврата к классике, логике, но, конечно, на новых советских условиях.

Александр Архангельский: И, конечно, пришедший после Сталина Хрущев не мог не начать с новой пролетаризации образования, которая потом обер­нулась рывком научно-технической революции. Об этом мы поговорим в следующем выпуске подкаста.